Глава 18
Пико Мундо не назовешь городом небоскребов. Недавнее строительство пятиэтажного многоквартирного дома привело к тому, что старожилы заговорили о превращении Пико Мундо в мегаполис и завалили редакцию «Маравилья каунти таймс» возмущенными письмами. Газета не могла не откликнуться, и в передовицах зазвучала тревога, связанная с превращением города в «каменные джунгли», «бездушные каньоны унылого дизайна, где людям отведена роль рабочих пчел в улье, а дна которых никогда не достигают лучи солнца».
Солнце Мохаве — не слабенькое солнце Бостона, даже не радостное солнце Карибского моря. Солнце Мохаве — яростное, агрессивное чудовище, которое не устрашат тени пятиэтажных многоквартирных домов.
С учетом купола и шпиля на его вершине церковь Святого Бартоломео — самое высокое здание Пико Мундо. Иногда в сумерках, под черепичной крышей, белые оштукатуренные стены светятся, как стекла фонаря-молнии.
В тот августовский вторник, за полчаса до заката, небо на западе сияло оранжевым цветом, постепенно переходящим в красный, словно солнце ранили и оно, отступая, кровоточило. Белые стены церкви окрасились в небесные цвета и, казалось, полыхали святым огнем.
Сторми ждала меня у церкви. Сидела на верхней ступеньке лестницы, ведущей к парадным дверям. Рядом с ней стояла корзинка для пикника.
Она сменила розово-белую униформу «Берк-и-Бейли» на сандалии, белые слаксы и бирюзовую блузку. И тогда была красивой, а теперь просто сводила с ума.
С волосами цвета воронова крыла и иссиня-черными глазами она могла быть невестой фараона, перенесенной сквозь время из Древнего Египта. Загадочностью ее глаза не уступали Сфинксу и всем этим пирамидам, которые откопали или когда-нибудь откопают в песках Сахары.
Она словно прочитала мои мысли.
— Ты оставил открытым гормональный кран. Немедленно заверни его, поваренок ты мой. Это церковь.
Я подхватил корзинку для пикника, а когда Сторми поднялась, чмокнул ее в щечку.
— С другой стороны, такой поцелуй слишком уж целомудренный.
— Потому что он от Маленького Оззи.
— Он такой милый. Я слышала, взорвали его корову.
— Это просто бойня, везде разбросаны пластмассовые коровьи куски.
— И что теперь? Начнут расстреливать гномов на лужайках?
— Мир обезумел, — согласился я.
Мы вошли в церковь Святого Бартоломео через парадные двери. Мягко освещенный притвор, отделанный панелями вишневого дерева, звал к себе.
Но вместо того чтобы войти в неф, мы сразу повернули направо и направились к запертой двери. Сторми достала ключ, и мы вошли в колокольню.
Отец Син Ллевеллин, приходской священник церкви Святого Бартоломео, дядя Сторми. Он знает, как любит она колокольню, и дает ей ключ.
Когда дверь тихонько закрылась за нами, запах благовоний уступил место запаху пыли.
Перед нами темнела лестница. Я тут же нашел ее губы в коротком, но более сладком, чем первый, поцелуе, до того как она включила свет.
— Плохой мальчик.
— Хорошие губы.
— Как-то это странно… целоваться с язычком в церкви.
— Если уж на то пошло, мы не в церкви, — резонно указал я.
— Ты еще скажи, что это совсем и не поцелуй с язычком.
— Я уверен, что для него есть специальный медицинский термин.
— Вот для тебя медицинский термин точно есть.
— Какой же? — спросил я, поднимаясь по лестнице следом за ней с корзинкой в руке.
— Приапизм.
— И что он означает?
— Постоянная похотливость.
— Но ты же не хочешь, чтобы доктор меня излечил, не так ли?
— Тебе не нужен доктор. Народная медицина предлагает эффективные средства.
— Да? И какие же?
— Быстрый, сильный удар, скажем коленом, по источнику проблемы.
Я покачал головой.
— Ты не Флоренс Найнтингейл. Начинаю носить бандаж.
Спиральная лестница привела нас к двери, которая открывалась в звонницу.
Три бронзовых колокола, все большие, но разных размеров, висели по центру просторного помещения. Их окружала дорожка шириной в шесть футов.
В семь часов колокола отзвонили, пригласив прихожан к вечерней службе, и теперь отдыхали до утренней мессы.
Три стены звонницы представляли собой парапет высотой до талии, так что из нее открывался прекрасный вид на Пико Мундо, долину Маравилья и лежащие за ней холмы. Мы устроились на западной стене, чтобы подольше полюбоваться закатом.
Из корзинки для пикника Сторми достала пластиковый контейнер с очищенными грецкими орехами, которые она хорошо прожарила и чуть присыпала солью и сахаром. Положила один мне в рот. Божественно… и сам орех, и то, что тебя кормит Сторми.
Я открыл бутылку хорошего «Мерло», разлил вино в стаканы, которые она держала в руках.
Собственно, поэтому я и не допил стакан «Каберне»: несмотря на всю мою любовь к Маленькому Оззи, пить вино я предпочитаю со Сторми.
Мы не каждый вечер пиршествуем на этом насесте, только два или три раза в месяц, когда Сторми нужно высоко вознестись над миром. И оказаться ближе к небесам.
— За Оззи! — Сторми подняла стакан. — С надеждой, что придет день, когда настанет конец всем его утратам.
Я не спросил, что она имела в виду, подумал, что, возможно, знаю и так. Из-за своего веса Оззи многого лишился в жизни и мог никогда этого не испытать.
Небо, апельсиново-оранжевое повыше западного горизонта, кроваво-оранжевое у самого горизонта, над головой быстро темнело, становясь лиловым. Еще немного, и на востоке начнут появляться звезды.
— Небо чистое. — Сторми подняла голову. — Сегодня мы сможем увидеть Кассиопею.
Она говорила о северном созвездии, названном в честь мифической дамы, но Кассиопеей звали и мать Сторми, которая погибла, когда девочке было семь лет. В той же авиационной катастрофе погиб и ее отец.
Из родственников у нее оставался только дядя, священник, и ее удочерили. Три месяца спустя жизнь в новой семье для нее закончилась, не по ее вине, и она ясно дала понять, что новые родители ей не нужны, она хочет только возвращения прежних, которых она любила и потеряла.
До семнадцати лет, когда Сторми окончила среднюю школу, она воспитывалась в приюте. Потом, до восемнадцати, жила под опекой своего дяди.
Для племянницы священника Сторми довольно-таки странно относилась к Богу. Злилась на Него, порой чуть-чуть, иной раз сильно.
— Как там Человек-гриб? — спросила она.
— Ужасному Честеру он не нравится.
— Ужасному Честеру никто не нравится.
— Я думаю, Честер даже испугался его.
— Вот это действительно что-то новенькое.
— Он — ручная граната с уже выдернутой чекой.
— Ужасный Честер?
— Нет. Человек-гриб. Его зовут Боб Робертсон. Волосы на его спине встали дыбом. Я такого никогда не видел.
— На спине у Боба Робертсона много волос?
— Нет. У Ужасного Честера. Даже когда он напугал громадную немецкую овчарку, волосы у него на спине не поднимались, как сегодня.
— Просвети меня, странный ты мой. Каким образом Боб Робертсон и Ужасный Честер оказались в одном месте?
— После того как я побывал в его доме, он, думаю, следил за мной.
Даже когда я произносил слово «следил», внимание мое было приковано к кладбищу, где я заметил что-то движущееся.
Само кладбище, расположенное к западу от церкви Святого Барта, выдержано в давних традициях: никаких бронзовых табличек на гранитных плитах, чуть виднеющихся из травы, как на большинстве современных кладбищ, только вертикальные надгробия и памятники. Эти три акра окружены железным забором. Все штыри заканчиваются острием. Хотя на кладбище растет несколько дубов, каждому из которых больше сотни лет, и их кроны затеняют часть памятников, большинство зеленых проходов открыто солнцу.
В яростном закатном свете трава приобрела бронзовый отлив, тени стали черными, словно уголь, в полированных поверхностях гранитных надгробий отражалось алое небо… а Робертсон остановился, застыв, как памятник, не под деревом, а там, где его не составляло труда увидеть.
Поставив стакан на парапет, Сторми склонилась над корзинкой.
— У меня есть сыр, который идеально подойдет к этому вину.
Даже если бы Робертсон стоял, склонив голову, не отрывая глаз от надписи на каком-то надгробии, я бы все равно встревожился, обнаружив его в непосредственной близости от церкви, где мы решили провести вечер. Но все было гораздо хуже. Он пришел на кладбище не для того, чтобы воздать должное усопшим, нет, совсем по другой причине.
Он стоял, вскинув голову, и взгляд его не отрывался от звонницы, точнее, от той ее части, где находился я, и я сомневался, что его интересовали архитектурные особенности верхней части колокольни.
За дубами, за железным забором я видел участки двух улиц, которые пересекались в северо-западном углу кладбища. И ни на одной не заметил припаркованной патрульной машины.
Чиф Портер пообещал сразу же послать человека в Кампс Энд, чтобы взять под наблюдение дом Робертсона. Но если Робертсон еще не доехал до дома, то коп, естественно, и не мог взять его «под колпак».
— Сыр будешь с крекерами? — спросила Сторми.
Алая полоса сужалась, стягиваясь к горизонту, небо темнело и темнело. Воздух вроде бы окрасился в красный цвет, тени деревьев и памятников, и без того черные как сажа, стали еще темнее.
Робертсон прибыл аккурат с наступлением ночи. Я поставил свой стакан рядом со стаканом Сторми.
— У нас проблема.
— Крекеры — не проблема, всего лишь вопрос выбора.
Внезапное громкое хлопанье крыльев испугало меня.
Резко повернувшись, чтобы увидеть трех голубей, залетевших в звонницу к своим гнездам, свитым в фермах над колоколами, я толкнул Сторми, которая как раз распрямлялась с двумя маленькими контейнерами в руках. Крекеры и ломтики сыра посыпались на дорожку.
— Одди, как мы намусорили! — Она снова наклонилась, поставила контейнеры на пол, начала собирать крекеры и сыр.
Внизу, на темнеющей траве, Робертсон все стоял с руками по швам. Убедившись, что я смотрю на него так же пристально, как он — на меня, Человек-гриб вскинул правую руку, прямо-таки в нацистском приветствии.
— Ты будешь мне помогать или покажешь себя типичным мужчиной? — спросила Сторми.
Поначалу я подумал, что он грозит мне кулаком, но потом, пусть последние остатки света быстро растворялись в наступающей ночной тьме, понял, что не все его пальцы сжаты в кулак. Средний он оттопырил и сердито тыкал им в мою сторону.
— Робертсон здесь, — сказал я.
— Кто?
— Человек-гриб.
Внезапно он сдвинулся с места, зашагал между могилами, направляясь к церкви.
— Об обеде придется забыть. — Я поднял Сторми на ноги. С тем, чтобы увлечь к лестнице и быстренько покинуть колокольню. — Давай спускаться.
Она уперлась, повернулась к парапету:
— Я никому не позволю запугивать меня.
— А я вот готов испугаться. Если имею дело с безумцем.
— Где он? Я его не вижу.
Наклонившись через парапет, прищурившись, я тоже его не увидел. Вероятно, он уже добрался до церкви и повернул за угол.
— Дверь внизу заперлась автоматически после того, как мы вошли в колокольню? — спросил я.
— Не знаю. Думаю, что нет.
Не хотелось мне оказаться в ловушке на вершине колокольни, пусть даже мы могли позвать отсюда на помощь и нас бы точно услышали. В двери звонницы замка не было, и я сомневался, что мы вдвоем смогли бы удержать дверь закрытой, если бы он, разъяренный, задался целью ее открыть.
Схватив Сторми за руку, потянув за собой, чтобы она поняла: времени в обрез, я поспешил по круговой дорожке, огибающей колокола, к двери.
— Пошли отсюда.
— Корзинка, обед…
— Оставь их. Заберем завтра.
Лампы на лестнице мы оставили включенными. Но спиральные пролеты находились друг над другом, так что я мог видеть не всю лестницу до самого низа, а только ее часть.
Внизу вроде бы царила тишина.
— Поспешим, — прошептал я Сторми и, не касаясь поручня, первым побежал вниз по крутым ступеням, рискуя подвернуть ногу, а то и сломать шею.
