Как только я села в машину, повалил густой снег. Только в Мэне можно увидеть снегопад в начале апреля. Будучи уроженкой Новой Англии, я всегда любила наши суровые новоанглийские зимы. Однако в последнее время, когда климат стал вести себя не-предсказуемо, случалось и такое, что за всю зиму мы не видели ни одной снежинки. Впрочем, в этом году в начале января бывало и до минус пятнадцати, и даже сейчас, когда не за горами Пасха, зима не спешила отступать. Снегопады частенько навещали нас.

Мой джип, как всегда, завелся с полуоборота, и я еще не успела выехать с парковки, как в салон хлынул теплый воздух. Джип был подарком мне на пятидесятилетие. А на днях Дэн предложил поменять его на новую модель или подобрать другой внедорожник. Я решительно отказалась. Конечно, нехорошо, что я мотаюсь по Портленду на столь громоздком автомобиле (хотя в такие снежные бури, как сегодня, он просто незаменим). Но идея вышвырнуть еще десять тысяч на новый джип «чероки», в то время как мой еще так славно ездит, кажется мне абсурдной.

Дэн, напротив, считал плевым делом каждые два года менять свои «лексусы».

— Мы можем себе это позволить, — мягко напоминает он мне, когда я закатываю скандал по этому поводу.

Включив радио, я настроилась на волну Эн-пи-ар. Шла прямая трансляция концерта Бостонского симфонического оркестра — Ливайн дирижировал Второй симфонией Сибелиуса: идеальная музыка для темного зимнего вечера.

Из даунтауна Портленда я выбиралась через квартал офисных зданий 1930-х годов постройки; они много лет простояли заброшенными, и их даже планировали к сносу. Но это было еще до начала большого бума середины девяностых, когда Южный Мэн всколыхнулся от наплыва энергичных молодых профессионалов, покинувших крупные города высшего дивизиона. И каждый раз, когда в журнале «Город и провинция» появлялась заметка о том, что Портленд — один из самых уютных городов для жизни, цены на местную недвижимость подскакивали еще на десять процентов. Вот почему эти некогда пустующие офисные здания превратились в модные нынче лофты стоимостью до полумиллиона долларов за 1600 квадратных метров… в то время как наш собственный дом в Фалмуте…

Впрочем, довольно, я уже устала от этой темы. Сегодня в Портленде, к кому ни придешь на обед, за столом только и делают, что обсуждают недвижимость. В этом смысле нам удалось догнать другие города страны. Но я часто задумываюсь вот над чем: почему мы стали тратить столько времени на разговоры о собственности, которой владеем, и собственности, о которой мечтаем?

Фалмут Форсайд — городок, где мы теперь живем, — всего в пяти минутах езды от центра Портленда. Медицинский центр Мэна — лучший госпиталь штата, где трудится Дэн, — раскинулся на склоне холма на полпути между городом и нашим домом. Дэну недалеко добираться на работу, и он доволен.

Я как раз подъезжала к повороту на Фалмут Форсайд, когда зазвонил мой сотовый.

— Ханна, это Шейла Платт.

— Привет, — сказала я, стараясь придать голосу энтузиазма.

Шейла была давним членом читательской группы, куда входила и я. Поначалу мы были просто кружком любителей книги. А несколько месяцев назад я предложила ввести элемент театральной постановки в наши литературные чтения — так мы могли читать книги вслух, по сути исполняя роли персонажей. Что примечательно, в Портленде было много таких кружков, и я убедила женщин из «нашего союза» попробовать расширить репертуар постановок, выйдя за рамки «Гордости и предубеждения». Как раз сегодня мы читали первые два акта пьесы «Мера за меру», и, как обычно, наши дискуссии после прочтения свелись к яростному спору между Шейлой Платт и ее hete noire, Алисой Армстронг.

Алиса преподавала живопись в местном профессиональном колледже, была разведена и до смешного переживала по этому поводу. Ее муж — тоже преподаватель живописи — ушел от нее к очень успешной даме, юристу крупной корпорации, которая помогла ему выжать из Алисы последние соки в бракоразводном процессе («Я так разозлилась на этого подонка, что согласилась на все его унизительные условия, просто чтобы показать ему, что он мне больше не нужен. Знаешь, гордость всегда обходится по самой высокой цене»). Алиса была очень умной и очень невезучей — талантливый иллюстратор, она не могла найти в Мэне достойного применения своим способностям, поэтому ей пришлось довольствоваться скромной должностью учительницы, чтобы прокормить двоих детей. Она неплохо разбиралась в политике, была остра на язык и вообще проказница, поэтому мне следовало дважды подумать, прежде чем отдать ей на прочтение одну из самых проблемных пьес Шекспира. Мало того что «Мера за меру» изобилует этическими сложностями — эта пьеса заставляет задуматься о взаимосвязи политической и сексуальной власти, не говоря уже о том, что обнажает хрупкую грань между религиозной набожностью и лицемерием. А если еще учесть, что Шейла была пылкой христианкой и не скрывала своего восхищения нашим нынешним Главнокомандующим вооруженными силами, в то время как Алиса слыла «радикальной атеисткой» (так окрестила ее Шейла), пьеса просто не могла не заставить их схлестнуться… к чему, собственно, и стремилась Алиса, как я догадывалась.

— Пьеса сплошь про лицемерие, — сказала я в самом начале нашей дискуссии. — Пуританское лицемерие.

— Когда ты говоришь о лицемерии, — встряла Алиса, — ты имеешь в виду ханжество или обман?

— Наверное, и то, и другое. Анджело — персонаж, чьи строгие моральные принципы вступают в противоречие с человеческой потребностью в сексе.

— Но эта потребность в сексе — не что иное, как жажда любви, — сказала Шейла Платт.

— Нет, это вопрос исключительно секса и власти, — возразила я.

— Но, Ханна, он же говорит ей, что любит, — не унималась Шейла.

— А по мне, — вмешалась Алиса, — Анджело — типичный политик мужского пола, повернутый на власти, просто разыгрывает христианскую карту, морализирует по поводу чужих слабостей и при этом, пользуясь своим положением, пытается склонить монашку к тому, чтобы переспать с ним. Но что делает пьесу особенно актуальной, так это то, что еще Шекспир понял: именно лицемерные моралисты обычно оказываются самыми нечистоплотными в смысле нравственности типами. Взять хотя бы этого лицемера Ньюта Гингрича. Называл Клинтона величайшим грешником после всей этой глупой истории с Левински, а сам в это время крутил роман на стороне…

— Разница в том, — сказала Шейла, — что мистер Гингрич не был президентом…

— Да, он был всего лишь спикером палаты представителей, — съязвила Алиса.

— …и он не лгал под присягой, — ввернула Шейла.

— Нет, он просто лгал своей жене, одновременно пытаясь свалить своего политического оппонента, чей проступок — невинная сексуальная шалость в сравнении с тем грехом, что совершил он сам.

— О, умоляю. — Шейла явно начинала злиться. — Ты ведь не станешь утверждать, что воспользоваться практиканткой…

— Ей уже исполнился двадцать один год, так что она была вполне взрослой женщиной. И да, я не считаю, что минет — это то же самое, что уход от жены…

Было слышно, как Шейла и еще несколько женщин ахнули.

— Мы что, намерены продолжать этот отвратительный спор? — спросила Шейла.

— Давайте вернемся к пьесе… — предложила я.

Мне совсем не хотелось изображать из себя учительницу. Но хотя мне всегда приходилось выступать в роли миротворца в этих конфликтах, я втайне восхищалась смелостью Алисы, которая не стремилась держать свое мнение при себе. Напротив, она шла на открытую конфронтацию с Шейлой, поскольку (как призналась мне Алиса) Шейла олицетворяла собой все, что она презирала в Америке Джорджа У. Буша. Точно так же Шейла однажды сказала мне, что для нее Алиса — просто «старая хиппи».

Однако сегодня вечером их словесный спарринг больше напоминал бой «до последней капли крови»: каждая сторона надеялась, что очередная обличительная реплика добьет соперницу и вынудит ее покинуть читательскую группу.

— Тебе сейчас удобно говорить? — спросила Шейла.

Если честно, меня никогда не тянуло к разговорам с Шейлой Платт. Она раздражала меня. Мне не нравился ее плаксивый, тихий голос, так же как и ее притворные заверения в том, что она пытается «найти хорошее в каждом человеке» (притом что сама была из тех ультраконсерваторов, которые ратовали за возвращение смертной казни в Мэне и запрет на гей-браки). В городе ее знали и как самую злостную сплетницу, любительницу копаться в чужом грязном белье, сохраняя при этом на лице чинно-благостную улыбку.

Я действительно терпеть ее не могла, хотя и тщательно скрывала свои истинные чувства. Прожив тридцать лет в Мэне, я научилась держать язык за зубами.

Тебе сейчас удобно говорить?

— Да, вполне, — сказала я.

— Я хотела перекинуться с тобой парой слов после сегодняшнего собрания, но видела, что ты увлечена разговором с мисс Армстронг.

Она злорадно выделила мисс. Я уже собиралась высказаться насчет того, как мы были увлечены разговором, но решила не связываться.

— Так о чем ты хотела поговорить, Шейла?

— Я просто хотела поставить тебя в известность, что я собираюсь провести тайное голосование в группе, чтобы посмотреть, все ли относятся к Алисе Армстронг так же, как и я.

— И если так же, что тогда?

— Тогда мы попросим ее покинуть группу.

— Вы не можете это сделать, — сказала я.

— Еще как можем. Она оказывает деструктивное влияние…

— Шейла, многие члены нашей группы считают, что это ты оказываешь деструктивное влияние…

— Впервые слышу.

— Зато я слышала. И хотя тебе могут не нравиться политические убеждения Алисы, это ее убеждения, и мы должны их уважать. Так же, как и твои.

— Даже если ты их не разделяешь.

— Насколько я помню, мы с тобой никогда не вели политических дискуссий. Или, по крайней мере, я никогда не комментировала твои высказывания.

— Ну, это же очевидно, что ты не республиканка, к тому же все знают, что ты подруга Алисы Армстронг. А она, я бы сказала, из левых…

— Моя дружба с Алисой не основана на общих политических взглядах. Но даже если бы это так и было, это не имеет никакого отношения к читательской группе. И откровенно говоря, меня возмущают твои заявления, будто я могу принять сторону Алисы, потому что мы обе либералки…

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты в этом и призналась.

— Я ни в чем не признавалась. Ты передергиваешь мои слова, и, если честно, я уже теряю нить разговора и не понимаю, в чем его суть.

— А суть в том, что я буду настаивать на голосовании об исключении Алисы Армстронг из нашей читательской группы на следующей неделе.

— Если ты это сделаешь, я попрошу проголосовать за твое исключение — и поверь мне, так и произойдет.

Последовала короткая пауза. Я чувствовала, что ей не понравился мой выпад. Но она должна была знать, что к ней относятся без особой симпатии.

— Возможно, я и сама уйду и создам свою читательскую группу, — сказала она.

— Это твое право, Шейла. Доброй ночи.

И я нажала отбой.

На свете очень мало людей, которые периодически заставляют меня терять веру в человечество. И Шейла Платт как раз из их числа, потому что в общении с ней нет места собственному мнению и живым дебатам. Ее точка зрения всегда единственно возможная. Это как с теми упертыми консерваторами, которых можно увидеть в ток-шоу, когда они перекрикивают любого, кто не согласен с их гипертрофированным патриотизмом.

Совсем как мой сын Джефф.

Джеффу наверняка понравилась бы наша читательская группа, потому что на ее заседаниях он мог сцепиться с Алисой Армстронг. Споры с либералами были для моего сына любимым времяпрепровождением. Я открыла это для себя в День благодарения, когда Джефф и его жена Шэннон приехали к нам на выходные из Хартфорда со своей дочерью Эрин. Так случилось, что на бокал вина к нам заглянула и Алиса. Я представила ее своему сыну-юристу, и как-то незаметно разговор перешел на недавние инициативы Буша. Я совсем забыла предупредить Алису о том, что Джефф — корпоративный адвокат компании «Стэндард Лайф» в Коннектикуте, активный член Республиканской партии и даже стал (к моему ужасу) «преданным христианином». Алиса, со свойственным ей остроумием, принялась критиковать набожность нынешних руководителей правых, которые «вдруг поголовно стали почитателями Библии — не иначе, чтобы апеллировать к набожным южанам».

Надо отдать должное Джеффу, он не взорвался в ответ на эту реплику — а взрывался мой тридцатилетний сын всякий раз, когда ему что-то не нравилось. В моменты таких диких вспышек он вел себя как двухлетний ребенок. В юности Джефф слыл образцовым студентом и настоящим командным игроком, но он был из тех, кто впадал в короткую, но буйную ярость, если его жизнь омрачали проигрыш или мелкая личная неудача. Помню, когда он учился на старшем курсе колледжа, как-то на Пасху он приехал домой с забинтованной рукой. После настойчивых расспросов Дэна он признался, что выбил окно в своей комнате в общежитии, когда получил письмо с отказом из Гарвардской юридической школы (потом ему все-таки удалось поступить на юридический факультет Пенсильванского университета, тоже отнюдь не второго эшелона.) Шэннон, похоже, удавалось справляться с резкими и непредсказуемыми переменами в настроении мужа. Впрочем, она сознательно выбрала для себя роль идеальной жены-домохозяйки — с неизменным восторгом рассказывала, как меняет Эрин памперсы, помогает Джеффу в его карьере, презрительно высказывалась о работающих женщинах, называя их старыми каргами, при этом прекрасно зная, что сразу после того, как мы покинули Пелхэм и Дэн поступил в резидентуру в Милуоки, я устроилась учительницей и, если не считать перерыва на декретный отпуск, когда родилась Лиззи, с тех пор так и работаю. Жаль, что в тот вечер я не пригласила Шейлу Платт. Она бы полюбила Джеффа за преданность Республиканской партии, а его жену — за активное неприятие абортов: Шэннон частенько хвасталась мне, что участвовала в пикетировании абортариев в Хартфордских трущобах. Я не раз задавалась вопросом, стала бы она маршировать возле такой же клиники в аристократическом пригороде Вест-Хартфорд, где они живут, и не вызвало бы это пересудов среди ее таких же рафинированных подруг-домохозяек, которые голосуют за республиканцев, но при этом не жалуют тех, кто посягает на их репродуктивные права… совсем как моя лицемерная невестка.

Конечно, я бы никогда, никогда не высказала все это Джеффу или Шэннон. Это не мой стиль. И не стиль Дэна. Впрочем, Дэн вообще редко заводится, если только речь не идет об ортопедической хирургии, или о состоянии дел в Американской медицинской ассоциации, или о его обожаемом «лексусе» или теннисе, в котором он не только игрок-любитель, но и страстный болельщик. Даже когда я заметила — после ее первого визита к нам в качестве «постоянной девушки» Джеффа, — что Шэннон будет рьяно исполнять роль «маленькой женщины», Дэн лишь пожал плечами и сказал:

— Кажется, они отлично подходят друг другу.

— Единственное, что меня настораживает, — сказала я, — так это то, что она чертовски консервативна.

— Джеффа тоже не назовешь отчаянным радикалом.

— Вот и я о том же. Он свяжется с этой девушкой, и его ждет самый консервативный и старомодный брак.

— Но это именно то, чего он хочет, — сказал Дэн и уткнулся в спортивную страничку «Бостон глоб» с результатами вчерашнего дня на Уимблдоне.

— Я знаю, что он этого хочет. Потому и беспокоюсь: наш сын превратился в настоящего эйзенхауэровского республиканца.

— По мне, так Эйзенхауэр куда больший либерал, нежели Джефф, — сказал Дэн.

Я улыбнулась. Моего мужа, может, и не назовешь весельчаком, но его ненавязчивое чувство юмора до сих пор восхищает меня и напоминает о том, что этот очень консервативный (и успешный) доктор не так уж пресен и в нем тоже есть подрывная жилка.

Свернув с шоссе, я проехала еще около мили по узкой двухрядной дороге, которая вела к нашему дому на Чемберлен-Драйв. Когда в 1981 году Дэн получил работу в Медицинском центре Мэна, мы купили домик с тремя спальнями на участке земли в полакра во Фрипорте… в те времена Фрипорт был всего лишь маленьким городком, которому посчастливилось стать родиной «Л. Л. Бин», а вовсе не центром шопинга, каким он стал в наши дни. Дом стоял в лесу. Хотя и небольшой, с низкими потолками, он был очень уютным. Во всяком случае, после убогой квартиры в Пелхэме любое жилище, размером превышающее три обувные коробки, казалось дворцом. Больше всего мне нравилось то, что, хотя дом находился всего в полумиле от главной дороги, вокруг не было ни души. Мы жили как на необитаемом острове… и это впечатление усиливалось, когда январским утром, проснувшись от яркого солнца и выглянув в окно, видели свежие сугробы, наметенные ночным снегопадом, а из кухни открывался фантастический вид на девственные зимние леса, не тронутые цивилизацией.

В те времена было нетрудно найти работу преподавателя, и я устроилась на полный рабочий день в старшую школу Фрипорта, примерно месяца через четыре после нашего переезда. Оглядываясь назад, могу сказать, что это была безоблачная пора Джеффу и Лиззи еще не исполнилось и десяти, Дэн был увлечен работой (но без фанатизма). Мы не купались в деньгах, но нам вполне хватало на достойную жизнь, и к своему тридцатилетию я подошла с определенной… нет, не хочу употреблять слово успокоенность, хотя оно представляется уместным. Скажем так: если в первые годы замужества я испытывала отчаянную неудовлетворенность — мне все казалось, что я в чем-то обделила себя, — то теперь на смену пришло спокойное осознание того, что в общем-то мою жизнь нельзя назвать неудачной. Мне нравилась моя работа. Мне нравилось быть матерью. Мои дети доставляли мне самую большую радость, и я с огромным удовольствием наблюдала за их развитием, становлением характеров. Джефф рос самодостаточным, очень серьезным и организованным — настоящий перфекционист. («Он заточен на успех, — сказала мне его учительница, — но, бедный мальчик, если у него что-то не получается, он просто изводит себя».) У Лиззи, напротив, была ярко выраженная творческая жилка (еще в пятилетнем возрасте она создала собственный кукольный театр, а в восемь сообщила, что пишет роман). Но при этом она была слишком ранимой и остро переживала конфликты с одноклассницами или расстраивалась, если ее не утверждали на роль в школьном спектакле. Как мне все это было знакомо… Я старалась подбодрить ее, чтобы разочарования не переросли в комплексы: говорила ей, что быть на первых ролях не всегда удается, что жизнь зачастую несправедлива «Ты моя подружка», — сказала мне Лиззи после очередного разговора по душам. Это было самое приятное, что я могла услышать от собственной дочери, и я гордилась тем, что мои дети видят во мне не только маму, но и друга.

Те первые три года во Фрипорте были счастливыми и размеренными. Но потом босс Дэна ушел на пенсию, моего мужа назначили заведующим отделением ортопедии, и жизнь стала резко набирать обороты. Мало того что Дэн снова работал по пятнадцать часов в сутки, он активно путешествовал, участвуя в многочисленных конференциях по хирургии, завязывая полезные знакомства, обмениваясь рукопожатиями с коллегами из разных городов и стран, набираясь опыта. Потому что у Дэна была мечта: сделать ортопедическое отделение Медицинского центра Мэна лучшим в Новой Англии. За шесть лет он добился поставленной цели. И все эти годы, можно сказать, он пропадал на работе. Пятнадцатичасовой рабочий день растянулся до семнадцати часов. Двухдневные командировки сменились двухнедельными рейдами по стране. Уик-энды с собственными детьми случались раз в месяц, да и то зачастую прерывались экстренными вызовами на операции или неожиданными визитами в город медицинских светил, которые (как заверял меня Дэн) могли помочь в продвижении его проекта.

Мне как-то удалось примириться с его безудержной активностью. Когда Дэн начал зарабатывать большие деньги и намекнул на то, что главному ортопеду Медицинского центра Мэна и его семье полагалось бы жить в более солидном доме, я подыскала замечательный вариант. Это был пятикомнатный современный дом А-образной конструкции. С высоченными потолками, полами из твердой древесины, обилием естественного света, всего в трех минутах езды от Фрипорта и с видом на Каско-Бэй. Но Дэн почему-то считал, что Очень Важный Доктор должен жить в доме для Очень Важных Персон в лучшем пригороде Портленда. Вот так мы и осели в Очень Большом Колониальном Особняке с Очень Большим Участком в три акра в Очень Эксклюзивном Районе Фалмут Форсайд.

Не могу сказать, что наш дом был огромный — может 4000 квадратных метров, включая цокольный этаж. Но для Портленда он является знаковым, поскольку одним только своим внушительным видом заявляет о том, что здесь живут люди при деньгах. Или скажем так: у людей, которые здесь живут, деньги есть, но, как это принято в Мэне, они не кричат о своем достатке.

Нельзя сказать, чтобы наш дом выделялся чем-то особенным — добротное белое здание, в хорошем состоянии, без архитектурных изысков. У нас не было ни бассейна, ни теннисного корта, ни искусственных прудов или статуй на лужайке. А внутри… я никогда не прибегала к услугам декоратора, но с тех пор, как дети разъехались, переделала интерьер в стиле, весьма напоминающем шекерский, только с акцентом на комфорт. Дэн переоборудовал подвальное помещение под кабинет, совмещенный с игровой комнатой, — здесь были и бильярдный стол, и самая разнообразная компьютерная техника, и массивная стереосистема, такая навороченная, что, казалось, можно было услышать биение левого желудочка сердца Паваротти. Был и домашний кинотеатр, который я отказалась устанавливать наверху… поскольку а) считаю, что это уродство, и б) если я смотрю телевизор пять часов в неделю, это уже событие.

У меня тоже есть свой кабинет на первом этаже, но он куда скромнее. Симпатичный письменный стол в шекерском стиле, уютное кресло, маленький проигрыватель компакт-дисков в комплекте с радиоприемником, лэптоп, книжные полки, небольшой диванчик с торшером, ну и еще кое-что по мелочам. Бывали дни, когда я сидела за столом, проверяя сочинения старшеклассников по «Алой букве» или «Фрэнни и Зуи», и задавала себе вопрос: неужели это венец моей педагогической карьеры? Впрочем, это были всего лишь неудачные дни, когда я с трудом заставляла себя проявлять интерес к делу своей жизни. К счастью, такие дни выпадают нечасто. Мне по-прежнему нравилось учительствовать. Я с удовольствием бросаю вызов этим взрослеющим юнцам, своим ученикам, которых волнуют разве что материальные блага или животные инстинкты, и пытаюсь пробудить в них интерес к Готорну и его восприятию пуританской Америки, к Хемингуэю с его повествовательной прозой, в надежде хотя бы зацепить их внимание, а может, даже увлечь. Разве не об этом мечтает каждый учитель — чтобы твое слово запало в душу и заставило ученика по-иному взглянуть на мир… хотя бы на мгновение.

Свернув на подъездную аллею, я припарковала джип, вышла из машины и с минуту-другую постояла, созерцая кружение снежинок и заставляя себя успокоиться. Собравшись с духом, я переступила порог.

В доме было темно, но из подвала доносились звуки работающего телевизора Я спустилась вниз. Дэн сидел с вечерним бокалом красного вина, закинув ноги на низкий столик, и смотрел канал «Дискавери», которым не на шутку увлекся в последнее время. Я подошла и поцеловала его в лоб.

— Ты рано, — сказал он.

— Сегодня что-то не было настроения выпивать с Алисой, — сказала я, направляясь к маленькому бару в углу, где взяла бокал для вина и открытую бутылку вашингтонского «Пино Нуар». — Но выпить на самом деле чертовски хочется.

— Что-то случилось? — спросил он, отвлекаясь от мерзких хищников на телеэкране.

— Да… Шейла Платт открыла рот.

— С этой дамой одни проблемы.

— Ты прав. Хотя, может, проблема во мне? Терпеть не могу идиотов, которые орут громче всех и при этом считают себя интеллигентами.

— Если бы ты действительно терпеть не могла горластых идиотов, ты бы никогда не преподавала в старшей школе. Как прошли чтения? Что еще ты там придумала?

Я рассказала и глотнула вина:

— Вино хорошее, расслабляет.

— Это с новой винодельни на границе с Британской Колумбией. «Рабан Эстейтс». Первоклассный продукт, и, кстати, про это «Пино», 2002 года, была хвалебная статья в «Вайн гурмэ» за текущий месяц.

— Цена, наверное, соответствует?

— Тридцать пять за бутылку.

Я сделала еще глоток:

— За такую цену, я бы сказала, что оно божественное. Тяжелый день был?

— Две пересадки бедренного сустава, одна реконструкция хряща и еще хоккеист из спортивной школы с тяжелыми повреждениями голени и таза. Попал в аварию на своей «мазде-миата», когда мчался на тренировку.

— Что за родители, которые дарят школьнику «мазду-миата»?

— Судя по всему, богатые.

— Откуда ты знаешь про марку машины?

— Спросил у парнишки, прежде чем анестезиолог ввел ему наркоз.

— Как трогательно. Мне нравится.

Дэн улыбнулся.

— Если ты выпиваешь, — спросила я, — значит, завтра не оперируешь?

— Нет, просто с половины восьмого утра прием пациентов, и на весь день. А ты во сколько едешь в Берлингтон?

— Часов в девять. Но мне еще нужно проверить сочинения, так что оставляю тебя наедине с хищниками… кстати, как называются эти уродцы? — спросила я, кивая на экран.

— Кугуары. Это документальный фильм про Канадские Скалистые горы.

— Виды потрясающие, — сказала я.

— Да, нам стоит еще раз подумать о том, чтобы провести отпуск в Банфе.

— И быть съеденными кугуарами? Забудь.

— Шансы на это так же велики, как пострадать от метеорита. В любом случае, мы ведь говорили о том, что неплохо было бы отдохнуть в Банфе.

— Нет, это ты говорил о Банфе. Так же, как говорил и про Ливардские острова, Большой Барьерный риф, Белиз и прочие красоты, которые открыл для себя на канале «Дискавери». И как всегда, все заканчивалось тем, что мы проводили неделю на Бермудах, потому что а) это близко, и б) ты не можешь себе позволить более продолжительный отпуск.

— Неужели я так предсказуем?

— Да, — сказала я, поднялась и снова поцеловала его в голову. — А сейчас я пропущу еще один стаканчик вина и начну штудировать два десятка отвратительно написанных сочинений по «Эванджелине» Лонгфелло.

— Перспектива стоит того, чтобы выпить.

— Я не задержусь допоздна.

— Ну, а я буду сворачиваться, как только кугуар атакует стадо оленей. Кстати, чуть не забыл, тебе от Лиззи сообщение на автоответчике. Ничего срочного, но, кажется, она снова хандрит. Что, опять проблемы с бойфрендом?

— Я не узнаю, пока не поговорю с ней. Но вполне возможно.

— Ей следует поступить мудро и выйти замуж за милого доктора.

Я слегка опешила, но тут заметила, что мой муж хитро улыбается мне.

— Да, сейчас же передам ей твой совет, — рассмеялась я.

Поднимаясь по лестнице к себе в кабинет, я почувствовала, что во мне нарастает тревога. После недавнего разрыва с бойфрендом — уже третьим за последние два года — Лиззи заметно приуныла, и ее настроение начинало меня беспокоить. Ей следует поступить мудро и выйти замуж за милого доктора. Дэн, как всегда, был сама практичность, только вот он не догадывался, что на самом деле зрит в корень. В последнее время, во всяком случае до прошлой недели, Лиззи встречалась с доктором — дерматологом (ну, по мне, так все лучше, чем с проктологом). От Дэна она скрывала эти длившиеся вот уже полгода отношения, потому что ее избранник-доктор был женат и к тому же успел засветиться на телевидении. И хотя я пыталась убедить Лиззи, что ее отец не ханжа и не станет порицать ее за отношения с женатым мужчиной, она взяла с меня твердое обещание не выдавать ее секрет.

Моя дочь не впервые доверяла мне свои тайны. И не впервые противилась тому, чтобы поделиться подробностями своей личной жизни с отцом. И не то чтобы у Лиззи не было контакта с Дэном, так же как его нельзя было назвать отцом-упрямцем из тех, кого невозможно ослушаться. Напротив, Дэн всегда расслаблялся с детьми — ну, если, конечно, был рядом. Я нередко задаюсь вопросом, не оттого ли Лиззи пребывает в бесконечном поиске достойного парня, а Джефф воспылал любовью к консервативным семейным ценностям, что их детство и отрочество прошли практически без отца. Но мне тут же возражает другой внутренний голос: черт возьми, дети выросли в стабильной счастливой семье, всегда были окружены вниманием, беззаветно любимы, ни в чем не нуждались. И если чему и научили меня двадцать пять лет педагогической практики, так это уверенности в том, что дети приходят в этот мир со своим багажом, который не поменять ни хорошим, ни плохим обращением. Говорю это, но все равно переживаю за своих детей, особенно за Лиззи, которая слишком ранима и трепетно ко всему относится.

Любой, кто бросит взгляд на ее жизнь, подумает: да ей грех жаловаться. Резюме у Лиззи отменное: диплом с отличием Дартмутского колледжа. Год обучения за границей, в Экс-ан-Провансе (как же я ей завидовала, когда она уезжала во Францию!); постоянный бойфренд (они расстались, когда он уехал учиться в Стэнфордскую школу права; Лиззи решила не следовать за ним, поскольку, как потом призналась мне, не хотела повторять мой опыт раннего студенческого замужества); год волонтером-учителем Корпуса мира в Индонезии (я тогда жила в постоянном напряжении, опасаясь, как бы ее не похитили какие-нибудь сумасшедшие повстанцы). Потом, когда Лиззи вернулась в Штаты, она удивила и меня, и всех своих друзей, отказавшись возвращаться в педагогику, и поступила в магистратуру делового администрирования в Дартмуте.

— Я не хочу зависеть от какого-нибудь парня, который обеспечит мне достойную жизнь, — объяснила она свое решение. — К тому же сегодня учителя бедствуют — это, конечно, благородно, но так недалеко и до отчаяния. У меня есть шанс получить престижный диплом, потом начну зарабатывать большие деньги, сколочу кое-какой капитал и годам к тридцати пяти буду свободна в выборе следующего шага.

Все это сильно смахивало на программную установку, и, хотя я попыталась объяснить дочери, что жизнь никогда — никогда! — не складывается по плану, она была непреклонна в своем желании следовать поставленной цели. Поскольку бизнес-школа Дартмута была лучшей в стране, сразу по окончании магистратуры Лиззи рекрутировал крупный инвестиционный фонд из Бостона. От ее стартовой зарплаты у меня отвисла челюсть: 150 000 долларов в год, — хотя она и заверила меня, что это «сущие пустяки» по меркам инвестиционных компаний. Первого рождественского бонуса ей хватило на то, чтобы внести аванс за квартиру-лофт в крутом районе Бостона — Лэзер-дистрикт — и обставить ее дизайнерской мебелью. В прошлом году она купила щегольский «мини-купер», а ежегодные отпуска (по две недели, больше не давали) проводила на роскошных курортах Нэвис или Байя-Калифорния.

Со стороны все это выглядело красивой жизнью. Одна беда: Лиззи ненавидела свою работу. Она находила скучным и поверхностным это занятие — управлять чужими деньгами, но всякий раз, когда я мягко напоминала ей о том, что никто ее на этой работе не держит, объясняла, что квартира и шикарная жизнь пробили изрядную брешь в ее финансах, так что ей придется горбатиться еще лет шесть-семь, чтобы расплатиться за лофт, после чего она будет «делать то, что ей нравится».

Однако я опасалась, что в ближайшие шесть-семь лет ее ждет очень трудная профессиональная жизнь. Когда мы общались по телефону (а это было раза три в неделю, не реже), она то жаловалась на пренебрежительное отношение начальства, то рассказывала о споре с каким-то упрямым коллегой или признавалась, что хронически не высыпается.

Беспокоила меня и ее личная жизнь. Сначала был джазовый саксофонист и учитель музыки по имени Деннис, с которым у нее случилась сумасшедшая любовь, хотя (как она потом призналась) он сразу предупредил ее, что не создан для семейной жизни и боится брать на себя обязательства. Когда она стала докучать ему, он ее бросил, и какое-то время моя дочь была в панике, названивала ему по ночам, умоляла дать ей еще один шанс, постоянно звонила и мне, плакала в трубку, говорила, что такого, как Деннис, больше не будет, что ее сердце разбито, и если он только поманит ее…

После недели таких звонков я прыгнула в машину и помчалась в Бостон. Мне повезло, и я подъехала к ее офису как раз в тот момент, когда Лиззи выходила с работы. Она выглядела опустошенной, раздавленной, безразличной — и кажется, даже не удивилась, увидев меня. Офис находился в Пруденшл-Центре, и я предложила ей пройтись до отеля «Ритц» и побаловать себя мартини. Когда мы подошли к отелю и остановились возле красивой старинной Унитарной церкви на Арлингтон-стрит, она положила голову мне на плечо и разрыдалась. Я обняла ее и, под взглядами прохожих, шокированных таким всплеском эмоций, увлекла ее к скамейке в парке Гарденз. Мы сидели там минут десять, и я все думала: пожалуй, это чересчур для неудачного романа длиной в полгода. Когда она наконец успокоилась, я повела ее в «Ритц» на мартини. Мне не пришлось уговаривать ее выпить второй бокал, а потом я попыталась убедить ее в том, что всем нам свойственно порой преувеличивать разочарования и неудачи в любви, тем более что они обычно ложатся на другие тревоги и стрессы. Но — и это было особое но — важно помнить, что жизнь до боли коротка, все быстротечно, а сердце — самый уязвимый орган.

К концу вечера она, кажется, повеселела.

В течение следующих месяцев Лиззи была на подъеме — с головой ушла в работу и по два часа в день тренировалась в спортзале. Она купила себе горный велосипед и вступила в клуб велосипедистов, каждый уик-энд наматывая сотни миль. Потом в ее жизни появился доктор. Доктор Марк Маккуин, дерматолог из Бруклина. Сорок пять лет. Женат, двое детей и, со слов Лиззи, невероятно успешный: «Пионер в борьбе с угревой сыпью». Одно то, что моя дочь — с ее саркастическим взглядом на мир — произнесла это безо всякой иронии, подсказало мне, что Лиззи действительно по уши влюблена в этого парня. Доктор к тому же вел собственную программу на местном кабельном телеканале — «Лицом к лицу», шоу о том, «как преобразить свою кожу», явно для целевой аудитории домохозяек. Программа быстро обрела популярность местного масштаба, а вскоре ее подхватили кабельные каналы по всей стране. («Он только что подписал контракт на свою первую книгу «Лицом к лицу»», — сказала Лиззи, преисполненная восторга.)

Как выяснилось, Маккуин однажды пришел со своим приятелем на воскресный велопробег. Там-то он и познакомился с Лиззи. Это была настоящая coup de foudre , и уже через два месяца после знакомства с ним Лиззи объявила мне, что это Он.

Я посоветовала ей быть осторожной, предупредив, что роман с женатым мужчиной никогда не имеет хеппи-энда. Но она совсем потеряла голову, как и (опять же с ее слов) добрый доктор. Я встретилась с ним однажды — когда в один из уик-эндов навещала дочь. Он пригласил нас в потрясающий и безумно дорогой ресторан «Риальто» в кембриджском отеле «Чарльз». Доктор был неестественно внимателен к Лиззи, чересчур льстиво отзывался о моей работе учителя и выказывал повышенный интерес к знакомству с Дэном.

— Когда я узнал, что отец Лиззи — мой коллега, я сразу понял, что наша встреча предопределена свыше.

О, только не это.

Потом я узнала, что он ездит на «БМВ» седьмой серии, лето провел в Вайнярде, а в следующем месяце собирается отвезти Лиззи на недельку в Венецию («Остановимся в «Чиприани», разумеется»), Он вскользь упомянул о своем крупном контракте с нью-йоркским издателем и рассказал, что, с тех пор как шоу «Лицом к лицу» стало выходить в Калифорнии, у него уже куча предложений от голливудских актеров, которые умоляют его стать их «персональным консультантом-дерматологом».

После того как меня просветили насчет того, что он играл в университетской команде по теннису, а сейчас его тренирует в Бруклинском теннисном клубе сам Брукс Баркер (который в 1980 году дошел до четвертьфинала «Ю-Эс Оупен»), у меня заныло сердце. Когда Лиззи отлучилась в туалетную комнату, доктор наклонился ко мне и доверительно сказал:

— Знаете, ваша дочь — это лучшее, что когда-либо было в моей жизни.

— Как я рада за вас, — осторожно произнесла я.

— И хотя моя домашняя ситуация сейчас несколько затруднительна…

— Лиззи говорила, что вы по-прежнему живете дома.

— Это скоро изменится.

— Ваша жена знает про Лиззи?

— Пока нет. Но я ей скажу…

— Она подозревает?

Он отпрянул, явно смутившись.

— Не думаю, — пролепетал он.

— Вы, должно быть, мастерски запутываете следы, доктор.

— Я не хочу никого обижать.

— Но придется. Если вы оставите свою жену и детей… им ведь девять и одиннадцать лет, Лиззи говорила мне…

Он кивнул в знак согласия.

— Если вы уйдете из семьи, вы нанесете им страшную травму. А если решите порвать с моей дочерью…

— Я этого не сделаю. Лиззи — любовь всей моей жизни. Я так уверен в нашем союзе… должно быть, вы испытывали такую же уверенность, когда впервые встретили своего будущего мужа…

Я уже приготовилась сказать что-нибудь резкое, вроде того: «Когда я встретила своего будущего мужа, никто из нас не был связан узами брака… и кстати, я ненавижу, когда говорят об уверенности», — но тут увидела, что Лиззи возвращается. Тогда я просто наклонилась к нему и прошептала:

— Думаю, вам известно, что она очень ранима, когда дело касается любви, и если вы разобьете ей сердце, вы за это заплатите, черт бы вас побрал.

Доктор побледнел. Он явно не ожидал услышать подобное — чуть ли не угрозу в мафиозном стиле — из уст милейшей школьной учительницы.

И, кто бы сомневался, спустя шесть недель он порвал с Лиззи.

— Прошу, не говори отцу, — сказала она, когда позвонила, чтобы сообщить эту новость.

— Дорогая, я ни слова не сказала твоему отцу и не скажу. Ты ведь просила держать это в тайне. Но я не думаю, что тебе стоит опасаться отца, ты же знаешь, он не из тех, кто осуждает других…

— Но все равно он будет считать меня неудачницей.

После этого я услышала всю сагу — как Марк все-таки решился и рассказал обо всем жене; как она обезумела от ярости и грозила самоубийством; как он пришел к Лиззи и сказал, что «должен поступить правильно», хотя по-прежнему любит ее, но не сможет встречаться с ней тайно.

Все это я узнала неделю назад. С тех пор мы созванивались каждый день. Сейчас меня больше всего беспокоило то, каким неестественно спокойным был ее голос. В последние дни она настойчиво убеждала меня, что все под контролем; она сохраняет оптимизм и относится к происходящему «по-дзенски». Но ее голос звучал хрипловато, неестественно приглушенно, и я уже начала сомневаться в том, что все так хорошо, как она описывает.

Я устроилась за своим рабочим столом, сняла телефонную трубку, набрала номер связи с нашей голосовой почтой и прослушала ее сообщение:

— Привет, мам, привет, пап… это я. Мам, перезвонишь мне, когда будет минутка? Не волнуйся, если даже и поздно. Я отвечу.

И снова ее голос показался мне каким-то потусторонним, так что я задумалась, не страдает ли она от бессонницы или, что еще хуже, не сидит ли на антидепрессантах. Я посмотрела на часы. Девять тридцать пять вечера. Для Лиззи — детское время. Хлебнув вина для храбрости, я набрала ее номер.

Она ответила сразу же:

— Мама?

— Ты в порядке, родная? — спросила я.

— О да, все прекрасно.

— Ты уверена?

— А почему ты спрашиваешь? Что, по моему голосу этого не скажешь?

Голос у нее был пресный, безжизненный.

— Да нет, просто ты какая-то уставшая.

— Не сплю. Но это часто бывает. Такие вот дела…

Она вдруг замолчала. В трубке воцарилась тишина.

— На работе все в порядке? — спросила я, пытаясь заполнить пустоту.

— Продолжаю зарабатывать для клиентов деньги, так что в этом смысле все замечательно.

Снова молчание.

Я осторожно спросила:

— А эта бессонница… она что, постоянно?

— Была до недавнего времени. Но сейчас, если не могу заснуть, знаешь, что я делаю? Встаю с постели, сажусь в машину и еду в Бруклин.

— А что там в Бруклине, дорогая?

— Дом Марка.

О боже…

— Ты мчишься к дому Марка среди ночи?

— Послушай, не делай вид, что ты в шоке. Я не ломлюсь к нему в дом, ничего такого. Я не звоню в дверь. Я просто жду на улице.

— Чего ждешь?

— Жду Марка.

— Но если это глубокая ночь, Марк, наверное, спит?

— Да, но он встает очень рано, на пробежку… хотя я ему столько раз говорила, что он загубит свои коленные суставы.

— Он видел тебя у дверей своего дома?

— О да…

— Что-нибудь говорил?

— Нет, он просто смотрит на меня, тут же отворачивается и убегает.

— Ты подходила к нему или к его дому?

— Пока нет.

— То есть ты хочешь сказать…

— Если он не поговорит со мной в ближайшее время, у меня не останется выбора. Я позвоню в дверь и поболтаю с его женой.

И снова меня насторожило ее спокойствие.

— А ты не пыталась встретиться с ним в другом месте?

— О, я звонила ему.

— И он отвечал на твои звонки?

— Пока нет. Он вечно занят. Но ему придется поговорить со мной. Рано или поздно.

— Куда ты ему звонила? Домой?

— Пока нет. Но начну названивать домой, если он не поговорит со мной.

— Выходит, ты звонила ему в офис, да?

— Да, и еще на сотовый.

— И как часто ты звонишь?

— Каждый час.

Я открыла ящик стола и полезла за пачкой «Мальборо лайтс», которую там держала. Я уже давно избавилась от клейма заядлого курильщика, но все равно выкуривала по три сигареты в день. Конечно, это ничто в сравнении с моей прежней суточной нормой в тридцать штук. Видит Бог, сейчас мне просто необходимо закурить. Я достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась и сказала:

— А теперь послушай меня, дорогая. То, чем ты занимаешься, могут истолковать как сексуальное домогательство, тебе это известно?

Ее голос звучал все так же безучастно.

— Но я не приближаюсь к нему и ничего себе не позволяю, — сказала она. — И если бы он только ответил на мой звонок и согласился поговорить…

— Что ты надеешься от него услышать?

— Ну… — Пауза. — Я не знаю… — Пауза. — Может, когда он услышит то, что я должна ему сказать, он изменит свое решение.

— Но, Лиззи, раз он не отвечает на твои звонки, не подходит к твоей машине…

— Он должен поговорить со мной!

Эти слова вырвались у нее пронзительным криком. И словно испугавшись, она снова замолчала. Мне стало не по себе, голова пухла от вихря мыслей, и я все никак не могла решить, что делать, стоит ли мне прыгнуть в машину и помчаться в Бостон. Но назавтра у меня была намечена поездка в Берлингтон. Как бы то ни было, я сомневалась в том, что мой приезд поможет стабилизировать душевное состояние дочери. И тут мне пришла в голову идея.

— Лиззи, дорогая, я хочу, чтобы ты оказала себе одну услугу. Сделай горячую ванну и полежи в ней подольше, потом завари себе травяного чая и ложись в постель. Постарайся отдохнуть этой ночью, поспать до самого утра. И если ты вдруг проснешься среди ночи, обещай мне, что не выйдешь из дому…

— Но вдруг он именно сегодня захочет поговорить со мной.

— Все, о чем я прошу, — повторила я, — это чтобы ты осталась сегодня дома. Потому что, если ты опять не выспишься…

— Я прекрасно справляюсь с работой и после трех часов сна.

— У тебя есть какое-нибудь снотворное?

— Да, соминекс.

— Ты что-нибудь еще принимаешь?

— Доктор предлагал прозак… но я знаю, что… как только Марк поговорит со мной…

— Может, тебе следует еще раз обратиться к врачу насчет прозака?

— Мама, все, что мне нужно, это поговорить с Марком. Понятно?

Ее голос снова взвился до крика.

— Понятно, — тихо произнесла я. — Но ты останешься дома на всю ночь?

— Мама…

— Пожалуйста.

Молчание.

— Если это сделает тебя счастливой…

— Это сделает меня очень счастливой, — сказала я.

— Хорошо. Но если он не поговорит со мной до завтрашнего вечера, я снова приеду к его дому. И на этот раз позвоню в дверь.

Уже заканчивая разговор, я взяла с Лиззи обещание, что она позвонит мне среди ночи, если ей захочется с кем-то поговорить. Повесив трубку, я потянулась за своей телефонной книжкой и нашла вложенную в нее визитную карточку, которую мне вручил Маккуин во время того ужасного обеда в Кембридже. На обратной стороне он нацарапал номера своего домашнего телефона и сотового, сказав, что, «раз мы теперь семья», я могу запросто звонить ему в любое время.

«Любое время» как раз пришло. Так что я — опять же «запросто» — набрала номер сотового, а услышав приветствие голосовой почты, позвонила на домашний.

На четвертом звонке трубку сняла женщина. Когда я попросила к телефону доктора Маккуина, она страшно разозлилась и потребовала, чтобы я назвала свое имя.

— Пожалуйста, скажите, что это Ханна Бакэн. Я — пациентка.

— Вы разве не знаете, что уже слишком поздно? — сказала она.

О, только не это. Я сама жена доктора, и девять сорок пять вечера — это не глубокая ночь.

— Скажите ему, что это срочно, — попросила я.

Она отложила трубку в сторону. Когда к телефону подошел сам доктор, голос его был нервным, и говорил он так, будто играл на публику.

— А, да, миссис Бакэн, — сказал он. — Ханна, если не ошибаюсь? Как вы себя чувствуете на новом лекарстве?

— Мне необходимо поговорить с вами прямо сейчас, — произнесла я, понизив голос.

— Я понимаю ваше беспокойство, — продолжил он уверенным тоном доктора, — но это вполне типичная реакция. Может быть, мы завтра обсудим все подробно?

— Не вздумайте повесить трубку, потому что я тотчас перезвоню.

— Что, все так плохо? Знаете, я лучше перейду в свой кабинет. Подождите, пожалуйста, я вернусь на линию буквально через секунду. Не вешайте трубку.

И не надейся, говнюк.

Через минуту он снова был на связи, голос его звучал напряженно и едва ли не шепотом.

— Вы что, с ума сошли, звоните мне домой? — прошипел он.

— Вопрос действительно срочный.

— Вы такая же чокнутая, как ваша дочь!

Я вдруг почувствовала, как меня захлестывает ярость.

— А теперь послушайте меня, доктор, — произнесла я, не скрывая злости. — Лиззи в ужасном состоянии…

— Вы мне будете рассказывать. Она звонит мне утром, днем и ночью. Она караулит меня возле дома…

— …и все из-за того, что вы ее бросили.

— У меня не было выбора. Моя жена и дети…

— Я вас предупреждала на том обеде…

— Я не думал, что она так остро отреагирует.

— Никогда нельзя предугадать чужие чувства, тем более, если до этого ты уверял, что твоя игра всерьез и навсегда.

— Я не играл…

— Вы женатый человек, — сказала я. — Конечно, с вашей стороны это была игра.

— Я по-настоящему любил…

— Любил? А в какой момент вы перестали любить женщину, про которую говорили, что она ваша судьба и все такое?

— С тех пор, как она стала преследовать меня, вот.

— Но это вы ее поставили в такое положение…

— О, прошу вас. Она знала, что я женат, еще с самого начала всей этой истории.

— Да как вы смеете так говорить! Вы же убедили ее в том, что она — любовь вашей жизни.

— Если она снова здесь появится, я вызову полицию.

— А я обращусь в АМА с официальной жалобой на вас.

— И в чем вы собираетесь меня обвинить? В том, что я спал с лунатиком?

— Спали с пациенткой.

— Она никогда не была моей пациенткой. Она приходила ко мне однажды на консультацию как к дерматологу, это была десятиминутная встреча, во время которой я направил ее к другому специалисту…

— Для АМА одного раза достаточно, насколько мне известно.

— Это шантаж.

— Совершенно верно. Я вас шантажирую — и знаете почему? Потому что Лиззи — моя дочь.

— Вашу жалобу даже не станут рассматривать.

— Возможно. Но подумайте о той рекламе, которая вам будет обеспечена. Как, по-вашему, отразится эта жалоба на блестящей карьере телезвезды?

Снова долгое молчание.

— Чего вы хотите? — наконец произнес он.

— Я хочу, чтобы вы позвонили ей сразу, как только мы закончим наш разговор, и договорились о встрече.

— Это не изменит моего решения.

— Если вы сейчас ей не позвоните, обещаю вам, что завтра вечером она позвонит в дверь вашего дома, потому что именно это, насколько я знаю, она и собирается сделать. И что я должен ей сказать?

— Это уж вы сами решайте.

— Я не вернусь к ней.

— Тогда так и скажите ей — четко и ясно, но по-доброму.

— А если это не поможет… если она и дальше будет преследовать меня?

— Тогда мы предоставим ей профессиональную помощь. Но прежде вы должны позвонить и сказать, что завтра непременно с ней увидитесь.

— Но у меня завтрашний день плотно забит…

— Найдите время, — твердо сказала я.

— Хорошо, — тихо произнес он.

— Так вы позвоните ей сейчас? Она точно дома, потому что я с ней только что разговаривала.

— Да, я позвоню ей.

И он повесил трубку.

Я вернула телефон на место и обхватила голову руками. Меня терзали страх и чувство вины. Страх за Лиззи, которая находилась в таком жутком состоянии… и чувство вины, потому что я все пыталась понять, где мы ошиблись, взрастив в ней такую беззащитность и отчаянную потребность быть любимой. Она всегда была замечательным ребенком (и у нас с ней были дружеские и доверительные отношения), но сейчас это служило слабым утешением. Я уже собиралась снова закурить, но передумала и, встав из-за стола, спустилась вниз. Я знала, что больше не могу скрывать секрет Лиззи. Я должна была поговорить с Дэном и услышать его совет.

Но когда я спустилась в подвал, то обнаружила, что свет везде погашен. Я поднялась в нашу спальню. Здесь тоже было темно, горел только ночник в углу. Дэн уже был в постели, укутанный одеялом, и спал мертвецким сном. Хотя мне и хотелось разбудить его и все рассказать, я понимала, что это будет несправедливо — лишать его сна. Ничего не оставалось, кроме как дождаться утра… о черт, мне же ехать в Берлингтон… ладно, оставлю ему записку, попрошу позвонить мне на сотовый и тогда выложу всю правду. Я не собиралась скрывать от него, что по просьбе Лиззи не посвящала его в эту тайну раньше. Я хотела рассказать все как есть — и была готова к последствиям.

Спустившись в подвал, я взяла из бара початую бутылку и вернулась к себе в кабинет. Наполнив бокал, достала из пачки сигарету. Меня так и подмывало позвонить Марджи в Манхэттен. Господи, как же мне хотелось поговорить с ней прямо сейчас! Даже по прошествии стольких лет она оставалась моей самой близкой подругой, но Марджи сама пребывала сейчас в депрессии, и, хотя я знала, что кризис Лиззи поможет ей отвлечься от собственных проблем («Обожаю чужие неприятности», — сказала она однажды), я все же не была уверена в том, что она бодрствует в столь поздний час.

Я закурила (сегодня вечером суточная норма из трех сигарет определенно будет перекрыта), сделала несколько глотков «Пино Нуар» и попыталась сосредоточиться на тридцати сочинениях, которые мне предстояло проверить до утра. Телефон зазвонил на втором опусе. Я тут же схватила трубку.

— Мама, потрясающая новость, — защебетала Лиззи. — Он позвонил!

Спокойно, сказала я себе.

— Что ж, это действительно хорошая новость.

— И он хочет встретиться со мной и поговорить.

— Очень рада.

— И я уверена, как только он услышит, что я ему скажу, он вернется ко мне. Я знаю. Точно знаю.

— Может, не стоит так уж обольщаться? — сказала я.

— Мама, я справлюсь.

— Хорошо. Ты обещаешь, что выспишься сегодня?

— О, да.

— А завтра позвонишь мне в Берлингтон, расскажешь, как все прошло?

— Конечно, мам.

Сейчас она была в точности той пятнадцатилетней девчонкой, которая дулась, когда ее просили быть дома не позже одиннадцати вечера. Мне очень хотелось видеть в этом признаки выздоровления, но я понимала, что это тщетные мечты и что сразу по возвращении из Берлингтона мне придется рвануть в Бостон.

— Ты знаешь, что можешь звонить мне днем и ночью, — сказала я.

— Ты мне это уже говорила, мам. Как бы то ни было, все сложится к лучшему.

Нет, не сложится. Но я не могла ей этого сказать. Мне оставалось лишь надеяться на то, что до завтрашней встречи Маккуин сумеет придумать что-то вразумительное, что позволило бы ему выпутаться из этой истории, не нарушив хрупкого душевного равновесия Лиззи. Правда, я не могла представить, что такое возможно. Потому что он явно не собирался дать ей то, о чем она мечтала. В этом и была вся загвоздка. Теперь я больше всего боялась, что Лиззи, убедившая себя в том, что он вернется после разговора с ней, просто не переживет его отказа.

Но это была уже проблема завтрашнего дня.

На часах было почти десять тридцать. Утром меня ожидала четырехчасовая дорога в родной город, компанию в которой мне должен был составить тяжкий груз невеселых мыслей. А сейчас мне просто хотелось осушить последний бокал вина и принять таблетку травяного снотворного, которое всегда выручало, когда я предчувствовала бессонную ночь. Правда, маячило еще одно препятствие: двадцать восемь экзаменационных сочинений…

Я открыла тетрадку. Сочинение написал Джейми Бенджамин — круглый болван, который на моих уроках занимался исключительно тем, что гонял взад-вперед записки, адресованные девочке по имени Джэнет Крейг, дочери хозяина дилерского центра «Тойота», которой, казалось, суждено было еще до окончания школы забеременеть от какого-нибудь кретина вроде Бенджамина (он был форвардом школьной футбольной команды и, хотя изображал из себя мачо, проигрывал во всех баталиях, что я видела).

Вступительное предложение было таким:

«Эванджелина была оченъ, очень несчастной женщиной».

Не знаю почему, но я вдруг разрыдалась. Может, сказывался поздний час, или три бокала вина, телефонный разговор с Лиззи, мой крепко спящий муж, или чудовищное однообразие моей работы, необходимость из года в год преподавать один и тот же предмет детям, которым глубоко плевать на то, что я говорю. А может, всему виной был мой возраст, когда в пятьдесят три становится страшно при мысли о том, что в лучшем случае ты находишься в третьей части своей жизни, и сколько еще осталось…

Какой бы ни была причина, но я закрыла лицо руками и дала волю слезам. Должно быть, я проревела минут пять, не меньше, — так долго и горько я не плакала с тех пор как… ну, наверное, с того дня, когда моя мать ушла в мир иной.

Когда слезы иссякли, я встала из-за стола и прошла в ванную, умылась холодной водой, избегая смотреться в зеркало (теперь мне это не доставляло удовольствия). Потом вернулась в кабинет и снова села за стол. Я закурила, с удовольствием затягиваясь дымом, чувствуя, как он проникает в легкие. Выпустив облако, положила перед собой стопку тетрадей. И подумала, что в такие минуты есть только один выход: окунуться в работу.