Тео Морган любил кино. Нет, не так: Тео Морган был истинным фанатиком во всем, что касалось кино. «Патентованный киноман», как он сам себя называл. С тринадцати лет — именно в этом возрасте поразил его вирус кино — он заполнял карточки на все фильмы… на каждый фильм, который смотрел. По последним подсчетам, он собрал пять тысяч шестьсот семьдесят пять карточек — «Это в среднем по триста картин в год, за последние девятнадцать лет», — в каждой из которых на лицевой стороне были написаны название фильма, имена режиссера, актеров, сценариста и т. д. На обратной стороне располагались собственные комментарии Тео — его впечатления о картине, записанные мелким, убористым почерком, расшифровать который было под силу лишь ему самому.

Тео Морган рос в ничем не примечательном пригороде Индианаполиса, «города безвкусного и бесцветного, словно молочное мороженое, и такого же анемичного», — сын служащего страховой компании и женщины, которая в колледже подавала определенные надежды, но повторила судьбу героини романа Синклера Льюиса «Главная улица», сделав то, чего от нее ожидали: выйдя замуж за зануду и перебравшись в скучный городишко на Среднем Западе. Отец Тео в прошлом был морским пехотинцем, верил в Бога и свою страну и с рвением и пылом пытался придушить в зародыше страсть сына к кинематографу.

— Подростком я почти все свободное время тратил на то, чтобы смотреть фильмы, пробравшись тайком в Клуб любителей кино университета Индианы, — рассказывал мне Тео на втором свидании. — Когда учился в предпоследнем классе, в городке проходил большой фестиваль Ингмара Бергмана, и мне пришлось наврать папаше, что я записался в школьную секцию фехтования, в которой тренировки проходили два раза в неделю, с семи до девяти. Когда он узнал, что вместо занятий спортом я бегал смотреть «европейский атеистический хлам» (его точное выражение), он на три месяца посадил меня под домашний арест, но сначала двинул со всей силы в солнечное сплетение, сказав, что этот урок меня «научит слушаться старших и не нарушать субординацию». А мама — безучастная обитательница Долины кукол — только повторяла, что отец «хочет мне добра». Видно, поэтому он и угрожал мне «своротить рожу на сторону» и отправить в военное училище, если еще раз поймает меня за просмотром «богопротивных картин».

К счастью, Тео был способным парнишкой, и в школе у него нашелся могущественный союзник — учитель английского мистер Терджон. Учитель был геем, но никак этого не проявлял.

— У него был дружок — библиотекарь из университета, — с которым они достаточно удобно устроили свою жизнь «в определенном смысле», как он выражался. Если не считать классической музыки, главной его страстью было кино, и, хотя эпоха видео тогда только начиналась, дома у него уже подобралась фантастическая фильмотека. Обнаружив, что я обожаю кино, он стал приглашать меня после школы к себе домой и рассказывать об истории кино. Ты пойми, у этого человека было около трех тысяч видеокассет, и я тогда пересмотрел с ним всё, от Д. У. Гриффита и Фрица Ланга до Билли Уайлдера. Конечно, мне приходилось скрывать это от родителей, да и мистер Терджон все время повторял, что, если кому-то станет известно про наши киновстречи у него дома, он лишится работы, несмотря на то что никогда, пи разу в жизни, ко мне не прикоснулся. Но рыбак рыбака видит издалека — он просто распознал во мне товарища по несчастью. Ведь киноманы — несчастные люди, старающиеся сбежать от мрачной действительности в мир иллюзий.

Отец Тео так никогда и не узнал о вечерах у мистера Тер Джона — о том, как его сын смотрел Трюффо, Жака Риветта и Карла Теодора Дрейера, попивая крепкий чай «Эрл Грей», который мистер Тер джон в огромных количествах закупал во время своих ежегодных летних паломничеств в Лондон.

Но после фестиваля Бергмана и домашнего ареста Тео не выдержал и рассказал обо всем одному-единственному человеку во всем Индианаполисе, который его понимал. Терджон знал, что завести разговор на эту тему с руководством школы было бы чревато осложнениями для них обоих, поэтому посоветовал Тео затаиться и ждать удобного момента, а самому в это время поднажать на учебу, чтобы окончить выпускной класс как можно лучше — в этом случае у него появлялся шанс поступить в колледж.

Тео так и сделал. В течение трех семестров он получал только высшие баллы, и даже отца впечатлило такое прилежание. Затем, по рекомендации Терджона, он подал документы в Колумбийский университет. Папаша Тео даже слышать об этом не хотел («Только через мой труп ты поедешь в этот город дегенератов») и отказался подписать чек на семьдесят пять долларов в уплату за рассмотрение заявления на учебу. Мистер Терджон сам оплатил заявочный взнос, да к тому же воспользовался старыми связями (он когда-то учился в Колумбийском университете в магистратуре), чтобы добиться для Тео полной стипендии.

— Когда папаша узнал, что я втихаря поступил в Колумбийский университет, он привел свою угрозу в исполнение и в самом деле своротил мне рожу на сторону. Наутро после расправы я явился в школу с фингалами под обоими глазами. Мистер Терджон заставил меня пойти к директору. Директор у нас был из тех идиотов, что на полном серьезе целуют звездно-полосатый стяг, к тому же — пастор местной пресвитерианской церкви. Но даже директора привела в ужас отцовская расправа надо мной, он тут же вызвал отца в школу и объяснил, что следует гордиться сыном, поступившим как полный стипендиат в один из лучших университетов страны, входящий в Лигу плюща, и что он не имеет права стоять у меня на пути. А в случае если он еще раз тронет меня хоть пальцем, директор обещал вызвать полицию.

Мать после этого плакала часы напролет и все спрашивала, как я мог отправиться к начальству и «наябедничать» на родного отца. Родитель же без долгих слов велел мне убираться из дому и никогда не возвращаться.

— Ведь тебе же было всего восемнадцать? — ужаснулась я.

— Самое время уносить ноги, особенно если повезло получить полную стипендию, покрывающую все расходы. Это волшебный способ мгновенно выбраться из-под родительского колпака и обрести независимость.

Я не понаслышке знала о том, насколько эффективно может стипендия способствовать освобождению от родительской зависимости. Слушая, как Тео с легкой иронией рассказывает о своей безумной семье, о боли, причиненной ему, я чувствовала, как влюбляюсь. Как часто мы ищем в других отражение собственных переживаний, ищем тех, кто прошел через те же беды и испытания, в надежде, что уж они-то поймут нас, как никто другой! С самого начала я не сомневалась: наши семейные невзгоды, такие похожие, хотя и разные, и то, как мы оба от них освободились, пусть и частично, — залог того, что Тео понимает меня, как и я его.

Поступив в Колумбийский университет, Тео порвал все связи с родителями и никогда больше не бывал дома. Через три месяца после того, как он поселился в Нью-Йорке, нашлась и подработка в отделе кинематографии Музея современного искусства — освободилась вакансия помощника архивиста. Тео проработал там все четыре года, пока учился в университете, — в нем он, кстати, вскоре возглавил Общество любителей кино, а также стал кинокритиком в студенческой газете и, разумеется, завсегдатаем всех мало-мальских заметных кинотеатров города.

В двадцать два года, имея на руках диплом с отличием и обзаведясь дешевой квартиркой на углу Амстердам-авеню и Сто восемнадцатой улицы, парень бросился к гущу кипучей жизни большого города. Колумбийский университет и на этом этапе обеспечил его полной стипендией, предоставив возможность сделать научную работу по киноведению. С подобным предложением к Тео обратились и из университета Лос-Анджелеса, сообщив, что были бы рады не только принять его в аспирантуру, но и предоставить место преподавателя на отделении кинематографии.

— Я получил все эти предложения — и вдруг понял, что не хочу их принимать, — рассказывал Тео. — Можешь назвать это отсутствием амбиций (именно так мне и говорили многие доброжелатели с факультета), но мне хотелось только одного — подбирать хорошие картины для кинотеатров.

Поэтому он устроился в Архив классического кино на Манхэттене, где отвечал за формирование репертуара. «Сто пятьдесят долларов в неделю, а я радовался как ребенок, тем более что в киноархиве на все смотрели сквозь пальцы. Я хочу сказать, это просто хрустальная мечта киномана, совершенно неправдоподобное место! Я мог, например, объявить, что хочу посвятить целый сезон показу мюзиклов из Восточной Германии, и никто этому не противился. Это была идеальная работа Я мог заявиться туда в полдень и без устали работать часов до восьми или девяти. А потом оставался на всю ночь и смотрел кино.»

Пять лет Тео радостно отсиживал нудные часы в архиве и организовывал странные, неправдоподобные сезоны показов: мрачная продукция чешских аниматоров, забытые всеми антикоммунистические малобюджетные картины эпохи Маккарти, прелестные в своей наивности фантастические ленты из Японии и все когда-либо существовавшие экранизации Джеймса М. Кейна…

О кинематографе Тео рассказывал без конца, причем со скоростью автоматной очереди. Он и вообще говорил очень быстро, но любимое дело его так вдохновляло, а меня так поражала его эрудиция, что я вскоре привыкла к такой — миля в минуту — скорости изложения. Страсть и энергия могут быть весьма обольстительными.

Пять футов шесть дюймов ростом, Тео был обладателем буйной, непослушной копны черных курчавых волос, бородки, как у Фрэнка Заппы, и намечавшегося брюшка (он не признавал зарядки и физических упражнений). Одевался он всегда одинаково: черные джинсы «Левис 501» 36-го размера, черные футболки и черная потертая кожаная куртка «пилот». Красавцем в общепринятом смысле этот парень не был, но зацепила меня не его внешность, а неподдельный интерес, который он проявлял ко всему, связанному со мной. Потеряв Дэвида, я всегда мечтала встретить такого же, как он, настоящего интеллектуала. И плевать, что Тео питался черт-те какой гадостью, отказывался принимать витамины и после занятий сексом настаивал на том, что нужно встать и посмотреть какой-нибудь фильм… Главное, он был мне интересен.

Для такого необязательного и распущенного типа Тео был на удивление привередлив к определенным элементам своей жизни. Так, он с усердием, достойным лучшего применения, чистил зубы нитью, а душ принимал не реже трех раз за день. Свою крохотную — не больше трехсот квадратных футов — квартирку в Кембридже он содержал в идеальном порядке. Сотни фильмов, занимавших все книжные полки, были не просто расставлены в алфавитном порядке, но и разделены на тематические секции, как в библиотеке. Постель также была всегда безупречна, причем Тео настаивал на том, чтобы ежедневно стелить свежие, тщательно выглаженные простыни. Его черные джинсы тоже всегда были превосходно отутюжены, а трусы-боксеры он покупал исключительно в «Брук Бразерс». Это было еще одной интересной особенностью Тео Моргана — чрезвычайная консервативность во всем, что касалось покупок. Свои привычки он не менял годами. Черные футболки приобретались в «Гэп» один раз в год. По рассказу Тео, это происходило так: взяв машину напрокат, он садился за руль и ехал два с половиной часа до Фрипорта, что в штате Мэн, где располагался магазин фирмы «Гэп». Оказавшись на месте, он закупал тридцать черных футболок размера L по пять долларов за штуку, после чего отправлялся в магазин «Брук Бразерс» в том же городке, где приобретал восемнадцать пар трусов за сто пятьдесят пять баксов. Тео запоминал все цены, в этом смысле он был невероятно обстоятелен. Следующим шагом был визит в магазин «Левис» с целью покупки восемнадцати пар черных джинсов модели пятьсот один по двадцать пять баксов. Выполнив запланированную программу, он снова садился за руль, отправлялся на север в поселок Уискассет и заказывал большой омаровый ролл и рутбир в популярной забегаловке под названием «Редс», где торговали едой навынос. Устроившись за столиком с видом на залив, Тео безмятежно любовался «широкоэкранной» панорамой побережья Мэна, ел омаровый ролл, пил холодный чай, а потом разворачивал машину на юг, возвращался в Бостон, чтобы вечером успеть chez lui посмотреть не меньше трех картин.

— Таким образом я на целый год удовлетворяю и потребность в покупке одежды, и тягу к перемене мест.

Теперь я понимаю, до чего странно это все выглядит, ведь Тео и в самом деле за целый год больше не покупал себе ни одной вещи и противился всем моим попыткам вытащить его на выходные из Бостона, если в том месте не было кинотеатра. Но в его причудах было что-то странно притягательное, к тому же мне импонировал сам факт, что этого человека не захватила целиком безумная жажда приобретательства, определяющая всю нашу современную жизнь. Диски с фильмами он получал бесплатно от всех своих знакомых дистрибьюторов. Нужные книги заказывал в библиотеках или издательствах. Он сам себе стирал, сам убирал квартиру, сам готовил, причем сидел по большей части на диете из сухих завтраков «Чириоз», замороженной лазаньи, пакетных супов и мороженого «Бен и Джерри». А еще он начинал каждый день с того, что, проснувшись в полдень, два часа работал над рукописью и лишь потом отправлялся на службу в Гарвардский киноархив.

В Кембридже Тео оказался после того, как его уволили из Архива классического кино за перерасход средств: готовя свои программы, он превысил годовой бюджет более чем на двести тысяч долларов. Один из его старых, «свихнутых на кино» (его собственное выражение) приятелей, Ронни Блэк, устроился тогда на работу в Гарварский киноархив и искал напарника. «Я планирую проводить здесь показы кино, собирать интересные программы, а ты в своем деле лучший во всем мире, не считая Парижа, — убеждал его Ронни, — но губишь себя, растрачиваешься по пустякам. Так что давай договоримся: ты получаешь работу при условии, что не потратишь ни пенни без моего письменного согласия. Попробуешь финтить — вылетишь в два счета без права восстановления. Но если станешь играть по правилам, мы с тобой сможем развернуться в Кембридже на полную катушку и делать в Гарварде все, что только захотим, не отчитываясь ни перед кем».

Я встретила Тео в гостях, на ужине, устроенном старой моей гарвардской приятельницей, Сарой Кроу. Сара по-прежнему вращалась в высших сферах общества Новой Англии; своим худым чопорным лицом она напоминала мне массачусетских grande dames, портреты которых писал на заказ Уистлер. Ей была свойствена аристократическая сдержанность (noblesse oblige), сочетавшаяся с нескрываемым ужасом при виде безвкусицы в любых ее проявлениях. Окончив университет, Сара Кроу стала, возможно, самым серьезным специалистом по колониальной истории США после Перри Миллера. Монография «Американские теократы: новый экскурс в историю пуритантизма» не только привлекла внимание серьезных научных кругов, но и обеспечила Саре постоянное место ведущего профессора в колледже Уэллсли. В дополнение ко всем своим многочисленным достижениям она еще и чертовски удачно вышла замуж. Ее избранник, Фредерик Коуэтт, был успешным финансистом: Принстон, бизнес-школа Уортон, семейная недвижимость в Уэллсе и в Мэне и их с Сарой собственный дом на Бикон-хилл, где они, с двумя маленькими сыновьями, вели обеспеченную светскую жизнь.

Сара была достойна восхищения. Эта женщина никогда не совершала ошибок — казалось, двигаясь неуклонно от победы к победе, она просто не может сбиться с пути или свернуть в неверном направлении. Позвонив, чтобы пригласить на ужин, она разговаривала со мной удивительно тепло и непринужденно, сообщила, что знает от своих «осведомителей», как я справилась с Тедом Стивенсом, и заявила, что гордится моей «готовностью стоять за правду в наше время, когда всем правит карьеризм».

— Тем более что УНА для тебя не более чем временное пристанище, это же очевидно.

Перевод: что вообще гарвардская умница вроде тебя забыла в этом университетишке низкого пошиба?

Затем, переменив тему, Сара упомянула, что устраивает ужин через две недели в пятницу и хочет пригласить меня.

Да, ее дом был великолепен и оформлен с безукоризненным вкусом и без кричащей роскоши. И даже Фредерик — вот проклятие! — оказался не противным занудой, а симпатичным, раскованным и при этом неплохо образованным парнем из высшего общества, который без раздражения и даже радушно принимал у себя разношерстную компанию, собравшуюся в тот вечер стараниями супруги.

Еще одно не могло не удивлять в Саре Кроу — принадлежа к сливкам общества, она при этом с удовольствием привечала у себя чудаков и оригиналов. Именно поэтому в Гарварде они сошлись с Кристи, невзирая на то что Поэтесса (так Сара всегда ее называла) была полной противоположностью Саре, с ее строгим консервативным стилем, и имела обыкновение шокировать друзей, напиваясь в стельку и затем обрушивая на них грязный поток сознания.

Я часто размышляла об этом — и пришла к выводу: общаясь со столь необычными людьми, Сара хотела показать своему пуританскому миру, что она не на сто процентов к нему относится, что в круг общения входят художники, писатели и даже такие сумасшедшие киноархивисты, как Тео Морган.

Сара знала Тео, так как входила в правление Гарвардского киноархива, да и вообще давно взяла его на заметку как «первостатейного чудика».

— Ты не думай, я посадила тебя с ним рядом не для того, чтобы вас свести, — быстро шепнула мне Сара, придержав за локоть у входа в помпезный обеденный зал, где нас ожидали два официанта в ливреях. — Но уверяю, вечер с Тео будет куда более забавным и запоминающимся, чем посади я рядом с тобой Клиффорда Клейтона — этот сразу начнет талдычить о древности своего рода, восходящего к первопоселенцам, а потом заведет долгую беседу о рынке опционов.

Сара оказалась права. Хотя и пришлось напрячься, приноравливая свои мыслительные способности к восприятию стремительной — миля в минуту — речи Тео Моргана, скоро я убедилась, что оно того стоило.

— Знаете, что мне напоминает это место? — громко спросил он, едва опустился на стул рядом со мной. — «Великолепных Эмберсонов».

— Не думала, что кто-то в наши дни читает Бута Таркингтона, — сказала я.

— Картина куда лучше, а роман — просто мыльная опера, хоть и неплохая.

— Редко случается, чтобы фильм был лучше книги, — возразила я.

— То есть «Крестный отец» Марио Пьюзо — шедевр, а лента — фуфло?

— Хм…

— А как насчет «Сокровищ Сьерра-Мадре»? Я хочу сказать, роман Травена, конечно, ничего себе, но фильм Хьюстона…

— Остановите меня, если я когда-нибудь снова решу поспорить с вами насчет кино.

Сосед одарил меня по-мальчишески озорной улыбкой:

— А мне нравится, когда со мной спорят, это интересно.

Довольно быстро я сделала открытие: мне тоже было интересно с Тео. В конце ужина, за все время которого я почти ни словом не перебросилась с соседом с другой стороны, Тео попросил меня записать мой номер телефона в маленький черный блокнотик, который он извлек из кармана куртки. Я, вообще-то, не ожидала, что он позвонит. Но он меня удивил: звонок раздался в понедельник.

— Смею надеяться, что вы одобряете Говарда Хокса.

И Тео пригласил меня на показ фильма «Только у ангелов есть крылья» следующим вечером на площади Брэттл в Кембридже. После сеанса мы зашли в пиццерию, где и начали обычный для первого свидания ритуал, рассказав друг другу все о себе. Так я узнала о злополучном детстве Тео в Индианаполисе, а он услышал историю моего злополучного детства в Коннектикуте. Когда я упомянула, что мой отец находится в бегах, скрываясь от закона, глаза у Тео буквально полезли на лоб.

— Вот что я называю высшим классом, — заявил он.

— Никогда не рассматривала это под таким углом, — настороженно отреагировала я, подозревая насмешку.

— Ой, да ладно тебе, — сказал Тео. — Папа вне закона, беглец. Тебе писать об этом надо, а не просто рассказывать. Слушай, да это же просто сила, особенно если подумать, что он одинок и ему жутко не хватает тебя, такой ласковой и мягонькой.

— Знаешь, «ласковая и мягонькая» — это что-то из лексикона моей матери.

— Только у нее наверняка это не окрашено сарказмом, как у меня.

Мы снова встретились через несколько дней, в выходные, — сразу две картины с Хамфри Богартом, «Мальтийский сокол» и «Высокая Сьерра», и ужин в дешевой забегаловке с гамбургерами. На третьем свидании — два фильма Эрика Ромера с их бесконечной говорильней и дешевая китайская еда (тем не менее вкусная). Тео пригласил меня к себе. Я согласилась без колебаний.

Конечно, я нервничала. Так же, как и Тео. Однако, когда в конце концов он сделал первый шаг, мы оба бросились друг к другу с таким пылом, что даже удивительно.

Потом Тео поставил альбом Майлса Дэвиса:

— Самая подходящая музыка после этого дела.

Достав бутылку очень приличного вина, он признался, что серьезно запал на меня.

— Понимаю, конечно, что звучит глупо, потому что у меня другой имидж, по идее, предполагается, что я должен быть сдержан, даже высокомерен, типа «никому не позволю вторгаться в свое пространство». Но я не собираюсь играть какую бы то ни было роль себе в ущерб. Я тебе прямо заявляю, Джейн: ты совершенно изумительная, а я придирчивый критик.

Ощущая пустоту, мы, как правило, стремимся ее заполнить. Именно этим заполнением стал для меня Тео Морган, и его объяснение меня не оттолкнуло. Наоборот, я с готовностью бросилась навстречу новой любви, с готовностью отказалась от изоляции и одиночества, на которые добровольно обрекла себя после смерти Дэвида. Долгие годы я не могла даже допустить мысли об объятиях другого мужчины. Я полностью отключила у себя эту функцию (нельзя сказать, впрочем, чтобы мужчины так уж увивались вокруг меня). Но вот он оказался рядом — холостой, непохожий на остальных и какой-то уютный при всех своих чудачествах. Я полюбила его живой ум, его упражнения в остроумии, его способность подхватить на лету и начать бурно обсуждать любую тему — от косноязычия Джорджа Буша-младшего до авангардного джазмена 1950-х Джимми Джоффри, от снятой Джозефом Стриком киноверсии Джойса (каковой он являлся большим поклонником) до Чарльза Уиллфорда, полузабытого писателя-детективщика из Майами, которого Тео почитал талантом, не уступающим Чандлеру.

Спектр его интересов поражал. Я догадывалась, что он потому так носится со своими страстными привязанностями и придает им такое значение, что они помогали скрыть чудовищное одиночество. Спустя несколько недель после того, как мы стали близки, он признался, что у него много лет не было серьезных романов, а настоящая любовь посетила его лишь один раз. Это была художница-авангардистка по имени Констанс ван дер Плант, которая его бросила без всяких церемоний, когда он лишился работы в Нью-Йорке.

— Знаешь, а я ведь не собирался идти тогда на этот ужин к Саре Кроу, — сказал он. — Какое счастье, что все-таки передумал.

Сара была, мягко говоря, удивлена, когда я сообщила ей, что мы с Тео теперь вместе.

— М-да… я определенно не об этом думала, когда решила посадить вас рядышком.

— А что, собственно, тебя так поразило? Он ведь замечательный.

— Да-да, конечно… — По голосу Сары было ясно, что она в этом сильно сомневается. — Но дело в том, Джейн… видишь ли, я и предположить не могла, что вы вдруг вот так найдете общий язык.

— Жизнь вечно подбрасывает нам сюрпризы.

— У тебя такой счастливый голос…

— Зато у тебя такой, будто эта новость тебя сильно расстроила, — сказала я.

— Она просто застала меня врасплох.

Это была Сара в чистом виде. Она «обожала» своих эксцентричных приятелей, но придерживалась довольно строгих взглядов на любовные отношения: можно спать с сумасшедшим богемным артистом, но до определенного возраста… а потом нужно остепениться и строить отношения с приличным, солидным мужчиной, который будет верен тебе до конца и сможет обеспечить тебе достойную жизнь. Поэтому известие о том, что я стала любовницей Тео Моргана…

— Я искренне симпатизирую Тео, — начала она. — И конечно, у него есть все задатки, чтобы стать серьезным и известным киноведом и критиком. Но — хотя я не делаю слишком уж сильного ударения на это «но» — вряд ли он может стать твердой опорой в жизни, на которую…

— Я поняла, что ты хочешь сказать, — перебила я.

— Я никак не хотела обидеть тебя или его.

— Никаких обид, — легко ответила я.

Кристи познакомилась с Тео несколькими неделями позже, когда приехала в Бостон, чтобы читать свои стихи в Гарвардском университете. Ее вердикт был в высшей степени одобрительным. Мы втроем отправились поужинать после чтения, на котором, как это по традиции бывает на большинстве поэтических чтений, присутствовало не больше тридцати человек. И неважно, что Кристи со своим вторым поэтическим сборником вторично стала финалистом Пулицеровской премии за прошедший год. Поэзии в нашей культуре не удается обрести популярность в силу недостаточной коммерческой ценности.

Но выяснилось, что Тео, к моему большому удивлению, прекрасно разбирается и в современной американской поэзии. За ужином он перебрасывался с Кристи критическими замечаниями о самых разных поэтах, от Харта Крейна до Говарда Немерова и Одена. Когда он вышел в туалет, Кристи радостно улыбнулась:

— Ну, живи я здесь, я бы за него ухватилась. У меня слабость к одержимым и маньякам.

— Ну, не такой уж он одержимый, — засмеялась я в ответ.

— Да нет, именно такой. Но в том, чтобы являть собой столь блестящий образчик умственной неполноценности, ничего плохого нет. В каком-то смысле все писатели неполноценны, и поверь мне, я способна отличить эту ущербность за наносекунду. Но бывает плохая ущербность — психи и тому подобное. А бывает ущербность хорошая — когда чувак немного не от мира сего, но тем и интересен. Твой парнишка попадает во вторую категорию.

— Следовательно, ты его одобряешь… с оговорками.

— Я думаю, что он человек суперумный и суперсложный. Сможешь с этим совладать и выдерживать его причуды — выходи за него. Просто помни одно: если ты надеешься как-то на него повлиять и изменить, забудь об этом сразу. Он делает все по-своему и никогда не захочет меняться хотя бы на йоту.

Насчет упрямства и несгибаемости Тео Кристи угадала совершенно точно. Он, например, наотрез отказывался просыпаться и вставать раньше полудня. День свой он начинал с большой лохани крепчайшего эспрессо. Он признавал только один сорт кофе — «Лавацца» — и готовил его не в кофемашине, а исключительно на газовой плите в особом маленьком кофейнике. Пока готовился кофе, он съедал плошку жутко сладких и вредных хлопьев, называемых «Капитан Кранч», но наотрез отказывался заливать их молоком, которое люто ненавидел. После такого завтрака он ежедневно усаживался за письменный стол и по два часа занимался трудом всей своей жизни — монументальным опусом, посвященным истории американского кинематографа: «О, это будет одна из самых безапелляционных и категоричных книжек, когда-либо написанных о кино в этой стране». Книга (в чем он не сомневался) должна была немедленно привлечь к себе внимание и завоевать Тео звание самого уважаемого киноведа Америки… при условии, конечно, если он когда-нибудь сподобится и добьет-таки проклятый том. И ведь нельзя было упрекнуть Тео в недостатке дисциплины или прилежания. Скорее проблема заключалась в том, что манускрипт получался безумно длинным: две тысячи сто тридцать страниц были уже написаны, а он не подобрался еще даже к тысяча девятьсот шестидесятым! Я прочитала раздел, посвященный Орсону Уэллсу (Тео удостоил меня такой чести после того, как я клятвенно пообещала, что не стану слишком уж критиковать), и была приятно удивлена тем, как легко, живо и интересно он написан. Поразили меня и масштабы замысла.

Но когда я попросила дать мне следующую главу, Тео запротестовал, заявив, что вообще не следовало показывать мне текст, что продолжение может меня разочаровать и что, если я загляну на следующие страницы его работы, это вообще может «пагубно повлиять» на процесс написания книги. Он заметно напрягся и очень разволновался во время разговора. Я сделала вид, будто не вижу в этом ничего странного, хотя Тео вел себя как человек, одержимый манией преследования.

— Я никогда, никогда больше не позволю тебе прикоснуться к рукописи, — повторял он, меряя быстрыми шагами свою комнату.

— Тео, поверь, тебе не о чем беспокоиться…

— Не о чем беспокоиться! Не о чем беспокоиться! Да что ты знаешь о беспокойстве? За четыре года никто не дотрагивался до этой рукописи — ее не касалась ни одна живая душа!

— Но ты же сам дал мне ее, Тео. Ты попросил меня ее почитать. И я не понимаю…

— Вот тут ты права, ты не понимаешь, что все это означает для…

Но, не закончив фразу, Тео схватил в охапку свою кожаную куртку и выскочил за дверь. В первое мгновение я хотела было броситься за ним следом, но предпочла оставить его в покое, тем более что эта дикая сцена вывела из равновесия и меня. Я решила, если он не вернется и не даст каких-то объяснений своего возмутительного поведения, вечером уйти к себе.

Через час он не появился, так что я написала записку:

После этого я ушла.

К этому времени мы были вместе примерно шесть недель и, хотя несколько вечеров провели у меня, по большей части обитали в квартирке Тео в Кембридже, из которой было куда удобнее добираться до кинотеатров, коих было немало на Гардвард-сквер. Встречались мы два-три раза в неделю, но при этом свято соблюдали неписаное правило никогда не появляться друг у друга без приглашения. До того самого вечера… была уже почти полночь, когда в мою дверь позвонили. Я колебалась, не зная, отворять ли. А что, если, думала я, этот вечер показал его в истинном свете, если личина нормальности и романтической любви спадет с него окончательно и мне отныне придется иметь дело с пугающим, странным типом, которого он до сих пор тщательно от меня скрывал?

Но другой голос сказал: Зато оттолкнув его сейчас из-за случайного небольшого взбрыка, ты рискуешь остаться одна. Тебе ведь вовсе не улыбается снова остаться одной.

Поэтому дверь я открыла. За ней стоял Тео, тихий, присмиревший, с виноватыми, испуганным глазами.

— Это было… ужасно, — почти прошептал он, — И я пойму, если ты захлопнешь дверь у меня перед носом. Но…

— Это твой маленький секрет, который ты от меня скрывал: беспричинные вспышки безумия? Ты всегда вот так взрываешься на ровном месте?

— Прости. Ты не представляешь, как мне стыдно. Можно мне войти? — Я колебалась. Тео шепнул: — Прошу тебя, Джейн…

Я кивком показала, чтобы он следовал за мной, и стала подниматься по лестнице. Едва оказавшись в гостиной, он обнял меня и начал говорить, что я лучшее, что было у него в жизни, что в последний раз подобная вспышка гнева была у него больше двух лет назад. Если подобное повторится еще хоть раз, я могу тут же его бросить — он это поймет, ведь он готов ради меня на все…

Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната — с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.

Словом, я положила руки ему на плечи и сказала, что больше на эту тему мы говорить не будем, так что добавлю я только одно: идем в постель.

Сказано — сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.

— Это больше никогда не повторится, — пообещал он мне.

— Ловлю на слове, — ответила я.

Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.

И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни — продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.

Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.

— Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, — запротестовала я.

— Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.

Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.

— Ты сумасшедший? — спросила я его.

— Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — сказал Тео.

— На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?

— Мне кажется, он нам необходим.

Нам. В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.

— Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике — это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…

— Ты должен был сначала обсудить это со мной.

— Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.

— Такой аппаратище наверняка стоит кучу денег?

— Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?

Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?

— Даже не знаю, что сказать…

— Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла. Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.

Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.

— Я знал, что тебе понравится, — заявил Тео.

— Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.

— Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.

Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).

— Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, — уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.

— Я могу прожить и без нее.

— Но она же так тебе идет.

— Да ведь это почти четыреста долларов.

— Не отказывай себе.

— Мне стыдно себе потворствовать.

— Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.

— Больше никогда не стану открывать тебе тайны.

— Какая же это тайна, если ФБР в курсе. И вообще, я говорил о том, что тебе надо быть к себе хоть чуть-чуть снисходительнее.

— У меня нет комплекса вины, если ты об этом, — сказала я. — Хотела бы я чувствовать вину, но дело не в этом. Просто мои мозги так устроены: я не могу забыть, что у всего есть цена.

— Это тебе надо было заниматься пуританами, а не гранд-даме Саре.

— А я этим и занимаюсь. Американские натуралисты не меньше мучались нашим пуританским комплексом вины, чем Готорн. Только они рассматривали ее с позиций нашего помешательства на капитализме. Деньги, Бог и Вина — вот она, наша великая американская триада. И ни один американец не может полностью от нее освободиться.

Я все-таки купила ту кожаную куртку и больше не ворчала из-за дорогущего телевизора, который занял угол в моей гостиной. И не стала возражать, когда Тео предложил провести вдвоем неделю в «классном маленьком ретроотеле» на Саут-Бич «за его счет».

— У тебя открыт счет в Майами? — поинтересовалась я.

— Это просто фигура речи.

— И тебе ничего не стоит оплатить эту неделю?

— Перестань ты осторожничать, в конце концов. Если я сказал, что беру на себя эту неделю, значит, я беру ее на себя.

— Я с радостью возьму на себя хотя бы половину.

— Спасибо за «чуткость», так ты лишаешь мое романтическое предложение всякого намека на романтичность.

— Я не хотела. Я просто (ладно, обвинения приняты!) осторожничала.

Но во вторую нашу ночь в Майами я забыла об осторожности. Перебрав «Маргариты» в мексиканском баре на Линкольн-роуд, мы вернулись в свой номер, оформленный в стиле модерн, и, совершенно пьяные оба, всю ночь занимались любовью. Проснувшись наутро, я поплелась в ванную, укоризненно взглянула своему отражению в глаза (в них, как мне показалось, еще плескались остатки давешней текилы) и вдруг похолодела от внезапной мысли: я же напрочь забыла вчера надеть противозачаточный колпачок.

Загибая пальцы, я подсчитала (со все нарастающим ужасом), что от середины цикла у меня прошло всего три дня. Я сочла, что все еще может обойтись, и решила не грузить своими сомнениями Тео, чтобы не омрачать и ему остаток дней под флоридским солнцем. Тем более что математика была как будто на моей стороне. А потом, спустя тридцать шесть часов, принимать противозачаточную таблетку из серии «на другое утро» было уже поздно. Я изо всех сил старалась утаить от Тео свое беспокойство. Если не считать одного-двух моментов, когда он почувствовал мое напряжение, мне неплохо удавалось скрывать свои страхи.

Так все и тянулось до тех пор, пока месяц спустя (у меня было уже две недели задержки, и каждое утро меня нещадно рвало) я не зашла в свою местную аптеку и не купила тест на беременность. Придя домой, я помочилась на бумажную полоску. Отложила ее в сторонку. Вышла на кухню и сварила себе кофе. Выждав пять минут (мне они показались по крайней мере получасом), я вернулась в ванную и обнаружила, что полоска порозовела. В этот поворотный — и крайне нежелательный — момент судьбы в голову пришла абсолютно банальная мысль: И кто только решил, что для известия о нежданно обретенном материнстве уместен этот мерзкий розовый цвет?

За ней пришло второе, не менее банальное соображение: Вот как, оказывается, действует судьба.