Книга: Время дикой орхидеи
Назад: 24
Дальше: 26

25

Раскинув вокруг себя юбки старого, выцветшего до лавандовой серости летнего платья, Георгина сидела в траве; здесь, в Сингапуре, она не чувствовала необходимости придерживаться правил траура, внушенных некогда ей тетей Стеллой.
Этот траур содержал в себе терпкую толику, которая происходила не только от горечи смерти.
Она сидела недвижно, не отмахиваясь от москитов, которые звенели над ней, кусая то в шею, то в кисти рук, оставляя зудящие, красные припухлости. Глаза ее были прикованы к одному месту на горизонте, где-то там, где спаривались небо и море, зачиная облака.
В последнее время она часто поднималась сюда и смотрела поверх города в море. Здесь, на склоне холма с названием Губернаторский, сколько она себя помнила, а теперь, после идеалистического, но неудачного строительства крепости Коллейром он носил имя Форт Кэнинг.
Ничто не остается таким, каким было.
Гордо и стройно высилась новая колокольня Сент-Андруса, маяк в море городских зданий. Теперь не церковь, а с прошлого года кафедральный собор англиканского епископата Лабуан и Саравак, ее могучее тело, в часы богослужений затопленное полнозвучием органной музыки, казалось построенным на века. Как будто Сент-Андрус давал ей понять: Даже если твой мир лежит в руинах, я пребуду неизменным и вечным. Меня ты никогда не потеряешь из виду.
Она глубоко вздохнула и стала разглядывать надгробную плиту. Должно быть, раньше могилу поддерживал в порядке Ах Тонг. За последнее время она покрылась мхом и обросла желтым чешуйчатым лишайником; если бы можно было его спросить, как это все устранять.
Вот уже несколько месяцев она откладывала решение, не перехоронить ли маму к Гордону Финдли на новое кладбище на Букит Тима-роуд. Он никогда об этом не заговаривал, а она и не думала спрашивать его об этом; раньше она бы, пожалуй, не сомневалась в том, что оба должны лежать рядом.
Не думай обо мне плохо, Георги. Я действительно любил обеих.
Брови ее дрогнули, когда она провела ладонью по надписи: Любимая супруга Гордона Стюарта Финдли. Рука ее опустилась ниже и уперлась в буквы: С болью отнятая мать Георгины Индии Финдли.
Это вырезано в камне. Как же это могло быть неправдой?
Больше полугода прошло, как они похоронили ее отца. С тех пор она пустой оболочкой дрейфовала во времени, слепая, глухая и немая. Пытаясь извлечь смысл из обрывков его рассказов в сумеречном состоянии последних своих земных дней.
Она рылась в памяти, выискивая воспоминания о маме, о тех вещах, которые она могла услышать, увидеть или почувствовать в детстве – до тех пор, пока голова не заполнилась ватной пустотой и не разболелась.
Были времена, когда она избегала своего отражения в зеркале, боясь встречного взгляда. И были другие времена, когда она подолгу рассматривала свое лицо во всех ракурсах, во всех мельчайших подробностях. Свою кожу, которая даже в Англии никогда не становилась светлее, всегда сохраняя золотистый оттенок, но и под тропическим солнцем никогда не темнела до коричневого оттенка. Это лицо, которое теперь, в ее тридцать девять лет, было полнее, все больше теряя прочность, а под глазами, этими своеобразными фиалковыми глазами, появились первые линии. Она хотела сравнить его с лицом матери, которое тем сильнее бледнело в ее памяти, чем отчаяннее она пыталась вызвать его перед своим внутренним взором.
Ты дитя тропиков, моя шу-шу. Как и я.
Воспоминания были как вода, утекающая сквозь пальцы. Сухой песок, который осыпается, лишь немногими песчинками прилипая к коже.
Был еще один человек, который знал Георгину сызмала, почти с рождения. Который, может быть, знал правду или хотя бы имел к ней ключик.
В нее снова закрался страх, преследовавший ее все детство. Скрестив руки, она уронила их на колени, припав к ним лицом.
* * *
– Дальше я вас, к сожалению, не смогу отвезти, мэм.
Еще по-юношески мягкое лицо Андики, покрытое на подбородке пушком, выражало сожаление, когда он помогал ей выбраться из паланкина.
– Там впереди дорожка слишком узкая и вся в лужах. Придется мне остаться здесь.
– Ничего. Я и пешком пройду.
Он беспокойно почесал грудь под рубашкой и наморщил лоб:
– Не пойти ли мне с вами, мэм?
– Нет, не надо.
Стайка детей, собравшихся на тропе и, перешептываясь, разглядывающих паланкин, рассыпалась в разные стороны, когда Георгина сделала шаг в их сторону.
В воздухе висела голубоватая дымка, приправляя его своим едким ароматом. Здесь пахло сырой красной землей, жареной рыбой и мясом, сочной зеленью, как пахнут свеженарезанные овощи или мокрые растения, и сладостью спелых плодов.
Шаги Георгины были тяжелы. Она шла мимо огороженных садиков и домов. Она знала эту деревню только со стороны реки, с лодки; больше двадцати лет минуло с тех пор.
Целая вечность.
Во время поездки в паланкине она, опустив голову, смотрела на свои пальцы, сцепленные на коленях как для умоляющей, отчаянной молитвы. И все же ее сердце забилось сильнее, когда ее чувство подсказало ей, что они проезжают по Серангун-роуд как раз мимо Кулит Керанга.
Георгина подошла к ограде одного садика; женщина в красном саронге и голубой кебайе, низко согнувшись, обрабатывала мотыгой кусок голой земли.
– Добрый день. Извините, пожалуйста.
Женщина бросила на нее взгляд через плечо и разогнулась, уставившись на нее с нескрываемой растерянностью.
– Извините. – Георгина заставила себя улыбнуться. – Я ищу Семпаку. Раньше она работала в городе. В Л’Эспуаре, у туанов Финдли и Бигелоу.
Женщина быстро опомнилась от неожиданности, что белая неня в простом муслиновом платье, без шляпы и зонтика, по-малайски спрашивает ее о ком-то из деревенских.
– Идите прямо, мэм, – мотыгой указала она направление. – До развилки. Там свернете налево. До дома с большим манговым деревом.
– Спасибо.
Георгина чувствовала на своей спине взгляд женщины, ее соседок и слышала перешептывание детей, которые следовали за ней на некотором расстоянии; это перешептывание то и дело переходило в тихое хихиканье.

 

Семпака сидела перед хижиной, качала на коленях малыша, который сосал свои пальцы, и смотрела на горстку детей, играющих в догонялки вокруг дерева манго. Рядом с домом мужчина колол дрова; еще молодая женщина пропалывала овощные грядки.
Георгина подошла к ограде, и Семпака ее увидела. Так, как будто знала о ее прибытии и только и ждала ее.
– Селамат сеяхтера, Семпака.
Лицо Семпаки было в движении как облака, проплывающие по небу; Георгина не знала, как истолковать ее волнение.
– Стой там! – воскликнула она. – Я иду к тебе.
Она поставила ребенка на землю, нежно погладила его по голове и встала.
Они молча оглядывали друг друга через ограду.
Семпака постарела за те пять лет, что прошли после смерти Ах Тонга. Глубокие борозды прочертили ее коричневое лицо, контуры которого расплылись, седые волосы стянуты на затылке в узел, виски совсем белые. Глаза ее враждебно сверкнули, но в них стояло еще что-то другое, что было для Георгины загадкой.
– Чего тебе надо? – спросила Семпака, приняв отчужденную позу: скрестив на груди руки; одного из передних зубов не хватало.
– Мой отец умер в прошлом году.
Подбородок Семпаки приподнялся чуть выше.
– Кто такая Тиях?
Глаза Семпаки сузились:
– Значит, все-таки он тебе сказал. – Ее взгляд скользнул мимо. Георгина глубоко вздохнула. – Идем со мной.
Они шли по тропинке между садами, которая в какой-то момент затерялась в полях и лугах, над которыми простирали тень ветви деревьев; серебряный звон кузнечиков и цикад наполнял сладкий, напоенный травяным настоем воздух.
– Как у тебя дела? – тихо спросила Георгина, больше не в силах выдерживать молчание, но Семпака не ответила ей.
Под развесистым фиговым деревом Семпака с кряхтением села на траву; рот ее скривился в насмешливую гримасу, когда Георгина последовала за ней.
– Что ты хочешь знать?
– По возможности все.
Семпака не торопилась, смотрела на мошкару и мух и следила за порхающей бабочкой, пока та не скрылась в траве.
– Тиях была из нашей деревни, – наконец начала она вполголоса. – К тому времени многие молодые мужчины ушли из деревни, чтобы зарабатывать в городе вместо того, чтобы работать на поле или ловить рыбу. А женщины почти все остались. Однажды приехал в гости один из тех парней, что устроились работать саисами, и стал спрашивать насчет девушки, которая уехала бы с ним в город. Дескать, туан одного саиса, его знакомого, ищет горничную для своей мэм.
– Яти? – попыталась отгадать Георгина.
Семпака отрицательно покачала головой:
– Нет, не Яти. Тогда был другой. Многим девушкам хотелось получить это место, но их не отпускали. Их семьи были против. Хотя такая работа и приносила деньги, но потом ни один мужчина не брал в жены девушку, которая долго пробыла в городе. А Тиях отпустили, и он увез ее.
На ее лице появилась улыбка, и она на мгновение помолодела.
– Мы все завидовали. Тиях и без того была самой красивой девушкой в деревне, а тут ей еще и денежная работа в городе привалила. И когда раз в месяц она приезжала в гости и привозила своей семье деньги, столько было рассказов. О большом новом доме и хорошенькой комнате в жилище для прислуги, которую она занимала одна. Она там хорошо питалась, и ей даже дарили новые саронги и кебайи, которые ей и стирать-то самой не приходилось. Она с восторгом говорила о своей мэм, которая была красивой и сердечной женщиной. Но такой несчастной оттого, что хотела ребенка, а его все не было. Не выживали. И ей уже больше нельзя было рисковать в ближайшее время, было слишком опасно для нее.
Мина Семпаки ожесточилась и после этого не сразу расслабилась.
– И Тиях много говорила о туане. Такой мужчина, высокий и красивый, и щедрый ко всему. Да. Мы все завидовали.
Она наклонилась вперед, сцепила пальцы на коленях и оперлась головой о ствол дерева.
– Потом Тиях долго не появлялась в деревне, и мы за нее уже беспокоились. Однажды она появилась. С заплаканными глазами. Про город и ее хорошую должность она больше не хотела говорить и слышать об этом тоже не хотела. Позднее стало заметно, что она носит ребенка.
Ребенок туана. Горло Георгины так сжалось, что она стала давиться от судорожных приступов.
– Один мужчина из деревни все равно женился бы на ней, такая уж она была красавица. Но Тиях не захотела.
Семпака расцепила пальцы на коленях и обхватила себя руками; она моргала, стараясь подавить слезы.
– И она, пожалуй, знала почему. Потому что она носила в себе не человеческое дитя, а ханту, ведьму. Матианака, вампира, который и растерзал ее тело. Дух. С длинными, худыми, как сухие веточки, ручками-ножками, с бледной кожей и холодными, голубыми глазами. Тихая и бездыханная. И когда повитуха уже хотела ее убрать, она высосала из тела Тиях ее последний выдох и наполнила им свои легкие. Все, кто был в хижине, почувствовали порыв ветра, который пронесся от Тиях в матианака. Никто из тех, кто там был или слышал об этом, никогда не переживал ничего подобного. Даже повитуха.
Георгина смотрела перед собой, вонзив ногти в ладони, костяшки побелели от напряжения. Позднее, потом она еще обдумает это, позднее что-то почувствует.
– У Тиях… осталась в деревне семья?
Глаза Семпаки сумрачно остановились на ней, темные и бездонные. Затягивающие.
– Тиях была моя сестра.
* * *
Усталыми шагами Георгина тащилась по холлу; ее посещения Семпаки вытягивали у нее из костей последние силы, с каждым разом все больше.
У двери в кабинет она остановилась.
Пол, который еще до кончины Гордона Финдли занял эту комнату, сделав ее более жилой за счет шезлонга и двух кресел, стоял у стола и сортировал бумаги. Он лишь мельком взглянул на нее, и взгляд его относился скорее к ее юбке, перепачканной красной засохшей грязью, потом перешел к пятнам пота на верхней части платья, но выше уже не дошел.
– Хорошо, что ты снова вернулась домой.
– Я знаю, я в последнее время много в разъездах.
– Ах. Тебе это тоже бросилось в глаза? – Стопка бумаг, которые он просматривал, зашелестела в его руках нарочито громко.
– Эти поездки были важны для меня, Пол.
– Явно важнее, чем наша дочь.
Он шлепнул по столу бумагами, которые держал в руках, и поднял голову.
– Боже мой, Георгина! Я действительно проявлял много понимания в том, что после смерти отца тебе требуется время и покой. Но когда-то ты должна выбраться из своей раковины и предстать перед действительностью! Я разрываюсь в фирме каждый день, чтобы извлечь из благоприятной ситуации как можно больше и чтобы никогда никакой кризис не смог поставить нас на колени. А вдобавок ко всему на меня наседает еще твой кузен из-за своей доли. Я не могу взять на себя заботы еще и о доме и о Джо. Неужто и впрямь было бы слишком большим требованием, чтобы ты хоть раз отодвинула собственные удовольствия на второй план?
Георгина стряхнула с себя его слова и его обозленный тон, как зимородок стряхивает воду с перьев, и прикрыла дверь.
– Мне надо с тобой поговорить.
В комнате повисло молчание. Только дождь с улицы что-то нашептывал тысячью своих языков.
Лампы, которые Пол зажигал в последние несколько часов, давали лишь слабый свет, предоставляя тени большую часть комнаты.
– Боже правый, – пробормотал в какой-то момент Пол, сидя в шезлонге расставив ноги.
Он тер себе лицо, из которого ушли последние краски, прежде чем его взгляд снова погрузился в янтарную глубину его стакана; стакан был уже не первый за этот вечер. Окурки сигар лежали в пепельнице как дохлые жуки; он выкуривал их одну за другой.
– И нет никаких сомнений?
– Когда это знаешь, то уже видно. – Улыбка Георгины казалась раненой. – Мой нос. Разрез глаз. У меня такие же глаза, как у Семпаки. Только у меня синие.
Подобрав под себя ноги в кресле, она чуть отпила из стакана и поставила его себе на ладонь, запрокинула голову.
– Теперь многое обретает смысл, – медленно проговорила она. – Почему Семпака всегда питала ко мне такое отвращение. Почему отец после смерти моей… ма… мамы… так изменился и в какой-то момент вообще отослал меня. Должно быть, я каждый день, каждый час напоминала ему о его неверности. О его вине перед умершей женой.
Некоторое время был слышен лишь стук и плеск дождя. Раскаты далекого грома. Потрескивание фитиля лампы.
– Не следует никому говорить об этом, – хрипло прошептал Пол. – Прежде всего ради детей.
Давно миновали те времена, когда Уильям Реншоу Джордж, годами работавший бухгалтером на несколько торговых предприятий до того, как уйти в газету, мог ни от кого не прятать свою незаконнорожденную малайскую дочь.
Пол протянул к ней руку, но на полдороге опустил ее и потер себе колено. Георгина сглотнула и на мгновение прикрыла веки.
– Я не обижусь, если при таких обстоятельствах ты пожелаешь развода, – ответила она. – Насчет фирмы мы наверняка как-нибудь договоримся.
Он уставился на нее.
– Ты всерьез полагаешь, что я могу так сделать? Что я тебя брошу, потому что теперь случайно выяснилось, что ты наполовину малайка?
Его глаза в свете лампы казались жесткими, блестящими и прозрачными, как голубое стекло, которое могло в любой момент треснуть.
– Что я позарился только на фирму? На деньги и на хорошенькое личико? И заодно еще и смог разыграть из себя милосердного спасителя падшей девушки?
Закусив губу, Георгина онемела. Пол стукнул стаканом по столу так, что виски выплеснулся, и вскочил. Она испуганно смотрела, как он ходит по комнате взад и вперед, то и дело прочесывая пальцами волосы.
– Попытайся же понять меня, – прошептала она.
– Я пытаюсь, Георгина! – воскликнул он. – Я уже двадцать лет только это и делаю! – Он воздел руки и резко их опустил в жесте бессилия. – Но ты хоть когда-нибудь пыталась понять меня? Ты хоть раз попыталась понять, каково это для меня – быть женатым на тебе?
В нем ярким пламенем вспыхнул гнев.
– Я не просила тебя жениться на мне!
– Нет, ты не просила, и ты все время снова и снова давала мне это почувствовать! Ты вышла за меня замуж, потому что у тебя не было другого выхода. Потому что я обманул твоего отца, что ребенок у тебя в утробе – мой. Да, фирма была аргументом. Да, мне было жаль тебя. И да, мысль о твоей постели заставила меня закрыть глаза на то, что ты любишь другого. Но за эти двадцать лет ты хотя бы раз подумала, что у меня была и другая причина жениться на тебе? – Жесткость в его голосе начала таять. – Неужто ты не видишь, что все, что я делал все эти двадцать лет, я делал всегда только для тебя?
Она недоверчиво смотрела на него во все глаза.
Его взгляд мерцал.
– Ты и впрямь этого не видишь.
Он принялся рыться в бумагах, собирая отдельные листы в стопочки. Слишком лихорадочно, чтобы эти действия были осмысленными.
– Пожалуй, будет лучше, если мы какое-то время не будем видеться. Я и без того давно собирался в Пондишери к твоему кузену. Я выеду как можно скорее. – Он похлопал стопкой бумаг по столу, выравнивая края. – И я думаю также, что будет лучше, если я возьму Джо с собой.
– Нет! – Крик, сухой и резкий, как щелчок клешни рака. – Джо останется со мной!
Пол поднял голову, неподвижно замерев в полусогнутой позе.
– Надеюсь, ты не думаешь… – Его глаза были темными, почти черными в свете лампы, и Георгина поняла, как сильно она его обидела. – Ведь ты не думаешь, что я… отниму у тебя ребенка?
Он бросил бумаги на стол, а сам упал в кресло. Усталый, измученный.
– Пол… – Больше она ничего не могла произнести.
Он сокрушенно покачал головой:
– Ты меня действительно не знаешь, Георгина. Ты ни разу даже не попыталась узнать меня хоть сколько-нибудь.
Пол избегал ее взгляда и все разглаживал свои волосы, и Георгина впервые заметила, что он начал лысеть со лба.
Он глубоко вздохнул и опустил руку.
– Сегодня я буду спасть здесь, внизу.
* * *
На палубе Пол подставлял лицо сильному ветру; впервые после стольких лет он мог снова вздохнуть свободно.
Ему нужна была эта дистанция. Ему нужно было время, чтобы побыть вдали от нее.
Он знал, что должен чувствовать себя виноватым, оставляя Георгину одну в такое для нее время. Но так же хорошо он знал, что она не нуждается в нем. Она никогда в нем не нуждалась, если не считать необходимости, чтобы он дал ее сыну имя. То, в чем Георгина нуждалась, он дать ей не мог; для этого он был не тот человек.
Его лицевые мускулы напряглись, он ощутил на языке горький привкус.
Взгляд его упал на Джо. Ленты ее соломенной шляпы трепало на ветру; от порыва ветра взметнулся подол ее синего пальто. Упершись подбородком в руку, лежащую на поручне релинга, она смотрела в морскую даль. На берег Сингапура, размытую акварель в насыщенных зеленых тонах, однако взгляд ее казался обращенным внутрь себя. Указательный палец другой руки сгибался и распрямлялся в подражание гусенице, которая ползет по поручню релинга, насколько хватало руки Джо, и потом она вновь начинала с исходного пункта.
– Ты не радуешься Индии?
– Радуюсь, – бросила она быстро и не задумываясь, потому что знала: этот ответ он и хотел услышать. Гусеница занимала все ее внимание; казалось, она о чем-то размышляла.
– А почему мама не едет с нами?
Пол присел перед ней на корточки и обнял ее за плечи:
– Маме сейчас требуется время, чтобы побыть одной, Жози.
– Из-за дедушки?
– Да, мое сердце. Из-за дедушки.
Она повернулась к нему, и ее детское личико с нахмуренными бровями, с влажно поблескивающими голубыми глазами было так похоже на лицо Георгины, что у него сжалось сердце.
– А вдруг завтра она заметит, что мы ей нужны – а нас и нет?
– На этот случай она знает, где нас найти. Не так уж далеко мы уплываем. И через месяц вообще вернемся домой.
Джо кивнула, но он ее не убедил. Один месяц в ее возрасте был целой вечностью.
– Ты сможешь там покататься верхом на слоне, – попытался он заинтересовать ее. Отвлечь.
Лучик вспыхнул на личике Джо, но тут же погас.
– Мама бы тоже с удовольствием покаталась.
– Но ты ей об этом обязательно расскажешь, когда мы вернемся, хорошо?
Джо горячо закивала.
Если мы застанем ее на месте, когда вернемся.
Пол прижал дочку к себе, в равной мере плавясь от любви к своей маленькой девочке и лопаясь от мрачной решимости сделать все, чтобы защитить ее.
Назад: 24
Дальше: 26