Глава одиннадцатая
Звонок раздался часов в десять вечера. Это было незадолго до Дня благодарения. Я была дома. Я только что заказала билет на рейс до Парижа и как раз составляла список дел, которые нужно было завершить, прежде чем исчезнуть на три недели. Я методично вносила пункт за пунктом, сокрушенно качая головой, недовольная тем, что приходится составлять списки, когда в мою жизнь ворвался этот телефонный звонок.
Я потянулась к трубке.
— Ханна, это Патрик Лиари.
Прошло месяцев пять с тех пор, как я в последний раз разговаривала с детективом Лиари. Он звонил мне вскоре после моего появления в шоу Хосе Джулиа — узнать, как дела. В то время я испытывала тройственное чувство по отношению к нему — мне по-прежнему было стыдно за тот эмоциональный выпад, меня по-прежнему влекло к нему, и я все еще надеялась на то, что он совершит чудо и отыщет Лиззи. Когда он сделал мне комплимент, отметив, как здорово я вспылила в программе, я сказала:
— Я боялась, что все испорчу.
— Нет, злость сработала, поскольку все увидели, что это праведная злость.
Праведная злость. И это говорит иезуит…
— На самом деле меня спас Билли. Спасибо, что разыскал его.
— Это моя работа.
Потом он сменил тему, сообщив, что готовится к помолвке — со школьной учительницей, с которой встречается уже больше года. Он произнес это будничным тоном, как если бы рассказывал, что за окном его офиса в Бруклине идет дождь. Я ответила так же непринужденно:
— Как я рада за тебя… Надеюсь, ты будешь очень счастлив.
А что еще я могла сказать? В конце концов, пьяную выходку на углу бостонской улицы нельзя было причислить к пантеону смертных грехов. Я вдруг перестала испытывать смущение. Скорее, я была разочарована… и снова накатила грусть одиночества, которое я все сильнее ощущала в последнее время.
Собственно, больше говорить было не о чем. Он сказал, что появилась пара новых зацепок в деле Лиззи, но следы оказались ложными. На днях у них состоялась очередная «беседа» с Маккуином, и он в очередной раз убедился в том, что парень невиновен. «Как я и говорил в самом начале — он, конечно, мерзавец, но не убийца».
— Выходит, остается или самоубийство, или похищение инопланетянами? — спросила я.
— Или она живет где-то под чужим именем, — сказал он. — Страна у нас большая, и затеряться есть где. В любом случае, если будут какие-то новости, ты первой о них узнаешь.
И вот, спустя несколько месяцев, звонок:
— Ханна, это Патрик Лиари. Я не вовремя?
— Нет, все нормально. Но если ты звонишь в столь поздний час…
— Да, есть новости. И как я обещал, тебе сообщаю первой…
— Новость хорошая?
— Нет.
Долгое молчание.
— Лиззи нет в живых? — наконец произнесла я.
— Мы еще не знаем наверняка. Но вчера в реке Чарльз выудили труп. Женщина, около тридцати, как говорят судмедэксперты. Предварительный осмотр показал, что тело находилось в воде более семи месяцев.
— Понимаю, — еле слышно произнесла я.
— Пока ничего нельзя утверждать, тем более что в нашей базе пропавших без вести около тридцати женщин примерно того же возраста, что и Лиззи. Тем не менее ответь мне на один вопрос — она носила какие-то украшения?
— Бриллиантовый крестик, который сама купила.
— Это колье?
— Да.
— Мне очень тяжело говорить об этом, но у женщины, которую нашли, тоже колье с бриллиантом.
Я с трудом сглотнула.
— Завтра будут проводить анализ ДНК и вскрытие. Было бы неплохо, если бы ты смогла приехать и взглянуть на этот крестик и остатки одежды, которые были на ней.
— Хорошо.
— У тебя завтра какие-то дела?
— Нет, мои дни теперь совершенно свободны.
— Мне позвонить твоему мужу или ты сама это сделаешь?
— Может, лучше ты?
— Нет проблем.
Через полчаса, когда я сидела в кресле у камина, смотрела на огонь и пыталась осмыслить все, что услышала от Лиари, снова зазвонил телефон. Я сняла трубку и поймала себя на том, что впервые за последние пять месяцев слышу голос бывшего мужа.
До этого мы встречались лишь однажды — в офисе Грега Толлмена, в конце июля, когда Дэн вместе со своим адвокатом приезжал обсуждать детали нашего развода. Идея встречи принадлежала Грегу — собственно, это уже был конкретный разговор о том, кому и что достанется, поскольку детали были заранее оговорены нашими адвокатами. Дело оставалось за малым — скрепить подписями договор о разделе имущества бывшими супругами. Мне в собственность переходил дом, Дэну оставался портфель акций и все остальные инвестиции. Никаких алиментов (на этом настояла я сама, мне не требовалась его помощь), но договорились, что проценты с общего трастового счета, который мы открыли в начале восьмидесятых, будут составлять мой доход. Были кое-какие мелкие разногласия, но, в общем и целом, это был равноценный дележ, и ни одна сторона не осталась ущемленной в финансовом плане.
Адвокат Дэна не тяготела к светской беседе. Напротив, Грег Толлмен, как всегда, блистал красноречием, хотя и оказался дотошным в мелочах, настояв на некоторых изменениях в формулировках, которые были направлены в защиту моих прав в том, что касалось ответственности за медицинскую практику Дэна (он обнаружил, что наш дом служил финансовым обеспечением в обязательной страховке от медицинской небрежности).
Во время встречи в кабинете Грега мы с Дэном сидели по разные стороны большого стола, избегая встречаться глазами. Когда он вошел в кабинет, мы обменялись приветственными кивками и нервным «здравствуй». По окончании встречи — когда мы подписали соглашение — он протянул мне руку. Я поколебалась, но все-таки ответила на рукопожатие. Сухо попрощавшись, он тут же вышел. Тридцать лет в браке — и «привет/прощай».
После этого я о нем ничего не слышала. Собственно, я и не пыталась наводить о нем справки, как и об Алисе. Хотя Портленд и был маленьким городом, в нем все-таки удавалось хранить в тайне личную жизнь, особенно если не мельтешить повсюду.
Так что, услышав его голос в телефонной трубке, я внутренне напряглась… и взгрустнула.
— Ханна, это я.
— Здравствуй.
— Я не вовремя?
— Тебе звонил детектив?
— Звонил.
— Думаю, нам надо готовиться к худшему, — сказала я.
— Ты завтра едешь в Бостон? — спросил он.
— Он хочет, чтобы я опознала колье… и может, кое-что из одежды.
— Да, он хочет, чтобы я тоже посмотрел.
— Нет необходимости…
— Нет, я хочу поехать. Собственно, я хотел предложить тебе поехать вместе…
— Нет, спасибо, — сказала я.
— Но глупо ехать на двух машинах. Я мог бы заехать за тобой в восемь, туда мы легко доедем до десяти, а потом можем пообедать.
Это добило меня. Я постаралась взять себя в руки.
— Не думаю, Дэн. И я действительно не вижу необходимости в том, чтобы ты ехал. Но раз уж ты планируешь быть там, встретимся в офисе детектива Лиари в полдень. До свидания.
И я повесила трубку.
После этого на душе было мерзко. Я ругала себя за излишнюю резкость и категоричность. И все-таки за последние месяцы я заметно охладела к Дэну. Если в первые недели после его неожиданного ухода я была открыта к диалогу, то теперь в моих чувствах к нему преобладала злость, к которой примешивалось отчаяние брошенной женщины. Тем более что он даже не позвонил мне, хотя бы из вежливости, после разоблачений на шоу Хосе Джулиа.
Не могу сказать, что после той программы на меня обрушился шквал звонков. Но кто-то все-таки позвонил. Например, мой бывший босс, Карл Эндрюс, который сообщил, что созывает экстренное заседание попечительского совета школы и ставит вопрос о моем восстановлении в должности с выплатой компенсации и что школа направит мне официальное извинение.
— Я планирую разослать его в форме пресс-релиза для публикации во всех местных и региональных газетах, — сказал он и добавил: — Я не собираюсь спускать это дело на тормозах и заявлю о том, что всегда был на вашей стороне, Ханна. Вы ведь знаете, как я не хотел терять вас, и, если вы вернетесь, я буду вам очень признателен. Так же, как и ваши ученики… хотя они и виду не покажут.
На следующий день школьный совет единогласно принял решение о восстановлении меня в должности. Я получила чек на внушительную сумму компенсации, мне были принесены официальные извинения, которые Эндрюс, верный своему слову, опубликовал в «Портленд пресс геральд». История о том, как «школа восстанавливает в должности учителя, уволенного по голословным обвинениям», была у всех на слуху. Как и новость о том, что на основании разоблачений, сделанных в телевизионном шоу, Министерство юстиции приняло решение о нецелесообразности возбуждения против меня дела о пособничестве в организации побега из страны Тобиаса Джадсона в 1973 году.
Между тем мистеру Джадсону вдруг пришлось стать ответчиком во многих инстанциях. После интервью на него ополчились сразу все печатные издания за публикацию ложных сведений. Фрэнк Карти — колумнист «Нью-Йорк таймс» — привел это дело в качестве примера «характерной для эпохи Буша практики отрицания того, что в отношениях между людьми не бывает правого и виноватого… есть лишь две конкурирующие версии правды. Однако тот факт, что многие консервативные деятели и религиозные попутчики восприняли версию Тобиаса Джадсона как святую истину — притом что, как выясняется, он не просто приукрашивал правду, а откровенно лгал, — демонстрирует полное отсутствие критической проницательности и твердую убежденность в том, что человек, провозглашающий себя истинным христианином, говорит исключительно правду. Всем чакам каннам и россам уоллесам мира — кто унизил и оскорбил тихую, порядочную школьную учительницу из Мэна, преждевременно обличив ее, приняв на веру слова своего идеологического коллеги: вы обязаны миссис Бакэн, по меньшей мере, извинениями».
Никаких извинений мне никто, конечно, не принес, хотя я отправила Фрэнку Карти благодарственное письмо. Американская ассоциация инвалидов потребовала объяснений от Тобиаса Джадсона в связи с его комментариями о недееспособности Билли. Джадсон попросил прощения примерно в то же время, когда, вернувшись в Чикаго, обнаружил, что его шоу на местном радио сняли с эфира. «Мы можем не одобрять морального выбора миссис Бакэн в 1970-е годы, — заявила радиостанция в своем пресс-релизе (который Рита переслала мне), — но мы не потерпим оговора невиновного человека, допущенного одним из наших ведущих, вот почему мистер Джадсон больше у нас не работает». Джадсон проглотил обиду и даже пришел в утренний эфир Эн-пи-ар, чтобы сказать, что допустил серьезную ошибку и искренне сожалеет о той боли, что причинил мне (как и о своих высказываниях в адрес «людей с ограниченными возможностями»), Но его издатели все равно были вынуждены изъять из продажи весь тираж книги после того, как Грег Толлмен пригрозил им иском в сто миллионов долларов за клевету в мой адрес. Я сказала Грегу, что он сошел с ума, требуя такую сумму. «Позволь мне припугнуть этих правых клоунов», — ответил он. Но я просто хотела закрыть это дело и забыть, как страшный сон. Так что, когда издатели предложили мне единовременную выплату в размере 300 000 долларов в качестве возмещения морального ущерба (при условии, что я откажусь от будущих исков), я сразу же согласилась. Толлмен мог бы настаивать на половине этой суммы (как мы и договаривались на случай выигрыша). Вместо этого он взял себе только десять процентов, оставив мне двести семьдесят тысяч. На эти деньги я учредила Стипендиальный фонд Элизабет Бакэн при Университете Мэна для финансовой поддержки одаренных студентов, желающих обучаться за границей, но не имеющих на это средств. Благодаря Рите этот подарок штату (как и тот факт, что фонд был основан на средства, полученные мною в качестве компенсации морального вреда) тоже получил широкую огласку, прежде всего в Новой Англии, где «Бостон глоб» в передовице превозносила мою щедрость и великодушие, призывая жителей штата Мэн просить у меня прощения.
Но я уже получила официальные извинения от школы, и этого было достаточно. Да и возмездие Джадсону казалось справедливым. Однако, когда журналист из «Пресс геральд» задал мне вопрос, испытала ли я удовольствие от его падения (тем более что теперь он был безработным), я ответила, что нужно быть глубоко безнравственным человеком, чтобы наслаждаться крахом чужой карьеры, пусть далее этот человек причинил тебе огромную личную травму.
Неужели я и впрямь чувствовала себя святой? Да нет, я просто устала, выдохлась после всего, что обрушилось на меня в последние месяцы, и была полностью согласна с Ритой (моим великим наставником по пиару), которая мудро подметила, что сейчас лучшая стратегия — быть великодушной и всепрощающей, и еще лучше — скрыться из виду, уйти в тень. Вот почему я отказалась от всех интервью (сделав исключение только для «Пресс геральд», поскольку это была моя местная газета) и заявила издателям и киношникам всех мастей, что мне совсем не интересно увидеть свою историю в твердом переплете или на малом экране. Я не усматривала в ней ничего выдающегося, достойного воплощения в художественных образах. Скорее это был катаклизм, который разрушил мой брак, едва не стоил карьеры и спровоцировал глубочайший конфликт с сыном.
Недели через три после того, как улеглись страсти вокруг шоу Хосе Джулиа, однажды утром зазвонил телефон, и я услышала голос Джеффа. Он говорил осторожно, слегка натянуто и официально. Но все-таки это был он. И он сам позвонил мне.
— Я просто хотел узнать, как ты там.
— Это были занятные две недели.
— Зато с хорошим финалом. Я смотрел шоу.
Я промолчала.
— Ты отлично держалась. И меня растрогал рассказ этого парня, Билли, когда он говорил, что ты согласилась везти Джадсона в Канаду только из страха, что он тебя сдаст и что нас с тобой разлучат.
Я ответила, осторожно подбирая слова:
— Как родитель, ты и сам знаешь, что ради детей пойдешь на что угодно.
Пауза. Потом Джефф сказал:
— Да, я это знаю.
Снова пауза Джефф продолжил:
— Наш священник отметил тебя в своей воскресной проповеди пару недель назад — говорил о том, что на деньги от компенсации ты создала фонд имени Лиззи, и о том, как ты проявила мужество, подставив другую щеку. Он сурово смотрел на нас с Шэннон, когда произносил эти слова.
— Понимаю.
— Она до сих пор злится на тебя из-за того интервью.
— Это ее право. А ты тоже злишься?
— Я чувствую… ну… свою вину, наверное.
— Понимаю.
— Это все, что ты можешь сказать, мам?
— А что еще я должна сказать?
— Я виноват, тебя это устроит? Я должен был тебе поверить, когда ты говорила мне, что он тебя шантажировал. Я не поверил. Я ошибался. Прости.
— Спасибо тебе за это.
Снова пауза.
— Мне пора, — сказал он. — Я звоню в перерыве между встречами. Я позвоню тебе скоро.
— Буду ждать, — сказала я.
Он действительно позвонил через три недели. Снова осторожное «Привет, как ты?», потом светская беседа, как будто ничего и не произошло. Было начало лета, и он спросил, какие у меня планы. Когда я сказала, что согласилась преподавать в летней школе Натаниэля Готорна, он выразил удивление.
— А что еще мне делать? — сказала я. — Мне нравится преподавать. Я рада, что у меня снова есть работа. И честно говоря, время заполнено продуктивно.
— Но ведь после всего, что произошло, тебе необходимо хорошенько отдохнуть…
— Нет, как раз после всего, что произошло, мне необходимо вернуться на работу. А ты и твоя семья? Куда собираетесь этим летом?
— У меня только неделя отпуска, и мы, наверное, проведем ее с родителями Шэннон в Кеннебанкпорте.
— Замечательно, — сказала я, далее не заикаясь насчет приглашения, хотя это место и находилось всего в часе езды от Портленда.
— Я бы хотел пригласить тебя, мам, — сказал он. — Но Шэннон еще не остыла…
— Ничего страшного, — тихо произнесла я.
— Я попытался образумить ее…
— Хорошо.
— Я уверен, со временем она успокоится.
— Хорошо.
Снова неловкая пауза.
— Ты когда-нибудь приедешь в Хартфорд? — спросил он.
— Ты знаешь, что нет. Но я тебе вот что скажу: если ты захочешь встретиться со мной, я буду очень рада.
— Это я и хотел услышать, — сказал он. — Спасибо.
С тех пор он звонил мне раз в неделю. Всегда из офиса, всегда в «перерывах между встречами», но постепенно напряженность спадала. Мы не стали близки, мы не хохочем, мы по-прежнему начеку, мы все еще собираемся как-нибудь где-нибудь встретиться и поговорить. И хотя он держит меня в курсе всего, что происходит у моих внуков, он до сих пор так и не осчастливил меня приглашением навестить их, пусть и намекал не раз на то, что «находится в стадии переговоров с Шэннон» по этому вопросу.
— Дай мне немного времени, мам.
— Хорошо.
— Это не хорошо. Мне это не нравится. Я хочу это прекратить. Но проблема в том, что…
— Я знаю, в чем проблема, Джефф.
Однажды я все-таки вызвалась извиниться перед ней за свои комментарии — и, по настоянию Джеффа, написала ей очень короткую записку, в которой сказала, что мои слова в интервью были вырваны из контекста, но если я задела ее чувства, то искренне сожалею об этом. Через несколько дней позвонил Джефф, слегка смущенный, и сказал, что Шэннон «сочла извинения недостаточными».
— Что еще я могу сказать? — спросила я.
— Она считает, что тебе следовало быть более… м-м-м… пристыженной.
— Ты шутишь?
— Я просто передаю то, что она сказала…
— То, что я первой извинилась…
— Я знаю, знаю. И ты права. Но все-таки…
Последовавшее за этим молчание было красноречивее всяких слов. В семейной жизни мой сын оказался слабаком, подкаблучником.
— Я заставлю ее дать согласие на твой визит… — сказал он.
— Я в тебе не сомневаюсь.
— Отец приезжал на прошлой неделе.
— Понятно.
— Он приезжал один.
— Понятно.
— Вы что, совсем не общаетесь?
— Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, Джефф.
И вот теперь Дэн пошел на контакт, а я хлопнула дверью, отказавшись от его предложения о совместной поездке в Бостон. Но почему я должна успокаивать его совесть? Я не была готова «просто дружить» с ним.
Вскоре моя обида на Дэна уступила место осознанию страшной реальности — завтра в полдень мне, возможно, предстоит узнать, что моя дочь мертва.
Я не могла заснуть. В какой-то момент я встала с постели и пошла в ее комнату. Здесь уже мало что напоминало о ее подростковых увлечениях. Но перед глазами вдруг отчетливо возник постер «Рамоунз», который занимал целую стену, когда Лиззи было тринадцать, а потом ему на смену пришли Спрингстин и «РЭМ». О восьмидесятых напоминал и проигрыватель компакт-дисков, который она купила взамен стереосистемы на деньги, заработанные бебиситтерством, — на этом проигрывателе она впервые дала мне послушать записи Ника Кейва («Он мой товарищ по депрессии»), И повсюду стояли книги. Лиззи всегда была фанатичным читателем, с ярко выраженным собственным мнением — и, пожалуй, единственная из всех, кого я знала, одолела «Радугу земного тяготения». Она постоянно открывала мне новых писателей. О Делилло она заговорила задолго до появления его романа «Изнанка мира», а писателей жесткого криминального жанра, таких как Пеликанос, читала, еще когда они были в тени. Я всегда надеялась, что, возможно, она и сама попробует себя в беллетристике, тем более что она много говорила об этом. Но ей не хватало необходимой усидчивости и дисциплины. Так же, как не хватило счастья.
Слезы катились по моим щекам.
Моя дочь мертва.
Эти три слова я отказывалась произносить даже мысленно все эти долгие жуткие месяцы.
Мне так хотелось поговорить сейчас с Марджи. Но это было невозможно. Марджи умерла семь недель назад, и до сих пор я не могла смириться с этой утратой. Я была рядом с ней в последние минуты ее жизни. Поздно ночью, в начале сентября, раздался звонок — от Риты. Она говорила едва ли не шепотом, сообщив, что звонит из коридора Нью-Йоркского госпиталя, куда Марджи доставила днем карета «Скорой помощи».
— Я только что разговаривала с ее врачом. Это вопрос дней. Рак распространился повсюду. Они деряжат ее на морфии — это все, что они могут сделать. Если хочешь повидать ее, я бы на твоем месте приехала завтра. Врачи не знают, переживет ли она еще одну ночь.
Утром я вылетела первым же рейсом и к девяти уже была в госпитале. Марджи лежала в отдельной палате на шестнадцатом этаже. Ее кровать была развернута к окну, откуда открывался вид на городской пейзаж. Спинка кровати была приподнята, чтобы она могла смотреть в окно. Марджи была высохшая, крохотная, кожа землистого цвета, от волос остались лишь редкие пучки. Рак победил, превратив ее в жалкое создание, опутанное трубками и проводами. В правой руке она держала плунжер. Он был соединен с трубкой, которая подавала регулируемую дозу морфия, когда боль становилась нестерпимой. Приближаясь к ее кровати, я ожидала увидеть ее в полукоматозном состоянии. Но она бодрствовала и находилась в полном сознании.
— Прекрасный вид, правда? — сказала она, когда я присела к кровати.
— Потрясающий.
— Мой город… Знаешь, в чем ирония нью-йоркской жизни? Каждый, кому довелось пожить в этом городе, думает, что произвел на него впечатление, оставил свой след. Но правда в том, что никому это не удается. Все это… эфемерно.
— Разве это не относится к жизни в любом другом месте?
Она пожала плечами. И сказала:
— Я не собираюсь подводить итоги и пороть всякую чушь насчет «последнего занавеса»… Это очень грустно — думать о том, как мало мне удалось в этой жизни.
— Послушай, это глупый разговор, и ты сама это знаешь.
— Знаю, конечно. Так же как и то, что чувствуешь себя обманутым, когда жизнь покидает тебя. И сейчас…
— Я думала, ты не собиралась подводить итоги.
— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста.
— Кажется, я всю жизнь только этим и занимаюсь.
Она даже смогла рассмеяться, но вдруг скривилась от боли и сжала плунжер. Последовали новые спазмы боли. Они совсем доконали ее. Я уже собралась позвать медсестру, но тут подействовал морфий, и конвульсии прекратились, но наркотик заглушил все, включая речь. Она смотрела на меня остекленевшим взглядом и молчала.
Я просидела возле нее еще с полчаса, держа ее за руку. Ее глаза были замерзшими, как озеро зимой, и яркий утренний свет струился в окно, наполняя палату холодным флуоресцентным сиянием. Вошла медсестра. Она изучила показания мониторов, посветила ручкой-фонариком в глаза Марджи, проверила уровень морфия и снова нажала плунжер.
— Вы не могли бы подождать за дверью несколько минут? Мне надо поменять ей памперс.
Моя подруга умирает в памперсах. Жизнь не только жестока. Она еще и абсурдна.
Я спустилась вниз, вышла на улицу и закурила, подумав о пагубности этой привычки, которая стоила жизни моей подруге, умирающей от рака легких. Но сигарета была вкусной, никотин расслаблял, и я поклялась, что больше не закурю до самого возвращения в Мэн.
Я зашла в маленькую кофейню напротив госпиталя, села у барной стойки, заказала чашку кофе с булочкой «дэниш», пролистала свежий номер «Нью-Йорк таймс», забытый кем-то на соседнем стуле, посмотрела на часы, отметила, что прошло сорок пять минут, и решила вернуться к Марджи — продолжить бдения у смертного одра.
Но когда я поднялась в палату, то обнаружила пустую кровать. Уборщица мыла пол, а техник уже отключал приборы.
— Где моя подруга? — спросила я.
Уборщица отвлеклась от швабры:
— Она отошла.
— Что?
— Отошла. Умерла.
До меня дошло не сразу.
— И ее вот так просто забрали? — спросила я.
— Такой здесь порядок, — сказала она, отворачиваясь от меня, чтобы продолжить уборку.
Не задумываясь, я бросилась в коридор, едва не сбив с ног медсестру, которая ранее заходила в палату.
— Я искала вас повсюду. Ваша подруга…
— Так быстро?
— Остановка сердца происходит мгновенно. Особенно на последней стадии рака. Она ничего не почувствовала. Все было очень быстро и очень чисто.
Нет, это не было чисто, хотелось мне крикнуть. Рак сжирал ее месяцами. Ничего чистого в этом не может быть.
Но я промолчала. Потому что меня душили слезы. Следующие пятнадцать минут я только плакала. Медсестра отвела меня в маленькую комнатку с диваном и креслом. Она усадила меня и сказала, что скоро вернется. Очевидно, это была «комната скорби», потому что на столике я обнаружила коробку с носовыми платками и брошюры из серии «Уйти с миром» и «Как пережить утрату». Я разревелась еще горше. И тут в голове пронеслась одна мысль. Даже не мысль, а скорее воспоминание. Вспомнился мой приезд в Нью-Йорк лет десять тому назад. Марджи повела меня слушать «Богему» в Метрополитен. В финале оперы у нее в глазах стояли слезы. Мне же постановка показалась холодной. Выходя из театра, она сказала:
— Тебя, кажется, совсем не растрогало.
— О, пели потрясающе, и все такое. Беда в том, что я никогда не могла проникнуться этой высокой романтической идеей обреченной любви.
— Я плакала не из-за этого, — сказала Марджи. — Я плакала потому, что Родольфо и все остальные были в другом углу комнаты, когда умирала Мими. Я плакала потому, что Мими умирала в одиночестве… наверное, и я так умру.
— О, перестань… — сказала я.
— Позволь мне хоть ненадолго проникнуться жалостью к себе, пожалуйста…
Именно эти слова она тогда произнесла. И это были ее последние слова, обращенные ко мне. Она действительно умерла в одиночестве — потому что я вышла покурить.
— Или потому что медсестра выгнала тебя из палаты, — сказал отец, когда я позвонила ему в то утро, вся в слезах.
— Если бы я вернулась через пять минут…
— Она была бы еще под воздействием морфия и все равно не поняла бы, что ты рядом. Так что, прошу тебя, прекрати. Тебе и так досталось в последнее время.
Отец был первым, кто позвонил мне тогда, после шоу Хосе Джулиа, и поздравил с победой.
— Благодаря твоему другу Билли этот человек уничтожен и ты отмщена.
Не услышав энтузиазма в моем голосе, он сказал:
— Я понимаю, твои мысли сейчас заняты только Лиззи.
— Угадал.
— И конечно, ты не будешь счастлива, пока не найдется Лиззи. Разве может быть по-другому?
Как же он чувствовал меня. Каждый раз, начиная разговор, он прощупывал мое настроение и мог безошибочно определить, что у меня на душе, нужен ли мне совет или просто благодарный слушатель, которому я могла бы поплакаться. Ему первому я сообщила о смерти Марджи. Вот и сегодня вечером, получив новости из Бостона о трупе из реки Чарльз, я позвонила отцу сразу после разговора с Дэном.
— Это тяжелая новость, — сказала я, пытаясь подготовить отца к тому, что последует дальше. Когда я рассказала ему о звонке детектива Лиари, он произнес:
— Я не хочу выказывать нелепого оптимизма, но колье еще нельзя считать убедительным доказательством того, что…
— Отец, что ты на самом деле думаешь?
Молчание. Потом:
— Плохо дело.
— Да, я тоже так подумала.
— Может, будет лучше, если ты поедешь туда без особой надежды.
— Именно так я и настраиваюсь.
— Я мог бы поехать с тобой, если тебе нужна поддержка.
— Детектив позвонил и Дэну, он тоже едет. Даже предложил мне поехать вместе. Я сказала «нет».
— Я тебя понимаю.
— Но ты не считаешь, что я поступила правильно?
— Разве я это сказал? — мягко произнес он.
— Нет, я просто пыталась прочитать между строк.
— Ты имеешь полное право злиться на него. Так же как и сомневаться в своей правоте.
— Теперь ты читаешь между строк.
— Точно. Слушай свое сердце, когда увидишься с ним завтра. Если он предложит ланч, а ты по-прежнему будешь зла на него, откажись от приглашения.
— Он может и не предложить ланч.
— Тоже верно. Ладно, давай сменим тему: как продвигаются твои сборы в Париж?
— Вылетаю в ночь на двадцать шестое, но у меня заказан билет на промежуточный рейс из Берлингтона в Бостон в четыре пополудни, так что я успею навестить тебя.
— Полгода в Париже. Завидую.
— А я в ужасе. Впервые в жизни поселиться в большом городе — это рискованный шаг для такой провинциалки, как я.
— Слава богу, в твоей жизни закончилась охота на ведьм. Потому что тебе предстоит совершить самый тяжкий грех в понимании американцев: поехать во Францию.
Я рассмеялась. И мы снова погрузились в молчание. Наконец отец сказал:
— Ханна, я знаю, это прозвучит жестоко, но тебе надо быть завтра готовой к худшему…
— Я готова.
На самом деле я была совсем не готова к этому, хотя мысли о смерти Лиззи зловещим призраком преследовали меня все последние месяцы. Да разве можно подготовиться к потере собственного ребенка?
Когда мне стало ясно, что заснуть уже не удастся, я сняла телефонную трубку и позвонила в бостонский отель «Оникс». Дежурный администратор ответил, что есть свободный номер, и да, он предупредит ночного портье, что я приеду около двух часов ночи. Я закинула в сумку кое-какие вещи, заперла дом, села в машину и двинулась на юг.
В машине я настроилась на волну общественного радио Мэна. Как раз закончился информационный выпуск, и заработала ночная радиостанция классической музыки. Мне невольно вспомнилось прошлое лето, когда я с замиранием сердца ловила каждый выпуск новостей, со страхом ожидая услышать собственное имя. С таким же ужасом я покидала свой дом, опасаясь, что он снова пострадает от рук вандалов.
ВЫ ПОБЕЛИЛИ… Я УЕХАЛА.
На следующий день после выхода в эфир шоу Хосе Джулиа я вернулась в Мэн и обнаружила, что граффити, которым по моей просьбе разрисовал дверь Брендан Форман, затерто. Если точнее, входная дверь была полностью перекрашена и сияла идеальной белизной. К двери был прикреплен самоклеющийся листок:
Я же говорил вам, что следующий заказ будет за счет заведения… Брендан.
В тот же день в мою дверь постучали. Когда я открыла, на пороге стоял мистер Эймс, хозяин супермаркета из Фалмута. В руках он держал большую корзину, упакованную в цветной целлофан. Он заискивающе улыбался:
— Миссис Бакэн… мэм… примите этот скромный дар в качестве извинения за мою недавнюю грубость. Я надеюсь, вы не откажете… и я также хочу вам сказать, что мы очень ждем вас в нашем магазине как самого дорогого и уважаемого покупателя.
С этими словами он вручил мне корзину, набитую гастрономическими изысками: здесь были и печенье, и устрицы, баночки с экзотическими соусами и мармеладами. Нервно поклонившись, он направился к своей машине.
И все-таки прошло месяца три, прежде чем я снова зашла в его магазин, но стоило мне переступить порог, как он приветствовал меня так, будто я была вчера… будто ничего и не случилось.
Собственно, именно так почти все горожане решили обыграть мое возвращение в общину. Вежливые приветствия на улице. Милые улыбки в супермаркете. Чего-то еще понемногу. Когда я вернулась на работу, чтобы преподавать в летней школе, мои коллеги ограничились лишь дежурным «Рады снова видеть тебя», хотя двое все-таки отвели меня в сторонку и возмутились тем, как позорно со мной обошлись. А когда начался осенний семестр, и я пришла в свой класс, то не встретила никакого голливудского восторга, никто не завизжал и не запрыгал от радости, что отмщенная учительница снова в школе. Напротив, дети, как ни в чем не бывало, переговаривались друг с другом и на мое появление не отреагировали. Я подошла к столу, открыла свой портфель, выложила бумаги и привлекла их внимание, произнеся (довольно громким голосом, чтобы перекричать несмолкающий гул):
— Что ж, надеюсь, вы хорошо отдохнули летом. Итак, начнем…
Моими учениками по-прежнему правила апатия. Обычное дело… но навевало тоску.
Но каждый раз, когда кто-нибудь нервно здоровался со мной в центре Портленда — или как та женщина, что подошла ко мне в спортзале и прошептала: «Я хочу, чтобы вы знали, что многие вам очень сочувствуют, вы так жестоко пострадали», — это лишь усиливало боль и злость, которые я до сих пор испытывала по отношению к Дэну. Что и говорить, после разоблачения Джадсона и его лжи он мог бы позвонить или прислать письмо со словами…
С какими словами?
Я сожалею, что ушел от тебя… особенно теперь, когда я знаю, что ты говорила правду?
Или:
Я знаю, что уйти от тебя к твоей подруге было предательством?
Что мы могли сказать друг другу?
Я вырулила на федеральную автостраду и постаралась выкинуть Дэна из головы, сделав погромче радио. За последний год я так часто моталась из Портленда в Бостон, что, казалось, знала каждый поворот, каждую трещинку на асфальте, каждый придорожный билборд. К половине второго ночи я добралась до отеля. Ночной портье заселил меня в номер, забрал ключи от машины, сказав, что сам поставит ее в гараж. Поднявшись в комнату, я попыталась заснуть. Не получилось. Я бродила по телевизионным каналам, я читала, я слушала джаз по радио, я старалась занять себя чем-то, только бы не думать о Лиззи. Все напрасно.
Но около семи утра усталость все-таки сломила меня, и на несколько часов я провалилась в сон.
Проснулась я от настойчивого телефонного звонка. «Доброе утро, вы просили разбудить…» Было пол-одиннадцатого утра, и после некоторого сонного замешательства до меня вдруг дошло: сегодня мне предстоит узнать, что Лиззи мертва.
Я быстро приняла душ, оделась и в четверть двенадцатого уже была в машине.
Трафик до Бруклина был ужасный и стоил мне опоздания на десять минут. Правда, Лиари я позвонила, пока стояла в пробке на Коммонвелт-авеню, и предупредила, что задержусь.
Когда я зашла в его кабинет, Дэн уже сидел напротив детектива. Он встал при моем появлении, протянул мне руку. Я коротко пожала ее, заметив, что Лиари наблюдает за нами. Мне стало интересно, какие выводы он сделал из этого формального рукопожатия, — не убедился ли лишний раз в том, что даже тридцать лет брака можно перечеркнуть в одно мгновение?
Я села на соседний стул. Лиари предложил кофе. Мы оба отказались.
— Хорошо, — сказал он. — Судмедэксперт на этой неделе завален работой, все из-за страшного пожара во Фрэмингеме, вы, наверное, читали. Но он все-таки сказал, что, поскольку тело находилось в воде более семи месяцев, они, вероятно, смогут идентифицировать его только по образцам ДНК, взятым из костей…
Я бросила взгляд на Дэна. Он сидел, опустив голову, уставившись в пол.
— В сложившихся обстоятельствах, — продолжил Лиари, я бы настоятельно рекомендовал вам не смотреть на тело… хотя это ваше право. Просто я сам видел, что от него осталось. Если бы я был на месте родителей, для меня это зрелище было бы в высшей степени болезненным. Но в то же время я официально уполномочен сообщить вам о том, что, если вы настаиваете, осмотр тела будет организован.
Я посмотрела на Дэна. На этот раз он встретился со мной взглядом и слегка покачал головой, прежде чем снова отвернулся.
— Мы не будем настаивать на осмотре, — сказала я Лиари.
— Думаю, это мудрое решение. Тогда…
Он потянулся к большому пакету, что лежал на столе, и достал оттуда два пластиковых пакета на молнии. Он открыл тот, что побольше, и извлек выцветший кусок джинсовой ткани.
— Это единственный фрагмент одежды, который нашли на теле. Я знаю, возможно, это нелепо — показывать вам кусок старой джинсовой ткани, но…
— Она носила джинсы, — сказал Дэн.
— Все носят джинсы, — сказала я.
— Выходит, в этом предмете одежды нет ничего, что вызвало бы какие-то ассоциации? — спросил Лиари.
Мы оба покачали головами. Тогда он полез в другой пакет, поменьше. Разложив на столе лист белой бумаги, он открыл пакет и высыпал на бумагу его содержимое.
— Это крестик, который был найден на теле. — Он приподнял маленький элегантный бриллиантовый крестик на серебряной цепочке. Меня как будто током ударило. Это был тот самый крестик, который Лиззи купила себе год назад.
— На крестике фирменный знак «Тиффани», — сказал Лиари. — Мы связались с магазином «Тиффани», здесь, в «Копли-Плаза». Они продают такие украшения.
— Лиззи там покупала, — тихо произнесла я.
— Ты уверена? — спросил Дэн.
— Она рассказывала мне, что ходила в «Копли-Плаза» покупать его.
О чем я не стала рассказывать, так это о том, как Лиззи призналась мне, что купила крестик, когда «была в миноре, грустила — дай, думаю, побалую себя ювелирной безделицей за 2600 долларов, чтобы прогнать тоску».
«Я уверена, что это красивый крестик», — сказала я тогда.
«Ты не находишь, что это печально, когда сама себе покупаешь украшения?»
«Да нет, Лиззи».
«Когда ты сама это делала, мам?»
Я не знала, что ответить, и она приняла мое молчание за ответ.
«Видишь, я права», — сказала Лиззи.
— Так вот, — продолжил детектив Лиари, — по нашему запросу в «Тиффани» подняли бухгалтерскую отчетность, и выяснилось, что по кредитной карте Лиззи было оплачено такое же ожерелье. Конечно, она могла купить его кому-то в подарок, поэтому мы и не торопимся с выводами…
— Она носила ожерелье постоянно, — сказала я. — Она любила его.
Долгое молчание.
— Что ж, это очень полезная информация, — сказал Лиари. — А пока мне нечего вам сообщить, до результатов анализа ДНК. Больше нам опереться не на что. Мне очень жаль, что пришлось вытащить вас обоих сюда, но нам было необходимо знать, ее ли это украшение.
Он поднялся, давая понять, что беседа окончена.
— Мы свяжемся с вами, как только получим окончательный результат.
Мы вышли из здания вместе. День был холодный, серый, безрадостный. Мы не проронили ни слова, пока не отошли на почтительное расстояние от полицейского участка. Я посмотрела на Дэна и увидела, что его лицо залито слезами.
— Она мертва, да? — прошептал он.
— Думаю, да.
Его лицо исказилось, и я видела, что он держится из последних сил. Я взяла его за руку и держала, пока он пытался прийти в себя. Когда он почувствовал, что снова может говорить, он сказал:
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что держала мою руку.
Мое сердце пропустило удар. Он посмотрел вверх, на серое небо, потом бросил взгляд на часы.
— Я должен возвращаться в Портленд, — сказал он.
— Понимаю.
— Мне пришлось перенести операцию на вечер, чтобы я смог выбраться сюда.
— Хорошо, что ты приехал.
Еще один пропущенный удар.
— Ханна…
Он попытался поднять на меня глаза, но не смог.
— Я скучаю по тебе, — сказал он.
Я не ответила.
— Я скучаю и…
— Разве ты не счастлив в своей новой жизни? — спросила я.
Еще удар.
— Нет. Совсем не счастлив.
— Мне жаль.
— Означает ли это…
— Что?
— Я скучаю по тебе.
— Ты это уже говорил.
— Возможно ли, чтобы мы поговорили об этом? — спросил он.
— Поговорили о чем?
— О возможности…
— Нет никакой возможности…
— Я ошибся. Я так ошибся, черт возьми.
— Понимаю.
— И теперь я вижу, что…
Он потянулся к моей руке, но я вовремя убрала ее.
— Ты выгнал меня, как наемного работника, — произнесла я спокойным голосом. — Ты не хотел поверить мне, хотя я и умоляла тебя. Ты оставил меня ради моей подруги. И даже после того, как я была публично отмщена, ты ни разу не позвонил…
— Я хотел позвонить…
— Хотел, но не позвонил.
— Мне было стыдно и…
— И ты до сих пор не можешь заставить себя это сделать.
— Мне следовало позвонить. Теперь я знаю.
Сердце снова замерло.
Он сказал:
— Пожалуйста… давай попытаемся встретиться и просто поговорить.
— Не думаю, что это нужно, Дэн.
— Я ни о чем не прошу…
— Знаешь, в первые пару недель после твоего ухода, если бы ты позвонил мне и сказал: «Я совершил чудовищную ошибку, я хочу вернуться домой», я сделала бы страшную глупость, приняв тебя обратно. Потому что ты не только перечеркнул тридцать четыре года нашей жизни. Ты просто вышвырнул их на помойку, и ты бросил меня в ту минуту, когда я больше всего нуждалась в тебе. А сейчас… — Я пожала плечами. И добавила: — А сейчас я уезжаю в Париж.
— Ты… что?
— Сразу после Рождества. Я взяла в школе полугодовой творческий отпуск. И еду в Париж.
— И что ты там будешь делать?
— Просто буду в Париже.
Я видела, что он пытается осмыслить мои слова.
— И что заставило тебя принять такое решение?
Я могла бы дать ему подробный ответ на этот вопрос. Рассказать, как однажды утром, недель пять назад, я вошла в свой класс, оглядела море унылых лиц и подумала: я хочу сменить обстановку. Через два часа я сидела в кабинете Карла Эндрюса, объясняя ему без прикрас, что мне необходимо отвлечься от преподавательской работы, хотя бы на предстоящую зиму и весну. Еще год назад Эндрюс сказал бы, что об этом не может быть и речи. Но сидевшее в нем чувство вины — в сочетании с тем, что (как он доверительно признался мне однажды) школьный совет с огромным облегчением воспринял мой отказ от судебного иска в связи с незаконным увольнением, — не позволило ему отказать мне в моей просьбе.
— Учитывая, что вам пришлось пережить в последнее время, думаю, это очень разумная идея. На следующей неделе соберется школьный совет, и я подниму этот вопрос. Смею вас заверить, что они не только одобрят его, но еще и будут настаивать на творческом отпуске с полной оплатой.
На следующей неделе Эндрюс выполнил свое обещание. И я начала рыскать в Интернете в поисках жилья, сдаваемого в краткосрочную аренду в одном из центральных парижских округов.
На выручку пришел мой старый добрый друг в лице «Нью-йоркского книжного обозрения», и после нескольких телефонных звонков и фотографий квартиры, присланных по электронной почте ее владельцем (профессором французского языка в Колумбийском университете), я дала согласие на полугодовую аренду маленькой, но отлично оборудованной студии прямо возле Сорбонны. Я могла въезжать уже 27 декабря.
— Почему я решила ехать в Париж? — продолжила я мысль Дэна. — Все очень просто. Я всегда хотела там жить. Вот теперь исполню свою мечту.
— Но до Рождества еще есть время, — сказал он. — Мы могли бы встретиться, пообедать вместе…
— Дэн… нет.
Он опустил голову и ничего не сказал. После паузы он произнес:
— Я должен ехать.
— Хорошо.
— Как только у Лиари будут результаты анализа ДНК…
— Тогда и поговорим.
Дэн слегка кивнул. Потом коротко сжал мою руку и произнес всего одно слово: «Удачи», после чего направился к своей машине.
Лиари позвонил через четыре дня. У него были странные новости.
— Я только что узнал, что ДНК образца, взятого из костей трупа, не соответствует ДНК волос с расчески Лиззи, изъятой в ее квартире. И это означает, что дело по-прежнему открыто.
— Выходит, она все-таки жива?
— Теоретически, да. Судмедэксперт, тем не менее, подчеркнул, что долгое пребывание в соленой воде может разрушить большую часть ДНК в теле, так что нельзя утверждать, что это не труп Лиззи. В то же время в стране ежегодно пропадает без вести более двухсот тысяч человек. И хотя ни одна из пропавших в Бостоне не соответствует типу женщины, способной купить бриллиантовое украшение от «Тиффани», кто может с уверенностью сказать, что это не жительница другого штата, которая приехала в Бостон и бросилась здесь в реку? Когда речь идет о человеческой мотивации, я уже давно усвоил, что все возможно. И никогда не знаешь, что на уме у другого человека. Чужая душа потемки.
— Это что же получается: она жива и в то же время мертва?
— Как я уже сказал: все возможно, и все покрыто мраком.
Я ожидала звонка Дэна — Лиари сказал, что сам свяжется с ним и сообщит новость. Но мой бывший муж так и не позвонил. Точно так же он не предпринял никаких попыток увидеться со мной до праздников, разве что прислал формальную рождественскую открытку: «Доктор Дэниел Бакэн желает Вам и Вашей семье мирного Рождества и чудесного Нового года», — а ниже было приписано его рукой: «Надеюсь, ты замечательно проведешь время в Париже… Всего наилучшего…»
Перед самым отъездом, когда я уже готовилась закрыть дом и отправиться в Берлингтон, а оттуда в Париж, пришло еще одно официальное сообщение от Дэна: «С 1 января 2004 года доктор Дэниел Бакэн будет проживать по адресу…»
Далее был указан адрес квартиры в кондоминиуме на береговой линии Портленда.
Джефф позвонил двадцать третьего декабря сказать, что его отец проведет рождественские каникулы с ними.
— Думаю, ты знаешь, что он расстался с Алисой?
— Я не слышала, но, судя по сообщению о перемене адреса…
— Я все пытался убедить его позвонить тебе, но он говорит, что знает, какой будет твой ответ. Так что…
— Если он хочет позвонить мне, он может это сделать, — сказала я.
— Правда? — оживился Джефф.
— Я лишь сказала, что он может позвонить. Не более того.
— А если он захочет позвонить тебе в Париж?..
— Я отвечу.
— Это же здорово, мам. Когда ты вернешься в Штаты, мы обязательно пригласим тебя. Обещаю…
Я промолчала.
— И я буду по-прежнему убеждать себя в том, что Лиззи жива. Потому что, пока остается надежда…
— Остается неопределенность, — сказала я. — Все возможно, и все покрыто мраком.
Неопределенность и в самом деле управляет многими нашими поступками, не так ли? Дэн говорит Джеффу, что хочет мне позвонить. Я обещаю ответить на его звонок, но проходит несколько дней — и тишина. Возможность открыта — возможность закрыта. Мне интересно, что сейчас на уме у Дэна. Хочет ли он вернуть меня? Боится ли позвонить? Опасается отказа? Или он до сих пор испытывает такое сильное чувство вины, что ему стыдно смотреть мне в глаза? А может, он решил попытаться какое-то время пожить один? Или тоже мучается догадками, что у меня на душе?
Беда в том, что я и сама не знаю, как вести себя в этой ситуации. Все смешалось: любовь, ненависть, злость, предательство, отчаяние, ярость, справедливый гнев, неуверенность в себе, самобичевание, жалость к себе, эгоизм, высокомерие, оптимизм, тоска… и сомнения, сомнения, сомнения… и снова сомнения.
Но что плохого в сомнениях? Разве можно видеть мир только в черно-белых красках, тем более что в итоге человеческие взаимоотношения оказываются глубоко серыми? Самые близкие нам люди вдруг совершают нелепые поступки. Мы, в свою очередь, отвечаем такой же непредсказуемостью. Потому что не только не понимаем других, мы не понимаем самих себя.
Сила моя в совершенном бессилии.
Отец повторил эти слова, доливая мой бокал. Была рождественская ночь, и на столе еще стояли остатки роскошных блюд, которые приготовила Эдит. Накануне днем мы провели полчаса у мамы. Я держала ее руку и говорила, что завтра уезжаю в Париж — у нее, конечно, сохранились потрясающие воспоминания об этом городе, где она училась живописи после войны, — и я пообещала ей, что обязательно найду то маленькое кафе на рю Монж, о котором она рассказывала…
Она все так же безучастно смотрела на меня. Я закончила свой бессмысленный монолог. Встала и нежно поцеловала ее в голову, потом повернулась к отцу и сказала:
— Она умрет, пока меня не будет.
— Ты считаешь, это так уж плохо?
Я знала ответ на этот вопрос, но не стала произносить его вслух.
Мы вернулись домой. Обменялись подарками. Выпили шампанского, а деликатесы Эдит запивали красным вином. Потом придвинули кресла к камину и пили бренди за игрой, в которой отец всегда побеждал, — называлась она «Цитаты», и в ней каждый игрок должен был поставить в тупик соперника… впрочем, совсем не обязательно вникать во все хитрости и сложности этой запутанной игры, которую придумал мой отец.
Сила моя в совершенном бессилии.
— Ну, угадывай, — сказал отец.
— Похоже на Шекспира, — предположила я.
— Нет, это из Библии, — сказала Эдит.
— Десять баллов, — воскликнул отец. — И получишь еще десять, если угадаешь, из какой это книги.
— «Послания к коринфянам», — парировала Эдит.
— Верно.
— Ты меня пугаешь, — сказала я Эдит.
— Приму это как комплимент.
— Твоя очередь, Эдит.
Она хитро улыбнулась и начала цитировать:
— Oft fühl ich jetzt und je tiefer ich einsehe, das Schichal und Gemüt Namen eines Begriffes sind.
Я громко рассмеялась и сказала:
— Разве это по правилам — цитировать по-немецки?
— Разумеется, я собиралась сопроводить это переводом, — пояснила она, смакуя мартини. — Так что слушайте: «Я часто чувствую и еще более глубоко осознаю, что судьба и характер имеют единую основу».
— Новалис, — ответила я. — Также известный как немецкий поэт Фридрих фон Гарденберг.
— Браво, — оценила Эдит.
— Двадцать баллов, — сказал отец, — и получишь еще десять, если сможешь дать укороченную американизированную версию этой цитаты.
— Это проще простого, — сказала я. — Характер — это судьба.
Зазвонил телефон. Поскольку я сидела ближе, то ответила на звонок.
— Здравствуйте и счастливого Рождества, — произнесла я в трубку.
— Могу я поговорить с профессором Лэтамом?
У меня участился пульс. Трубка задрожала в руке.
— Лиззи? — прошептала я.
Молчание. Мой отец вскочил с кресла, замер в изумлении.
— Лиззи? — повторила я.
Тишина. И вдруг:
— Мама?
— О боже, Лиззи. Это ты.
— Да, это я.
— Где… где…
Мне отчаянно не хватало слов.
— Мама…
— Где ты, Лиззи?
— В Канаде.
— Где в Канаде?
— На западе. В Ванкувере. Я здесь уже… несколько месяцев, наверное.
— С тобой все в порядке?
— Да, более или менее. Нашла работу. Официанткой, не бог весть что, но хватает платить за жилье. У меня маленькая комнатка. Уже есть пара друзей. В общем… все нормально.
Судя по голосу, все было не совсем нормально, но и не так уж плохо. И как бы мне ни хотелось сейчас разрыдаться — крикнуть: «Ты хоть знаешь, что я пережила, думая, что тебя нет в живых?», — внутренний голос посоветовал быть осторожной со словами и эмоциями.
— Так ты из Бостона уехала в Канаду? — спросила я.
— Не сразу. Какое-то время моталась по Западу, потом добралась сюда. Конечно, мне нельзя здесь работать — я ведь нелегалка, — но мне удалось выправить фальшивый канадский паспорт. И теперь я живу под другим именем — Кэндис Беннет. Я уже так привыкла к нему, что и сама о себе думаю как о Кэндис Беннет.
— Красивое имя.
— Нормальное. Но послушай, я звоню деду, потому что дома никого, а на автоответчике твое сообщение, что ты уехала в Париж…
— Так и есть. Я улетаю завтра. На полгода.
— Круто. Отец едет с тобой?
— Нет, твой отец остается.
— О, да? А почему?
— Это трудно объяснить сейчас. Но… ты, наверное, не в курсе, что многие разыскивали тебя?
— Ты имеешь в виду себя и отца…
— Я имею в виду полицию. Когда ты исчезла, все подумали… что с тобой что-то случилось. Все газеты об этом писали.
— Я не читаю газет. И телевизора у меня нет. Как и компьютера. Я даже радио почти не слушаю. Но теперь у меня в комнате маленький стерео, и тут поблизости есть местечко, где можно покупать старые компакт-диски за пару баксов, так что я слушаю музыку… и читаю. В Ванкувере потрясающие букинистические лавочки. И их навалом.
— Я так рада слышать твой голос, Лиззи. Это так…
Я начала всхлипывать.
— Мам, не надо слез.
— Это… это от радости, Лиззи. И если ты хочешь, я завтра же приеду в Ванкувер…
— Нет, не хочу, — отрезала она. — Я пока не готова… я не…
Она вдруг замолчала.
— Лиззи, все нормально. Не бери в голову. Я просто подумала…
— Ты неправильно подумала. Мне все еще… стыдно. И если ты скажешь мне, что стыдиться нечего, я вешаю трубку…
— Я ничего не собираюсь говорить.
— Вот и хорошо, — сказала она, хотя в ее голосе все еще проскальзывали возбужденные нотки. — Но когда ты вернешься из Парижа… посмотрим, что со мной будет к тому времени. Мой здешний доктор… в общем, когда меня подобрали спящей на земле в Ист Ванкувере… кстати, там я и купила фальшивый паспорт — в Ист Ванкувере можно достать что угодно… так вот, когда меня привезли в приют для бездомных, социальный работник уговорил меня обратиться к психиатру, и тот диагностировал у меня что-то вроде биполярного расстройства. В общем, он прописал мне кучу лекарств. И пока я их принимаю, у меня все нормально. Я стараюсь не нарушать режим, так что все стабильно. Я могу работать официанткой, и мне в голову не лезут мысли о том, чтобы броситься под поезд метро… хотя в Ванкувере и нет метро. Но я справляюсь.
— Это замечательно, — сказала я, в ужасе думая о том, что любое неосторожное слово может заставить ее бросить трубку.
— Это не замечательно, мам. Это полное дерьмо. Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу свое бегство. Я ненавижу… себя. Но… я пытаюсь как-то существовать. Так что…
— Есть какой-то телефон, по которому я могла бы позвонить тебе в будущем?
— Я не хочу давать тебе свой телефон, понятно?
— Как скажешь, Лиззи.
Ее тон несколько смягчился.
— Лучше ты дай мне номер своего телефона в Париже, если есть. Я ничего не обещаю, но…
— Если у тебя вдруг появится желание, звони в любое время, и я тебе сразу же перезвоню.
— Но это означает, что я должна дать тебе свой телефон. Никто не должен его знать. Никто. Даже мои друзья. У них есть мой сотовый, но не этот. Потому что это только мой телефон, понятно? Понима… — Она вдруг осеклась. И добавила: — О, черт, ты будешь слушать меня? У, меня ум за разум заходит… я так…
— У тебя все хорошо, Лиззи. И на свете есть много людей, которые тебя любят.
— Да, хорошо… Слушай, мне пора идти. Передавай всем привет, ладно?
— Ты запишешь мой парижский телефон?
— Думаю, да.
Я продиктовала ей номер. Потом спросила:
— Что ты сейчас будешь делать?
— Пойду на работу.
— В Рождество?
— Мы открыты. И у меня смена. Так что… счастливого Рождества, мам. И постарайся не слишком волноваться за меня.
Щелчок. Связь оборвалась. Я застыла как вкопанная с трубкой в руке, потом перевела взгляд на отца. Какое-то время мы оба молчали, каждый по-своему справляясь с шоком. Эдит подошла ко мне и взяла у меня трубку. Потом она набрала четыре цифры, схватила со столика карандаш и листок бумаги и что-то записала.
Она подняла листок и показала нам:
— Код региона 604 — значит, она звонила из Ванкувера. И если вы хотите, чтобы я проверила, действительно ли это ее телефон…
— Она может испугаться, если мы сразу перезвоним, — сказала я.
— Если набрать *67 перед номером, — объяснила Эдит, — у нее не определится входящий звонок. К тому же, если она поднимет трубку, мой голос она все равно не узнает, я буду говорить с сильным немецким акцентом. Ну, как?..
Она набрала номер. Я слышала длинные гудки в трубке. Они все тянулись и тянулись. И вдруг…
— Это автоответчик, — сказала Эдит, передавая мне трубку.
Я приложила ее к уху:
— Здравствуйте. Вы позвонили Кэндис Беннет. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам перезвоню.
Я повесила трубку, не дожидаясь звукового сигнала. Потом посмотрела на отца и кивнула, подтверждая, что это голос Лиззи. Отец закрыл лицо руками и заплакал.
В ту ночь мы выпили почти всю бутылку бренди. Не дожидаясь, пока у меня начнет заплетаться язык, я позвонила Дэну и сообщила ему последние новости.
— Ты абсолютно уверена? — спросил он.
— Абсолютно.
Пауза. Я слышала, что Дэн с трудом сдерживает слезы.
— Спасибо тебе, — произнес он наконец. — Я так тебе благодарен.
— Все возможно, и все покрыто мраком.
— Что такое?
— Так, просто полюбившаяся цитата.
— Я позвоню тебе в Париж, можно?
— Звони, — сказала я.
Когда отец и Эдит ушли спать, я вышла на крыльцо и долго стояла, глядя на падающий снег, совсем не чувствуя холода. Я была пьяна, возбуждена и в то же время выжата как лимон. Я все пыталась представить, как Лиззи месяцами ночевала на улице, и с ужасом думала об ее нынешнем психическом состоянии.
Я не могу уехать, — говорила я себе.
Но чего ты добьешься, оставшись здесь?
Дело не в этом. Я просто не могу уехать.
Уезжай.
Но это эгоистично.
Уезжай.
Я переваривала самые разные аргументы, пыталась найти убедительные доводы в пользу того, чтобы остаться. Но внутренний голос был настойчив, неумолим, словно никак не хотел, чтобы я в очередной раз отговорила себя от этой поездки.
Уезжай.
Утром я позвонила детективу Лиари. Он спокойно воспринял новости, сказав:
— Здорово, когда дело хорошо заканчивается, потому что это бывает так редко.
Он сказал, что им придется привлечь полицию Ванкувера, чтобы восстановить настоящую личность Лиззи. Но поскольку теперь он знал, в каком нестабильном психическом состоянии она находится, обещал предупредить своих коллег, чтобы они не приближались к ней и провели операцию максимально скрытно.
— Понимаешь, — сказал он, — как только просочится слух, что Лиззи найдена, ее начнут атаковать журналисты…
— Можно как-то избежать этого?
— Я поговорю со своим боссом. С учетом вероятности того, что она снова может исчезнуть, если в ее жизнь вторгнутся масс-медиа, он наверняка придумает какой-нибудь обходной маневр, чтобы пресса ничего не пронюхала.
— Вы уже проделывали такое раньше?
— Нет, но это не значит, что нельзя это проделать сейчас.
По дороге в аэропорт я рассказала отцу о разговоре с Лиари и поделилась своими страхами, не случится ли у Лиззи обострение, если вдруг однажды утром она выйдет из дома и встретит на пороге толпы репортеров.
— Детектив же сказал тебе, что все уладит, — ответил отец. — Значит, уладит.
— Но…
— Никаких но. Я знаю, что ты пытаешься сделать, но тебе этого никто не позволит. В этот раз уж точно.
— Но…
— Лиззи жива. Точка. Конец истории. Ты изначально не могла влиять на ход событий… так будет и дальше. Ты не можешь заставить других жить по твоим правилам, Ханна. Ты можешь только быть рядом, когда они в этом нуждаются. И если ты будешь нужна ей, она сама тебя найдет, как сделала это прошлой ночью. Поэтому ты летишь в Париж.
Когда мы прибыли в аэропорт, я зарегистрировала свой багаж до аэропорта Шарля де Голля. Служащий вручил мне два посадочных талона и сообщил, что в аэропорту Логана рейс «Эр Франс» отправляется через гейт-номер…
Я пропустила это мимо ушей. Мои мысли были заняты совсем другим.
Отец проводил меня до кордона безопасности. Я вдруг почувствовала себя тринадцатилетней девчонкой, которую отправляют на чужбину.
— Мне страшно, — сказала я.
Он обнял меня. И сказал:
— Сила моя в совершенном бессилии. А теперь иди, садись в свой самолет. И позвони мне завтра, как прилетишь.
Спустя двадцать минут я уже была в небе над Вермонтом. Короткая пересадка в Бостоне, и я снова в облаках.
Самолет был почти пустым. В моем распоряжении оказался целый ряд кресел. Я вытянулась и проспала весь перелет над Атлантикой.
И вдруг наступило утро. Самолет круто накренился. Стюардесса осторожно потрясла меня за плечо и попросила сесть. Мы шли на посадку.
Я зажмурилась, когда шасси коснулись земли. Глаза я открыла, только когда самолет полностью остановился. Я встала, достала свою сумку и пальто с багажной полки и следом за остальными пассажирами покинула салон.
Офицер полиции был примерно моего возраста, и ему явно не доставляло удовольствия сидеть в будке ранним декабрьским утром.
— Паспорт, — буркнул он.
Я протянула паспорт.
— Как долго пробудете? — спросил он по-английски с сильным акцентом.
Я ответила не задумываясь, воспользовавшись своими знаниями французского, который оттачивала в последние несколько месяцев.
— Jе ne sais pas. — Я не знаю.
Он уставился на меня, удивленный ответом по-французски. И продолжил на родном языке:
— Quoi, vous n’avez аисипе idee de combien de temps vous allez rester en France? (Вы что же, даже не знаете, сколько времени пробудете во Франции?)
— On verra, — ответила я. — Посмотрим.
Я видела, что он изучает мое лицо, раздумывая, стоит ли попросить предъявить обратный билет, дорожные чеки, кредитные карты или другие доказательства платежеспособности. А может, он решил, что я прикидываюсь дурочкой. Или увидел меня такой, какая я есть, — женщина средних лет, которая в столь ранний час выглядит заспанной и немного растерянной. Спроси он: «А зачем вы вообще сюда приехали?», я бы по-честному ответила: «Знаете, именно этот вопрос мучил меня все последние пятьдесят лет. У вас есть на него ответ?»
Но он не задал этого вопроса. Он просто сказал:
— Generalement, nous preferons les reponses precises. (Обычно мы предпочитаем точные ответы.)
Я ответила:
— N’est-ce pas notre cas a tous? (Разве это относится не ко всем?)
Он адресовал мне самое жалкое подобие улыбки, потом потянулся за печатью и шлепнул ее в мой паспорт.
— D’accord, — сказал он. (Договорились.)
Забрав свой паспорт, я отошла от окошка и шагнула во Францию.
