Была бы я любима? Счастлива?

Эти слова, после того как они были произнесены, на долгое мгновение будто повисли в воздухе. Они заполнили наступившее за тем молчание. Молчание, во время которого Ричард взял мою другую руку и припал взглядом к моему лицу. Потом он сказал:

— Но вы любимы.

Это заявление он сделал с такой спокойной силой в голосе, что я невольно напряглась всем телом. Я избегала смотреть на Ричарда, пока рассказывала ему свою длинную трагическую историю, а теперь не могла отвести от него глаз. Мне хотелось сказать ему то же самое — «но и вы любимы», — однако во мне проснулся природный страх. Я ступила на terra incognita, где не была с восемнадцати лет. И в ту пору, когда я была безумно влюблена в Эрика, я еще ничего не знала про серьезные жизненные переплетения и разочарования, что копятся в душе. В последние годы я решила для себя, что страсть, пыл, какая-то особая интимная близость, не говоря уже об истинной любви, — это все не для меня…

Нет, все это слишком удивительно, слишком быстро, слишком запутанно. Я боялась даже подступать к тому, что чувствовала в данный момент, что хотела выплеснуть в безумии романтического порыва… на что, я знала, не смогу решиться. Ибо это означало, что я должна дать волю своим чувствам — впервые за двадцать с лишним лет.

Я высвободила свои руки из ладоней Ричарда.

— Я что-то не то сказал? — спросил он.

Я отвела взгляд от его лица и стала соломинкой для коктейля вычерчивать невидимые круги на картонной подставке под бокал, что лежала передо мной на столе.

— Нет, — наконец произнесла я. — Ваши слова восхитительны. Но я не могу…

На ум сразу пришли разные слова: принять, признать, допустить, согласиться, смириться…

Я не закончила фразу. Моя соломинка, как заводная, продолжала выводить круги на картонке. Ты ведешь себя нелепо, говорила я себе. Отказываешься от возможности, о которой мечтала с…

Вскоре после похорон Эрика я села в его «вольво» и поехала к реке, протекавшей неподалеку от нашего жилища. Была поздняя весна, день выдался чудесный — солнце светило во всю, на небе ни облачка, на безмятежной водной глади ни малейшей ряби. И я невольно подумала: какой идеальный день, и я его вижу, а Эрик — нет. И меня тут же пронзила другая мысль: я никогда больше не услышу его голоса, не почувствую его прикосновения, тепла его тела, он никогда больше не прошепчет мне слов любви в минуты интимной близости. И горе с новой силой захлестнуло меня — горе саднящее, всепоглощающее, такое острое… мне казалось, что каждым своим вдохом я оскорбляю память Эрика. Помнится, я погрузилась в оцепенение, была опустошена, не могла больше плакать (ибо всю минувшую неделю плакала, не переставая). Глядя на реку, думая о том, что потеряла своего суженого, я говорила себе, что больше никогда-никогда не встречу такую любовь, что впереди меня не ждет ничего, кроме эмоциональной стерильности. Да, я понимаю, что теперь все это звучит ужасно мелодраматично и печально. Но в свете того, что сейчас сказал мне Ричард — и моей трусливой реакции, — мое сознание затуманила еще одна тревожная мысль: решив тогда, много лет назад, что мне не суждено больше познать такой невероятной любви, не настроила ли я себя умышленно на то, чтобы это пророчество исполнилось? Я знала, что Дэн никогда не будет таким, как Эрик. Не потому ли я вышла за него? Ибо наши с ним отношения, лишенные страсти, накала, пронзительности — всего, что связывало меня с Эриком, — станут залогом того, что мое чувство утраты никогда не ослабеет?

Ни с того ни с сего я вдруг взяла Ричарда за руки. Призналась:

— Понимаете… я боюсь.

— Я тоже.

— И когда вы?.. — Я оборвала себя на полуслове.

— Когда я понял? — уточнил он. — Вчера, в тот момент, когда вы читали стихотворение.

— Хоть и невыразительно?

— Я бы так не сказал. В любом случае, слушая вас, я утвердился в своих подозрениях, возникших у меня с первых минут нашего знакомства: что вы, как и я, одиноки. Одиноки многие годы.

Я стиснула в кулаки свои руки, лежавшие в его ладонях:

— Это вы правильно поняли.

— И та история, что вы рассказали… про Эрика… и то, что вы, как вам кажется, загнали себя в угол, согласившись жить так, как вам не нравится…

— Я знаю, что это и ваш случай.

— Так же, как я знаю, что вы — это все, что я надеялся, мечтал найти…

— Как вы можете это знать? Мы знакомы всего несколько часов.

— Когда встречаешь родную душу, чтобы понять это, достаточно пяти минут.

— А вы уверены…

— Я еще никогда так не был уверен в этом, как сейчас.

— А по-настоящему любили?..

— Как вы с Эриком любили друг друга?

— Да, так же сильно и глубоко.

— Однажды. Когда мне было двадцать три. Женщину по имени Сара. Библиотекаршу из Брансуика. Она работала в библиотеке колледжа. И… — Он на мгновение умолк, потом сказал: — Я не хотел бы об этом говорить…

— Почему?

— Потому что эту историю я никогда не рассказывал.

— Потому что…

— Потому что в то время она была замужем. Потому что я совершил большую ошибку. И до сих пор сожалею об этом. Потому что…

Теперь Ричард убрал свои руки из моих. Стал беспокойно барабанить пальцами по столу. Так обычно делал моей отец, когда ему отчаянно хотелось закурить, но он вроде бы бросил.

— Продолжайте, — тихо попросила я.

Снова барабанная дробь по столу. Я видела, что он сильно напряжен. Секрет, хранимый годами — никогда не обсуждавшийся, никогда не анализировавшийся в разговоре с другим разумным существом, — самая сокровенная форма сожаления. Особенно если для тебя это своего рода образец, по которому ты меряешь все события дальнейшей жизни. Судя по тому, что Ричард отказывался открыть что-либо, кроме имени своей бывшей возлюбленной, сам факт, что это был роман и, по его мнению, ошибка…

— Сара Рэдли, — заговорил Ричард, избегая моего взгляда. — Ее полное имя. Сара Мейкпис Рэдли. Как вы, наверно, догадались, коренная американка. В действительности ультракоренная. Из знатной бостонской семьи, попавшей в стесненные обстоятельства, как пишут в некоторых викторианских романах. Училась в Радклиффе, когда это был еще Радклифф. Одно время недолго работала в одном из нью-йоркских журналов. Познакомилась с докторантом из Колумбийского университета. Вступила с ним в любовную связь. Забеременела. Убедила себя в том, что между ними любовь, хотя в душе понимала, что проблем много, и самая серьезная состояла в том, что Кэлвин (так его звали), как она подозревала, был скрытым гомосексуалистом. Однако, будучи истинной коренной американкой из Бостона, она, узнав, что находится в положении, приняла решение, единственно достойное истинной американки, тем более что Кэлвин был невероятно способный человек широких интеллектуальных интересов и запросов. Поэтому, когда он получил место доцента в Боудене, она вышла за него замуж, и они уехали в Брансуик. Это было в конце семидесятых — в ту пору, когда Мэн еще считался захолустным провинциальным штатом. Но Саре колледж понравился, понравились умные люди из числа преподавателей. Она нашла работу в картотечном отделе библиотеки. Родила мальчика — Честера… да, она и ее муж были приверженцами традиционных американских имен, бывших в моде в XIX веке. Когда малышу было семь месяцев, она, однажды утром придя в детскую, увидела, что он лежит в своей кроватке бездыханный. Одна из тех «смертей в колыбели», о которых мы иногда читаем. Внезапная, неожиданная и оттого еще более страшная и жестокая. Сара, однако, удивила всех в Брансуике своей стойкостью: свое неутешное горе на людях не демонстрировала, держалась с неизменным достоинством, если можно так выразиться. Я познакомился с ней спустя восемь месяцев после смерти ее сына: ей требовалось оформить новую страховку на дом, и кто-то порекомендовал нашу компанию. Я уже слышал про ее горе, но, когда она вошла в мой офис, меня особенно удивило, что она ничем не выдавала того ужаса, в который превратилась ее жизнь. Вы, конечно, знаете по своей работе, что есть люди, которые с ходу начинают грузить вас подробностями своего существования. Есть и такие, которых стоит немного подтолкнуть, и они тоже начинают жаловаться на свою нелегкую жизнь. А Сара была воплощенная деловитость. В какой-то момент, когда мы заполняли необходимые бланки, она сообщила, что у нее нет иждивенцев, хоть она и замужем, и потом добавила: «Но вы, должно быть, уже и сами знаете». Ее прямота поразила меня и привела в некоторое замешательство. И я, конечно, был восхищен ее элегантностью и интеллектом. Она не была такой красавицей, как вы. В принципе, она обладала довольно заурядной внешностью. Но ей была присуща некая величавая степенность, какую можно видеть в некрасивых, с заостренными чертами, но удивительно чувственных лицах жен голландских бюргеров на портретах Вермеера, приносивших автору стабильный доход на протяжении многих лет. С самого начала мне стало ясно, что у нее невообразимо живой ум. Она была очень начитанной. До знакомства с вами более начитанного человека я не встречал. Узнав, что она работает в библиотеке Боудена, я спросил, не может ли она случаем найти для меня одну книгу. «Какую?» — осведомилась она. Я искал «Дневники» Пипса, которые в то время, наверно, можно было бы заказать в каком-нибудь из антикварных книжных магазинов штата, но они стоили немалых денег, а я не мог себе позволить такой расход. Публичная библиотека Бата располагала одним экземпляром этой книги, но тот недавно развалился. Я неоднократно просил библиотекаршу заказать для меня эту книгу, но она неизменно отказывалась потратить сорок долларов из средств налогоплательщиков (по тем временам немалые деньги) на издание, которое никто, кроме меня, в библиотеке брать не будет. Поэтому я спросил у Сары, не может ли она достать для меня эти «Дневники». Широкая улыбка озарила ее лицо. «До вас, — сказала она, — я еще не встречала никого, кто проявил бы хоть малейший интерес к одному из моих эталонных писателей». Именно так и сказала. Эталонных писателей. Думаю, я влюбился в нее сразу же, как только она это произнесла. И думаю, она сразу это поняла. Она пригласила меня на обед. Прежде ни одна женщина не приглашала меня на обед. Она была всего на семь лет старше меня… когда мы познакомились, ей было тридцать… но производила впечатление человека, который искушен в жизни и лишен всяких предрассудков. Она привела меня в один очень милый ресторанчик в Брансуике, настояла на том, чтобы за обедом мы выпили бутылочку вина — «Сент-Эмильон», как сейчас помню. Делами компании все еще главным образом заведовал отец, и он, как сержант-инструктор морской пехоты, каковым когда-то был, отслеживал все мои передвижения во время рабочего дня. Я по-прежнему жил с родителями, ибо отец считал, что мне незачем тратить деньги на съемную квартиру, хотя он купил мне подержанный «шевроле» — подарок по случаю окончания университета и «поступления на работу в фирму», как он называл наше агентство из двух человек. В общем, я жил с родителями, хотя и занимал комнату в полуподвальном этаже, что позволяло мне вечерами чувствовать себя в какой-то степени независимым… правда, отец частенько ворчал на меня, если видел, что я читаю допоздна. Он страдал бессонницей. Обычно спать ложился в половине десятого, но в полночь всегда вставал и на несколько минут выходил на улицу прогуляться… на самом деле, проверял, горит у меня свет или нет. Почему я не уехал из дома, почему подчинился требованию отца и стал работать в семейной фирме, а не строить собственную жизнь?.. Об этом я горько сожалею до сего дня. В общем, за обедом я поведал Саре кое-что о себе. Она умела ненавязчиво задавать вопросы. Выудила из меня, что я хочу быть писателем, что я опубликовал один рассказ, что у меня несносный отец с диктаторскими замашками. Она заставила меня рассказать о своих литературных пристрастиях, а еще выяснила, что у меня весьма небольшой опыт в сердечных делах, если таковым можно считать короткий четырехмесячный роман со студенткой выпускного курса по имени Элисон в годы учебы в Университете штата Мэн. Сара в свою очередь рассказала мне кое-что о себе. «Вам известно, что у меня умер ребенок, — начала она. — Вряд ли я когда-нибудь оправлюсь от этой утраты, хотя на людях я всегда буду держаться с достоинством. Вам, очевидно, также известно, что у моего мужа любовный роман с профессором Гарвардского университета по имени Элиот… но пока, приличия ради, внешне мы держимся как благопристойная супружеская чета. На неделе мы живем вместе, потому что Кэлвин преподает в колледже. На выходные он уезжает к Элиоту. Мы с мужем по-прежнему большие друзья. Детей у нас больше не будет. Это мое решение: ведь если я снова стану матерью, меня постоянно будет преследовать страх возможной трагедии и невосполнимой утраты, а жить каждый день с этим я не смогу. Я смирилась со своим решением, хотя это мучительно. Так же, как смирилась с новой жизнью Кэлвина, хотя о его наклонностях я более или менее точно знала практически с первых дней нашего знакомства в Нью-Йорке восемь лет назад. В том, что касается моей личной жизни, Кэлвин дал мне carte blanche. Поэтому по окончании обеда я предлагаю поехать ко мне — Кэлвина сегодня нет дома — и лечь в постель». Так вот прямо и сказала. Без иносказаний и намеков. Без всяких там «давайте узнаем друг друга лучше». Без опаски, без страха. Она остановила свой выбор на мне. И я, конечно, хотел, чтобы она меня выбрала. И за семь месяцев, что мы были любовниками, она многому меня научила. Причем не только в постели. Боже, это во мне, должно быть, говорит второй «Манхэттен».

— Вы рассказываете это мне, потому что хотите, чтобы я это услышала, — заметила я. — Так что продолжайте.

— Была ли это любовь? Думаю, да. Мы встречались три раза в неделю. Мы даже смогли вырваться на выходные в Бостон и в Квебек-Сити…

Квебек-Сити. Ближний Париж для провинциалов из Мэна.

— …и Сара сказала мне — где-то через четыре месяца после нашего знакомства, — что мне нужно в срочном порядке уйти из отцовской «фирмы» и подать заявление о приеме в магистратуру гуманитарных наук по специальности «писательское мастерство» в Айове, Мичигане или университете имени Брауна. Она была уверена, что меня примут в хороший вуз. А она поедет со мной, потому что всегда сможет найти интересную работу в университетском городе. И потому что верит в мой талант. «У меня житейский талант, я умею создавать жизненные блага, — сказала она мне. — Знаю, как вкусно приготовить курицу в вине (это правда), какое вино к ней подать. Знаю, стоит ли читать нового польского поэта-сюрреалиста (она всегда штудировала литературные журналы). Но в том, что касается литературного творчества, музыки или живописи, во мне нет творческой искры. А у тебя, напротив, есть все шансы добиться признания на литературном поприще, если только ты сумеешь освободиться от своего короля Лира, отца. Он задался целью погубить твой талант в ту же минуту, как прочитал в печати тот твой рассказ». Разумеется, она смотрела в корень, хоть мне было и не очень приятно слышать озвученные ею истины. Мы тогда лежали в постели у нее дома. И в тот день она призналась мне в любви, сказала, что мы родственные души, что вместе мы преодолеем любые препятствия… а Сара была не из тех людей, кто склонен к экспансивному выражению своих чувств. Я тоже признался ей в любви, сказал, что встреча с ней изменила мою жизнь, пообещал подать заявление в магистратуру и в конце лета бросить свою работу… Все эти удивительные планы. Все — в пределах достижимого. Ибо любовь — настоящая любовь — способна преодолеть любые преграды. Ты представляешь ту жизнь, какую хотел бы вести. Счастливую жизнь. Полноценную. С человеком, который готов делить с тобой радости и невзгоды, который любит тебя так же сильно, как ты его. Вас связывает любовь, основанная на глубоком взаимном желании. На страсти. Вас связывает обоюдный интерес ко всему, что есть на свете. Это была бы моя жизнь с Сарой: мы так хотели, чтобы придуманная нами сказка… а потом сделали все возможное, чтобы она не сбылась.

Ричард умолк. Я взяла его за руку.

— Отец узнал? — наконец спросила я.

— Вы поразительно проницательны. Я подал заявление в полдесятка вузов. В Айову — это самый престижный университет, где всегда большой конкурс в магистратуру, — я не попал, зато меня приняли в Мичиган, Висконсин, Виргинию, Беркли — выбирай не хочу. Мы с Сарой остановили свой выбор на Мичиганском университете. Его магистратура по программе обучения писательскому мастерству по престижности считалась второй в стране, а Анн-Арбор был замечательным университетским городом. Подруга Сары работала там старшим библиотекарем, и она сообщила, что в картотечном отделе есть вакансии. Все складывалось как нельзя лучше. Вот оно, наше ближайшее будущее. Наша совместная жизнь. Я даже снова стал писать. Новый рассказ о человеке, который не может заставить себя положить конец своему неудачному браку, хотя понимает, что этот брак убивает его. По сути, это был рассказ о моих родителях — об отце, который злился на меня, на весь свет, о матери, которая своей холодностью и безразличием подпитывала его злобу. Одно могу сказать в ее защиту: она видела, что отец давит на меня, развивает во мне комплекс вины, и поэтому сама никогда меня не критиковала. Просто держалась холодно и отстраненно. Подавая заявления в разные вузы, мы с Сарой указывали ее домашний адрес в Брансуике. После того как меня приняли в Мичиганский университет — на условиях лишь частичной оплаты обучения, между прочим, — администрация университета запросила мой официальный почтовый адрес. Я указал в анкете свой домашний адрес в Бате, но в прилагаемой записке попросил, чтобы всю корреспонденцию присылали на прежний адрес в Брансуике. Конечно, отец обо всем узнал. Но, будучи коварным интриганом, скрывал это от меня несколько недель. Потом однажды, когда я собирался поехать в Брансуик и провести выходные с Сарой, он попросил меня зайти к нему в кабинет. Едва я сел в кресло напротив его стола, он начал — тихим таким голосом, каким он обычно говорил, когда был зол и хотел запугать, глубоко ранить. «Мне все известно, — зашипел он. — Про твои планы поехать в Мичиган, чтобы получить никому не нужный диплом писателя. Мне известно про твой роман с той замужней гарпией из Брансуика. Известно, что она намерена переехать с тобой в Анн-Арбор. Я знаю все про ее мужа-педераста. Знаю, как зовут его любовника из Гарварда. И знаю, что, если слухи об этом пойдут по городу, на нашу семью ляжет клеймо позора, что конечно же навредит и нашей фирме». Я слушал его молча, хотя меня прошиб холодный пот, как обычно бывает, когда тебя охватывает страх. У отца был приятель-полицейский, и я подумал, что, наверно, это он наводил справки по просьбе отца. Он так много всего знал о Саре, даже то, что она лишь недавно сообщила мне… что делала аборт, когда училась в Радклиффе… У него на нее было целое досье. И не забывайте: в конце семидесятых гомосексуализм все еще считался чем-то неприличным. Как выразился отец: «В Боудене царят свободомыслие и терпимость к подобным вещам. Однако парень пока еще не зачислен в штат. Подумай, что будет, если пройдет слух о том, что у его жены двадцатитрехлетний любовник, а сам профессор по выходным живет с мужчиной… Работу, может, он и не потеряет, но уж наверняка станет героем скандальной газетной статьи. Как думаешь, нужна колледжу такая огласка?..» Тут уж я встал, сказал отцу, что он сволочь. А он улыбнулся и заявил, что, если я сейчас выйду за дверь, больше он мне не позволит переступить порог его дома, что для него и для матери я умру. Мой ответ? «Пусть будет так». Я вышел за дверь, а он, чуть повысив голос, крикнул вдогонку: «Через неделю ты вернешься и будешь вымаливать мое прощение». Мама, как оказалось, стояла под дверью его кабинета — наверняка по приказу отца — и все слышала. Глаза ее наполнились слезами… и это у моей мамы, которая сроду не показывала своих чувств. Было ясно, что она потрясена услышанным. «Не поступай так с нами, — тихо произнесла она, подавив душераздирающий всхлип. — Ты попался на удочку коварной обольстительницы. Ты погубишь себя». Но я протиснулся мимо нее и пошел к выходу. «Ты убиваешь меня», — крикнула она мне вслед. Но я уже был на автопилоте. Помню, сел в свой автомобиль и помчался в Брансуик. В состоянии шока ввалился домой к Саре. Стал рассказывать ей о том, что случилось. В какой-то момент она прервала меня, дала выпить виски. Молча выслушав мой ужасный рассказ о шантаже, она подошла ко мне, обняла и сказала: «Ты только теперь начинаешь жить по-настоящему. Потому что наконец-то ушел от своего подлого тирана». В ту ночь я глаз не сомкнул. Меня раздирало чувство вины. И также тревожило, что отец исполнит свою угрозу и разоблачит нас всех. Сара успокаивала меня, уверяя, что завтра же она поговорит с мужем и они дадут моему отцу сокрушительный отпор, если тот, как и обещал, попытается испортить жизнь им обоим. Ее слова меня успокоили. Но в последующие дни я впал в глубокую депрессию. Возбуждение, что владело мною после того, как я бросил вызов отцу, улеглось. Я осознал, что, по сути, отрезал себя от родителей, что я теперь сирота. Сара, видя мое состояние, предложила, чтобы я проанализировал сложившуюся ситуацию с психологом. Вот еще глупости, помнится, подумал я тогда. Коупленды не изливают душу психотерапевтам. Я был непоколебим в своей решимости шагать вперед. Хотя был страшно напуган. Теперь у меня было много свободного времени — поскольку я остался без работы, а в Мичиган мне предстояло уехать лишь через четыре месяца, — но оказалось, что в этот сложный переходный период я не способен делать то, что должен был делать: писать. Меня покинуло вдохновение. Я не мог написать ни строчки. Абсолютное творческое бессилие. Словно отец наложил на меня проклятие, лишил меня способности делать то единственное, что, я знал, могло бы вытащить меня из его щупальцев. Если честно, творческий тупик — это внутреннее состояние. Некоторым писателям случается переживать тяжелейший творческий кризис. А я, амбициозный новичок? Испугался настолько, что впал в ступор вселенского масштаба. И затем — coup de grace. Мама осуществила свою угрозу. Нет, она не умерла. Ее разбил паралич. На три недели она утратила способность говорить и двигаться. Об этом по телефону сообщил мне отец. Он плакал, а отец мой никогда не плакал. Он велел мне мчаться в Медицинский центр штата Мэн, ибо была вероятность, что до ночи она не доживет. Сказал, что я должен быть там, что он нуждается во мне. Меня объял ужас. Это я во всем виноват. Я убил ее. Сара твердила мне, что я передергиваю факты: эмоциональное расстройство не вызывает паралич, и, в любом случае, не отец ли спровоцировал это потрясение? И если я помчусь к нему… Разумеется, она не пыталась помешать мне увидеться с матерью. Она просто предупредила о том, что меня ждет, если я прощу отца. «Он расплачется у тебя на плече, скажет, что любит тебя и был не прав, выставив тебя из дома. Потом будет умолять, чтобы ты вернулся „хоть ненадолго“, на год отложил учебу. А вернувшись к нему, ты уже никогда не вырвешься из его когтей. Он об этом позаботится. И ты, как это ни прискорбно, пойдешь у него на поводу, прекрасно понимая, что сам роешь себе могилу. И одним из последствий этого ужасного решения будет то, что ты потеряешь меня». Как всегда, Сара сказала все это исключительно спокойным тоном. Но я был настолько подавлен из-за болезни матери… уверен, что она слегла из-за меня. В общем, я помчался в больницу и упал в распростертые объятия отца. Будучи невероятно начитанной женщиной, Сара четко понимала подоплеку вещей. Умела разглядеть подтекст, таивший в себе эмоциональный шантаж самого дурного свойства. Все, что она предсказывала, сбылось. Через неделю я вернулся на работу в фирму отца. Через две недели написал в Мичиганский университет, попросив предоставить мне отсрочку на год в связи с болезнью матери. Через три недели я получил письмо от Сары. Она из тех женщин, кто не любит мелодраматические финалы и предпочитает класть конец любовным отношениям эпистолярным способом, распространенным в XIX веке. Я точно помню ее слова: «Это начало большого горя для нас обоих. Потому что мы любили друг друга. Потому что нам выпала возможность изменить свою жизнь. Уверяю тебя, о своем решении ты будешь сожалеть до конца своих дней».

Ричард умолк. Я взяла его другую руку. Но он отстранился от меня:

— Теперь вы меня жалеете.

— Конечно. Но я вас хорошо понимаю.

— Что вы понимаете? Что я струсил? Позволил человеку, который всегда стремился стреножить меня, шантажом заставить меня жить так, как я не хочу? Что дня не проходит без того, чтобы я не думал о Саре и о том, от чего я отказался? Что только теперь, спустя тридцать с лишним лет, я наконец-то снова взялся за перо — и то лишь потому, что мой отец, будь он проклят, умер год назад? Что я понапрасну растратил свою жизнь? Это я особенно ощутил, когда четыре года спустя к нам на работу пришла молодая спокойная женщина по имени Мюриэл. Я с самого начала понял, что она по натуре апатичный человек и не разделяет моего влечения к книгам. Но она была относительно мила, и казалось, проявляет ко мне искренний интерес. «Хорошая будет жена», как выразился мой отец. Думаю, я женился на Мюриэл, чтобы угодить ему. Но что бы я ни делал, он всегда был недоволен. Трагизм этой ситуации в том, что в душе я с тринадцати лет понимал, что за человек мой отец. А теперь вот, послушать меня, жалуюсь на свою горькую судьбу…

— Вы не жалуетесь. Просто в своих решениях вы руководствовались чувством вины и долга. Как и я.

Ричард посмотрел мне в лицо.

— Мой брак — одно лишь название, — сказал он. — Уже много лет.

Ему и не нужно было что-то добавлять — или объяснять, что он имел в виду. Мне это было слишком хорошо знакомо: медленное, тихое угасание страсти; утрата всякого желания, потребности; чувство отчужденности, коим сопровождаются редкие мгновения близости; одиночество, водворившееся на моей стороне кровати… и, вне сомнения, на его тоже.

— Это и мой случай, — сама того не желая, призналась я Ричарду, осознав, что еще один рубеж перейден.

Молчание.

— Можно спросить вас кое о чем? — произнесла я.

— О чем угодно.

— Сара. Как сложилась ее судьба?

— Буквально через неделю после того, как я получил от нее письмо, она уехала из Брансуика. В Анн-Арбор, где ее подруга подыскала для нее работу в университетской библиотеке. Развелась с мужем. Тот получил место штатного преподавателя в колледже и по-прежнему живет с профессором из Гарварда; фактически, они женаты. Года через два после отъезда она прислала мне письмо — любезное, сухое, в какой-то мере дружелюбное, — в котором сообщала, что познакомилась с неким научным сотрудником из Мичиганского университета. Он писал докторскую диссертацию по астрофизике, представьте себе. Сара была на седьмом месяце беременности. Значит, она все-таки решила рискнуть еще раз. Я, конечно, пришел в отчаяние, но был искренне рад за нее. Следующую весточку от нее я получил лишь через пять лет: мне по почте пришел ее первый опубликованный сборник поэзии. Письма не было. Только книга, отправленная издательством, очень уважаемым — «Нью дайрекшнс». Из короткой биографической справки на суперобложке я узнал, что она живет в Анн-Арборе с мужем и двумя детьми. Так что она дважды стала матерью. С тех пор… мы окончательно утратили связь друг с другом. Хотя, пожалуй, это не совсем так: я приобрел пять сборников ее стихов. Мне также известно, что последние двадцать лет она преподает на факультете английского языка и литературы в Мичигане и что ее последний сборник был номинирован на Пулицеровскую премию. Так что она сделала неплохую карьеру.

Молчание.

— И она по-настоящему любила вас. — Это я постаралась произнести как утверждение, а не как вопрос.

— Да, любила.

Я коснулась его руки, переплела его пальцы со своими. Сказала:

— Вы и сейчас любимы.

Молчание. Наконец он посмотрел на меня и произнес:

— Пойдемте отсюда.