Георгина не могла отвести взгляд от рослого, приятного на вид молодого человека, который мягкой поступью шагал рядом с ней по песку, с прямой спиной, руки небрежно засунув в карманы. Когда ветер, треплющий его кофейно-темные волосы, дул ему в грудь, его свободная рубашка навыпуск облегала его стройное тело, его широкие плечи.

Она не могла наглядеться на его выразительный профиль, на резкие контуры скул; на волевом подбородке он при бритье просмотрел пару щетинок.

Иногда их взгляды встречались – его серые как дождевые тучи глаза под тяжелыми дугами бровей с ее любующимися глазами. Тогда они улыбались друг другу, почти робко, но все же с глубоким доверием, которое обходилось немногими словами.

Мой сын. Георгина дивилась этому красивому незнакомцу, в котором все еще можно было разглядеть ребенка, которого она родила, но сопровождала на очень коротком отрезке жизни.

– Расскажи мне про Дэвида, – тихо сказала она в шуме волн. – Как у него дела? Ваши письма приходили так редко и всегда были такими короткими.

Дункан поднял уголки губ в улыбке, которая осветлила его лицо, загоревшее до бронзовой темноты на палубе во время долгой поездки из Саутгэмптона в Сингапур.

– Мы нормальные парни, мама! Не поэты, чтоб долго писать. – Голос у него был низкий, еще царапающий на полпути к мужскому, но обещал стать полным и мягким. – У него все хорошо. Работа в фирме нравится ему куда больше, чем учеба. Дядя Сайлас и дядя Стю говорят, что он далеко пойдет.

Георгина кивнула. В его голосе звучало что-то невысказанное, и это заставило ее прислушаться, но она так ничего и не уловила; сам скажет, когда придет время.

– У дедушки не очень хорошо дела, да? – спросил Дункан после некоторой паузы.

На глазах Георгины выступили слезы, она их быстро вытерла:

– Да.

– Так плохо?

Она остановилась, зарылась носками в песок, но знала, что это не придаст ей устойчивости: она давно не чувствовала под ногами твердой почвы.

Нахмурив брови, она смотрела в морскую даль, покрытую легкой рябью, в это лазурное поле, над которым кружили птицы.

– У него… опухоль. Доктор Литл говорит, что ничего не может для него сделать, кроме обезболивания. На то время… что еще ему осталось.

– Мама. – Всего одно слово, произнесенное шепотом и осторожно, но как много в нем было всего.

Ужас. Тревога. Забота. Сокрушенность. Попытка утешить.

Георгина улыбнулась ему, чтобы поблагодарить, и старалась сохранять мужество, но это у нее плохо получалось. Она потерла его ладонь, которую он положил ей на плечо, и хотела идти дальше, но Дункан застыл на месте.

– Это, наверное, бессердечно с моей стороны. – Он поднял плечи, потянув за ними и брюки, в карманы которых были зарыты его руки, так что больше походил на мальчика, чем на взрослого мужчину восемнадцати лет. – Но я надеялся, что дед смог бы мне помочь. Или ты, может быть.

Георгина вопросительно посмотрела на него.

Дункан надул щеки и шумно выдохнул, глядя через плечо на воду.

– То, что я должен пойти в обучение к дяде Стю… Это с его стороны было благое намерение. И со стороны папы и деда тоже. Но я не гожусь для торговли. Во всяком случае, для конторы. В отличие от Дэвида. – Глаза его, темные как олово, устремились на нее. – Я хочу плавать по морю, мама. Как и всегда хотел этого.

Он опустил голову и разглаживал ступней песок под ногами.

– Для Королевских военно-морских сил уже поздно, туда мне следовало бы поступить лет в тринадцать-четырнадцать. Но с меня довольно было бы и торгового флота. Пока у меня не будет своего корабля. У дяди Стю есть знакомства, и он мог бы устроить меня в курсанты, но он не может и не хочет это делать без папиного на то разрешения. А папа слышать об этом не желает, для него это вообще не профессия.

Он поник головой.

Годы, в течение которых Пол и Дункан не виделись, внесли между ними отчуждение, и они оба старались его преодолеть – смущенно и беспомощно. Георгина догадывалась, что Пол в своей решимости обращаться с Дунканом как с родным сыном, несколько перестарался в этом и сделал его несчастным.

– Дело даже не в коммерции, – прошептал он. – Голова у меня в порядке, и с цифрами я разбираюсь. Но вот отношения с поставщиками и покупателями… Этого я не умею. Я достаточно часто пытался прислушиваться к советам дяди Стю и дяди Сайласа. Но я просто не могу.

Он полуотвернулся и провожал глазами корабли с дикой тоской во взгляде, которая рвала ей сердце.

– Я хочу только туда. Несколько раз я был близок к тому, чтобы просто сбежать и наняться на первый попавшийся катер. – Он посмотрел на нее искоса пристыженным взглядом. – В Англии я научился ходить под парусом. Тайком. Дядя Стю и тетя Стелла про это не знают. Только Дэвид. Дядя Сайлас мне это оплатил. – Его лицо просветлело. – И мне не раз говорили, что у меня это просто в крови.

Разумеется, в крови. С тяжелым чувством она разглядывала сына.

Дитя малайца. Своей темной, терпкой красотой, за которую над ним иногда подшучивали, он не был обязан предкам из Прованса. И предкам из Шотландии, где испанские и португальские моряки когда-то заронили свое семя, завещая семейству Финдли черные волосы, выразительные черты, порой оливкового цвета кожу и глаза – темные, как кровяная колбаса.

Он был наполовину оранг-лаут, потомок древнего, гордого, мореходного народа, морских воинов, у которого в крови были океан и ветер, тоска по воле и простору.

Она не могла ему об этом сказать – мир был устроен так, что он как евразиец стоил бы гораздо меньше, нежели дитя отца-англичанина, чью фамилию он носил.

– Спокойно иди с этим к деду, – сказала она вместо этого. – Он наверняка будет рад, если ты проведешь с ним какое-то время. Если ты ему расскажешь, что тебя занимает, и попросишь у него совета. А я попытаюсь перенастроить твоего отца.

Дункан глубоко вздохнул, как будто все это время сдерживал дыхание.

– Спасибо, мама.

Глаза, мерцающие как лунный свет, он устремил на море.

– Поплаваем? Как раньше?

Дыхание смерти пронизывало Л’Эспуар.

Глухой запах неизлечимой болезни исходил от спальни Гордона Финдли и распространялся по всему дому, оседал на лестнице и стенах, присоединяясь по углам к запаху плесени и прели. Удушающим был этот запах в душном воздухе, он был упорнее свежевыстиранного белья и острого мыла. Запах тела, которое распадалось все больше, но было еще слишком крепким, слишком цепким, чтобы сдаться, как-никак оно полвека выдержало в тропиках.

Смерть не проявляла спешки, а быть может, у нее завязли зубы в твердой шотландской дубовой древесине, из которой был вырезан Гордон Финдли.

Он иссох, походил скорее на скелет под серой кожей с обвисшими складками. Его живот, и в возрасте остававшийся плоским, теперь гротескно выдавался вперед, лицо осунулось, глаза выцвели до водянистой голубизны и провалились глубоко в череп. Безропотно и с благодарностью он сносил унижение, когда Картика и Георгина мыли его и кормили с ложечки как ребенка; он знал, что этот путь, который медленно, так мучительно медленно вел под гору, когда-то придет к концу.

Однажды для него не наступит завтра. Сегодня, это расползшееся в жидкую кашу сегодня тоже ничего ему уже не приносило. Как будто желая удостовериться, что действительно был на этом свете, он обращался к прошлому. И тогда его дух, ослабленный болезнью, затуманенный лауданом, снова прояснялся, он извлекал воспоминания, как драгоценные камни, с удивлением разглядывал их и взвешивал в руке. Как будто должен был решить, какой из них взять с собой в последний путь.

Эта жердь из города Данди, которая никогда не знала, куда девать руки и ноги. Ему на высокий лоб всегда падала прядь, черная как вороново крыло, с каким бы количеством бриолина он ни зачесывал ее назад. Который хотел быть чем-то большим, чем писарь на службе Ост-Индской компании, и мечтал о своей доле от богатств Индии.

– Я горжусь своими внуками. – Голос его дребезжал. – Великолепные парни что один, что другой. Это ты хорошо сделала, Георги.

Георгина улыбнулась.

– Даже если старший сейчас где-то в океане драит палубу?

Гордон Финдли смеялся беззвучным смехом с широко раскрытым ртом, отчего тряслись глубокие складки вдоль его шеи, явно довольный, что смог внести компромисс в спор между отцом и сыном: если Дункан за пять лет не дослужится хотя бы до мичмана, он без промедления приступит к работе у Финдли, Буассело и Бигелоу.

– Пусть. Пусть. Тяжелая работа еще никому не повредила. Влиться в фирму он всегда успеет. Она от него никуда не убежит. – Его глаза, испещренные сеточкой красных прожилок, обратились к ней: – Пол справился с этим хорошо. С кризисом шестьдесят четвертого. Он снова вывел фирму на высокий уровень. Тут я могу не беспокоиться…

Мысли его вытекли по каплям, и взгляд бесцельно блуждал по комнате.

– Дэвид… – прошептал он через некоторое время. – Он еще здесь?

Дэвиду выпала честь первым из братьев проехать по Суэцкому каналу, открытому в прошлом году и сократившему путешествие из Европы в Сингапур с трех месяцев до одного. Он появился в доме как молодой бог солнца, который так и вибрировал от своей живости, своих оживленных рассказов и своего смеха в те короткие перерывы, когда не был занят набиванием своего семнадцатилетнего сильного тела кухней Селасы так активно, будто с завтрашнего дня во всем Сингапуре больше не сыскать никакой еды.

Отныне так и будет теперь с Дунканом и Дэвидом, думала она иногда с печалью; двое молодых мужчин, которые приедут на несколько недель в гости и потом снова отправятся в мир, чтобы вести свою жизнь.

– Они с Полом отправились на верховую прогулку. Он потом к тебе непременно заглянет.

Гордон Финдли кивнул и закрыл веки своих черепашьих глаз, но тут же снова открыл их – с выражением испуга.

– А Джо?

– Я здесь, дедушка!

Джо вскочила с полу, вскарабкалась на кровать и чмокнула деда в щеку.

Георгина хотела держать дочь подальше от постели больного, но Джо из собственной потребности оказывалась в комнате деда. Она могла часами сидеть здесь на полу с книгой, иногда читала ему вслух или слушала, если он рассказывал о прежних временах, пока сама по себе не убегала или Георгина не отсылала ее, потому что пора было его мыть.

Лицо Гордона Финдли размягчилось при взгляде на внучку, он гладил ее по голове, а она ластилась к нему с пленительной, немного беззубой улыбкой – на смену выпавшим недавно молочным резцам постоянные зубы еще не отросли.

– Совсем как ты когда-то, – лепетал он с отяжелевшими веками, под которыми скапливалась влага. – В точности как ты. И как твоя мать.

Эссенция его бытия. Воспоминания о Жозефине, которые он снова и снова извлекал из прошлого. Казалось, больше всего он боится, что не сможет унести с собой ничего из того, что помнил, и тем крепче цеплялся за воспоминания.

Его расщепленный сухой голос вызывал к жизни Индию, которую Георгина знала из рассказов матери. Красочная, расшитая шелковая ткань, благоухающая пряностями, цветами и благовониями. Коровами и пыльной жарой, муссонными ливнями и погребальными кострами. Индия, в которой семьи старожилов – таких, как Буассело – жили в просторных, уставленных колоннами домах, где в садах разгуливали павлины между гигантскими баньянами и манговыми деревьями. Индия с приглашениями во дворец раджи, пышными ночными балами, катанием на слонах и охотой на тигров.

То, что рассказывал Гордон Финдли, звучало как сказка про Жозефину, свет очей ее отца, ревниво охраняемую двумя старшими братьями.

Запретная любовь. Письма контрабандой. Тайные встречи.

Пальцы Гордона Финдли беспокойно ощупывали Библию на груди. Они казались костлявыми и скрюченными в мерцающем свете лампы, как сухие ветки голого дерева, дрожащие на ветру.

Георгина часто читала ему из Библии вслух; теперь, кажется, ему давала утешение лишь предметная основа Священного Писания. Быть может, еще знание лозунга, девиза всех Финдли, который он когда-то давно записал в самом начале этой книги черными, теперь выцветшими до коричневого цвета чернилами.

– Как ты думаешь, моя вина… простится мне?

Глаза его дрожали в глубоких впадинах.

– Нет никакой твоей вины, папа. – Она склонилась над ним и взяла его руку.

Горло ее сжалось, и она часто заморгала. Она не хотела плакать. Пока нет.

– Есть, Георги. И много… так много вины я на себя нагрузил. – Его взгляд устремился на нее, мутный, как илистая вода.

– Знаешь ли ты, что у тебя есть брат? Был. Нет. Ты не знаешь. Мы никогда тебе этого не говорили. Джордж Гордон Финдли. – Вокруг его впалого рта дрожала болезненная улыбка. – Он был еще такой маленький. И трех месяцев не было. Столько детей она потеряла. До времени.

Взгляд его переместился на потолок, глаза заблестели.

– Поэтому… Поэтому она хотела уехать из Калькутты. Все… оставить позади. Начать заново. И я… так позорно воздал ей за это.

Слеза стекала по борозде на его лице.

– Нет, папа. – Она гладила его беспокойную руку. – Не мучай себя так. Все это было давно.

Он кивнул.

– Да, так давно. – Веки его сомкнулись, голос затихал. – Так… давно.

Какое-то время было слышно лишь его дыхание, мелкое и затрудненное, как морские волны в безветренный, жаркий день.

– Всегда, – снова начал он шептать, – всегда, когда я тебя видел, я вспоминал об этом. Не с самого начала. Только когда… когда Жозефина умерла. – Его лицо сморщилось, как от великой муки. – Потому что ты становилась все больше похожа на нее. Твой смех. Твой голос. Когда ты сердилась.

– Я знаю, папа. – Георгина больше не могла сдерживать слез, и ее пальцы сплелись с отцовскими пальцами. – Я знаю, что очень похожа на маму.

Его веки раскрылись, и он посмотрел на нее неожиданно ясным взглядом, нахмурив брови, словно бы удивляясь, что она не понимает его.

– Не на Жозефину. На женщину, которая тебя родила. Тиях.

Георгина бежала сквозь темноту.

Трава колола и резала ей подошвы. Голоса сначала окликали ее по имени, потом выкрикивали его. Она упала, ушибла колени, защемила запястье, но собралась и побежала дальше.

В верхушках деревьев над ней бушевал ветер, лицо ее горело. Звон цикад колол слух, больно отдавался в голове.

Задыхаясь, она хватала ртом воздух, сердце колотилось у самого горла, грозя задушить ее.

Прочь, барабанило в такт ее дыханию. Прочь. Прочь.

Она перелетела через Бич-роуд, лежащий во тьме; вдали плясали фонари паланкина, словно блуждающие огни. Песок летел у нее из-под ног, стегал по ее голым икрам. Вода обрызгала ее, приглушив ее бег, окатила прохладой, поднимаясь все выше и выше, закачала ее, пока она наконец не остановилась.

Георгина сжала кулаки и кричала, кричала в шум накатывающих волн, из глубины тела, напрягая голосовые связки до разрыва, к темным облакам, к бледным звездам на небе.

Ее отец умер.

Его поддержкой в последние часы были имена.

Его молитва.

В какой-то момент лишь выдох, едва уловимый толчок воздуха из потрескавшегося рта:

Снова и снова Тиях.

– Георгина! – Пол схватил ее, стал трясти. – Боже правый! Да ты не в себе! Очнись же, проклятье!

Беспомощные, нечленораздельные звуки срывались с ее губ, когда она пыталась высвободиться из его рук.

Осталась лишь хриплая, бессловесная жалоба, которая вырывалась из нее, когда она пыталась оттолкнуться от Пола.

Догадка о правде, по ту сторону всех слов.

Ее мир, и всегда-то шаткий, всегда-то хрупкий, рассыпался.

Разлетелся на тысячу обломков, и эти обломки уносило море.