— Билли было девятнадцать лет, когда ему поставили диагноз «биполярное аффективное расстройство».

Нам только что принесли «Кровавую Мэри». Ричард, признавшись в том, что солгал мне насчет своего сына, после отказывался о нем говорить («Не хочу обременять вас своими проблемами»). Я мягко настаивала, чтобы он поделился со мной своей бедой. Ричард глотнул из бокала. Снова напряженным взглядом надолго уставился в стол. Я видела, что он пытается решить, стоит ли ему быть откровенным со мной. Я крепче стиснула его руку. Он на мгновение накрыл своей ладонью мою, потом поднес ко рту бокал и (заодно) осторожно высвободил свою руку. Опять жадно глотнул водочного коктейля. Я видела едва заметное сокращение мышц его горла, по которому текла обжигающая жидкость.

Потом он сказал:

— Мы всегда знали, с самого его детства, что Билли не совсем нормальный ребенок. Замкнутый. Необщительный. Скрытный. Во всяком случае, я так это видел. Временами он вел себя абсолютно адекватно, потом вдруг ни с того ни с сего становился чрезвычайно оживленным и общительным. Слишком общительным, на мой взгляд. Но после этих его периодов угрюмости, ухода в себя, солипсизма…

Чудесное слово, подумала я. Произнеся его, Ричард на мгновение вскинул брови, словно прочитал мои мысли. Я улыбнулась в ответ.

Он продолжал:

— …мы оба так радовались, что он наконец-то воспрянул духом. Тем более что в подростковом возрасте он почти всегда держался обособленно. В местной школе Бата, где он учился, его все считали чудиком. Школьный психолог протестировала его и сказала, что, по ее мнению, у него есть «проблемы». Она направила его к психотерапевту, и Билли какое-то время посещал врача, хотя Мюриэл, моя жена, была против.

— Почему?

— Мюриэл из тех людей, кто уверен, что «умственные дела», как она выражается, это признак слабости. Полагаю, такое восприятие у нее сформировалось в результате детского опыта. Она росла в Дорчестере; отец ее, американец ирландского происхождения, служил в полиции, причем был этаким типичным крутым копом, который особо не церемонится. Он пил, конечно, и регулярно поколачивал жену. В конце концов мать Мюриэл не выдержала. Она была родом из. Льюистона. Так вот, она забрала детей — Мюриэл и двух ее братьев — и уехала к родителям. Мюриэл тогда было всего двенадцать лет. Отца она больше не видела. Он решил, раз дети его последовали за матерью в Мэн, значит, они от него отказались. Он вычеркнул их из своей жизни, а через пять лет умер от пьянства, разрушившего его печень… Слишком много подробностей, да?

— Интересные подробности! — сказала я.

— Надеюсь, вы говорите это не из учтивости?

— Я говорю это, потому что мне интересно. Интересна ваша история. Как вы познакомились с Мюриэл?

— Отец нанял ее секретарем.

— Когда это произошло?

— В конце восемьдесят первого года. Она окончила секретарские курсы в Портленде, вышла замуж за полицейского, но прожила с ним недолго…

— История повторяется…

— Особенно та, что по Фрейду. Но у нас с Мюриэл все было по-другому.

— У вас всего один ребенок?

— До Билли у нее было три выкидыша. Его рождение мы рассматривали как великий дар, как вознаграждение за пережитое горе, что причинили нам три неудачные беременности. Когда Билли наконец-то появился на свет, Мюриэл было тридцать шесть лет. По нынешним меркам для первых родов это не ахти какой возраст, а тридцать лет назад она считалась старородящей матерью. Мюриэл заботилась о Билли по всем правилам, но меня с самого начала не покидало ощущение, что она по-настоящему не привязана к сыну, что в душе она всегда чувствовала, что он родился другим, не таким, как все.

— Он превзошел все основные показатели развития?

— Абсолютно все. А тесты на выявление способностей показали, что он исключительно одаренный мальчик. Особенно в математике. В школе для него это было единственным спасением, ибо в том, что касалось математики, он был просто волшебником. Помнится, когда он учился в десятом классе, мне позвонил его учитель по математике — мистер Полинг, кажется. По его просьбе я пришел в школу, и он сказал мне, что у Билли непревзойденные аналитические способности, что за двадцать пять лет преподавательской деятельности он впервые встречает столь незаурядный ум. Он предложил, чтобы Билли посещал дополнительные занятия после школьных уроков, а летом отправился в лагерь, где детям дают углубленные знания по математике, — в лагерь при МТИ, представляете? Мюриэл сочла, что это уже слишком. «Что он будет делать в этом математическом лагере? Только еще больше замкнется в себе». Таково было ее видение. Я стал спорить, говорил, что наш сын — талантливый мальчик и мы должны поощрять его способности, что, возможно, с помощью математики он сумеет выйти из состояния самоизоляции и одиночества, которое до той поры было определяющим в его жизни. Я рассудил, что в математическом лагере при МТИ он будет общаться со своими единомышленниками, «с повернутыми на цифрах чудиками», как выражался сам Билли, — в средней школе Бата таких, конечно, не было. Мюриэл также не устраивали расходы на все это предприятие — почти три тысячи долларов. В конце 1990-х для нас это было напряженно, хотя наш бизнес тогда приносил неплохой доход. И все же я настоял. Билли поехал в математический лагерь при МТИ. Первые две недели он казался невероятно счастливым. Ему нравились преподаватели. Нравились его новые товарищи — математические таланты. Я даже навестил его через десять дней. Никогда еще не видел его таким сосредоточенным, таким непринужденным, в ладу с самим собой и с окружающими. А его профессор — он преподавал лямбда-исчисление (мне пришлось в справочнике посмотреть, что это такое) — отвел меня в сторону и сказал, что намерен замолвить за Билли словечко в приемной комиссии, чтобы его следующей осенью без проволочек приняли в МТИ. В Бат я возвращался в приподнятом настроении. Мой сын — гениальный математик. Мой сын — будущий профессор МТИ, или Гарварда, или Чикагского университета. Мой сын — лауреат Нобелевской премии. Да, я понимаю, что все это были голубые мечты. Но ведь, по словам профессора, мой сын и впрямь мог всего этого добиться. А потом, спустя пять дней, мне позвонили из МТИ. Билли пытался поджечь простыни и матрас в своей комнате. К счастью, дежурный куратор не растерялся. Учуяв запах дыма, он схватил огнетушитель и погасил пламя. Но Билли своей выходкой нанес имущественный ущерб на сумму в несколько тысяч долларов. Когда он признался в поджоге, его тут же исключили из лагеря. Я, конечно, был подавлен случившимся. Но особенно меня угнетало то, что Билли, когда я приехал за ним, вообще отказывался говорить о том, что произошло. «Допустим, мне захотелось похулиганить», — только и сказал он. Когда он повторил это матери, она решила, что его нужно поместить в ближайшую психбольницу. Правда, они никогда не ладили. Билли знал, что мать считает его ненормальным, не таким, как все. Мюриэл всегда чувствовала себя неуютно рядом с кем-то, кто не вписывался в ее зону комфорта. Она ненавидит путешествовать. За последние пять лет из Мэна выезжала лишь дважды, и то на похороны родственников, живших в Массачусетсе. Она не в состоянии понять своего блестяще одаренного, но эксцентричного сына. Я неоднократно пытался поговорить с ней об этом — и пытался убедить ее в том, что наш сын нуждается в ее сочувствии. Но если Мюриэл определила для себя, что тот или иной человек — лишь источник неприятностей, мнения своего она не изменит.

Ричард умолк, вновь взял бокал с «Кровавой Мэри». Я тоже глотнула коктейля, силясь разобраться в сложном рисунке его семейной жизни. Из того, что он рассказал, я смогла сделать вывод, что Мюриэл была сухой, категоричной, бессердечной. Но не потому ли, что я сопереживала ее мужу, пребывавшему в крайнем расстройстве?

— У каждого из нас свои личные горести, не так ли? — сказал он. — И я ни в коем случае не хотел портить нам обед…

— Не извиняйтесь. То, что происходит с вашим сыном, — это беда. Большая, ужасная беда…

— То, что происходит с моим сыном… — повторил Ричард, понизив голос почти до шепота. — Вы говорите так, будто его наказали свыше. На самом деле… он сам себя наказал.

— Но ведь вы сказали, что Билли страдает биполярным расстройством. А человек, страдающий биполярным расстройством…

— Знаю-знаю. Вы правы. Прости им, Отче, ибо они не ведают, что творят. Мюриэл процитировала мне эту строчку из Евангелия от Луки, когда я попытался объяснить поведение Билли после того, как его выгнали из математического лагеря при МТИ. «Вечно ты его выгораживаешь. Его следовало бы отвести в ближайший вербовочный пункт морской пехоты и заставить добровольно поступить на военную службу. За три месяца подготовки в Пэррис-Айленд из него бы всю дурь вышибли». Я понимаю, что со стороны Мюриэл это крайность. Но дело в том, что, когда я привез Билли домой из лагеря МТИ и он отказался с ней разговаривать, где-то в три часа ночи я проснулся и увидел Мюриэл сидящей в кресле у окна в нашей спальне и горько плачущей. Я попытался утешить ее, а она сказала, что сама виновата в том, что случилось с Билли. «Я знаю, я — плохая мать. Знаю, что никогда не дарила ему достаточно любви, а он в ней так нуждался». Я был рад это слышать. Она озвучила истину, которую я всегда боялся с ней обсуждать.

Почему же вы боялись? Я не задала вслух этот вопрос — вовремя осеклась. Я по себе знала, отношения между супругами, долго живущими в проблемном браке, зачастую основаны на умении не касаться многих мучительно очевидных истин, и мы все боимся начинать разговоры, которые могут завести нас в мрачные и болезненные уголки той жизни, что мы создали для себя.

— Я ненавижу себя за то, что ни разу дома не поднял вопрос об ее антипатии к нашему сыну. И о ее неспособности проявлять заботу и внимание.

— К нему и к вам? — спросила я.

Заметив, что Ричард напрягся, я отругала себя за то, что переступила границы дозволенного.

— Простите-простите, это был неуместный вопрос, — извинилась я.

Он снова приложился к бокалу с «Кровавой Мэри».

— Вообще-то, вопрос по существу. И думаю, ответ на него вам уже известен.

Молчание. Я нарушила его:

— После происшествия в математическом лагере… ему оказали помощь?

— Естественно, я немедленно ввел в курс дела школьного психолога. Она очень приятная женщина, но не спец в своем деле. То есть говорила умно, красиво, но была совершенно не в своей стихии, когда речь шла о клинических случаях: не могла объяснить, почему Билли совершил нечто столь губительное, разрушительное. Правда, она направила его к психиатру. Тот диагностировал депрессию и прописал ему валиум. Год прошел относительно спокойно. Билли раз в неделю посещал психиатра. Лечение вроде бы помогало. Билли окончил школу. Выпускные экзамены сдал превосходно, по математике набрал семьсот пятьдесят баллов. Инцидент в лагере МТИ остался в прошлом. Я заплатил за ущерб четыре тысячи долларов. В суд на него не подавали, дело не заводили. Им заинтересовались серьезно несколько вузов, в том числе Чикагский и Корнеллский университеты. А потом вообще свершилось чудо: Калифорнийский технологический институт предложил ему полную стипендию на все четыре года. Калифорнийский технологический институт! Билли был на седьмом небе от счастья. Моей радости не было предела. Даже Мюриэл искренне обрадовалась, что ее сына приняли в один из лучших в мире вузов по математике и естественным наукам. Тогда Билли встречался с девушкой из своего класса. Мэри Трейси. Очаровательная девушка. В химии хорошо разбиралась. И казалось, она по-настоящему понимает нашего странного сына. Ее приняли в Стэнфорд, тоже на полную стипендию. Так что они учились бы рядышком в Калифорнии. Все складывалось как нельзя лучше. Потом, примерно за три недели до окончания школы, Билли исчез. Исчез — и все, без следа. К поискам подключились местная полиция и полиция штата. Его фотографию разместили во всех газетах и информационных бюллетенях Мэна. Он ведь взял машину Мюриэл и прихватил еще ее кредитную карточку — пин-код он знал, потому что она иногда просила его снять деньги… в общем, дело серьезное. Банк уведомил нас, что Билли только раз снимал деньги — триста долларов в день исчезновения. По совету полиции карту мы не заблокировали. По карте им будет легче отследить его местонахождение. Но он больше деньги не снимал. И вообще нигде не объявлялся. След затерялся. Я боялся худшего: что он покончил с собой. Но потом, спустя восемь дней после его исчезновения — в эти восемь дней я спал по ночам, наверно, не более трех часов, — около четырех утра нам позвонил капитан местной полиции Дуайт Петри. Бат — город маленький. Мы с Дуайтом вместе учились в школе. Его отец тоже служил в полиции. Мой отец оформлял его семье страховки на дом и автомобили. А я стал оформлять страховки Дуайту, когда тот женился и завел семью. Только ему одному я рассказал про инцидент в лагере МТИ. Он был одним из немногих, кому я мог доверить секрет. Дело в том, что происшествие в МТИ не получило огласки. Но об исчезновении Билли трубили все местные СМИ, в связи с чем в общество просочилась и информация о совершенном им поджоге. Я абсолютно уверен, что здесь постаралась родительница одного из одноклассников Билли. Ее сын тоже был в математическом лагере, но ни Калифорнийский технологический институт, ни другие престижные университеты не предложили ему стипендию. И эта женщина — ее звали Элисон Адамс — всюду ходила и возмущалась, что «этот придурок Билли собрал все, какие есть, стипендии», а ее мальчику ничего не досталось. О том, что она распространяет слухи, мне сообщил Дуайт Петри. А Дуайт, будучи офицером полиции, никогда не повторял ничего инкриминирующего, если не получал информацию из достоверных источников. В общем, история с поджогом попала в газеты. Ну, а поскольку весь мир сейчас опутан интернет-паутиной, естественно, об этом прочитал и кто-то из приемной комиссии Калифорнийского технологического института. Председатель приемной комиссии связался по телефону с консультантом школы в Бате и спросил, почему школьная администрация скрыла от них факт исключения Билли из математического лагеря. Консультант ответил, что впервые об этом слышит. Нас с Мюриэл вызвали к директору школы и обвинили в сокрытии факта этого «уголовного преступления», как тот выразился. Я попытался объяснить, что, поскольку заявления в полицию не было и нам с МТИ удалось утрясти этот вопрос в частном порядке, мы не сочли нужным «делиться» данной информацией со школой. Я понимал, что это все звучит неубедительно, что мы, по сути, виновны в сокрытии… в общем-то, так и было.

— Что заставляет вас так думать? — спросила я.

— Мы должны были сообщить в школу.

— В МТИ знали, в какой школе учится Билли?

— Конечно. У них были все координаты.

— Но они не стали информировать школу о его исключении из лагеря. Сам факт, что МТИ не счел нужным ставить в известность школу об этом неприятном инциденте…

— Это был не инцидент, а преступление.

— У вашего сына биполярное…

— Этот диагноз поставили позже. А поджог вряд ли можно трактовать как мелкое правонарушение.

— Тем не менее в МТИ решили, что этот дисциплинарный проступок не настолько серьезен, чтобы портить будущее невероятно одаренному юноше.

— Я потерял с полдюжины клиентов. Все они говорили одно и то же: что не хотят иметь дело с человеком, искажающим истину.

— Это ужасно необъективно с их стороны, если хотите знать мое мнение, — сказала я.

— Вы слишком добры.

— Вы говорите так, потому что не привыкли к доброму отношению?

Молчание. Ричард на мгновение закрыл глаза. По тому, как он плотно сжал губы, я могла только предположить, что перешла запретную черту и что он сейчас поднимется из-за стола и положит конец нашему обеду, хотя обедать мы еще даже не начали.

— Простите, — извинилась я.

Ричард открыл глаза:

— За что?

— За то, что сую нос не в свое дело…

— Но вы правы, так и есть.

Молчание. Следующий свой вопрос я задала, тщательно подбирая слова:

— В чем я права?

— В том, что я не привык к доброму отношению.

Молчание. Теперь мы оба потянулись к своим бокалам.

— Я знаю об этом не понаслышке, — объяснила я.

— Ваш муж?

Я кивнула.

Молчание. К нам, улыбаясь во весь рот, подошел официант:

— Как дела, ребята? Готовы заказать еще по «Мэри»? Я просто хотел напомнить вам о наших фирменных блюдах…

— Если позволите, мы закажем минут через пятнадцать, — сказал Ричард.

— Без проблем. Никакой спешки, — ответил официант, поняв его намек.

— Спасибо, — поблагодарил Ричард. Потом, когда официант отошел, он напомнил мне: — Итак… ваш муж…

— Мы еще дойдем до этого. В общем, я хотела сказать…

— Как его зовут?

— Дэн.

— Его уволили из «ЛЛ Бин», а с понедельника он возвращается туда в качестве работника склада?

— У вас хорошая память.

— Профессия обязывает.

— Если бы я не знала, что вы заняты в страховом бизнесе, никогда бы не подумала, что вы из тех, кто всегда что-то продает, все время пытается заключить сделку.

— Наверно, это потому, что я играю роль, когда продаю. А так…

— По-моему, каждый из нас играет какую-то роль, — заметила я.

— Это одна точка зрения.

— Точка зрения, в которой есть доля истины. Ведь каждый из нас пытается создать себе какой-то образ, верно? Проблема в другом: нравится ли нам тот образ, что мы слепили?

— Надеюсь, вы не ждете от меня ответа?

Я рассмеялась, и Ричард одарил меня озорной улыбкой.

— Ладно… карты на стол, — сказала я. — Часто я смотрю на свою жизнь и недоумеваю, как так получилось, что я веду такое существование, создала такой вот образ, ежедневно играю эту роль?

— У каждого из нас бывают минуты сомнения.

— Так какую роль вы бы хотели играть, если б имели возможность?

— Это просто, — отвечал он. — Я был бы писателем.

— Наверно, жили бы где-нибудь на побережье в Мэне… или, может, у вас уже есть дом на побережье?

— Увы! Мы живем в Бате, в самом городе. А дом… дом у нас хоть и неплохой, но скромный.

— У меня тоже.

— Однако, будь я писателем, я жил бы здесь, в Бостоне. Большой город… и все такое.

— Тогда почему не в Нью-Йорке или Париже?

— Я вырос в Мэне… а это значит, что в моем представлении идеальный крупный город — Бостон. Компактный, с богатой историей, на востоке страны. И потом есть еще «Ред сокс»…

— Так вы трибалист?

— Кто ж из нас не болеет за «Ред сокс»?

— Почти каждый человек по природе своей трибалист. Особенно в том, что касается собственной плоти и крови. Взять хотя бы ту женщину, Элисон как-ее-там, которая разболтала всему свету про инцидент с вашим сыном в лагере МТИ. Почему она это сделала? Потому что ее собственный сын оказался менее одаренным, чем Билли. В ней заговорил трибализм, и она решила посеять смуту. С моей точки зрения, это в пять раз хуже, чем то, что вы с женой умолчали про случившееся с Билли в математическом лагере. Вы просто пытались защитить своего сына. А она умышленно подняла шум и тем самым испортила жизнь юноше. Ей должно быть стыдно за себя.

— Уверяю вас, ей не стыдно.

— Что было потом, после того как Калифорнийский институт узнал о проблемах Билли?

— Произошло неизбежное. Ему отказали в приеме и, соответственно, в стипендии. Ужаснее всего то, что это выяснилось, когда Билли считался пропавшим без вести. Ко мне стали приставать репортеры всех местных и региональных газет; у нашего дома даже дежурила в машине съемочная группа портлендского филиала Эн-би-си, они хотели, чтобы я сделал заявление о том, почему покрывал своего сына. Странно, что вы ничего этого не слышали. Мэн ведь такой маленький штат.

— Я редко смотрю телевизор. А новости читаю в интернет-версии «Нью-Йорк таймс». Дэн всегда говорит, что для аборигена Мэна я слишком мало интересуюсь событиями местной жизни. Может быть, потому что зачастую это не более чем сплетни. Несчастья и трагедии жителей маленьких городков. Наверно, если я спрошу у своих коллег в больнице про этот инцидент, кто-нибудь обязательно вспомнит. Но уверяю вас, спрашивать я не стану.

— Спасибо.

— Вы сделали заявление для прессы?

— Это сделал мой адвокат. Выступил с коротким заявлением, сказав, что, поскольку Билли пропал без вести и есть серьезные опасения за его жизнь, мы просим, чтобы «в это очень тяжелое для нас время» нас оставили в покое и т. д. и т. п. Дуайт Петри, надо отдать ему должное, встал на нашу сторону, заявив, что, раз МТИ решил не предавать огласке проступок Билли, по его мнению, мы поступили правильно, не поставив в известность школу, и сам он потрясен тем, что «некая очень непорядочная гражданка сочла необходимым причинить еще больший вред явно не совсем здоровому юноше, оповестив об этом прессу». Дуайт также дал понять, что мы с ним дружим сорок лет и что при подобных обстоятельствах он поступил бы так же, как я. Ужасно было и то, что теперь шансы Билли поступить в какой-нибудь вуз фактически были равны нулю. И все из-за злых намерений одной подлой женщины. А Билли тем временем искали, но найти не могли. Те восемь дней… это был кошмар.

— И как ваша жена это восприняла?

— Сделала то, что обычно делала, когда что-то было выше ее сил: проголосовала ногами. Уехала к своей сестре в Оберн. Звонила мне раз в день, чтобы узнать последние новости. В общем, дома ее не было.

— И вас это не возмущало?

Молчание. Ричард снова на мгновение закрыл глаза — это, я заметила, он часто делал, если ему было тяжело о чем-то говорить. Однако он ни разу не увильнул от ответа. Вот и сейчас, открыв глаза, он сказал:

— Я думал, что сойду с ума.

— Была какая-то конкретная причина, побудившая Билли сбежать из дома?

— Его девушка сказала, что между ними все кончено. Как-то так. Неожиданно. Я узнал об этом где-то через семьдесят два часа после того, как Билли пропал. Однажды рано утром — должно быть, часов в шесть — кто-то стал барабанить в нашу дверь. Пошатываясь, я спустился вниз и увидел на пороге подружку Билли, Мэри. Она была вся в слезах. Я провел ее на кухню, и там она все рассказала: что последние несколько месяцев Билли держался очень отчужденно, был неспокоен, с ним было трудно общаться и что ей ничего не оставалось, как порвать с ним. Я слушал ее, и мне было так стыдно, особенно когда она спросила: «Вы заметили, что он вел себя более странно, чем обычно?» На самом деле я не замечал в его поведении ничего особенного. И вот мой сын из-за разрыва со своей первой любовью слетел с катушек. — Словно угадав мои мысли — или, может, они были написаны на моем лице, — Ричард произнес: — Да, верно. Билли никогда по-настоящему не знал материнской любви. Но в защиту Мюриэл я могу сказать, что она старалась, как могла.

— И вы в это верите?

— Нет.

Отвечая, он открыто встретил мой взгляд, и меня пробрала какая-то странная дрожь. Ибо он смотрел мне в глаза так, что я почувствовала то же, что и он: сопричастность. Негласный рубеж был перейден.

— Так где же, в конце концов, нашли Билли? — спросила я.

— На севере, в Округе, — ответил Ричард, употребив сокращенное разговорное название округа Арустук — самого глухого, малозаселенного и фактически неисследованного уголка Мэна с обширными лесными массивами и путаной сетью лесовозных дорог, не обозначенных ни на одной официальной карте штата.

— В каком он был состоянии?

— В очень плохом. Полицейскому, который нашел его, он сказал, что доехал до Преск-Айла, пошел в «Уолмарт», где купил поливочный шланг и толстую изоленту. Потом он планировал заехать вглубь леса, подсоединить шланг к выхлопной трубе автомобиля, просунуть его в окно, изолентой заделать щели в окне, включить двигатель и покончить с собой. Но при этом он купил продуктов на неделю, спальный мешок и портативную плитку, и это навело меня на мысль, что в душе он не хотел расставаться с жизнью. В общем, купив все это, Билли поехал в лес, добрался до лесовозных дорог, по которым не ездит никто, кроме тех, кто работает на расположенных там целлюлозно-бумажных комбинатах. Он ехал и ехал, пока на одной из тех грунтовок машина не свалилась в кювет и не сломалась. Это был конец апреля — снег еще лежит, по ночам температура опускается ниже нулевой отметки, — а он застрял там в самой чаще. У него было все необходимое оборудование, чтобы покончить с собой, но он вместо этого просто жил в своей машине. По ночам включал печку, пока не кончился бензин. Нужду справлял за деревьями. Еду себе готовил на плитке. Вокруг лес, а он один-одинешенек. И абсолютно счастлив, впервые в жизни, как он потом, спустя несколько месяцев, признался мне. «Мне не приходилось думать о том, что я — ошибка природы, урод, который никуда не вписывается. И потому уединенность, папа, для меня самое лучшее». Так и сказал. Потом ему повезло. Как-то на рассвете на него наткнулся один лесоруб. К тому времени у Билли уже кончилась провизия, и, помимо того, что он изголодался и замерз, у него еще началось помрачение рассудка. Он заперся в машине и даже не подумал открыть дверцу, когда лесоруб стал кулаком стучать по стеклу, пытаясь помочь ему. Но Билли был уже настолько не в себе, что отказывался открывать машину. Лесоруб уехал и вернулся с полицией лишь через четыре часа — так далеко было это место от населенных пунктов. Билли снова стали уговаривать, чтобы он открыл дверцу и позволил оказать ему помощь. На этот раз, увидев людей в форме, он пришел в бешенство. Ни в какую не хотел отпирать дверцу. Стал орать на полицейских, осыпать их бранью. Когда они наконец взломали машину, он набросился на них с кулаками. Так неистовствовал, что им пришлось его усмирять. На него надели наручники, но он продолжал буянить. Билли довезли до ближайшего врача. Вкололи ему столь сильный транквилизатор, что он проспал больше суток. Проснулся уже в психиатрической лечебнице штата в Бангоре. Дуайту позвонили из полиции штата в округе Арустук. Он — замечательный друг, настоял на том, чтобы отвезти меня туда. Когда мы приехали в больницу — она размещалась в большом викторианском здании, на вид мрачном, пугающем, хотя внутри оно было несколько модернизировано, — Билли находился в охраняемом крыле. В одиночной камере. Меня к нему пропустили. Намерзнувшись в своей машине за те дни, что его искали, он теперь выглядел ужасно изнуренным и истощенным. Со мной говорил неохотно, но, когда я сказал, что очень сильно люблю его, он разрыдался. Пытаясь утешить сына, я обнял его, а он вдруг взвился, как баллистическая ракета, попытался ударить меня кулаком… я, к счастью, увернулся… потом он стал бросаться на стену и в конце концов забаррикадировался в маленькой ванной. На шум прибежали четыре санитара — крепкие такие, рослые ребята. Они велели нам с Дуайтом выйти из палаты, а сами стали утихомиривать моего сына. Дуайт, помимо того, что он мой старый друг, еще и мастер вести откровенные разговоры. После инцидента в больнице он препроводил меня в ближайший бар, заставил выпить двойную порцию «Джека Дэниэлса» для успокоения нервов, потом сказал мне прямо: «Твой сын попал в очень плохое место, и после того, что случилось сегодня, власти еще долго не выпустят его».

— Где в это время была мать Билли?

— У своей сестры в Оберне, ждала моего звонка.

— Почему она не поехала с вами в Бангор?

— Когда я сообщил ей по телефону о том, что произошло, она разрыдалась взахлеб — это было так на нее не похоже. Я сказал, что, наверно, будет лучше для всех, если я поеду в лечебницу без нее, в сопровождении Дуайта. Она не протестовала.

— Но она все-таки навестила его?

— Вы не очень хорошего о ней мнения, да?

Вопрос Ричарда застал меня врасплох, тем более что он был задан довольно резким тоном.

— Это просто моя реакция на ваш рассказ о ней.

— Она не такая уж плохая.

— Я вам верю.

— Несмотря на то что я обрисовал ее плохой матерью?

— Ричард, ваш брак — это ваше личное дело. Мне никогда бы и в голову не пришло осуждать…

— Я не хотел на вас срываться.

— Вы не срывались. А то, что произошло с вами, ужасно.

— Это не со мной произошло — с ним.

— Но вы же его отец.

— Да, знаю. Как вы понимаете, это событие перевернуло всю нашу жизнь. Примерно через неделю после первого инцидента в психиатрической больнице Мюриэл поехала со мной к сыну. Сначала мы встретились с его психофармакологом. Он сказал нам, что перевел Билли на паксил — это разновидность прозака — и, хотя судить еще рано, ему кажется, новое лекарство помогает. Когда мы увидели сына в тот день — свидание проходило под надзором двух дюжих санитаров, на случай, если Билли снова начнет буянить, — он выглядел оживленным, жизнерадостным. Казалось, он был искренне рад встрече с нами. Сказал, что намерен «побороть эту штуку» и осенью, как и планировалось, начать учебу в Калифорнийском технологическом институте. Мы с женой заранее условились не говорить сыну о том, что ему отказали в приеме в институт и что его исчезновение на две недели стало главной темой во всех средствах массовой информации. Но бедняжка Мюриэл тогда едва не потеряла самообладание. Когда мы снова сели в машину, она уткнулась лицом в мое плечо и проплакала минут десять. Позже, по дороге домой, полностью успокоившись, она повернулась ко мне, холодная, бесстрастная, и заявила: «Все, наш сын для нас теперь потерян». Конечно, я в это не верил. Убеждал себя: смотри, как он повеселел с тех пор, как ему прописали новое лекарство. Стал думать, как бы устроить его в хороший колледж осенью. Я не поставил на нем крест. Потом, через двое суток, раздался очередной звонок из лечебницы. Предыдущей ночью Билли впал в исступление. Вдруг стал буянить ни с того ни с сего. Избил и искусал одного из охранников. Пытался головой разбить окно. Его пришлось усмирить. Теперь он находился, так сказать, в одиночном заключении. Я хотел немедленно ехать в Бангор, но Дуайт меня отговорил. Шли дни. Потом мне позвонил директор психиатрической клиники. Весь такой озабоченный, виноватый. Оказывается, психофармаколог поставил Билли неправильный диагноз, поскольку только теперь стало известно, что он страдает биполярным аффективным расстройством. Поспрашивав разных специалистов, я выяснил, что, если человека с таким психическим заболеванием сажают на паксил, он начинает искриться, как новогодняя елка. Не удивительно, что у бедного мальчика случились все эти приступы буйного помешательства.

— Ему назначили другое лечение?

— Да, прописали литий. Но дело в том, что из-за нападения на полицейского и агрессивных вспышек Билли в больнице власти штата решили добиваться для него длительного лишения свободы. Я спросил своего адвоката, можно ли подать на больницу в суд за то, что Билли поставили неправильный диагноз и назначили лечение, в результате которого он превратился в психически больного. Мой адвокат свел меня с адвокатом по уголовным делам из Портленда. Тот взял за час почти четыреста долларов. Он сказал мне, что, если я готов потратить двести штук, можно подать в суд на власти штата, но он уверен почти на все сто, что мы проиграем дело, поскольку Билли был неуравновешен и агрессивен уже до того, как ему ошибочно назначили паксил. Я заложил наш дом — хотя Мюриэл была категорически против, — и мы подали в суд. И проиграли дело. Даже принимая препарат лития, Билли продолжал выказывать признаки серьезного умственного расстройства. У властей штата были все карты на руках. По суду им дали право держать Билли в психиатрической больнице до тех пор, пока они не сочтут его годным для реинтеграции в общество.

«Есть ли шанс, что это когда-нибудь произойдет?» — хотелось спросить мне, хотя ответ на этот вопрос я уже знала. И, снова прочитав мои мысли, Ричард добавил:

— Но это будет не скоро. В дополнение к его диагнозу «биполярное аффективное расстройство» Билли признали опасным шизофреником. И вот теперь… теперь… телефонный звонок из больницы час назад. Впервые за четыре месяца ему позволили находиться в общей жилой зоне вместе с другими пациентами из его палаты. Завязалась драка, и Билли вонзил кому-то в горло карандаш.

— Что с тем человеком?

— По словам заведующего психиатрическим отделением, где держат Билли, рана неглубокая. Но это означает, что моего сына снова поместили в одиночную камеру. И шансы на то, что его выпустят в обозримом будущем…

Ричард внезапно умолк, спрятал лицо в ладонях. Я снова положила ладонь ему на руку. На этот раз он ее не отдернул.

— Разумеется, я сразу же по получении известий из больницы позвонил его матери. А она ответила: «Теперь уже он потерян навсегда».

— Вы в это верите? — спросила я.

— Я не хочу в это верить. Но…

Молчание.

— Если вам нужно в больницу сейчас… — начала я.

— Мой сын снова в одиночном заключении. А это значит, что посещения запрещены. Психиатр-резидент сообщил, что Билли будут держать в изоляции, пока не сочтут, что его состояние стабилизировалось. В прошлый раз, когда такое случилось, мы не видели его два месяца. Я вам сказал, что мне придется уйти, лишь по одной причине: я не представлял, как смогу поведать все это вам. Но вы были так добры, так терпеливы, так…

К нам снова, улыбаясь, подошел официант. Ричард убрал руку из-под моей ладони.

— Итак… решили, что будете заказывать? — осведомился официант.

— Нам нужно еще несколько минут, — ответила я. Как только официант удалился от нашего столика, я шепнула Ричарду: — Прошу вас, если нужно — идите.

— Куда я пойду? Куда? — спросил он. — Но если вы, услышав все это, хотите уйти…

— Почему я должна хотеть уйти?

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Спасибо.

— Нет, это вам спасибо.

— За что?

— За то, что рассказали мне про сына.

— Хоть это и ужасная история?

— Особенно потому, что это ужасная история.

Молчание. Потом Ричард произнес:

— В жизни бывают такие моменты, когда без второго бокала просто не обойтись.

На что я могла только ответить:

— Согласна.