Глава 8
Папа угасает на глазах, быстро приближаясь к последнему краю. Мы с Евой прожили здесь всего шесть недель, но уже чувствуется разница. Он превратился в сущий скелет, до того худой, что больно смотреть, кости выпирают сквозь кожу. Ногти пожелтели и стали неровными, волосы совсем поседели.
Он почти перестал есть, по крайней мере за общим столом. Все, что подает Мутти — а готовит она теперь исключительно по вегетарианским рецептам, — можно подцепить вилкой или ложкой. В иных случаях она предварительно шинкует его порцию на кухне. Тем не менее донести ложку до рта для него серьезное усилие, иногда непомерное. Еда периодически падает обратно в тарелку, и прежде, чем повторить попытку, ему приходится отдыхать. Пять-шесть маленьких кусочков — вот и все, что он съедает в каждый прием. Он худеет день ото дня. Мутти по-прежнему помогает ему с питьем, но не с едой. Думаю, он не желает, чтобы его кормили с ложечки у всех на глазах. Неужели боится, что его перестанут из-за этого уважать?
Глупость, конечно, но я могу понять его гордость. В моей жизни тоже ведь было время, когда я не могла сама себя обслужить. И в точности как папа, до последнего не желала обращаться за помощью. Сколько раз я упорно отказывалась попросить кого-нибудь почесать мне нос, или отвести волосы, щекотавшие шею, или поднести стакан и сунуть соломинку мне в рот, чтобы я могла пить! Конечно, со мной было все по-другому, ведь на меня беспомощность обрушилась со всей внезапностью, а к нему подкрадывается исподволь. И я поправилась, а его постепенно покидает сама жизнь…
Его голова покоится на подголовнике кресла, причем под таким углом, что сразу заметно — сам удерживать ее он уже не в состоянии. Скоро подголовник придется снабдить ушками, чтобы голова не заваливалась набок. Иначе придется надевать на папу корсет для спины и шейный фиксатор. Примерно как я на ранних этапах выздоровления. Речь у него тоже замедлилась, а когда он силится улыбнуться, получается жуткая гримаса, я положительно не могу этого видеть. Смотреть на то, как он ест, я тоже не могу, но, даже усиленно отводя взгляд, все равно замечаю каждый кусочек, падающий у него с вилки. Меня снедают печаль, отчаяние и гнев. Гнев, по сути, безадресный, и время от времени я его срываю на Мутти. Это очень несправедливо, потому что на самом деле как раз я не могу справиться с обстоятельствами, а не она.
Она просиживает с папой целыми днями. Брайан появляется по утрам и вечерам, но только потому, что Мутти не может переносить папу с кровати в кресло и обратно. Не считая этих моментов, они почти неразлучны. Если она идет работать в саду, он выруливает туда же в своем кресле и сидит в тени пляжного зонтика. Если она занята готовкой, он читает у кухонного стола. Они берут в прокате фильмы, слушают Вагнера, собирают пазлы… Последнее дается папе мучительно-медленно, но, в отличие от еды, он не возражает делать одну попытку за другой.
Только одно папа делает самостоятельно и наедине. Каждый день ближе к вечеру, вскоре после того, как лошадей загоняют домой, Мутти открывает заднюю дверь и папа выезжает на крыльцо. Он спускается по пандусу и пересекает засыпанную гравием площадку, его голова мотается в такт каждой неровности грунта. Добравшись до конюшни, он останавливается перед денником, где живет Разматазз.
Стоит ему появиться, и ближайший конюх тут же бежит к нему, чтобы молча распахнуть дверь и откинуть перегородку. Тогда Тазз, невероятно громадный полупершерон — вторую половину составляет неведомо что — с копытами побольше тарелки, подходит к двери и высовывает голову в проход. Он обнюхивает папино лицо, трогает носом его руки, ищет лакомство у него на коленях.
Папа всегда привозит ему морковку, но никогда — яблоки, и, кажется, я знаю причину. Если лошадь берет в рот цельное яблоко, надо обеспечить ее упором, чтобы она запустила в яблоко зубы. На это у папы больше нет сил, и поэтому он запасается загодя нарезанной морковкой. И кормит Тазза, давая по кусочку. Когда морковка кончается, Тазз не торопится отходить. Он ластится к папе и обнюхивает его кресло, а папа что-то шепчет ему, трогая костлявой рукой поседевшую морду коня…
Обычно я оторваться не могу от этого зрелища, хотя у меня сердце переворачивается. Прежний папа никогда не показал бы подобной чувствительности. Раньше ему и в голову не пришло бы так нежничать.
Я каждый день хожу смотреть на их встречи, словно соблюдая религиозный обряд, но на глаза стараюсь не показываться. Я прячусь либо за углом, либо в станке для мытья — там, где он не увидит меня, пока не развернет кресло. Когда же он разворачивается, я слышу рокот моторчика и успеваю схватить лопату или навозные вилы, чтобы этак небрежно бросить: «A-а, папа, это ты тут!», как будто я ужасно занята и совершенно случайно заметила его в проходе.
Глупо, конечно. Не по-взрослому. Но что делать? Я не могу заставить себя поинтересоваться: «Как ты сегодня себя чувствуешь?» — из боязни, что он вдруг возьмет и скажет правду. Я не могу подойти к нему и заговорить о чем-то нейтральном, потому что это будет отдавать трусостью. Соответственно, я вовсю притворяюсь, будто ничего особенного не происходит и все идет как всегда. Что я в упор не вижу зримых свидетельств вроде направляющей на потолке, ведущей в ванную, и знакомо-жутких звуков из бывшей столовой, когда Брайан готовит папу к новому дню.
Ева, кажется, примирилась с папиным угасанием и воспринимает его близящуюся смерть как закономерную часть жизненного цикла. Такой подход одновременно и восхищает меня, и приводит в отчаяние. Может, смерть и естественна, но не такая же? Это не смерть, это настоящая кража. Это богомерзкая карикатура на мой собственный опыт.
И справиться с этим я никак не могу.
* * *
Вечер сегодня выдался скверный. Папа застукал меня в конюшне, я отделалась обычным «Извини, некогда», и теперь мне совестно. Надо пойти к нему и вызвать на разговор, другого способа поправить дело я не вижу. Тем не менее после ужина я выхожу из дома вместе с Жаном Клодом. Я лезу через забор выгона с мешочком яблок в руке, а он отправляется в денник — вывести Бержерона.
Он трогательно привязан к белому жеребцу. Каждый день он не меньше часа проводит с ним в поле, разговаривает с конем, вычищает его, чуть не вылизывая блестящую шерстку. Иногда он разбирает длинный хвост пасущегося Бержерона, терпеливо доводя до безупречной гладкости роскошные пряди. Да, вот уж кто понимает толк в длинных волосах. Я невольно думаю о женщинах, присутствовавших в его жизни.
А я выхожу в загон и сажусь наземь — настолько близко к своему коню, насколько он мне позволяет. Он у меня крепкий орешек. Прошли недели, а он еще ни яблока не взял у меня из рук, я подкатываю их ему по траве, забавляя этим Жана Клода. Ему вольно смеяться. Что еще я могу сделать?
На самом деле наши с конем отношения не стоят на месте. Наблюдается пусть медленный, но прогресс. Замечая меня, он ставит уши торчком. Он меня знает. «Вот идет тетка, которая кидает мне яблоки!»
Сегодня он почему-то держится отчужденно. Обычно я качу ему яблочко, он подходит и берет его, а я, пользуясь моментом, передвигаюсь на дюйм ближе. Сегодня, взяв угощение, он мигом прижимает уши, стоит мне шевельнуться.
Делать нечего, я направляюсь обратно домой. Краем глаза замечаю Жана Клода, идущего к забору. Это приглашение к разговору, но я отрешенно топаю дальше. Я не хочу быть неучтивой, но и разговаривать не расположена.
— Не расстраивайся, это все чепуха, — говорит он, когда я все-таки останавливаюсь. — Ты же знаешь, какие они, лошади. Может, ему ветер какой-то не тот запах донес.
Я прислоняюсь к выкрашенным белой краской доскам и говорю:
— Или он попросту меня ненавидит.
— Нет. Он со временем восстановится и начнет тебе доверять.
— Ты и правда так думаешь? — говорю я и оглядываюсь на загон.
Мой конь дожевывает последнее яблоко, с подозрением кося на меня единственным глазом.
— Вне всякого сомнения. Он ведь уже подпускает тебя достаточно близко? Видела бы ты, с чего начинали мы с Бержероном! Вот уж был дикарь так дикарь, причем буйнопомешанный!
— Это он-то? — Я недоверчиво поглядываю на белого красавца. — Да он же плюшевый!
— Да, он, — кивает Жан Клод. — Этот плюшевый.
— Это было давно?
— Да, восемь лет назад. Я приехал в одну конюшню близ Монреаля по поводу совсем другой лошади, которую подумывал приобрести, и увидел вот этого мальчишку, прикинь, на цепи в самом дальнем деннике. Его считали таким опасным и злобным, что впору хоть пристрелить. Ну а я в нем что-то увидел — и ну уговаривать их продать его мне. Они никак не хотели, но я не сдавался… А теперь посмотрите-ка на него, на моего красавца Бу-Бу! Верно, Бу-Бу? — окликает он, повысив голос.
Бержерон вскидывает голову от травы. Его нижняя челюсть ходит туда-сюда. Вскоре он вновь возвращается к пастьбе, размеренно пощипывая травку, только роскошный хвост со свистом бьет по бокам.
— Трудно представить, — говорю я. — Как же ты его укротил?
— Все просто — любовь, терпение и время… Никаких ускоренных способов тут не существует. Никакой волшебной палочки, чтобы взмахнул — и готово. Однако со временем все придет, вот увидишь.
Мы смотрим на моего коня — он убрался как можно дальше от нас. Трется об изгородь, делая вид, будто мы его вовсе не интересуем. Прижатые уши так и приклеились к голове.
— С твоим пацанчиком произошло что-то скверное, вот и все. Дай ему время, чтобы он научился тебе доверять. Подожди, и он сам тебя на танец пригласит.
Я достаточно наблюдала за тем, как Жан Клод проводит занятия, чтобы узнать интонацию.
— Этого не будет, Жан Клод, — говорю я. — Я не стану ездить на нем.
— Посмотрим, — отвечает он. — Поживем — увидим. Но в любом случае конечек очень славный.
* * *
Харизма у Жана Клода такая, что я готова верить каждому его слову. Но только не в этом случае. Здесь, что называется, без вариантов. Мой конь, в первые дни представлявший собой жуткое зрелище, сейчас выглядит хорошо. Я бы даже сказала — на удивление хорошо. И дело даже не в том, что он постепенно набирает приличное тело. У него на костях появилось какое-то количество мяса и начали проявляться его природные стати. Он все больше похож на ганновера. Он становится вылитым Гарри.
Масть у них с самого начала была одинаковая. И морды. Но лишь теперь стали возникать знакомые очертания. Словно статую высекали из бесформенной глыбы.
Изменения происходили постепенно, и я далеко не сразу сделала выводы. Они прокладывали путь в мою голову незаметно и медленно. Все копилось неделями, так что я осознала случившееся, когда оно прочно укоренилось.
Первый раз, когда эта мысль пришла мне на ум, я ее отмела как совершенно безумную. Ну а дальше все было как в пословице: «Ты ее в дверь — она в окно». Ну или вроде тюбика с зубной пастой — если выдавишь, обратно не затолкать.
И как-то вечером я решила больше не гнать ее от себя. Дождавшись, пока все улеглись, я проникла в кабинет — и провела всю ночь за просмотром старых журналов, пока не набрела на фотографию Хайленд Гарры. Дело в том, что мне требовалась напечатанная на бумаге. Чтобы взять ее с собой.
Уже светало. Я вышла на пастбище, держа снимок на вытянутой руке. Я сравнивала изображение и живого коня, изучая каждую деталь. Бесконечное количество раз переводила взгляд с одного на другое. Сличала одну отметину за другой…
Хайленд Гарра погиб. Мне это точно известно. Но я знаю и то, что именно он пасется у меня в поле. Может, это сила моего желания причиной всему? Может, приводя в порядок безродного полосатого мерина, я — скажем так — излучением своего сердца огранила его, будто бриллиант? Я немало наслышана об исцелениях верой, о том, как концентрация ментальной энергии заставляет рассасываться неоперабельные раковые опухоли. Учитывая это, так ли невероятно предположение, что моя отчаянная мечта вызвала реинкарнацию погибшего ганновера?
У меня хватает ума не рассказывать о своих мыслях. Иначе все скажут — «крыша поехала». Я ни словечка не говорю Еве — она, кстати, вкалывает в центре у Дэна, являя рвение, которого я не могла в ней заподозрить, но которое сразу разглядели Мутти и Дэн. Они не догадываются, что со мной происходит, но, кажется, подозревают, что я слегка не в себе. Я это вижу по долготерпеливому выражению, которое появляется у них на лицах, стоит мне открыть рот. Дэн грустно и с пониманием кивает. Мутти молча и мрачно косится.
Все началось с того, что я все не давала лошади клички. Сперва меня поддразнивали, удивляясь, как долго я над этим раздумываю. Но неделя следовала за неделей, и в таком промедлении стали усматривать нечто патологическое. Дэн — сама учтивость и доброта — просто прекратил спрашивать. Мутти, в общем, тоже, но с таким видом, будто ей стало со мной все окончательно ясно.
На самом деле, конечно, я уже дала своему коню имя. Вернее, возвратила старое. Но им об этом рассказать я не могу. Они меня сразу в дурочки запишут. Мне и самой иногда кажется, что я свихнулась. И все равно я уверена. Самым непоколебимым и твердокаменным образом.
Не из воздуха же я, действительно, этого коня себе наколдовала…
* * *
На телефонной линии — помехи и треск. Я плотно прижимаю трубку к уху. Не надо бы этого делать, но остановиться я не могу. Когда Дэн отвечает, меня уже трясет.
— Дэн?
— Да?
— Это я…
— Я знаю, — говорит он.
Я вдруг понимаю, что не знаю, с чего начать.
— У тебя все хорошо? — спрашивает он.
— Да, все в порядке. Я просто… Я тут… Слушай, мне нужно тебя спросить кое о чем!
— О чем же?
— О моем коне. Как по-твоему, сколько времени назад он был ранен?
— Трудно точно сказать…
— А ты попытайся.
— Ну, месяца четыре назад. Может, пять. А что?
— Он мог получить такие повреждения при аварии с коневозом? При пожаре?
Воцаряется тишина.
— Дэн?
— Да, я слушаю.
— Ну так что скажешь?
— Думаю вот. Пожалуй, это возможно. А почему ты спрашиваешь?
— Я полагаю, я выяснила, что это за конь…
— Дану?
— Я думаю, это родной брат Гарри.
— Аннемари, послушай…
— Дэн, я серьезно. Я все его фотографии просмотрела. Это точно он.
— Аннемари…
— Я знаю, это кажется бредом, но ты сам подумай. Ты в своей жизни много встречал полосатых коней?
Я жду ответа, но он молчит, и в его молчании чувствуется неверие. Должно быть, он прикидывает, насколько серьезно помутился мой разум.
Я повторяю:
— Да, это кажется бредом, но все складывается. Я загрузила сотни снимков из Интернета. Бог с ней с мастью — отметины совпадают один к одному! Один к одному, понимаешь?
Он снова долго не отвечает.
— Аннемари, я все-таки думаю, дело не в том.
— Да знаю я, как это со стороны выглядит!
Я иду напролом, думая только, как бы не сорваться в истерику.
— Сам приезжай и фотографии посмотри! Это один и тот же конь!
Он спрашивает:
— Но зачем бы кому-то понадобилось устраивать ему фиктивные похороны?
— Понятия не имею. Может, деньги получить по страховке.
— Но кто мог бы предпочесть деньги живому конкурному коню олимпийского класса?
— Дело в том, что Гарре исполнилось семнадцать, а значит, его спортивная карьера близка к завершению.
Дэн не отвечает.
— Думаешь, мне в психушку пора? — говорю я наконец.
— Нет, я так не думаю.
— А то я по голосу не слышу.
— Я думаю, что в последнее время тебе пришлось нелегко…
— Дэн, повторяю — приезжай сюда и сам посмотри фотографии.
— Аннемари, это не брат Гарри.
— А что, если все-таки брат?
— Если брат, он должен быть чипирован. Кроме того, страховая компания непременно настояла бы на ветеринарном освидетельствовании тела. В особенности если выплата велика.
Вот об этом я, признаться, не подумала. Моя новоприобретенная вера опадает, словно недопеченное суфле.
— Слушай, — мягко продолжает Дэн. — Я отлично понимаю, почему тебе хочется в это поверить. Я знаю…
Я перебиваю:
— Ничего ты не знаешь!
Мне уже кажется, что именно он виноват в отсутствии микрочипа, хотя это, конечно, за пределами здравого смысла.
— Да нет, знаю, — говорит он. — Уж ты мне поверь. Я ведь был там, разве не помнишь? Для тебя всю дорогу существовал только Гарри. И только он. Господи, Аннемари, у тебя даже собачку Гарри зовут…
— Ее не…
Я почти брызжу слюной, но замолкаю на полуслове, потрясенная — оказывается, я плохо сама себя знаю.
— Ее зовут Гарриет… Бог мой, Дэн, я правда, наверное, спятила. В самом деле в дурку пора…
— Как по мне, тебе проветриться надо, — говорит Дэн. — Переключить мозги на что-то другое.
— Нет, я точно свихнулась…
— Не свихнулась, а перенапряглась и устала.
И после паузы он добавляет:
— Слушай, а может, выберемся куда-нибудь сегодня вечером? После того, как я завезу Еву домой? Я не то чтобы свидание тебе предлагаю, просто хорошее кино посмотрим, закусим немножко… А то ты на ферме совсем засиделась!
— Что? Ну… в общем, да. Почему бы и нет…
— Ну вот и отлично. Пока тогда.
Я вешаю трубку. Где-то в глубине души я слегка разочарована, что это будет не свидание.
* * *
Рассудим здраво. Итак, я немножечко спятила. С этим уже согласились все остальные. Повесив трубку, соглашаюсь и я.
Мои подозрения лишены логики. Иэн Маккалоу — заслуженный и уважаемый спортсмен, а я готова обвинить его в нечестности и обмане. Но вот я раскладываю перед собой фотографии — и отрицать, что на них изображена именно моя лошадь, вновь делается невозможно. Я сама не знаю, чего тут больше. Твердой уверенности или глупейшего заблуждения.
Стоя у деревянной изгороди, я перевожу взгляд с фотографии на пасущегося коня и решаю про себя — нет, все-таки заблуждения тут никакого нет.
Двадцать лет я чувствовала себя лабораторным микробом, заточенным в пробирку. Я смотрела словно сквозь мутное стекло, подспудно чувствуя, что пропустила поворот и никак не могу вернуться на правильную дорогу. И только в последнее время появились просветы. Манящие проблески того, что было там, по ту сторону мути. Иногда я чувствую себя как двадцать лет назад. И расставаться с этим ощущением не хочется.
Можно сколько угодно называть это бредом, но я знаю правду. И пусть она остается только моей — как тайный алкоголизм, когда прихлебывают из горлышка, уединившись в кладовке. Пусть так. Этого я тоже никому не отдам.
* * *
Дэн заезжает за мной в пять, и мы отправляемся в кино. Показывают хит сезона, но я никак не могу вникнуть в суть, только вижу, как герои без конца от кого-то убегают и совершают гигантские прыжки через кроны деревьев.
А более всего меня отвлекает Дэн.
Он держит слово, то есть ведет себя по отношению ко мне по-братски. Меня разбирает любопытство — как он поступит, если я вдруг возьму его за руку. Конечно, я этого не делаю, а то вдруг он испугается. Женщинам, недавно оставшимся в одиночестве, вряд ли стоит совершать резкие движения, например сближаться с бывшими бойфрендами, да еще во время встреч, четко обозначенных как НЕ свидания. И тем не менее так приятно было бы ощутить тепло его ладони в моей… Или, к примеру, положить руку ему на бедро…
Я рассматриваю его профиль, слежу за тем, как он берет из бумажного стакана попкорн…
Вспоминаю, как впервые увидела его. Он был в группе школьников, которых привезли на автобусе посмотреть на мое выступление. Мне вручали ленточку, и мой взгляд упал на мальчика за краем манежа. Другие ребята болтали между собой и толкались, а он смотрел на меня. Потом он улыбнулся мне — широко и открыто. И от этой улыбки у меня дух захватило…
Я по-прежнему считаю его самым привлекательным из мужчин, которых только встречала. У него огромное обаяние. Ясные голубые глаза. Минувшие годы сделали его только краше, и это несправедливо, потому что я с тех пор здорово подурнела.
Дэн смотрит на меня и улыбается. Я улыбаюсь в ответ, и мы оба отворачиваемся к экрану.
Помнится, он мгновенно очаровал Мутти и папу. Он им, по-моему, казался подарком свыше. Такой славный, почтительный мальчишка из католической семьи, преданно болевший за меня на всех состязаниях. Родители вдруг стали одобрять мою светскую жизнь. Они радовались, когда я отправлялась с ним на свидания, приглашали его к нам домой и были счастливы, когда он заглядывал без приглашения. Они даже не возражали, чтобы по уик-эндам он посещал Марджори — это когда я уехала к ней тренироваться. По их мнению, Дэн был решительно неспособен на скверный поступок… Это-то и сгубило все дело…
Неужели я была такой кромешной дурой? Связалась с Роджером лишь из-за того, что увидела на лице Мутти неудовольствие, когда представила его ей? Она не одобряла его протестантскую веру, ей не нравился его характер — «ни рыба ни мясо», и это приводило меня в восторг. Казалось бы, всякая мать должна радоваться, когда дочь приводит знакомиться студента-юриста с третьего курса, но к Мутти это не относилось. И я сделала единственное, на мой тогдашний взгляд, закономерное — бросила Дэна и принялась встречаться с Роджером…
…Странное дело, у меня было такое чувство, что, дотянись я прямо сейчас до руки Дэна, мы с ним возобновили бы отношения с той же точки, на которой расстались. С чего я взяла, что у него до сих пор сохранился ко мне какой-то интерес? Что за чушь! В прежние времена мне было чем зацепить парня. Я была вся такая особенная, наездница, чемпионка. А теперь?
Дэн ерзает в кресле, меняя положение ног, и задевает рукавом мое открытое плечо. Я чуть-чуть прижимаюсь к нему, и он не отодвигается. Весь остаток фильма я думаю только об этом пятачке хлопковой ткани и о живом тепле, которое сквозь него ощущаю.
* * *
Потом он ведет меня ужинать в итальянское бистро. Мы едим лингвини с крабовым мясом, усыпанные крохотными кубиками помидоров, и в разговоре всплывает все та же тема. Я пытаюсь отмахнуться со смехом — дескать, поняла, какую чушь городила.
— И правда, предположение выглядит невероятным. Но хотя бы из чистого интереса ты мог бы сравнить фотографии и живого коня? Я к тому, что ты сам говорил, какая это редкая масть. Но чтобы еще и отметины до последних мелочей совпадали?..
— Шансов меньше, чем выиграть джекпот в лотерею, — говорит он.
Он крутит вилкой в тарелке, стараясь подцепить кусочек морского гребешка, скользкий от масла. К нему прилип крохотный обрезок укропа, разветвленный, как папоротник.
— Поэтому я и подумала… Ты знаешь о чем.
— Да. Знаю.
Мы молча продолжаем есть, потому что развивать тему небезопасно. Как прикажете восстанавливать отношения, если он всерьез уверится в моем сумасшествии?
— Я полдня думал над твоими словами, — заявляет он неожиданно.
Он откладывает вилку и скрещивает на груди руки. Я поднимаю взгляд, не очень уверенная, к чему он клонит. А Дэн продолжает:
— Вообще-то я даже предпринял маленькое исследование по наследованию масти, и у меня получилось, что вероятность точного повторения очертания пежин практически равна нулю.
Я таращу на него глаза.
— Ты не выкинула те фотографии? — спрашивает Дэн.
— Нет, конечно!
— Дашь взглянуть, когда я тебя домой завезу?
Когда мы покидаем бистро и идем обратно к машине, я самым естественным образом беру его под руку. Он смотрит на меня сверху вниз, широко улыбаясь, и накрывает мою руку своей.
* * *
— Да чтоб меня разорвало, — произносит он, переводя взгляд с фотографии на пасущегося Гарру.
Я не могу скрыть энтузиазма.
— Ну вот видишь? Видишь?
Дэн медленно качает головой.
— Я вижу, почему ты пришла именно к таким выводам.
Я хмурюсь.
— Разуй глаза, Дэн! Сам говорил, что проще джекпот выиграть!
— Все верно. Но снимок сделан с большого расстояния, и корпус лошади виден хорошо если на четверть. Кроме того, седло и всадник закрывают порядочный участок. Поэтому говорить о полном совпадении отметин я бы не стал…
— Правильно, но посмотри на его плечо, на шею! И эта звездочка на лбу…
Надо отдать ему должное, Дэн действительно смотрит. Он морщит лоб, вглядываясь в потертую фотографию. Щурится, изучая стоящего в отдалении Гарру. И наконец отдает мне снимок, медлительно кивая:
— Да, сходство очень велико…
— Значит, ты все-таки мне не веришь?
— Дело не в том, верю я тебе или нет.
Я надуваю губы.
— Думай о смысле того, что говоришь, — продолжает он. — О настоящем смысле.
Я рассматриваю траву под ногами, боясь разреветься.
— Как все это объяснить, я пока не знаю, — говорит Дэн. — Случайное сходство выглядит невероятным. Бывает, но не до такой же степени! Быть может, они близкие родственники. После всего, что я тут прочитал, я готов поверить, что у всех трех коней был общий предок. И даже достаточно близкий. Но, Аннемари… блин…
В моих глазах стоят слезы. Дэн делает шаг и заключает меня в объятия, прижимая к груди. Я зарываюсь лицом в его рубашку, мой затылок приходится чуть пониже его подбородка. Господи, до чего же хорошо. Его тепло… Его запах…
* * *
— Что, повеселилась? — спрашивает Ева, когда я появляюсь на кухне.
Она стоит почти в дверях, опираясь одной рукой о стол. Должно быть, наблюдала в окошко.
— Я спрашиваю — повеселилась?
Она почти кричит.
— Ева…
— Ты противная! — бросает она. — Стоило папе уйти, и через десять минут ты уже бойфренда себе завела?
— Все не так, как тебе кажется. Дэн просто…
— И не пытайся оправдываться! Ты похотливая старая тетка! Ты гадкая! Меня от тебя тошнит!
Похотливая? Старая?.. Это с каких пор в тридцать восемь записывают в старухи?.. Я открываю рот для ответа, но Ева уже вылетела в коридор, оставив после себя только запах духов.
— Ева!
— Что тут у вас происходит?
На пороге возникает Мутти, она хмурит брови.
— Папа только-только задремал…
— Не знаю, — говорю я. — Ева за что-то на меня рассердилась.
— Что такое?
— Она превратно поняла кое-что, чему нечаянно стала свидетельницей.
— И что же она такого увидела?
Меня не тянет рассказывать ей. Но если я этого не сделаю, у нее будет только версия Евы.
— Дэн обнял меня на прощание, когда подвозил.
Какое-то время Мутти продолжает мрачно смотреть на меня, потом ее лоб разглаживается.
— Я с ней поговорю, — обещает она.
— Не надо, пожалуйста, — говорю я торопливо, потому что она поворачивается, чтобы уйти. — Я сама. Я просто… я хотела, чтобы она сперва успокоилась, вот и все.
К моему удивлению, Мутти возвращается. Подходит к буфету, открывает дверку и достает две небольшие рюмки на высоких ножках.
— Хочешь «Ягермейстера»? — спрашивает она.
— С удовольствием.
Она ставит рюмки на стол и скрывается в коридоре, чтобы вскорости вернуться с бутылкой. Наливает понемногу в каждую рюмку.
— Здесь сядем или в гостиную пойдем?
Я отвечаю:
— Давай лучше в гостиную.
Устроившись в уютных ушастых креслах, мы молча потягиваем напиток.
— Сколько лет я его не пробовала, — говорю я наконец, разглядывая рюмку на свет.
Лампа красновато-оранжевая, жидкость в рюмке кажется густым янтарем.
— Вкусно…
— Значит, повеселилась нынче с Дэном? — спрашивает Мутти, то ли нарочно, то ли случайно употребив те же слова, что и Ева.
Она смотрит мне прямо в глаза.
— Да, — говорю я, — мы хорошо провели время.
— Чем же вы занимались?
— Посмотрели кино, потом поужинали…
Она неторопливо кивает.
— Молодец, что выбралась развеяться.
— На самом деле это не было свиданием, — говорю я.
— Что же тогда это было? — спрашивает она. — У тебя должна быть личная жизнь.
Я отпиваю из рюмки. Мутти уточняет:
— Если, конечно, ты окончательно бросила Роджера.
— Это он бросил меня, Мутти.
— Я знаю, Schatzlein. Я знаю.
Она так неожиданно употребила это ласковое прозвище, что у меня слезы навернулись на глаза. Я смотрю на ободок своей рюмки, боясь сморгнуть.
— Вы с ним плохо ладили? — спрашивает Мутти.
Я вздыхаю и отворачиваюсь к окошку.
— Нет, — говорю я наконец. — Не то чтобы плохо… Но и особой гармонии не было. Мы, скажем так, просто сосуществовали.
— А потом появилась эта Соня.
— Ну да. Потом появилась эта Соня, и Роджер решил, что простого сосуществования ему мало.
— Консультироваться не пробовали? — спрашивает она.
Я смотрю на нее, пытаясь угадать, к чему она клонит. Потом коротко отвечаю:
— Нет.
— Почему?
— Не знаю. Как-то в голову не приходило.
— А ты хотела, чтобы он остался?
— Не знаю. По-моему, не очень.
Произнеся это, я чувствую что-то вроде освобождения, но Мутти не слишком удивлена.
— Тогда, вероятно, все к лучшему, — говорит она.
— Вот уж не думаю, чтобы Ева с тобой согласилась…
— Да, ей пришлось нелегко.
Я молчу.
— Ты сама знаешь, как это бывает между папами и дочками…
Я быстро возражаю:
— Там ничего подобного не было!
— Ты так в этом уверена, Аннемари?..
У меня едва не срывается с языка уверенное «да!», ведь Роджер никогда не направлял Еву так, как направлял меня папа. Никогда не делал дочь орудием своего личного честолюбия. Потому что Роджер всегда считался с желаниями Евы и ни разу не «наезжал» на нее, внушая дочери, что она разрушит всю его жизнь, если не посвятит свою собственную исполнению отцовской мечты…
Я поднимаю взгляд и вижу, что Мутти наблюдает за мной.
— Я знаю, что на тебя много всего сразу свалилось, Schatzlein, — говорит она мягко, и я понимаю, что она имеет в виду папу, то есть правильно истолковала все отражавшееся у меня на лице. — Потерпи, недолго осталось.
Я мотаю головой, у меня опять на глазах слезы.
— Еще я знаю, что не ты заварила всю эту кашу. Но не надо, чтобы происходящее между Роджером и тобой влияло на отношения Роджера с Евой.
— Это он бросил нас, Мутти! Не мы его, а он нас!
Мутти поднимает рюмку и указывает ею на меня.
— Он разводится с тобой, Аннемари, — произносит она ласково и твердо. — Не с дочерью. К тому же, надобно думать, и ты не без греха. До краха семью можно довести только вдвоем.
Если на то пошло, развода требую именно я, но спорить не хочется. Кроме того, мне надо спросить ее кое о чем.
— К слову, Мутти, — произношу я как можно небрежнее, изучая рисунок на донышке рюмки. — Ты мне так и не рассказала, чем Дэн последние девятнадцать лет занимался?
Когда я все-таки поднимаю голову, то вижу, что на лице матери медленно появляется улыбка.
* * *
Спустя четверть часа я поднимаюсь наверх и обнаруживаю, что Евы нет в ее комнате. Выходя, я слышу щелчок дверного замка и замечаю, как она выскальзывает из моей спальни.
— Ева? — спрашиваю я, двигаясь навстречу. — Что ты там делала?
Она что-то неразборчиво ворчит и направляется к лестнице.
— Ева! — окликаю я, но она не удостаивает меня ответа.
Снизу доносятся ее шаги, хлопает наружная дверь.
Я захожу в свою комнату и быстро осматриваюсь. Все выглядит как обычно. Постель нетронута, лишь на покрывале — вмятина по форме тушки Гарриет. Компьютер включен, но на экране — переливы заставки.
Я подхожу к окошку и вижу, как Ева пересекает двор. За ней по пятам семенит Гарриет. Тут я неосознанным движением берусь за телефонную трубку и замечаю, что она теплая.
Я беру ее, подношу к уху и нажимаю повтор последнего набранного номера.
Раздается попискивание, потом тишина — происходит соединение. После третьего гудка трубку снимают.
— Алло?
Я так и замираю. Голос Роджера.
— Алло? — повторяет он после паузы.
Я открываю и закрываю рот. Я собираюсь отключиться, но он произносит:
— Ева? Деточка, милая, это ты?
Проклятье, у него там АОН.
— Нет, это не Ева, — говорю я.
Вот уж что мне никак в голову не приходило, так это что Ева позвонит отцу. Представить не берусь, что она ему наговорила. Не знаю и знать не желаю.
— A-а… Привет, — говорит он.
— Тебе Ева только что звонила?
— Да, — говорит он.
— Голос нормальный был?
— А что, что-то случилось?
Кажется, я сама рою себе яму.
— Нет. То есть… В смысле, она тут на меня разозлилась, вот и все. Я просто не ждала, что она тебе позвонит…
— Мы с ней часто разговариваем. Она мне раза два в неделю звонит.
— Правда?
— Правда. А из-за чего вы с ней поссорились?
— А разве она не доложила тебе?
— Нет.
Я с облегчением мотаю головой.
— Да так… Житейские мелочи.
— Если что-то расстроило ее, это уже не мелочь.
— Ну ты же знаешь Еву. Обычная буря в стакане воды.
— Ладно, если ты так уверена…
Повисает невыносимое, нескончаемое молчание.
— Тебе что-нибудь нужно? — говорит наконец Роджер.
Ах да, ну конечно, он думает, что я позвонила ему с какой-то целью.
— Нет, — говорю я.
Боже милостивый, неужели это все, что я способна придумать?
— Так у вас точно все хорошо?
— Лучше не бывает, — отвечаю я, раздражаясь.
— В любом случае рад, что ты позвонила. Ты почту-то проверяешь? Я все с тобой связаться пытаюсь…
— Проверяю, только нечасто. Я теперь в конюшне работаю, так что больше ящиком родителей пользуюсь.
— Ты знаешь, что нам суд назначен?
— Нет, — говорю я, чувствуя внезапную дурноту.
— Двадцать шестое июля.
Я присаживаюсь у столика, из меня словно выдернули стержень. До назначенного срока меньше трех недель. И суд состоится через пять дней после восемнадцатилетия нашей свадьбы.
— Как-то быстро уж очень…
Я напряженно потираю лоб.
— В смысле, мы еще ни о чем письменно не договорились…
— То-то я и удивляюсь, что от тебя нет ответа. Ты хоть читала вариант, который я прислал?
— Нет, — говорю я.
Мне совестно в этом признаваться.
— Так ты прочитай, хорошо?
— Ладно, ладно, обязательно прочитаю.
И вновь повисает молчание, но уже не такое тягостное.
— Аннемари?
— Да?
— Ну так ты правда в порядке?
— Конечно, а как же иначе?
Мне не хочется продолжать этот разговор. Может, рядом с ним там сейчас Соня. В шелковом неглиже, открывающем молодые стройные ножки. И этак нежно держит его за руку…
— Мне пора, — говорю я.
— Хорошо. Значит, ты…
— Да, да, я обязательно прочитаю проект соглашения.
* * *
Следующий пункт назначения — конюшня.
Успело стемнеть, и, пока я иду через двор, на меня накидывается комарье. Я отказываюсь припустить бегом, вместо этого довольно безрезультатно отмахиваюсь руками, надеясь, что Жан Клод не смотрит в окно. Вот странно — в какие-то дни кровососы почти исчезают, а в другие — того и гляди, подхватят и прямо в лес унесут.
Двери открыты. На пороге стоит большущий, фута четыре высотой, вентилятор. Он гонит по проходу влажный воздух снаружи. Все лампочки выключены, но ярко светит луна, позволяя видеть коридор до самого манежа.
Я люблю ночную конюшню. Днем здесь тоже неплохо, но по ночам, когда никого нет, кроме лошадей, чувствуешь себя как на другой планете. Сладковатый аромат опилок и сена, кожи, овса и навоза… Всхрапывание, фырканье и характерный свистящий звук, с которым лошади выдергивают сено из рептухов. Ну и конечно, самый лучший на свете запах — запах лошадей. Его ни с чем не спутаешь, его нельзя ни с чем сравнить. Когда-то я любила заходить в денники и прижиматься лицом к лошадиным шеям просто ради того, чтобы вдохнуть этот запах. Я и сейчас это делаю — прежде чем приступить к поискам Евы.
Для начала я проверяю комнату отдыха. Там ее нет. Я заглядываю в амуничник, в комнату для призов, в длинный коридор между рядами денников, потом в тот, где хранятся вещи частных лошадей… Ева может оказаться где угодно, в том числе — в деннике с лошадкой. Или спрятаться в уголке мойки. Или даже за ящиком. Могла забраться по лесенке на сеновал, могла укрыться за диваном в комнате отдыха… Если она не хочет быть обнаруженной, ее нипочем не найти.
Я иду в денник к Бержерону и запускаю руку ему под гриву. Несмотря на ветерок от вентилятора, он весь вспотел. Я покидаю его и иду проверить других лошадей. У всех та же картина. Те, в чьих денниках есть окна, стоят мордами к ним.
Я спешу на манеж, чтобы открыть там двери наружу. Ступив на песок, я замечаю отблеск света позади. Я останавливаюсь, чтобы оглянуться.
Оказывается, в моем офисе горит лампа. За моим столом, задрав на него ноги, устроилась Ева. Она смотрит в мой монитор, держа в руке мою мышь. Она меня еще не заметила.
Я со вздохом пересекаю манеж. Пыхтя от усилия, откатываю тяжелые гофрированные створки. Немедленно начинается сквозняк, и я несколько мгновений стою, наслаждаясь прохладой.
Когда я оборачиваюсь, Ева смотрит на меня сквозь стекло. Наверное, услышала рокот дверей. Мы обмениваемся долгими взглядами — я и моя дочь. Потом я иду обратно домой.
* * *
Я не удивляюсь той истерике, которую закатила Ева на кухне. Странно даже, что этого не произошло раньше. Я опять что-то пропустила. Чего-то не заметила. Опоздала.
Я, в общем, чувствовала, что это назревает, но ничего не предприняла. Я могла бы увести ее в уголок и вызвать на откровенную беседу, но не сделала этого. Она всегда такая сердитая, что я сочла это бессмысленным. Может, мне все равно следовало попытаться? Ну, отшила бы меня, в конце-то концов. По крайней мере, она знала бы, что я не хотела причинить ей боль.
Они с Роджером всегда были близки, немудрено, что она так остро переживает его уход из семьи. И соответственно, ждет, что я тоже буду страдать. Что мне с этим делать, право, не знаю. Она злится, видя, что я не пытаюсь его вернуть. И какое ей дело, что это он ушел от меня, а не я от него.
Я не знаю, как объяснить ей, что ее и мою потерю нельзя сравнивать. Я и сама себе объяснить не могу, почему моя потеря вовсе и не кажется мне таковой. И что же я должна втолковывать Еве?
По ее мнению, мне полагалось бы заходиться от горя и расшибаться в лепешку, силясь его вернуть. Или, преисполнившись черной ненависти, нанять для него киллера. Или учинить еще что-нибудь — ну хоть что-то! А я просто живу себе, и она не в состоянии это понять. Да, я, конечно, сердита на него, тут уж сомнений быть не может… но и только. Умирать от разбитого сердца я почему-то не собираюсь.
Я ждала вспышки. Я к ней морально готовилась. Я знала, что воцарилось лишь временное затишье и я должна набраться сил для столкновения. Но ничего не происходило, и постепенно я успокоилась.
Я как бы стряхнула с себя Роджера, точно змея — старую кожу.
Стоит ли этому удивляться? Я ведь когда-то вышла за Роджера вовсе не потому, что не представляла жизни без него. Я сделала это потому, что Гарри погиб, а меня парализовало и я не особенно понимала, на каком свете вообще нахожусь. До падения все в жизни было ясно и понятно. После него — кто-то могущественный словно бы перевернул карандаш и резинкой стер мое будущее. И небрежно отряхнул измаранную страницу.
«Мы все равно поженимся, — говорил он мне. — Если не будет своих детей — усыновим приемных». Я не особенно помню, как соглашалась на брак, помню только, как обрадовалась, что он от меня не сбежал. От этой головы, приделанной к безжизненному телу. От мозгов на тарелочке. Вот я и поплыла по течению…
Звучит жутковато, но с его уходом мне словно предоставили второй шанс. Вот как я все это ощущаю.
