Глава 16
Мутти не желает со мной разговаривать. Ни в этот вечер, ни наутро, когда я миную ее, выходя из дома.
Я кое-как урвала билет на рейс до Миннеаполиса, заплатила втридорога. И не только потому, что покупала впритык к дате отлета. По извращенной логике авиакомпаний с меня взяли дороже за билет в один конец, чем за билет туда и обратно. Я потом только сообразила, что могла бы купить билет в оба конца и выбросить второй за ненадобностью.
И вот я иду через кухню с небольшим чемоданом. Мутти стоит возле раковины. Маленькие колесики чемодана стучат и рокочут по полу, после чего замолкают — это я останавливаюсь, глядя в спину Мутти. Естественно, она понимает, что я рядом, но от своего занятия отрываться решительно не желает. Я медлю, беспомощно разглядывая тугой узел ее светлых волос. Я хочу ей что-то сказать, вынудить обратить на себя внимание… но не могу.
Не мне осуждать ее за такое отношение. Мне просто больно. Очень больно. Это у нас, похоже, семейное. Одна бескомпромиссная дочь вырастила вторую такую же…
Когда за мной закрывается сеточная дверь, у меня вырывается вздох облегчения. Такси еще не подъехало, но захлопнутая дверь обозначает начало нового путешествия. И опять же, вещественно отгораживает меня от Мутти.
Я опускаю выдвижную ручку чемодана и прислоняюсь к деревянным перилам, хмуро разглядывая итог совместной жизни моих родителей.
Кругом — настоящая сельская идиллия. Лошади, ухоженные, в сытых яблоках, ходят по широким пастбищам под синими-синими небесами. Клены шуршат листвой на легком ветру, в ветвях туда-сюда проносятся птицы. Поют цикады, чирикают воробьи, слышна песенка зяблика и одинокий голосок каролинской синицы…
Но я-то знаю, что благолепие лишь внешнее. Копни чуть поглубже, и обнаружится такой геморрой!
На подъездную дорожку сворачивает такси и рулит к дому — желтый муравей на ленточке гравия. Я закидываю сумочку на плечо, вытягиваю ручку чемодана и со стуком скатываю его по пандусу, который нам больше не нужен. Такая вот история семьи, измеряемая в ставших лишними пандусах…
Скоро я забираюсь на заднее сиденье такси и уезжаю, увозя свою неизбывную боль. Мне кажется, она занимает в машине даже больше места, чем я.
* * *
Еще через полтора часа я сижу в самолете. По-моему, сардины в банке и то устраиваются просторней. Тут даже ногу на ногу не положишь. Я хмуро смотрю на стюарда: джин у них, оказывается, не бесплатный. Да и платная-то порция — курам на смех. Проходит еще часа полтора. Я снова в желтом такси, и оно везет меня улицами, знакомыми по прежней жизни. И как итог — дежавю: я оказываюсь напротив своего старого дома.
Я кое-как выбираюсь из автомобиля и качу чемодан по тротуару. Такси уезжает, и я остаюсь наедине с воспоминаниями о былом.
На лужайке торчит деревянная табличка: «Продается», внизу — координаты риелтора. Дом сложен из красного кирпича. Когда-то он казался мне таким прочным, едва ли не горделивым. Теперь вид у него заброшенный, несчастный и одинокий. Стриженая трава побурела. Между ступенями крыльца — длинные разросшиеся сорняки. На некогда ухоженных клумбах занял прочные позиции трехфутовый чертополох.
Если человечество постигнет катастрофа, мир достанется тараканам. И чертополоху.
На ручке двери висит запирающийся ящик для писем, из-за этого дверь трудно открыть. Я едва справляюсь с замком, ругаясь сквозь зубы.
Наконец дверь отходит. Немедленно начинается сквозняк, подхватывает со столика в прихожей бумаги, они порхают в воздухе, прежде чем упокоиться на полу. Это все риелторские листки. Я поднимаю их и неаккуратной стопкой водворяю на место.
В большой комнате царит та же мерзость запустения. Цветы засохли в горшках, на каминной полке — размякшие свечи. На кофейном столике — наш семейный портрет, реликвия далеких счастливых времен. Ева, Роджер и я… Рядом — фотография родителей Роджера и ваза, подаренная его двоюродной бабушкой. Я несколько удивлена, что эти вещи по-прежнему здесь. Хотя сама же указывала в соглашении о расторжении брака, что все, находящееся в доме, остается за мной.
Вот уж не думала, что Роджер пойдет на это. Я ведь ему как бы вызов бросала. Давала понять, что, мол, вот тебе плата за уход от меня к Соне. Нитки из прежнего дома не заберешь!.. Могла ли я предположить, что он сочтет такое условие справедливым?..
* * *
На другой день после полудня я с некоторой робостью подхожу к моей любимой старой машине. Но опасения излишни. Она заводится с пол-оборота, хотя на ней несколько месяцев не ездили. Преисполнившись благодарности и любви чуть не до слез, я задом выезжаю из гаража и держу путь к офису Кэрол.
По дороге я начинаю понимать, что несколько промахнулась с одеждой. День жаркий, а я облачилась в деловой костюм. В ризы власти, как, помнится, говаривали в восьмидесятые. На мне шелковый пиджак баклажанного цвета с подбитыми ватой плечами. Я желаю выглядеть властной. Успешной. Деловой.
Контора Кэрол располагается в старой части города. Здесь очень зелено, много деревьев. Дома в основном жилые, так что с парковками туго. На крохотную стоянку приходится втискиваться по гравийной дорожке, проложенной вдоль стены здания.
— Здравствуйте! Могу я вам чем-то помочь? — спрашивает администраторша, когда я вхожу.
— Я к Кэрол. Мне назначено на два сорок пять.
— Ваше имя?
— Аннемари Циммер… то есть Олдрич, — поправляюсь я поспешно. — Аннемари Олдрич.
Потерплю еще часок, так и быть. А потом в самом деле вновь стану Аннемари Циммер.
Администраторша не придает значения путанице с фамилиями. Она просто звонит Кэрол.
— Тут к вам пришли… На два сорок пять… Ага… Ага.
Она берет маркер и делает жирную пометку в гроссбухе. Потом вешает трубку.
— Кэрол готова принять вас. Как пройти, знаете?
— Да, — говорю я. — Я тут уже бывала.
Несмотря на звонок администраторши, кабинет закрыт. Я стучу.
— A-а, Аннемари, — слышу я голос Кэрол. — Заходи, заходи.
Она распахивает дверь, широко улыбаясь. Энергично пожимает мне руку и одновременно втягивает меня в комнату. Усаживает на стул и возвращается за свой стол. Все здесь миниатюрное. Начиная с хозяйки. Не нормального человеческого размера, а примерно в три четверти.
— Я думаю, много времени слушания не отнимут, — говорит она.
И наклоняется вперед характерным движением, которое типа должно помочь мне раскрепоститься. Будь она мужчиной, она сейчас расстегнула бы манжеты и поддернула рукава.
— Соглашение достигнуто, все бумаги заполнены, так что, если судья не окажется законченным крючкотвором, все должно пройти как по маслу.
— Крючкотвором? А что, есть к чему придраться?
— Дело в том, что обычно имущество делится в пропорции пятьдесят — пятьдесят пять процентов, как правило, с некоторой разницей в пользу жены, так что тут у нас сильного отклонения нету. К тому же заработок у него гораздо больше твоего, а ты за алиментами не обращаешься…
— Нет, — говорю я. — Не хочу больше иметь с ним дел.
Она поглядывает на часы.
— Сейчас скажу Николь, чтобы такси вызвала… Да, и вот еще что. Когда судья спросит, как давно вы не живете вместе, скажи — два года.
— Но это же неправда…
— Ты хочешь развестись? — спрашивает она.
— Ну да, конечно…
— Тогда скажешь ей, что вы живете врозь уже два года.
* * *
Через четверть часа мы с Кэрол прибываем к зданию суда. Она расплачивается с водителем, а я окидываю взглядом строение.
Роджер и Соня стоят на ступеньках. Я вижу ее сзади, но кто бы сомневался, что это именно она! Одета в бледно-желтое открытое платье, позволяющее любоваться загорелыми изящными руками и ногами. Распущенные волосы падают на спину густой массой каштановых завитков. Вот она поднимается на цыпочки, показывая плоские подошвы сандалий. Роджер наклоняется и обнимает ее. Закрыв глаза, он зарывается лицом в ее волосы. Судя по всему, ему радостно и хорошо. Он словно спрашивает себя: и как это вышло, что мне такое чудо досталось?
Я отворачиваюсь до того резко, что шея хрустит. Мне словно мачете прямо в сердце вогнали.
— Ну как, готова? — спрашивает Кэрол.
Я оглядываюсь.
— Что?..
Она смотрит на меня, держась за ручку.
— А… ну да, — произношу я.
— Тогда пошли.
Я закрываю и открываю глаза. Набираю полную грудь воздуха. Выбираюсь из такси. И иду.
Роджер поднялся наверх и проходит сквозь вращающиеся двери.
Соня идет прочь, исчезая в толпе. Воздушное желтое платье вьется вокруг ее ног. У нее осанка африканской царицы, рослой и горделивой. Хотя она белая и росту в ней — всего ничего. Она источает энергию, она словно островок солнца в безликом море деловых костюмов. Помимо воли я провожаю ее взглядом, пока последний отблеск желтого не гаснет в серой толпе.
Наконец отвернувшись, я наталкиваюсь на взгляд Кэрол.
— Как ты? — спрашивает она.
Я отвечаю:
— В полном порядке.
— Мужайся, Аннемари. Недолго осталось.
Она берет меня под локоть. Я безвольно иду за ней наверх по ступенькам.
Спасибо и на том, что Сони не будет на слушаниях. Я бы этого, пожалуй, не выдержала. Мне бы с присутствием Роджера как-нибудь справиться. В эти минуты я его ненавижу, как никогда в жизни.
* * *
…И вот я официально разведена — и пьяна в стельку.
Слушания прошли в точности так, как Кэрол и предрекала. Судья задал пару вопросов, в том числе и о том, как давно мы разошлись, просмотрел соглашение — и объявил наш брак расторгнутым.
Я выскочила из помещения как настеганная, даже прежде, чем Кэрол вернулась на свое место. Мой поспешный уход больше напоминал позорное бегство. Торопясь поскорее убраться из здания суда, я начисто забыла, что мы с Кэрол приехали вместе. Я споткнулась на ступеньках, зло оттолкнула подхватившего меня человека и, не обнаружив на улице ни единого такси, пробежала полных три квартала, прежде чем мне пришло в голову поднять руку и помахать. Когда подъехал автомобиль, я прыгнула в салон и только молилась — добраться бы до своей машины прежде, чем Кэрол вернется в офис. Я не хочу с ней встречаться. Я вообще никого видеть не хочу.
По дороге домой я купила бутылку «Гевурцтраминера». Немного подумала — и купила вторую. Едой я запасаться не стала. Стоит вспомнить девочку-цветочек, любовницу Роджера, эти ее стройные загорелые ножки — и блевать тянет.
Теперь я понемногу прихожу в себя. Я сижу в душной гостиной — сил нет протянуть руку и включить кондиционер — и потягиваю четвертый стаканчик вина.
Я не предполагала, что бракоразводная процедура так меня тряхнет. Нет, я, конечно, не думала, что сохраню безмятежное спокойствие духа. Как-никак мы с ним прожили жизнь. Была и любовь, и привычка, и простое удобство. Не суть важно. Важно, что БЫЛО — а теперь нету. Рассеялось в воздухе.
Помнится, как поразил меня листок бумаги возле двери в зал суда. «Вонг против Вонга». «Шварц против Шварца». «Либерман против Либермана». И конечно, «Олдрич против Олдрича».
Я чуть не расплакалась при виде этого списка, не знаю уж почему. И вообще, я ведь не хотела вернуть Роджера, так откуда же эта страшная опустошенность?
Наверное, все из-за того, что я сегодня увидела. Как их тела тянулись навстречу. Настолько близкие, что на клеточном уровне чувствуют друг друга. Нежность, с которой Роджер гладил ее волосы. Выражение соприкосновения с чудом у него на лице. Как она поднялась на цыпочки, чтобы еще раз прижаться к нему…
Между мною и Роджером такой страсти никогда не водилось. Я никогда не льнула к нему, поднявшись на цыпочки. Ну не тянуло нас. Ни меня, ни его. У меня и оргазм-то впервые случился примерно за год до того, как мы зачали Еву. Причем вовсе не Роджер мне его доставил. Он тогда в командировку уехал. Я, помнится, сидела наедине с початой бутылочкой вина и вдруг преисполнилась вдохновения и решимости…
Я мрачно смотрю на сегодняшнюю бутылку. Наклоняю ее и цежу в стакан последние остатки «Гевурцтраминера». А потом просто держу в нетрезвой надежде, что оттуда вытечет еще капля.
Я тянусь поставить бутылку на кофейный столик. Там на дереве есть потек, и я целюсь в него донышком, но глаза у меня фокусируются уже с трудом, и я промахиваюсь. Бутылка стукает рядом с намеченной целью… И тут подает голос дверной звонок.
Я замираю…
Потом оглядываю себя. Я так и не сняла деловой пиджак, и он изрядно помялся. Юбка провернулась на талии, блузка выбилась из-за пояса, на чулке длинная стрелка. Я поспешно привожу себя в порядок и иду открывать.
Для начала я выглядываю в окошко, хотя и так знаю, кто это пожаловал. Я слегка приоткрываю дверь и мрачно смотрю на него.
— Что тебе нужно?
— Можно войти?
Я медлю в надежде, что он передумает. Не дождавшись, отступаю в сторону и жестом приглашаю его.
— Мне очень жаль, что твой папа… — неловко произносит он.
Делает шаг и пытается меня обнять. Я стряхиваю его руку. Он продолжает:
— Я искал тебя после слушаний…
— Я сразу ушла.
Он кивает.
— Мы можем сесть и кое-что обсудить?
Я мрачно молчу. Пусть думает, что сейчас я его выгоню. Я направляюсь в гостиную. Он входит и садится на край дивана. Нас разделяет кофейный столик. Пустая бутылка притягивает его взгляд. Потом он снова смотрит мне в лицо.
— Я бы позвонил, но в этом доме телефон отключили.
— Слушай, — говорю я устало. — Я как-то не в настроении о жизни болтать. Лучше скажи, когда Еву к нам отвезешь.
— Я как раз это, помимо прочего, собирался с тобой обсудить, — произносит он.
И потирает ладони. Ладони, которые касались Сони. От этой мысли у меня губы кривятся.
Он спрашивает:
— Ты когда назад в Нью-Гэмпшир едешь?
— Не знаю. Завтра, послезавтра…
— Ты ведь сюда вроде прилетела?
— Да, но назад я на машине поеду.
У него округляются глаза.
— Так ты все это время прожила без машины?..
— Да, — бросаю я резко. — Короче, когда Еву отошлешь?
— Ну… Тут все не так просто…
Я молча жду.
— Дело в том, что она не хочет к тебе уезжать.
— Роджер, не поступал бы ты так со мной, а? Мне это прямо сейчас совсем ни к чему…
— Можешь мне не верить, — говорит он, — но я пытался ей все объяснить.
— Просто завези ее сюда завтра, хорошо? — говорю я, ощущая в глазах опасно близкие слезы. — Я с ней сама побеседую.
— Я не могу заставить ее, Аннемари. Ты же сама знаешь, какая она.
Я вскакиваю на ноги и озираюсь в поисках сумочки. Заметив ее наконец на столике в прихожей, я неверной походкой направляюсь туда, хватаю ее и запускаю в нее руку, разыскивая сотовый телефон. Не найдя, попросту вываливаю все на столик. Мобильник со стуком падает на пол. Я нагибаюсь и подбираю его.
— Номер у тебя какой? — требовательно спрашиваю я Роджера.
— Что ты собираешься делать?
— Поговорить с Евой. Полагаю, она у тебя. Номер какой?
— Аннемари…
— Номер у тебя, я спрашиваю, какой?
Я сверлю его взглядом. Он смотрит на меня. Потом диктует номер телефона.
На третьем звонке трубку снимают.
— Алло?
Это не Ева. Это Соня. Голос у нее высокий и звонкий.
— Алло?
Я молчу, и она повторяет встревоженно:
— Алло? Я слушаю! Кто говорит?
Я стою с прижатым к уху мобильником, не очень понимая, что делать. Потом отнимаю руку и выключаю маленький аппарат.
— Никто не ответил? — спрашивает Роджер.
— Ну да, — говорю я, разглядывая обои.
Комнату вновь заполняет нестерпимая тишина.
— Когда похороны?
Я закрываю глаза и мотаю головой. Я не в состоянии отвечать.
— Так я поговорю с ней, — произносит Роджер. — Езжай спокойно домой, к маме. А я как разберусь с Евой — пришлю ее к тебе самолетом.
Я кое-как вымучиваю кивок.
После некоторой паузы Роджер вновь подает голос:
— Мне тебе еще кое-что необходимо сказать…
— Что?
Он молчит так долго, что мне становится страшно. Может, он серьезно заболел? Умирает? Что, если у него опухоль в мозгу завелась? Мне ведь доводилось читать, как подобные заболевания иной раз полностью меняют характер. Вдруг вся наша с ним эпопея именно из-за этого, вдруг он из-за этого меня бросил?
Он наконец говорит:
— В январе у нас с Соней будет ребенок.
Я слушаю его, но смысла сказанного не воспринимаю. Я чувствую себя выпотрошенной селедкой. Ощущение такое, как если бы Роджер одной рукой держал меня за шкирку, а другой — выпускал внутренности. Худшей боли он поистине не мог мне причинить и сам прекрасно знает об этом. Он зачал с этой женщиной ребенка, а у меня детей быть больше не может, и уж кому-кому, а ему это отлично известно. Я покрываюсь холодным потом и силюсь сообразить — может, он поэтому от меня и ушел?..
— Аннемари?
— Ты скотина…
— Я хотел, чтобы ты узнала именно от меня.
Я смотрю на его макушку, в красках воображая, как всаживаю в эту макушку топор.
— Как ты мог такое сделать со мной?
Он молчит.
— Ну разве только это она тебя подловила. Так, что ли? Забеременела и окрутила тебя?
— Нет. Мы с ней все запланировали.
— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты скотина?
— Мне жаль, что так вышло, Аннемари.
— Слушай, катись отсюда, хорошо? Просто катись…
Еще какое-то время он сидит, разглядывая ладони, потом идет к двери. Открывает ее и задерживается, положив руку на створку. Оглядывается на меня.
— Прости, Аннемари. За все, что случилось. Я понимаю, ты меня ненавидишь, и у тебя есть причина, но, правда, я меньше всего хотел причинить тебе боль. Я всегда любил тебя. Всегда, всегда… Может, и не надо было мне так сильно тебя любить…
— А это, черт тебя подери, что еще значит?
— Да просто я всегда понимал, что люблю тебя больше, чем ты меня. Так оно и было, иллюзий я не питал. Я понимал это даже тогда, когда мы только женились, но я надеялся, что со временем… — Он качает головой. — Я правда пытался, Аннемари.
Он прикрывает за собой дверь, оставляя меня торчать посреди прихожей. Минуту спустя я слышу, как хлопает дверца машины и заводится мотор.
Мне хочется бежать, скорее бежать из этого дома, но я не могу. Я слишком много выпила. И потом, еще вторую бутылку надо прикончить…
На ночь я устраиваюсь на диване. Меня тошнит от мысли о том, чтобы ложиться в постель — нашу с ним постель. Где-то к середине второй бутылки, когда по телевизору крутят старый фильм, я прихожу к зубодробительному выводу: а ведь Роджер-то прав…
Я тоже всегда отдавала себе отчет, что он любит меня больше, нежели я его. Другое дело, мне это казалось вполне естественным. И умом и сердцем я всю дорогу воспринимала Роджера как нечто сугубо вспомогательное в моей жизни. Как своего рода костыль.
Почему? Почему я так смотрела на наши отношения? Считала себя лучше его? Считала, что я такая вся из себя особенная? Была убеждена, что мне по праву рождения принадлежит его верность?..
Стыдно сознаться, но именно так я и рассуждала. Я была великолепной Аннемари, спортивным вундеркиндом, восемнадцатилетней олимпийской надеждой. Мне бы изменить самооценку после того, как все претензии на славу улетучились в одночасье, но я этого так и не сделала. Может, когда-то я вправду была особенной. Единственной в своем роде, звездой. Но с тех пор многое изменилось. Ничего выдающегося во мне давным-давно нет…
Мой взгляд вновь перемещается на телеэкран. Герои «Тупиц» стоят на причале. Они натягивают огромную рогатку, чтобы запустить карлика кувырком в озеро. Мне становится противно, я роюсь в диванных подушках в поисках пульта. Сперва мне попадаются какие-то монетки и кусочки мумифицированной еды, но потом пальцы смыкаются на гладком пластиковом корпусе.
Я выключаю телевизор, и в комнате остается лишь наружный свет, проникающий в окна. Там горят уличные фонари, их свет резче и белей лунного… Мне плевать. Мимо бутылки я всяко не промахнусь.
Я отпиваю прямо из горлышка, не заморачиваясь со стаканом. И спрашиваю себя, что подумал бы об этом Роджер. Он всегда говорил, что я слишком сдержанная и чопорная. Наверное, не решался прямо назвать меня недостаточно страстной.
Ужас, ужас — теперь я со всей ясностью понимаю, что он и тут не ошибся…
