Глава 3
Мы выпили по второму бокалу «Кровавой Мэри». Съели по омлету, который оба заказали. Во время обеда проблем сына Ричарда мы уже не касались. Я хотела бы продолжить разговор о Билли, поскольку мне о многом хотелось расспросить Ричарда, особенно о том, есть ли законный способ как-то иначе урегулировать эту кошмарную ситуацию. Наверняка можно найти другие формы обращения с ним. Да, временами Билли демонстрировал агрессивность, но ведь законов он фактически не нарушал, а это значит, что для него могли бы избрать какую-ту иную форму надзора, не связанную с санкционированным властями штатов лишением свободы. В любом случае (и это во мне уже говорит мать) нужно сделать все возможное, чтобы вызволить юношу, избавить его от этого нескончаемого кошмара.
Но ведь Ричард потратил большие деньги на адвоката. В отличие от своей жены, он не расстался с надеждой. Мюриэл, судя по всему, чудовищная болезнь Билли сразила, однако было бы неправильно осуждать ее за то, что она отмежевалась от своего психически нездорового сына. В том-то все и дело. Когда речь идет о чужой трагедии, стороннему наблюдателю легко делать всевозможные заявления о том, как должны вести себя переживающие горе люди. Но при этом мы забываем одну простую истину: каждый по-своему реагирует на тяжкие невзгоды, что обрушивает на нас жизнь. Пытаться навязать свой так называемый план действий в кошмарной ситуации, которая тебя самого никак не касается, — это верх наигнуснейшего чванства. Есть еще и такой нюанс: чужие трагедии вызывают у нас живой интерес, а все потому, что они вселяют в нас ужас, ибо каждый из нас в глубине души понимает, что в любой момент нашу жизнь целиком и полностью могут перевернуть некие страшные силы, действие которых не дано предвидеть.
Избегая дальнейших разговоров о собственном сыне, Ричард стал расспрашивать меня о моих детях, и теперь я рассказывала ему о Салли и ее подростковых переживаниях.
— Может быть, когда этот парень, Брэд, бросит вашу дочь, это заставит ее задуматься о том, что при выборе нового дружка ей следует не только смотреть на его социальный статус, но и руководствоваться какими-то другими критериями, — предположил Ричард. — Однако позвольте вас спросить кое о чем. Отец Брэда случаем не Тед Бингем, адвокат?
— Да уж, мир и вправду тесен.
— Особенно когда речь идет о Мэне.
— Вы угадали. Его отец действительно убойный дамрискоттский адвокат, хотя «убойный адвокат» — это, пожалуй, оксюморон.
— Конечно, если б вы сказали «самодовольный дамрискоттский адвокат», — с улыбкой добавил Ричард, — вас обвинили бы в тавтологии.
— Ну, Тед Бингем имеет репутацию одновременно и убойного, и самодовольного адвоката. Неужели вы и ему оформляете страховки?
— Нет, это не мой клиент. Он работает с Филом Маллоем, фактически монополизировавшим страховой рынок Дамрискотты.
— А то я не знаю. Фил застраховал наш дом и машины.
— Ничего не поделаешь, это — Мэн. А Теда Бингема я знаю лишь потому, что его жена училась в школе с Мюриэл в Льюистоне.
— И это тоже особенность Мэна. А со знаменитой Брендой Бингем я, конечно, знакома.
— Трудно поверить, что она выросла…
— Не в Палм-Бич, — закончила я за него.
— Или в Хэмптонсе.
— Или на Парк-авеню.
— Впрочем, их особняк на побережье у мыса Пемакид…
— …где я мечтаю жить, — вставила я. — Мне ужасно стыдно, что я так недоброжелательно отзываюсь о Бренде.
— Она из тех людей, что сами напрашиваются на недоброжелательность.
— Боюсь, здесь вы абсолютно правы. Салли однажды слышала, как Бренда по телефону говорила своей приятельнице: «Подружка Брэда такая милашка… жаль только, что ее родители едва сводят концы с концами».
— И вы еще переживаете, что недоброжелательны к Бренде. Некоторые люди заслуживают недоброжелательного отношения. Особенно те, кто на всех смотрит свысока. Я уверен, ваша дочь насквозь видит Бренду, живущую по принципу noblesse oblige.
— Если б Салли еще понимала значение выражения noblesse oblige. Она очень смышленая и проницательная, но недооценивает свои умственные способности. И ее так увлекают все эти внешние проявления благополучия… хотя я уверена, в глубине души она понимает, что эта погоня за внешним — пустое занятие.
— Тогда будем надеяться, что она отойдет от всего этого, как только молодой мистер Бингем отправится в свой престижный колледж Лиги плюща.
— Очень на это надеюсь. Хотя, как вы сами хорошо знаете, по большому счету не в наших силах уберечь детей от опасности или от самих себя.
— Слабое утешение. Оттого мы не чувствуем себя менее виноватыми…
— Верно. Но даже если я буду вам твердить, что проблемы Билли совсем не означают, что вы плохой отец… напротив, судя по вашему рассказу, вы — замечательный родитель, всегда подставляющий ему плечо…
— Да, я все равно буду винить себя до тех пор, пока его не выпустят из той адской бездны. Да и потом не избавлюсь от чувства вины за все те ужасы, что он перенес.
— А вообще, родителей когда-нибудь покидает чувство вины?
— Вы и вправду хотите, чтобы я отвечал на этот вопрос?
— Едва ли. Потому что после того, что случилось с моим сыном Беном…
Тогда-то я и рассказала ему про сына — про то, что он подающий надежды художник, про то, как с ним случился нервный срыв, когда его бросила избалованная богатенькая девица, про то, что он уже принимал участие в одной крупной престижной выставке и…
— Значит, Бен у нас будущий Сай Твомбли.
И снова я с немалым удивлением посмотрела на Ричарда и заметила:
— Вы еще и современных художников знаете.
— В две тысячи девятом году ходил на итоговую выставку его работ в Художественном институте Чикаго. В сущности, специально придумал для себя командировку, чтобы посетить ее. Самое забавное, что мой отец — бывший морпех, человек традиционных взглядов — тоже увлекался искусством. Только он тяготел к таким художникам, как Уинслоу Хомер и Джон Сингер Сарджент, что тоже неплохо, признак хорошего вкуса. Втайне отец всегда мечтал быть художником. В гараже он устроил себе мастерскую. Пробовал себя в жанре марины. У него неплохо получалось. Некоторые из своих работ он раздарил родственникам. Одна бостонская галерея даже выставила на продажу несколько его этюдов с изображением морского побережья. Но их никто не купил. И отец, будучи тем, кем он был, решил, что это знак: он плохой художник. Хотя мама — а она была святая — и его брат Рой убеждали его в обратном. Однажды ночью, в очередной раз напившись — причем дешевым виски, — он пошел в гараж и сжег все свои картины. Взял и сжег. Свалил два десятка полотен на газон, залил их керосином, чиркнул спичкой. Вжих. Мама нашла его сидящим у костра. Он был пьян, все лицо в слезах, грустный, злой на весь мир… но особенно на самого себя. Ибо он понимал, что сжег все свои надежды и возможности, сжег жизнь, которая могла бы у него быть, кроме той, что он создал для себя. И я, четырнадцатилетний мальчишка, наблюдая за всем этим из окна своей спальни, говорил себе, что никогда не стану жить так, как мне не нравится…
— И больше живописью ваш отец не занимался?
Ричард покачал головой.
— Но он выбранил вас за то, что вы посмели напечатать один свой рассказ.
— Жесткий был человек.
— Или он просто позавидовал вам. Отец моего папы был такой же. Он видел, что его сын — блестящий математик. Учителя и школьные методисты настояли, чтобы отец разослал свое резюме во все престижные вузы — от Гарварда до МТИ, — и его всюду приняли, как и вашего Билли. Только папин отец был не такой хороший родитель, как вы. Гениальность сына приводила его в тихую ярость, и он всячески старался помешать развитию его таланта. Настоял, чтобы отец отказался от поступления в МТИ, где ему предлагали полную стипендию, якобы на том основании, что скобяная лавка (их семейный бизнес) захиреет, если папа не будет там работать каждые выходные. И папа подчинился — согласился на Университет штата Мэн, а потом каждые выходные приезжал в Уотервилл и всю субботу пахал в магазине моего деда. Вы можете представить, чтобы заставить одаренного юношу…
— Могу.
— О господи, сказала не подумав. Ради бога, простите.
— Не извиняйтесь. На правду нельзя обижаться. Как есть, так есть. И ничего тут не поделаешь. Видите ли, хоть мой отец тоже вставлял мне палки в колеса — а я далеко не так гениален, как ваш отец…
— Не говорите так.
— Почему? Это правда.
— А как же тот рассказ…
— Рассказ, написанный тридцать лет назад…
— И еще один, опубликованный несколько месяцев назад.
— Вы запомнили?
— Ну, вы же сами мне сказали вчера.
— Это так, пустяк…
— Кстати, этот пустяк я нашла сегодня в Интернете. И прочитала. И знаете что? Очень здорово написано.
— Серьезно?
— Человек смотрит на своего друга детства, которого якобы смыло со скалы на мысе Праутс-Нек… а теперь, как известно герою, тот проходит по делу о мошенничестве в бухгалтерской фирме, совладельцем которой он является. Прямо настоящий Энтони Троллоп.
— Это вы загнули.
— Но вы же наверняка читали «Как мы теперь живем»… ибо тема морального разложения личности и общества…
— Я не Энтони Троллоп. А маленькая портлендская бухгалтерская фирма едва ли тянет на крупную маклерскую контору лондонского Сити.
— Какая разница?
— Троллоп раскрывал тему одержимости человека деньгами. И то, что фоном ему служил Лондон в период расцвета Викторианской эпохи…
— А вы поднимаете те же вопросы — рабское отношение к деньгам и то, как это отражается на нас, — показывая события, происходящие в небольшом городе Новой Англии в период экономического кризиса.
Ричард смотрел на меня ошеломленно, явно не зная, что сказать.
— Вы как будто утратили дар речи, — заметила я.
— Ну, не каждый день меня сравнивают с великими прозаиками XIX века. И хотя я польщен…
— Да-да, знаю: вы этого не заслуживаете. Это всего лишь писулька в две тысячи слов в журнальчике средней руки. И отец ваш был абсолютно прав насчет вашей писанины. Теперь довольны?
Он взял свой бокал, осушил его.
— Прежде никто и никогда не хвалил мои писательские опыты.
— А жена ваша прочитала рассказ?
— Она сказала, что он читабельный, но очень уж тягостный.
— Она права в том, что рассказ интересный, увлекает буквально с первых строчек. Но самоубийство в конце оставляет невероятно гнетущее впечатление. Однако мне нравится лежащая в его основе двойственная мораль. Это как строчка из стихотворения Элиота «Полые люди»: «Между помыслом и поступком…»
— «…падает Тень».
И когда Ричард закончил мою фразу, стихотворную строчку, что я цитировала, я, глядя на него, подумала: этот человек полон сюрпризов. И пожалуй, самым удивительным было то, что мне он казался очень… «притягательным». Точно, верное слово. Ричард на мгновение снял свои бесформенные очки в металлической оправе, потер глаза, и я в этот момент увидела, что напротив меня сидит отнюдь не непривлекательный мужчина, если не принимать в расчет его наряд гольфиста и очки страхового агента. Причем даже его седина приобрела какой-то более теплый оттенок. Я также заметила, что Ричард, когда он закончил цитировать Т. С. Элиота, посмотрел на меня по-другому: видимо, он тоже почувствовал, что-то в наших отношениях меняется. Один внутренний голос убеждал меня: это приятный интересный собеседник, не более того. Но другой голос, голос той части моего существа, которая всегда недоумевала, почему я постоянно втискиваю себя в какие-то рамки, настаивал на другом.
— Вы всегда ходите в очках? — полюбопытствовала я.
— Ужасные, да? — спросил он.
— Я этого не сказала.
— Я сам это говорю. Мюриэл выбрала их для меня восемь лет назад. Я с самого начала видел, что это ошибка. Но она сказала, что они деловые, солидные. А для меня это все равно что «скучные».
— Зачем же вы их купили?
— Хороший вопрос.
— Пожалуй, слишком прямолинейный, — сказала я, заметив, что поставила его в неловкое положение. — Не хотела быть с вами резкой. Простите.
— Не извиняйтесь. Часто я сам задаю себе этот же вопрос. Видите ли, я вырос в семье, где мужчинам одежду всегда выбирали женщины. Такие понятия, как стиль, меня не интересовали.
— Однако у вас есть чувство стиля…
Ричард дернул за рукав своей куртки на молнии:
— По-вашему, это «стиль»? Я даже в гольф не играю.
— Значит, вы способны отличить хороший вкус от плохого. Вы разбираетесь в живописи, знакомы с творчеством Сая Твомбли и Джона Сингера Сарджента. А уж в том, что касается книг, языка…
— Я часто говорю себе, что я одеваюсь, как страховой агент.
— Так не одевайтесь, как страховой агент. Измените свой стиль.
— Перемены. Одно из самых тяжеловесных слов в языке.
— И одно из самых легковесных, если принять принцип перемен. «Мне не нравятся мои очки, поэтому я их сменю».
— Это у многих может вызвать недоумение.
— Для вас так важно чужое мнение?
— Приходится с ним считаться. Перемены. Это дело опасное.
— Да, очки менять очень опасно.
— В прошлом году я пообещал себе, что куплю кожаную куртку.
— Купили?
— Примерил одну в каком-то из магазинов Фрипорта. Мюриэл сказала, что в ней я выгляжу, как стареющий мужчина, переживающий личностный кризис.
— Она часто так «сердечна» и «любезна»?
— Вы действительно прямолинейны.
— Обычно — нет.
— Почему же сейчас?
— На мой взгляд, в данный момент это уместно.
— Вы покупаете мужу одежду?
— Одеваю ли я его? Ответ: нет. Я пытаюсь настраивать его на то, чтобы он думал о своем гардеробе, но ему это неинтересно.
— Значит, он одевается, как…
— …человек, которому все равно, что на нем надето. Кстати, думаю, вас позабавит, если я скажу, что в прошлом году на его день рождения я купила ему кожаную куртку. Знаете, такую, как у летчиков. Он одобрил.
— Ну, у вас определенно есть вкус. И вы умеете одеваться стильно. Сегодня, как только вы вошли в бистро, я сразу подумал, что вам самое место в Париже. Хотя я мало знаю о Париже — только то, что читал и видел.
— Возможно, вам следует там побывать.
— А вы там были?
— Мои представления о Франции ограничиваются Квебек-Сити.
— А я однажды ездил в Нью-Брансуик на встречу с клиентом, у которого был бизнес в Мэне. Это было тринадцать лет назад, когда в Канаду еще можно было ездить без паспорта. Странно не иметь паспорта, правда?
— Так оформите.
— А у вас есть?
— Есть. Лежит дома в столе — ненужный, ни разу не использованный, нелюбимый.
— Так используйте его.
— Я бы с удовольствием. Но…
— Понятно: жизнь.
У нашего столика появился официант, осведомился, хотим ли мы кофе. Я глянула на часы: почти половина третьего.
— Я вас задерживаю? — спросила я Ричарда.
— Вовсе нет. А я вас?
— У меня нет никаких планов.
— Тогда кофе?
— Прекрасно.
Официант исчез.
— Жаль, что полтора часа редко пролетают так быстро, — сказала я.
— И то верно. Хотя вам, если учесть характер вашей работы, скучать, наверно, не приходится. Каждый день новые пациенты. Новые личные драмы, надежды, страхи, все такое.
— Послушать вас, так рентгенологическое отделение в небольшой больнице Мэна — это прямо русский роман.
— Разве нет? Как вы сами сказали, характеризуя мой «пустячный» рассказ, общечеловеческие проблемы везде одинаковы, будь то крупный город или маленький. А вы, должно быть, постоянно сталкиваетесь с людскими трагедиями.
— Я наблюдаю новообразования неправильных форм и зловещие тени. А дальше уж рентгенолог решает, что они означают.
— Но вы, наверно, сразу видите, если…
— …если это начало конца? Да, боюсь, это одно из преимуществ моего ремесла. Я почти двадцать лет работаю рентген-лаборантом и, глядя на изображение злокачественной опухоли, могу сразу сказать, какая это стадия: первая, вторая, третья, четвертая. Соответственно такие новости я обычно узнаю раньше рентгенолога. Слава богу, существуют жесткие правила, запрещающие рентген-лаборантам информировать пациентов о том, хороший прогноз или плохой, хотя, если кто-то настаивает и в его или ее случае новости обнадеживающие, я своеобразным кодовым языком, который понятен большинству пациентов, намекаю, что беспокоиться не о чем. А наш врач-рентгенолог, доктор Харрилд, общается с пациентами лишь в том случае, если уверен, что плохой диагноз не подтвердился.
— То есть если рентгенолог не выходит к пациенту после того, как ему сделали рентген или КТ…
— В каждом лечебном учреждении свои порядки. Если это большая клиника, например Массачусетская больница, что находится здесь неподалеку, там, я уверена, рентгенологи, следуя строгим правилам, никогда не общаются с пациентами. Но мы не всемирно известная клиника, обслуживаем, как вы знаете, исключительно местное население. И мы немного нарушаем правила. В частности, доктор Харрилд встречается с пациентом, если диагноз не смертельный.
— А если он не встречается с пациентом…
— Совершенно верно. Значит, обследование, скорей всего, дало неутешительные результаты.
— Я это запомню.
— Надеюсь, вам не придется столкнуться с подобным диагнозом, — сказала я.
— На самом деле, подобный диагноз в конце концов ждет каждого из нас. Моя работа во многом связана с умением оценивать степень риска. Так что я тоже уделяю пристальное внимание физическому состоянию своих потенциальных клиентов, хотя и смотрю на них с другой точки зрения. Пытаюсь понять, к какой категории нездоровых людей они принадлежат. Возможно, они из тех, кто не доживает до пятидесяти пяти, потому что у них отказывает сердце из-за того образа жизни, что они ведут. Или у них плохая наследственность — предрасположенность к раковым заболеваниям. Или, на мой наметанный глаз, они настолько побиты, выхолощены жизнью, что делать ставку на них бессмысленно.
— Значит, у вас тоже наметанный глаз.
— Ну, если в мою контору приходит человек весом сто пятьдесят килограммов, который с трудом поднимается по лестнице, чтобы встретиться со мной, тут уж нет, увольте, я не стану страховать его жизнь на миллион долларов.
— Хотя толстяки, несмотря на избыточный вес, вполне могут жить до восьмидесяти и дольше. Тут ведь как: кому сколько на роду написано, верно? Ну и существует еще эмпирический факт, который никто из нас не может игнорировать: признавая, что тебе дарована жизнь, ты платишь за это определенную цену — знаешь, что придет время, и эту жизнь у тебя отнимут. Тот, кто утверждает, будто не думает об этом…
— Я постоянно об этом думаю.
— Я тоже. С тех пор, как вступила в пору среднего возраста. Мне не дает покоя мысль, что время — это очень ценный товар, который с каждым часом лишь дорожает. И если не использовать его правильно…
— А кто-нибудь использует время правильно? — спросил Ричард.
— Разумеется, есть люди, которые считают, что они любимчики судьбы, что они добились в жизни всего, чего хотели.
— Но в действительности, сколь бы удачливым или счастливым ты ни мнил себя, в твоей жизни непременно есть какие-то проблемы, нечто неполноценное, какое-то разочарование.
— По-моему, сейчас вы рассуждаете, как страховой агент, вы не находите?
— Или как законченный реалист. У вас на этот счет другое мнение?
— Нет, боюсь, вы абсолютно правы, — не раздумывая, отвечала я, удивляясь собственной поспешности. — В жизни всегда что-то идет не так. С другой стороны, есть надежда…
Я резко умолкла, не желая договаривать, и очень обрадовалась, когда к нам почти тотчас же подошел официант с кофе. Я добавила в свою чашку молока и принялась старательно его размешивать, надеясь, что Ричард не попросит меня закончить мою мысль. Но он, конечно, не забыл.
— Продолжайте, вы не договорили.
— Не нужно.
— Почему «не нужно»?
— Потому что…
О боже, мне хочется это сказать, и в то же время я не хочу это говорить…
— Потому что великое счастье, если рядом с тобой есть человек, с которым ты можешь пережить все то плохое, что неминуемо побрасывает тебе судьба. Но это, пожалуй, самая фантастическая из всех невообразимых сказок. Сама идея…
Принесли чек, что позволило мне прервать свою речь, и это явилось для меня огромным облегчением. Я предложила разделить расходы.
— Исключено! — воскликнул Ричард.
— Спасибо за столь превосходный обед.
— Вам спасибо за то, что согласились пообедать со мной. Это было… на ум приходит слово «дивно».
— Какие у вас теперь планы?
— На завтра, на послезавтра, на следующую неделю, на следующий месяц?..
— Очень смешно.
— На сегодня у меня нет дальнейших планов.
— У меня тоже.
— Может, придумаем что-нибудь вместе?
— Не возражаю.
Ричард улыбнулся, произнес:
— Итак… хотите, покажу, где я намерен жить?
— Вы переезжаете в Бостон?
— Да, буду жить здесь неподалеку, на углу Бикон-стрит и парка Бостон-коммон.
— И когда же, если не секрет?
— В другой жизни, — ответил он, глядя мне прямо в глаза.
