Глава 6
Эдинбург
март 1890 года
19
Поскольку в ранее упомянутой серии «Знаменитые судебные процессы» приводится дословная стенограмма заседания, я опущу некоторые подробности и изложу самую суть, а также проясню некоторые спорные заявления, которые не имела возможности опровергнуть в то время.
Неизгладимое впечатление на зрителей произвели показания первого свидетеля, Джеймса О’Коннела — того самого посыльного, который обнаружил тело Роуз в лесу. Этот краснолицый напыщенный верзила чрезвычайно гордился своей ролью. Когда Эйчисон попросил его рассказать о событиях того дня, О’Коннел заявил, что обнаружил мешок, наполовину присыпанный рыхлой землей, на некотором расстоянии от дороги.
— Когда я его вытащил, оказалось, что внутри лежит ребенок… детское тело… В общем, кости ребенка. Думаю, мясо съели лисы или собаки, но скелет остался.
Его речь прервала поднявшаяся в зале неразбериха: послышался плач, надрывные крики, а женщина в верхнем ярусе потеряла сознание, и ее пришлось вынести.
Какой бы кошмарной ни была участь маленькой девочки, всеобщая истерика выглядела неуместной, ведь все без исключения присутствующие тысячу раз прочли об этих подробностях в газетах. Насколько я знала, никто из рыдающих не был лично знаком с Роуз или семьей Гиллеспи. Как позже заметил Каски, такой надрыв был крайне подозрителен. Некоторые юристы вполне способны подкупить некоторых зрителей, чтобы те во время выступления свидетелей изображали необходимые чувства — ужас, ярость или горе. Каски ни в коем случае не утверждал, что прокурор прибегнул к подобной тактике, однако отнесся с недоверием к бурной реакции зала.
Пока выносили женщину, упавшую без сознания, Эйчисон встал и, уперев пухлые руки в бока, обвел зал скорбным взглядом, понимающе кивая.
Когда порядок был восстановлен и прокурор закончил слушать О’Коннела, мистер Прингль приступил к перекрестному допросу. У него была несколько рассеянная манера говорить — не исключено, что притворная, но порой и впрямь казалось, что его мысли витают где-то далеко, а несколько раз он перепутал правовые нормы, дискредитировав себя еще сильнее. Видимо, к концу своей карьеры Прингль постепенно утрачивал живость ума. Однако довольно о нем; он не выяснил у О’Коннела ничего нового, и настала очередь моего защитника.
Когда Прингль поднялся, я сжала ладони, до боли в пальцах: только так мне удавалось сохранять самообладание. Макдональд сделал несколько шагов и застыл, поглаживая подбородок, как будто обдумывал нечто очень важное. Разговоры в зале стихли; публика терпеливо ждала. Вскоре я заволновалась, что коротышка-адвокат растерялся перед огромной аудиторией, но тут он сурово посмотрел на свидетеля и спросил почти обвинительным тоном:
— Мистер О’Коннел, что именно вы делали в лесу в тот день?
— Как я уже сказал, — несколько уязвленно ответил посыльный, — я… повиновался зову природы.
Макдональд с чуть заметным удивлением взглянул на присяжных.
— Разве не проще было удовлетворить зов природы у обочины? Ведь вы порядком прошагали от своего фургона до места погребения?
— Ну, вообще да. — О’Коннел натянул брюки повыше на обширный живот.
— Зачем же вы углубились в лес? Такое ощущение, что вы направились прямиком к яме — как будто знали, где она находится.
В зале повисла напряженная тишина; все до единого замерли в ожидании ответа. Интересно, к чему клонил Макдональд? Неужели он предполагал, что О’Коннел как-то причастен к смерти Роуз?
Посыльный порозовел.
— Что… что вы имеете в виду?
— Просто хочу узнать, зачем вы забрались так глубоко в лес, если легко могли облегчить свой мочевой пузырь за ближайшим деревом.
Свидетель что-то неразборчиво пробормотал.
— Простите? — Адвокат поднес руку к уху. — Пожалуйста, громче, сэр.
О’Коннел залился краской.
— Мой зов природы был посерьезнее, сэр. Поэтому я и ушел подальше от дороги. Мне хотелось покакать, извините за выражение.
Послышались сдавленные смешки. Некоторые дамы возмущенно поджали губы.
— Вот как? Приношу свои извинения. — Макдональд сделал шаг назад и добавил: — Копаться в этом я точно не намерен.
Смешки переросли в бесстыдный хохот, и Кинберви пришлось призвать зал к порядку.
Макдональд ничего не доказал и не опроверг, однако своим дебютным ходом развеселил безыскусную публику и, пожалуй, вызвал ее расположение. Благодаря ему многие почувствовали себя увереннее в суровой атмосфере Верховного суда и теперь ждали от молодого адвоката новых развлечений. Я надеялась, что такое начало пойдет нам на пользу.
Однако мое облегчение было недолгим. Кинберви с раздраженным видом смотрел в камин: ему не понравилось, что Макдональд играет на публику. Что до присяжных, кое-то из них улыбался, но остальные, подражая судье, сохраняли непроницаемое выражение лица. Внезапно я ощутила, что моя судьба целиком и полностью находится в руках этих мужчин.
После леденящего кровь рассказа О’Коннела, послужившего драматической завязкой, Эйчисон вызвал второго свидетеля, инспектора сыскной полиции Гранта, который изложил трагическую историю от начала до конца: исчезновение Роуз, бесплодные поиски, письмо с требованием выкупа, могила в лесу, окровавленная куртка с расчетным листком в кармане, героическое задержание Ганса и Белль, камень, найденный у них под окнами, признания обвиняемых, родственная связь между бывшей горничной Гиллеспи и Белль, сведения о моих расходах из банковской учетной книги и мой арест. Инспектор умудрился представить все так, словно каждый успешный шаг в расследовании был на его счету, и якобы со знанием дела рассуждал о событиях, в которых большую роль сыграл его коллега Стерлинг. Собственно, основное вмешательство Гранта состояло в том, чтобы прибрать к рукам это дело. Инспектор всегда казался мне самодовольным пронырой, и я была неприятно удивлена его авторитетом в глазах Эйчисона. К несчастью, благодаря уважительному отношению прокурора, показания Гранта выглядели правдоподобно, хотя кое в чем он солгал. К моему разочарованию, ни Прингль, ни Макдональд не изъявили желания подвергнуть его перекрестному допросу. За все это время инспектор даже не взглянул в мою сторону: полагаю, хотел, чтобы я почувствовала себя ничтожеством, не заслуживающим внимания. Покидая кафедру, он демонстративно ухмыльнулся.
Разумеется, суду предстояло еще заслушать заявления Шлуттерхозе и Белль. От мысли о том, какая омерзительная клевета там содержится, меня передернуло.
Между тем почти все утро первого дня заняла пикировка Эйчисона и Прингля. Прокурор утверждал, что Шлуттерхозе следует считать главным похитителем. Эйчисон вызвал множество свидетелей, которые видели немца в районе Вудлендс в день исчезновения Роуз. Например, миссис Мэри Артур с Уэст-Принцес-стрит наблюдала, как он, с девочкой на руках, бежал по дороге. По ее словам, Шлуттерхозе был пьян.
— Говорите, он был пьян? — напомнил Прингль, когда ему дали слово. — Почему вы так решили?
У миссис Артур сделалось такое лицо, словно она все познала в этой жизни.
— Я трижды была замужем, сэр, и трижды овдовела. Пьяного я отличаю с первого взгляда.
— Вы сказали, он плохо держался на ногах. Наблюдая за ним, вы беспокоились за ребенка?
— Мне было жаль малышку.
— Из-за того, что он может ее уронить?
— Да, но больше из-за того, что у нее плохой отец — мертвецки пьян средь бела дня. Какой позор!
Далее Эйчисон вызвал Роберта Диксона, бригадира с винокурни «Лох Катрин». Тот сообщил, что принял на работу Ганса Шлуттерхозе в первой половине тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, примерно на два месяца. В среду, восьмого мая, Ганс явился на винокурню и сообщил, что получил наследство и хочет уволиться. Диксон и сам собирался выгнать Шлуттерхозе за то, что тот подворовывал и прогуливал работу, ссылаясь на болезнь. Бригадир не помнил, как обычно одевался Ганс, и не узнал коричневую куртку. Однако Томас Холланд, старший мастер пекарни «Деннистун», был уверен, что часто видел Шлуттерхозе в похожей одежде. Холланд подтвердил, что Ганс действительно работал у него в период, совпадающий с датами на расчетном листе, обнаруженном в кармане куртки. По его словам, немец произвел благоприятное первое впечатление, однако вскоре проявил себя не лучшим образом и был уволен по истечении трех недель, когда явился на работу пьяным и с опозданием. В этот момент Шлуттерхозе что-то пробормотал и сделал неприличный жест в адрес бывшего хозяина. Подозреваю, этим он отнюдь не расположил к себе присяжных.
Во время перекрестного допроса Прингль установил, что мешки для муки с мельницы Скотстун встречались в Глазго на каждом шагу, и это была его единственная вылазка в лагерь Эйчисона.
Грейс Ламонт, владелица прачечной, сообщила суду, что прошлой весной Белль Шлуттерхозе несколько месяцев работала у нее младшей прачкой, а в мае, якобы получив наследство, попросила расчет. Ламонт и сама была готова уволить помощницу, поскольку до нее дошли слухи, что у той есть другая работа.
В ответ Эйчисон поднял бровь.
— И какая же другая работа?
Ламонт поджала губы.
— Не хочу говорить, сэр.
— Прошу вас, мэм, постарайтесь сказать. Другая работа какого рода?
— Аморального, сэр.
Затем несколько виноторговцев и трактирщиков подтвердили, что Ганс и Белль — их постоянные клиенты. Парочка любила выпить и частенько оставалась без гроша в кармане, однако весной тысяча восемьсот восемьдесят девятого года у Шлуттерхозе появились деньги, которые они тратили направо и налево, до самого ареста, причем, судя по всему, не заработанные честным трудом.
Далее Эйчисон вызвал Томаса Уилки, дантиста с Сент-Джордж-роуд. В день исчезновения Роуз дантист услышал на улице шум и выглянул в окно. На дороге перед остановившейся конкой лежал мужчина, а рядом с ним — ребенок.
— Какой вывод вы сделали из увиденного? — спросил Эйчисон.
— Что произошел несчастный случай. Мужчину с девочкой сбили лошади.
— Вы можете описать девочку? Ее волосы? Одежду?
— Кажется, каштановые волосы и зеленое платье.
— Каштановые волосы и зеленое платье, так? Вы уверены? Не светлые волосы и голубое платье?
— Возможно, волосы у нее были русые, но платье точно зеленое.
— Вы узнаете человека, которого видели в тот день, здесь в суде?
Уилки повернулся к скамье подсудимых и уставился на Шлуттерхозе. Примерно через минуту он покачал головой.
— Не уверен. Телосложение совпадает, но у того мужчины были усы и одежда похуже. Этот человек на него не похож.
Эйчисон указал на Ганса пальцем.
— Вы не можете поклясться, что видели этого человека?
— Нет, сэр.
— А вы не заметили, девочка была в крови?
— Нет, сэр, не заметил.
Лицо прокурора оставалось непроницаемым, но чувствовалось, что он доволен. Сначала я удивилась, но затем осознала, как присяжные воспримут показания дантиста. От Каски я знала, что Прингль собирался привлечь свидетелей несчастного случая, которые видели кровь у девочки на голове. Поскольку линия обвинения основывалась на том, что смертельную рану Роуз нанесли позже и преднамеренно, вероятно, Эйчисон хотел поставить под сомнения показания свидетелей Прингля.
Следующим был Питер Керр, кэбмен, который подвозил Ганса и Роуз. По его словам, на вид девочка была в порядке, разве что хныкала, как случается с уставшими детьми, но потом задремала и умолкла. Он тоже не заметил крови ни на голове Роуз, ни на куртке Шлуттерхозе.
— Ни капли крови? — настаивал Эйчисон. — Никаких признаков травмы?
— Нет, сэр.
Все было ясно, однако Прингль снова спутал карты во время перекрестного допроса, когда Керр упомянул, что Шлуттерхозе был в темной одежде.
— Значит, в темной… — пробормотал Прингль. — А напомните-ка, где была его куртка?
— Как я уже сказал, он укутал в нее девочку.
— Укутал, говорите. Что именно? Ноги? Туловище?
— Скорее голову.
— Итак, голова была обернута темной курткой. Вы не допускаете, мистер Карр…
— Керр, сэр.
— О, простите, мистер Керр… Не допускаете ли вы, что при таких обстоятельствах вы могли просто не заметить кровь на голове ребенка?
— Да, мог и не заметить.
Слава богу, Нед и Энни отсутствовали при обсуждении душераздирающих подробностей. Однако, оглядев зал, я неожиданно увидела знакомое лицо: в заднем ряду балкона сидела Мейбл. Должно быть, она незаметно пришла во время утреннего заседания и сейчас, подавшись вперед, внимательно слушала показания Керра. Мейбл была все так же стройна и хороша и, если не выпячивала подбородок, не выглядела упрямой и задиристой. Когда кэбмен покинул кафедру, Мейбл посмотрела на скамью подсудимых, и наши взгляды встретились. Я боялась, что она отвернется, но нет — девушка едва заметно кивнула мне. Окрыленная, я кивнула в ответ: ведь если сестра Неда не утратила веру в меня, значит, и вся семья думает так же?
Усилием воли я перевела взгляд на кафедру свидетелей. Томас Дауни, владелец бара на Сент-Джордж-роуд, опознал пару подсудимых и подтвердил, что обслуживал их чуть позже полудня. Он не был с ними знаком, но запомнил их по количеству выпитого виски и эля, а также по характерному акценту немца. По словам Дауни, супруги Шлуттерхозе вышли из заведения навеселе, при этом Ганс был одет в такую же куртку, как та, что лежала на столе с уликами. Также Дауни видел, что вуаль на шляпке Белль была опущена. В ответ Эйчисон выразил удивление.
— Почему же вы тогда уверены, что с мистером Шлуттерхозе была его жена?
— Вуаль была короткая и полупрозрачная. И фигура у нее такая же тощая.
Эйчисон как будто задумался, а затем вперился в меня взглядом. Я вся сжалась от ужаса. Выдержав театральную паузу, он обратился к свидетелю:
— Как бы вы охарактеризовали фигуру мисс Бакстер?
Внезапно осознав намерение прокурора, я похолодела. Дауни оглядел меня и пожал плечами.
— Пожалуй, она стройная.
— Такая же стройная, как миссис Шлуттерхозе? И если да, могли бы вы назвать мисс Бакстер тощей?
— Мог бы, наверное.
— Итак — подумайте хорошенько — возможно ли, что в тот день в компании мистера Шлуттерхозе вы видели мисс Бакстер?
Дауни поморщился, но кивнул.
— Возможно.
Боже милостивый! Даже я, далекая от юриспруденции, понимала, к чему клонит Эйчисон. Он не просто хотел представить меня главной злоумышленницей, но еще и намекал, что я физически помогала Шлуттерхозе похитить дочь моих друзей — при том, что Энни наверняка подтвердит, что я провела с ней весь день до вечера. Я в ужасе обернулась к своим адвокатам: не застал ли их врасплох новый поворот. Каски сгорбился на стуле, прижав руку к губам, но Макдональд невозмутимо смотрел вперед, почесывая подбородок и зевая.
Только бы ему удалось исправить положение при перекрестном допросе! Однако впоследствии выяснилось, что удар достиг цели. Эйчисон заставил усомниться Дауни и, вероятно, присяжных, и теперь владелец бара заявлял, что дамой под вуалью могла быть любая из нас.
Впервые со дня ареста я допустила мысль, что мы проиграем процесс и я закончу жизнь на виселице. Наверное, удивительно, что за долгие месяцы в тюрьме я не задумывалась, что меня могут повесить, но ведь невинным свойственно не верить в худшее, и я не была исключением.
Следующая свидетельница Эйчисона дала столь же неопределенные показания. Мисс Флоренс Джонстон, пожилая вдова, проживающая в доме номер шестьдесят три по Уэст-Принцес-стрит, сообщила суду, что по обыкновению сидела у окна гостиной и в тот самый день видела на восточном углу Квинс-Кресент мужчину и женщину. Судя по всему, они ссорились между собой. Мисс Джонстон сразу узнала в Шлуттерхозе упомянутого мужчину.
— Это точно он, только теперь сбрил усы.
Что касается женщины, тут вдова колебалась.
— Да, лицо закрывала вуаль — правда, совсем тоненькая и прозрачная. Но я почти уверена, что это была та дама на скамье подсудимых.
Эйчисон хищно осклабился.
— Мэм, на скамье подсудимых две дамы. Которая из них? Пожалуйста, укажите. — Он снова по непонятной причине желал представить меня непосредственной участницей. Мисс Джонстон подняла руку и, к моему величайшему облегчению, указала на Белль.
Прокурор не отступал:
— Вы абсолютно уверены, что это не могла быть вторая дама — мисс Бакстер? Присмотритесь к ней повнимательнее. Не спешите.
— Теперь, когда вы сказали… Может быть, и она…
— Итак, вы говорите, — прогремел голос Эйчисона, — что дама на скамье подсудимых, мисс Гарриет Бакстер, может быть женщиной, которая сопровождала мистера Шлуттерхозе в тот день на Уэст-Принцес-стрит?
— Ну, — робко сказала мисс Джонстон. — Возможно.
Это была катастрофа, тем более что во время перекрестного допроса Макдональд не смог развеять сомнения свидетельницы. К несчастью, именно на этом месте судья решил, что мы достаточно выслушали за утро, и объявил перерыв на обед.
Пока люди проталкивались к дверям, я взглянула на балкон, но Мейбл уже выскользнула из зала. Наверняка она спешила в комнату ожидания, чтобы пересказать Неду и Энни утренние события.
В перерыве мы с миссис Фи сидели в душной камере, под неусыпным надзором констебля Нейла. Каски где-то уединился с Макдональдом и ненадолго заглянул к нам, прежде чем вернуться в зал суда. Он был мрачен и обеспокоен стараниями прокурора представить меня непосредственной участницей похищения.
— Непонятно, к чему все это, мисс Бакстер. Скорее всего, чистой воды интриги: хочет заставить присяжных сомневаться, приписать вам все, что только возможно. Не могу вообразить, что у него еще на уме! Не волнуйтесь, мисс Бакстер. Мы-то знаем, что вы весь день провели с миссис Гиллеспи, и Эйчисон понимает, что мы это докажем при первом удобном случае.
— Надеюсь, Энни хорошо помнит, когда я пришла, — заметила я.
— Да, — сказал адвокат. По правде говоря, выглядел он еще угрюмее прежнего.
* * *
Послеобеденное заседание было в основном посвящено медицинской экспертизе. Доктор Фредерик Томсон изложил свою версию гибели Роуз. Томсон осматривал тело девочки дважды: в лесу у ямы и во время вскрытия. Нет необходимости приводить жуткие подробности, скажу только, что, по мнению эксперта, девочке проломили череп; смерть наступила если не мгновенно, то в скором времени после травмы. На теле не было других ран, переломов, вывихов и следов насилия. Вероятно, череп был проломлен одним ударом, твердым предметом с ровной поверхностью.
— Удар мог быть нанесен тупым предметом? Например, плоским камнем?
— Это возможно.
Доктору предъявили улику: плоский камень, который, по словам инспектора Гранта, обнаружили «прямо перед окном комнаты, в которой проживает Шлуттерхозе с женой». На одной из сторон виднелось темно-красное пятно, однако по неизвестной причине ни Эйчисон, ни Томсон о нем не упомянули. По мнению Томсона, Роуз могли ударить этим или подобным камнем — хотя доктор считал, что орудием убийства скорее послужило нечто более тяжелое. Раздраженный этой оговоркой, Эйчисон надавил на свидетеля:
— Давайте проясним — если рана была нанесена не камнем, возможно ли, что девочку намеренно стукнули головой о твердую поверхность — например, о стену, стол или каминную полку? Или об пол?
— Это также возможно.
Отвечая на вопросы Прингля, а затем и Макдональда, доктор подтвердил, что нет оснований предполагать, будто девочку несколько раз ударили камнем или другим тупым предметом. Все указывало на то, что удар был единственный.
— Гм, — промычал Прингль. — Могло ли случиться так, что голова девочки пострадала при других обстоятельствах? Допустим, если ее нес высокий мужчина, впоследствии сбитый на большой скорости — скажем, конкой. Мужчина падает на землю, выпускает девочку из рук, та падает и ударяется головой о булыжники. Словом, случайное падение.
— Не исключено.
— Иными словами, доктор Томсон, вы… гм… согласны, что травма могла быть результатом несчастного случая — да или нет?
— Да.
Далее Эйчисон попытался показать, что в трезвом состоянии Ганс сравнительно безобиден, но опасен, когда выпьет. Соседи часто слышали его ругань и потасовки с женой. В ночь, когда похитили Роуз, юный подмастерье из соседней квартиры слышал, что в семействе Шлуттерхозе происходит ссора. Он не разобрал слов, но, судя по всему, Белль бранила мужа, а тот грубо огрызался. Из-за стены доносился плач.
Эйчисон плачем не заинтересовался. Позднее к этой теме вернулся Прингль:
— Позвольте спросить, кто плакал — мужчина или женщина?
— Оба, сэр, — ответил подмастерье.
— Оба участника ссоры плакали? Мистер Шлуттерхозе и его жена?
— Да, сэр.
Прингль многозначительно посмотрел на присяжных и вернулся на место.
Владелица трактира «Макгвайр» показала, что обслуживала Ганса и Белль в тот вечер, а позднее они попросили у нее перо и бумагу и уединились в углу. Графолог, который сопоставил образцы почерка Ганса и письмо, обнаруженное на лестнице утром, после исчезновения Роуз, а также проанализировал стиль и характерные грамматические и орфографические ошибки немца, заключил, что с большой вероятностью послание с требованием выкупа написано рукой Шлуттерхозе. Джордж Грэм, владелец ломбарда в Гэллоугейте, опознал детские ботиночки на пуговицах и сообщил суду, что Белль — его постоянный клиент — заложила их, согласно учетной книге, седьмого мая тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, через три дня после пропажи Роуз.
— А как вела себя Белль Шлуттерхозе, когда отдавала ботиночки? — спросил Эйчисон. — Было ли что-нибудь странное в ее поведении?
— Как обычно, — ответил Грэм. — Мы даже о чем-то шутили.
Из толпы послышались неодобрительные возгласы.
Так все и продолжалось. Свидетель за свидетелем давал показания против Шлуттерхозе и его жены, изображая их не только никчемными, бесчестными и ненадежными, но также бессердечными и распущенными. Несмотря на попытки Прингля поправить положение при перекрестном допросе, Эйчисон блестяще гнул свою линию. Было бесспорно установлено, что, сговорившись с женой, Ганс Шлуттерхозе выкрал Роуз и убежал с ней. Наиболее противоречивые показания касались происшествия с конкой. Стремясь обосновать обвинение в убийстве, прокурор старательно подводил присяжных к мысли, что с конкой мог столкнуться и другой мужчина с девочкой. Он также заставил всех присутствующих задаться вопросом, кто именно был с Гансом у сквера на Квинс-Кресент четвертого мая: Белль или англичанка?
К концу дня Эйчисон попросил зачитать заявления Белль и Шлуттерхозе. Белль ограничилась тем, что подтвердила свою личность и ничего не сказала в ответ на обвинения. В отличие от нее, Ганс говорил много и охотно. Судья сообщил присяжным, что заявление содержит ответы на вопросы, заданные окружным прокурором или младшим шерифом, и что из текста удалены бранные слова. Чтобы пролить свет на последующие события в суде, я привожу документ полностью. Разумеется, я могла бы предварить эту клевету тысячей опровержений, однако решила процитировать ее без комментариев. Читатель с первого взгляда поймет, сколько там чепухи.
Заявление заключенного
Составлено в Глазго восемнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят девятого года в присутствии Уолтера Спенса, младшего шерифа ланкаширского. Заключенный, будучи должным образом предупрежден и допрошен, заявляет:
Меня зовут Ганс Шлуттерхозе. Я украл девочку, но не убивал ее. Был несчастный случай. Это не я придумал ее украсть. Мы бы позаботились о ней. Боже правый, мы собирались подержать ее у себя одну ночь.
Мне тридцать шесть лет. Я живу со своей женой Белль в доме номер восемь на Коулхилл-стрит, Глазго. Моя жена ни в чем не замешана, ни в чем.
Я родился в Германии, в Бремене, и живу в Глазго семь лет. Впервые я приехал в Лондон в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, в возрасте тридцати трех лет. В Глазго я переехал в тысяча восемьсот восемьдесят третьем. Сейчас я безработный. В последний раз я работал около полугода назад, на винокурне «Лох Катрин» в Камлахи. Я был разнорабочим, в основном таскал бочки. Ужасное занятие. Я работал там два или три месяца, точно не помню. Мне мало платили, и я часто болел.
Я забрал девочку в первую субботу мая. Не помню, какое было число. Мне показали календарь, и я могу подтвердить, что было четвертое мая. Для начала я пошел на Квинс-Кресент, чтобы осмотреться. Я имею в виду разведать обстановку. Мне велели сначала разведать обстановку, а девочку украсть через одну-две недели, когда все будет готово.
Я пришел в Вудсайд около половины третьего. Сестры Гиллеспи играли в парке. На дороге вокруг парка никого не было. Я понял, что настал удачный момент, можно забрать девочку, и никто не увидит. Мы могли украсть ее, донести на руках до «Гранд-отеля», а там взять кэб.
То есть это я мог ее забрать. Я был один. Моей жены там не было. Она была дома. Она ничего не знала. Я отказываюсь продолжать.
Я подошел к ограде и дал сестре денег. Я попросил ее что-то купить в лавке. Я дал ей шиллинг. Не помню, что я попросил купить. Может, чай. Она убежала. Тогда я сказал Роуз, что мать ждет ее в лавке и мы купим ей мороженое. Она взяла меня за руку и пошла за мной. Но она шла очень медленно. Тогда я взял ее на руки и понес по Уэст-Принцес-стрит.
Все было хорошо, пока я не вышел на большую улицу, Сент-Джордж. Я переходил дорогу и неожиданно упал. Меня сбила конка. Кучер ехал слишком быстро. Лошади налетели на меня внезапно. Я не виноват. Я не удержал девочку, и она упала. Отлетела недалеко, футов на десять, наверное. Я не желал ей зла, во всем виноват кучер. Он спрыгнул, и к нам бросились люди. Я схватил девочку и убежал с ней по улице.
Мне показали карту, и я подтверждаю, что побежал по Шемрок-стрит. Девочка была у меня на руках. Когда люди остались позади, я осмотрел ее и увидел кровь на голове и спине. Немного крови. Должно быть, она ударилась головой, когда упала. По-моему, там были булыжники. Я намотал ее голову курткой, чтобы остановить кровь, и пошел дальше, потом взял кэб на Кембридж-стрит. В кэбе она уснула.
Мы поехали ко мне домой на Коулхилл-стрит. Когда я зашел в дом, девочка еще спала. Белль не вернулась, и я положил девочку на постель. Куртку я подкладывал ей под голову, вместо подушки. У девочки немного текла кровь. Я сел, а потом уснул, потому что очень устал. Моя жена пришла примерно через час. Не знаю, где она была. У нее своя жизнь. Она вошла, посмотрела на Роуз и сказала мне, что девочка умерла. Сначала я не верил ей и пытался будить девочку. Но она умерла, бедная крошка. О боже, я не желал ей зла. Простите меня, я не могу больше говорить.
Я готов продолжать. Когда мы поняли, что девочка мертва, моя жена очень огорчилась. Я укрыл тело газетой, чтобы спрятать, но не мог успокоить Белль. Тогда я положил девочку в сундук, чтобы убрать из виду. Моя жена не хотела быть в комнате с телом, и мы ушли. Сначала мы ходили в «Домовину» на Уайтгрейв-стрит, но там тесно и нельзя поговорить наедине, и мы пошли в «Макгвайр». Это большой трактир, и нас там не очень знают, и можно поговорить.
Конечно, моя жена очень удивилась, потому что ничего не знала о девочке, потому что она ни в чем не виновата. Что она говорит? Что она сказала? Лучше пусть закроет рот. (Заключенный перешел на немецкий.)
Я готов продолжать. Мы немного выпили, чтобы успокоить нервы. Мы очень огорчались. Наверное, девочка разбила голову, когда упала, но я не мог ничего сделать. Я был в потрясении. Я сказал жене, что пойду в полицию и скажу правду, но она не хотела остаться одна. Тогда мы решили уехать в Америку. Я знал, что надо много денег, чтобы жить хорошо, и если девочка умерла, я решил требовать выкуп у ее отца художника. Я написал ему письмо и платил мальчику, чтобы он отнес его в Вудсайд. Просто мальчику с улицы. Я платил ему один шиллинг за письмо и два шиллинга, чтобы он молчал. Больше я его не видел.
Мне показали письмо, на нем номер один, и я узнаю свой почерк. Это я написал его и послал мистеру Гиллеспи.
Утром после того, как девочка умерла, моя жена уходила около десяти часов. Она не хотела быть дома с телом. Она уходила, пока тело здесь, но мне надо было ждать ночи, чтобы его спрятать. Когда моя жена ушла, я слышал стук и открыл дверь. Это была леди, которая заплатила мне, чтобы я украл девочку. Она знала, где я живу… не помню, откуда. Наверное, я ей сказал. Больше ей никто не говорил.
Она стояла на лестнице. Она отказалась зайти, потому что думала, что девочка у меня, и говорила шепотом. Она сказала, что Роуз пропала, и спросила, если я ее украл и написал письмо о выкупе. Я объяснил, что спешил, потому что на улице было тихо и была хорошая возможность. Леди стала грустная. Она сказала, что нельзя держать ребенка дома. Она хотела знать, зачем я ее не послушал и не снял хорошую комнату. Она сказала, я сделал плохо. Я должен был вернуть Роуз в Вудсайд сразу и оставить на углу, чтобы она пошла домой.
Тогда я сказал, что девочка умерла. Я объяснил про несчастный случай и что она ударилась головой о землю. Сначала леди мне не поверила. Тогда я позвал ее зайти и открыл сундук. Когда леди увидела девочку, у нее сделалось белое лицо, и она села на пол. Она держалась за голову вот так (заключенный показал жестом). Я думал, она упадала в обморок. Через несколько минут она встала. Я испугался, что она меня побьет. Она говорила ужасные грубые вещи, а потом ушла, но через двадцать минут вернулась. Она сердилась, хотя я сказал про несчастный случай. Она сказала мне убрать тело, закопать глубоко, где-то за городом. Она сказала никому не говорить ни слова. Я сказал, чтобы она не волновалась, мы с Белль поедем в Америку. Она сказала «Полагаю, вам нужны деньги», а я сказал, что мы получим выкуп. Тогда она опять сердилась, потому что не велела требовать выкуп. Ее план был не такой. Она сказала больше не писать мистеру Гиллеспи и что она даст мне деньги. Мы договорились встретиться через несколько дней, и она даст мне больше денег. Потом она ушла.
В ту ночь я закопал тело. Я нанял повозку и подождал, пока будет темно, положил девочку в повозку и поехал по Карнтайн-роуд. Я закопал ее в лесу, далеко от дороги. Да простит меня Господь!
Леди, которая мне платила, ее зовут Гарриет Бакстер. Не помню, откуда я ее знаю. Я ее где-то встретил. Теперь помню, что на Выставке два года назад. Мы тогда говорили. Потом я ее несколько раз видел в городе. В прошлом апреле я видел ее, и она сказала, что хочет о чем-то просить. Она сказала, что хочет сыграть шутку с другом, чтобы друг поверил, что его дочь пропала. Девочка знает мисс Бакстер, и ее должен украсть чужой человек. Поэтому она просила меня. Она сказала, что девочку надо украсть на одну ночь, а потом вернуть домой, целой и невредимой. Мы будем давать ей хорошую еду и игрушки — что она захочет. Мисс Бакстер будет за все платить. Мы снимем хорошие комнаты, чтобы держать девочку, и наймем закрытую карету, чтобы легко ее увезти и привезти обратно. Мисс Бакстер сказала, нужны хорошие тихие комнаты, чтобы девочка не боялась и чтобы ее не видели наши соседи.
Когда я говорю «мы», это значит мисс Бакстер и я. Не моя жена. Она невиновна.
Когда мисс Бакстер просила меня помочь в первый раз, я сказал нет, потому что это против закона. Но она сказала, я не нарушаю закон, это просто шутка. И я соглашался помочь. Потом я встречал ее три или четыре раза по субботам, когда я работаю полдня. Мы встречались в кафе «Локхарт» на Аргайл-стрит. Там всегда много людей, и нас не замечали. Мисс Бакстер ничего не писала и много раз рассказывала план, что нужно сделать. Она все приготовила, про все подумала.
Она сказала, я должен узнать девочек, и в одну субботу я ждал их на вокзале Чаринг-Кросс, чтобы она прошла мимо с девочками. В другой день она показала мне парк, где они играют, и угол улицы, куда я должен вернуть ребенка. Она не ходила со мной рядом. Она ходила впереди, и если хотела что-то показать, то наклонялась завязать шнурок и говорила мне тихо, когда я проходил мимо. Она сказала осмотреть район несколько раз по субботам и найти, по каким улицам лучше убежать с ребенком. Я должен был смотреть, когда полиция ходит по улицам, в какое время и так далее. Я не помню число, но мы всегда виделись по субботам.
Мне показали календарь, и я могу подтвердить, что мы встречались в «Локхарте» тринадцатого, двадцатого и двадцать седьмого апреля. Двадцатого она водила меня в Вудсайд показать район. Двадцать седьмого она ходила с девочками на прогулку мимо Чаринг-Кросс, чтобы я их узнал. Она хотела, чтобы я забрал девочку в середине мая или позже, когда будет тепло. Она была уверена, что девочки будут в парке по субботам. Это просто совпадение, что когда я пошел осмотреть район в тот день, было уже тепло, и они играли в парке.
Последний раз я видел мисс Бакстер в кафе через несколько дней, когда закопал тело. Мисс Бакстер дала мне еще двадцать пять фунтов. Всего мы получили от нее сто фунтов. Но это было полгода назад. Теперь денег не так много. Я хотел просить у нее еще денег.
Не знаю, зачем мисс Бакстер хотела это сделать. Я никогда не спрашивал. Это было ничего плохого, мы собирались заботиться о Роуз и вернуть ее на следующий день. Если бы не мое плохое здоровье, я бы никогда это не сделал. Во всем виновата мисс Бакстер. А с девочкой был несчастный случай. Лошади бежали слишком быстро. Думаю, виноват кучер.
Вместе с девочкой я закопал коричневую куртку. Я носил ее много лет. У меня осталось двадцать фунтов, которые нашла полиция у нас в шкафу. Мы не поехали в Америку, потому что как тогда получить деньги у мисс Бакстер? Я встречался с ней всегда в три часа и всегда в субботу. Ничего бы не случилось, если бы не она. Лучше бы я никогда не видел ее. Это был ее план. Она виновата. Я был только наложником. Я был наложником ее планов. С тех пор я каждый день думал сдаться полиции. Для протокола, она дала мне двадцать пять фунтов тринадцатого апреля и пятьдесят фунтов двадцатого апреля. А одиннадцатого мая, когда девочка уже умерла, она дала мне еще двадцать пять фунтов.
Я отрицаю, что был пьяный, когда украл девочку или когда переходил дорогу. Перед этим я был в трактире на Сент-Джордж-роуд, но я выпил немного. Не помню название трактира. Я был там недолго, несколько часов. Я был не пьяный. Белль говорит, я был пьяный? Сама она была пьяная. Если бы она не ушла и не оставила меня это сделать, меня бы не сбила конка. Думаю, она говорит, что пыталась помешать мне украсть девочку? Да, она была там. Она была со мной. Она виновата, как я. Можете сказать ей… (зачеркнуто). (Заключенный перешел на немецкий и отказался продолжать.)
Пока секретарь читал заявление Шлуттерхозе, я изо всех сил стискивала зубы и прижималась спиной к стенке, чтобы не вскочить со скамьи с воплями протеста. Каждое фальшивое обвинение, каждый домысел словно жалом пронзал все мое существо. Мне хотелось кричать: «Не верьте ему! Это ложь! Каждое его слово — наглая ложь!» Тем временем я украдкой наблюдала за присяжными. То и дело кто-то из них оборачивался ко мне. Я не решалась поднять глаза, избегая подозрительных или осуждающих взглядов. Шлуттерхозе сидел рядом, с умиротворенным выражением лица. Какая наглость!
Наконец секретарь закончил. Лорд Кинберви сообщил присяжным, что признание вины в заявлении не является достаточным основанием для обвинительного приговора; также заявление мистера Шлуттерхозе не может считаться свидетельством против кого-либо, кроме его самого. Бесспорно, полезный, но запоздалый совет; наверняка присяжные уже нарисовали в уме множество картин с моим участием. От тоски мне хотелось свернуться клубочком и спрятаться в самом дальнем углу.
Тем временем безжалостная судебная махина двигалась вперед, не давая мне ни малейшей передышки. Следующим Макдональд вызвал младшего инспектора Стерлинга. В ожидании я посмотрела направо и обнаружила, что похитители украдкой пялятся на меня. Белль отвернулась, изображая безразличие, а Шлуттерхозе потряс в мою сторону кулаком: нарочитый жест на публику, призванный продемонстрировать вражду между нами.
Я считала детектива Стерлинга умным человеком, способным к самостоятельному мышлению, но, вероятно, его вынудили придерживаться линии обвинения. Обидно, что в своих показаниях он выделил один ничтожный факт. Что касается происшествия в кэбе на пути в полицию, поверьте, я была чрезвычайно встревожена и огорошена арестом. Я действительно издала смешок после долгого молчания, потому что волновалась и не верила своим глазам. Это был горький смех — не злой, и, уж конечно, не зловещий, как заявил Стерлинг после подсказки Эйчисона. Увы, Макдональд снова решил не протестовать.
Когда Стерлинг покинул кафедру, времени оставалось немного, и Кинберви предложил прокурору вызвать последнего на сегодня свидетеля. Судя по тому, как Эйчисон шевелил пальцами, он приготовил эффектный финал и после короткой паузы вызвал Хелен Странг. Мисс Странг, официантка из кафе «Локхарт», оказалась пухлощекой женщиной с густыми темными бровями, кривыми зубами и нездоровой кожей лица. После небольшого вступления прокурор спросил, была ли она на работе двадцатого апреля прошлого года. Странг ответила утвердительно.
— Что вы помните об этом дне? — спросил Эйчисон. — Вы запомнили каких-нибудь посетителей?
— Да, в закутке у камина сидели трое — иностранец и две дамы. Они пришли около трех.
— Эти люди пришли вместе?
— Мужчина пришел с одной из женщин — похоже, с женой. А вторая дама явилась минут через пять.
— Почему вы их запомнили?
— Они были совсем разные. Пара выглядела, так сказать, попроще. А женщина, которая пришла одна, была настоящая леди и к тому же англичанка.
— Откуда вы узнали, что она англичанка?
— Она заговорила со мной — заказала кофе. Кофе с молоком. А те двое заказали чай. Ну вообще-то, пока не появилась леди, мужчина спрашивал, подаем ли мы эль, но жена велела ему не валять дурака.
— Но эти люди были знакомы между собой?
— Думаю, да. Они наклонились друг к другу и битый час болтали.
— Наклонились друг к другу? Они разговаривали тихо или громко?
— Тихо, сэр.
— Вы слышали, о чем они говорили?
— Нет, сэр, только когда они что-то заказывали.
— Что-нибудь еще можете вспомнить?
— Да, сэр. Через час я подошла спросить, не желают ли они чего-нибудь еще. Когда подходишь к столику, видно закуток у камина. Посетителей не видно, и они вас не видят, зато видно стол. И я заметила, как англичанка что-то передавала мужчине через стол.
— Что это было?
— Что-то вроде пакета.
— Вроде пакета? Он был толстый или тонкий?
— Тонкий, сэр.
— И что мужчина сделал с тонким пакетом?
— Положил в карман. Когда я подошла, пакета уже не было.
— Итак, мисс Странг, — сказал Эйчисон. — Ответьте мне, эти посетители присутствуют сейчас в суде?
Официантка стала рассматривать лица людей, медленно, как будто целую вечность, и, наконец, перевела взгляд на Шлуттерхозе. Пригнувшись, она уставилась на него, затем медленно указала пальцем поочередно на Ганса, Белль, а затем — на меня.
— Эти трое очень похожи на тех, кого я видела в тот день.
Интересно, неужели сложно узнать в нас обвиняемых, если мы все трое сидим на скамье подсудимых? Я обернулась к присяжным в надежде, что они разделяют мое недоверие, но, судя по их лицам, господа присяжные были вполне удовлетворены опознанием. Происходящее казалось безумным фарсом. Подумать только, моя судьба зависела от этой чокнутой! Конечно, я отзываюсь о ней невежливо, но лишь ради того, чтобы передать свои чувства в ту минуту. На кону стояли человеческие жизни; пусть мне и было наплевать на Белль и ее мужа, все равно, как можно не понять, что официантка просто жаждет внимания и ее следует немедленно прогнать с кафедры?
Прингль не устоял перед соблазном допросить мисс Странг, но ничего не добавил к тому, что уже выяснил Эйчисон, и, к счастью, вскоре удалился. Интересно, как Макдональд намеревался опровергнуть столь явную клевету?
— Мисс Странг, вы говорите, что видели этих людей в субботу, двадцатого апреля прошлого года. Почему вы так точно запомнили день?
Официантка пожала плечами.
— Не знаю, просто запомнила.
— Вам называли эту дату во время предварительного допроса?
— Вроде бы нет.
Эйчисон вскочил, но тут же сел, повинуясь жесту судьи.
— Да, да, — сказал Кинберви.
Он предостерегающе посмотрел на моего адвоката и велел ему продолжать. Следующий вопрос Макдональда обескуражил меня.
— Однажды вы обслуживали некую знаменитость, не так ли, мисс Странг? Ваши товарки в кафе до сих пор это обсуждают. Кажется, это было в конце прошлого года.
Странг кивнула.
— Да, сэр, мисс Лофтус из Королевского театра. Я обслуживала ее, сэр. Мы все были в таком восторге.
— Ну разумеется. Вы ведь поклонница мисс Мари Лофтус? Наверное, видели ее на сцене, в «Робинзоне Крузо», например?
— Да, сэр, и не раз. Она одна из моих любимых актрис.
— Она часто бывает в вашем кафе?
— Нет, сэр, заходила только однажды.
— Вы помните, какого числа?
— В декабре, сэр, думаю, в начале декабря. У нас было столько народу.
— А вы помните дату или день недели?
Помолчав, официантка ответила:
— Нет, сэр. Кажется, была суббота.
— А что заказывала мисс Лофтус?
— Э-э… кажется, полдник, сэр.
— Что-нибудь еще?
— Вроде бы нет.
Макдональд заглянул в свои записи.
— Я говорил с мисс Лофтус, и она любезно предоставила мне чек из кафе «Локхарт». Не могли бы вы взглянуть на него?
Свидетельнице передали листик бумаги.
— Вы выдали ей этот чек? — спросил Макдональд. — Это ваша подпись?
— Да, сэр.
— И что она заказывала, согласно чеку?
— Газировку. Выходит, не полдник. Да, теперь припоминаю, что мисс Лофтус предпочитает полдничать дома.
— А какая дата указана на чеке?
— Понедельник, восемнадцатое ноября, сэр.
— Восемнадцатое ноября — не декабрь, и не суббота. Итак, мисс Странг, вы запомнили до мелочей каких-то неизвестных посетителей, которых обслуживали почти год назад, запомнили дату и время, а также их заказы. И при этом вы едва помните клиентку, которую обслуживали менее четырех месяцев назад, знаменитость, более того — своего кумира. И даже не помните, что она заказала. Вы можете объяснить эту странность?
— Я уже говорила, сэр, у нас тогда было много народу.
— У меня нет больше вопросов, ваша честь, — сообщил Макдональд, возвращаясь на место.
Разумеется, Эйчисон устроил повторный допрос свидетельницы. Под его руководством мисс Странг показала, что пришла в неописуемый восторг при виде мисс Лофтус и на радостях даже не заметила, что заказывала актриса. Однако аргумент выглядел неубедительно. В целом, хотя нам не удалось дискредитировать Странг полностью, присутствующие несомненно заподозрили, что ее ответы Эйчисону были заготовлены заранее.
Однако она указала на меня, помимо Шлуттерхозе и Белль. У присяжных впереди целая ночь, и мне страшно было думать, как они воспримут историю Странг. Вечером, сидя в камере, я невольно переживала наше преждевременное поражение. Когда на обратном пути меня навестил Каски, я попыталась не выдать отчаяния.
— Ну что ж, — сказала я. — Три четверти дня в нашу пользу.
— Да, — ответил Каски. — Но Эйчисон из кожи вон лезет, чтобы доказать ваше соучастие.
— А эта официантка? А это ужасное заявление Ганса?
— Забудьте о заявлении, мисс Бакстер. Как сказал судья, оно не является свидетельством против вас. Наш немецкий друг может сочинить что угодно о ком угодно, надеясь спасти свою жалкую шею, но это не повод верить его бредням.
Каски намеревался меня утешить, но его слова только заставили меня задуматься о собственной шее. Во всей моей внешности я больше всего была довольна шеей — стройной и грациозной. Единственной приличной части моего тела грозило уничтожение — что за горькая ирония судьбы? Интересно, что именно происходит с человеком при повешении? Шея ломается от падения или горло сдавливается до полного удушения? Я представила, как у меня на шее затягивается петля, веревка врезается в кожу. А может, меня осудят пожизненно? Не думаю, что я долго протяну на Дьюк-стрит.
Каски продолжал говорить.
— Итак, завтра мы должны опровергнуть выписки из банковской книги, иначе плохи наши дела.
— Но как?
Несмотря на помощь Агнес Дьюкерс и миссис Александер, ни им, ни агентам Каски не удалось разыскать ни одного пропавшего счета, который бы позволил мне оправдаться.
— По правде говоря, я пока не придумал, — сказал Каски. — Кстати, сестрица Белль наверняка будет болтать, что познакомила вас с этими негодяями. Словом, мы знаем, к чему готовиться. Многие адвокаты решили бы, что не видят аргументов в пользу защиты, и, признаюсь, я и сам их не особенно вижу. Но если разберемся с Кристиной Смит и банком, то… — Он умолк и, заметив мое встревоженное лицо, сменил тон. — По моему опыту, мисс Бакстер, обычно положение защиты слабее всего на второй день суда, но у нас, похоже, худшим оказался первый.
Должна сказать, что он не сильно меня утешил.
20
На следующее утро, прочитав газеты, я затосковала пуще прежнего. В «Скотсмене» вышла статья «Процесс по делу Роуз Гиллеспи». Обо мне писали так: «Мисс Бакстер была одета в серое шелковое платье, темные перчатки и черный капор без вуали. Внешне она производит впечатление типичной старой девы: стройная, держится прямо, с правильными чертами лица, но орлиным носом. Когда зачитывали заявление немца, она раз или два взглянула на него, ничем не выдавая волнения». «Мейл» опубликовала карикатуру: трое заключенных на скамье, заметнее всего я и Белль, и подпись: «Кто же эта загадочная дама под вуалью?». Похоже, карикатурист (на сей раз не Финдли) не испытывал ко мне симпатии.
Казалось, против меня ополчилась вся Шотландия. Заметив мое уныние, миссис Фи убрала газеты со стола и отчитала констебля Нейла за то, что он их принес, но этот бесчувственный чурбан только пожал плечами.
С началом слушаний легче не стало. Мейбл снова наблюдала за происходящим с балкона. Я понимала, что на второй день все выпады Эйчисона в основном будут направлены на меня, и хорошо осознавала, как беспокоит моих адвокатов предстоящий допрос главного свидетеля обвинения — Кристины Смит. Не меньшую угрозу представляла и банковская учетная книга. Я не сомневалась, что Эйчисон сразу выложит один из козырей, однако для начала он вызвал миссис Энни Гиллеспи. С ее появлением зал взволнованно загудел. Еще бы — мать погибшей девочки! Мне и самой стало не по себе от одного только звука ее имени. Настал момент, которого я так боялась. После нашей стычки на Дьюк-стрит было ясно, что Энни безо всяких оснований сомневается во мне, и неизвестно, образумилась ли она с тех пор. Мейбл наверняка пересказала ей вчерашнее заявление немца и чудовищную болтовню Хелен Странг. Я не решалась смотреть на Энни и почти не поднимала глаз, пока она не покинула кафедру.
По правде говоря, я не знаю, как расценивать ее показания. Конечно, скорбящая мать хрупка и уязвима. В известной мере она проявила редкую силу духа. Энни всегда была воздушным, неземным созданием и в тот день выглядела не просто рассеянной, но и беспомощной, а иногда немного не в себе. И тем не менее, она не проронила ни слезинки, хотя, как мать Роуз, имела для того все основания. Я часто пыталась встать на ее место, представляя, как ей месяцами нашептывали обо мне всевозможные ужасы. По-моему, она вообще перестала понимать, кому верить и на кого положиться. Вероятно, в такой ситуации я тоже бы подозревала всех подряд и даже повторяла бы чужой бред — именно так порой звучали ее слова.
Ее речь полностью приводится в книге «Знаменитые судебные процессы» и в опусе Кемпа. Если бы на суде мне дали возможность оправдаться, я бы непременно коснулась некоторых неточностей и заблуждений. Время — великий обманщик, а Энни никогда не отличалась хорошей памятью. Например, при перекрестном допросе Макдональд надеялся установить, что я была с ней на Стэнли-стрит, когда похищали Роуз. Точное время похищения оставалось неизвестным, однако, по расчетам полиции, оно произошло между тремя часами, когда мисс Джонстон видела злоумышленников в окно, и половиной четвертого, когда миссис Артур заметила Ганса, бегущего по Уэст-Принцес-стрит с Роуз на руках.
К несчастью, Энни не ответила внятно, когда именно я пришла в гости. Она подтвердила, что после обеда я почти неотлучно была с ней, но не смогла или не захотела уточнить время моего прибытия.
— Пожалуй, около трех. А может, и позже. Я не смотрела на часы.
— А может быть, в четыре часа? — спросил прокурор.
— Наверное, раньше — но я точно не знаю.
Она также плохо помнила наше знакомство: заявила, будто в день первой встречи я заказала у нее свой портрет. Разумеется, это было не так.
Эйчисон очень заинтересовался портретом. Выяснив, что его оплачивал мой отчим, он спросил, получила ли Энни деньги лично от мистера Далримпла.
— Нет, — ответила она. — Гарриет заплатила нам от его имени.
— Значит, он заказал и оплатил портрет, но вы никогда не видели заказчика?
— Да.
Хитро покосившись на меня, Эйчисон спросил:
— И где сейчас этот портрет?
— У мистера Далримпла, в Хеленсбурге. Кажется, он там живет.
— А откуда вы об этом знаете?
— От Гарриет. Вроде бы она упоминала, что мистер Далримпл повесил портрет в гостиной.
— Значит, в гостиной. А теперь расскажите мне о мисс Бакстер. Вы подружились с ней и испытывали к ней симпатию, верно?
— Ну, поначалу да.
— А потом ваше отношение изменилось?
— Да.
— Был ли какой-то определенный повод?
— Да нет, просто так случилось со временем. Она стала несколько… навязчивой. Однажды мы встретились на улице, и она спросила, куда я иду. Я сказала, что хочу купить бутылку светлого эля для Неда, а Гарриет спросила, какого сорта. Я ответила, что не знаю, может быть, «Мердок», а она засмеялась и сказала: «Нет, не берите «Мердок», Нед его не любит». Я растерялась, но невольно спросила, какой эль лучше, и она посоветовала «Гринхед». Гарриет оказалась права: позже Нед сказал, что предпочитает «Гринхед». Наверное, он ей когда-то говорил… не знаю. Но мне показалось странным, что она в курсе его вкусов.
— Странно, что мисс Бакстер лучше вас была осведомлена о предпочтениях вашего мужа?
— Да, по-моему, это не вполне… уместно.
— Итак, миссис Гиллеспи, могли бы вы вспомнить субботу, тринадцатого апреля прошлого года? Что произошло в тот день?
Несмотря на волнение, я едва не засмеялась: Энни вечно не помнила, какой сегодня день недели, не говоря уж о том, что было год назад. Однако она неожиданно ответила «да». Неужели они заранее отрепетировали этот вопрос?
— Да, мы поехали в Бардоуи — мой муж, дети и я — с Гарриет, в усадьбу ее отчима. Гарриет хотела показать нам особняк. Она планировала провести там лето и в одном из залов, в башне, устроила художественную мастерскую.
— Мастерскую? Для вашего мужа?
— Нет, она увлеклась живописью — по крайней мере, говорила так.
— Вы ей не верите?
Энни на миг задумалась.
— Мне показалось это странным. Она любила искусство, но никогда не собиралась писать картины сама. Пока мой муж не начал преподавать в Художественной школе.
— Так — и что же она тогда сделала?
— Записалась к нему на занятия.
— Вот как? И вам показалось это странным?
— Немного.
— Почему?
— Не знаю… Она часто бывала у нас в то время. Пожалуй, мы считали ее другом. Я просто удивилась, что она пошла к Неду в ученицы.
— Вернемся снова в тот день, в Бардоуи — что там происходило?
— Гарриет пригласила нас пожить у нее летом — сколько захотим. У нее была идея, что мы все займемся живописью. Нед будет работать в мастерской, а мы с ней в других комнатах.
— И вы приняли предложение?
— Не совсем. Мой муж — очень вежливый человек, и ему тяжело говорить «нет». Он сказал что-то вроде «отличная мысль», и, видимо, Гарриет решила, что мы согласны.
— А вы хотели принять предложение?
— Нет. Мы оба знали, что не поедем.
— Почему?
— Это было как-то неправильно. Чересчур. К тому же мы собирались провести лето на восточном побережье. Мы не сказали ни «да», ни «нет» и надеялись, что она забудет об этом.
— И что же было потом?
— В тот день мы вернулись домой, а через примерно неделю Гарриет снова заговорила о Бардоуи, в отсутствие Неда. Она спрашивала, надолго ли мы к ней собираемся. Я не хотела ее разочаровывать — подумала, что лучше отказаться сразу, чтобы не было напрасных ожиданий. Я сказала, что мы не поедем.
Даже сейчас, когда я об этом пишу, мне трудно сдержать негодование. Разумеется, я считала Энни вправе отказаться. Не могу назвать ее лгуньей, скорее она, выдавая желаемое за действительное, вообразила всю сцену и потом сама в нее поверила. Лично я не помню такого разговора, но Эйчисон вцепился в эту выдумку, как коршун в цыпленка.
— И как она отреагировала?
— Думаю, обиделась на меня. У нее был сердитый вид.
— Она вспылила?
— Нет, Гарриет никогда не теряет самообладания. Но чувствовалось, что она в ярости. Гарриет держала в руке чашку и так сильно сдавила ее пальцами, что та лопнула.
Энни снова все перепутала: я действительно разбила чашку, но совершенно случайно, и не сжимала ее в руке, а просто уронила.
— После этого она стала относиться к вам по-другому?
— Не то чтобы в открытую, но иногда казалось… Однажды я заметила, что она как-то необычно смотрит… Может, мне привиделось, но я стала ее немного опасаться.
— Вы сказали «необычно смотрит» — что вы имеете в виду?
— Не знаю. Как-то… не так.
Это туманное определение осталось неуточненным, хотя Энни могла подразумевать что угодно.
