Апрель — ноябрь 1889 года
Глазго
10
Позвольте вкратце рассказать вам о персональной выставке Неда, которая состоялась в середине апреля. Экспозиция включала несколько портретов, написанных за последние восемь месяцев (в частности, портрет миссис Уркварт, на котором она вышла весьма строгой и мрачной), летнюю серию на тему Выставки и полдюжины новых полотен на основе эскизов из Кокбернспата: суровые северные пейзажи и скалистые берега. Как и от лесной сцены с Роуз и Сибил, от новых картин веяло чем-то неуловимо зловещим. Отраженные на холсте тревоги и метания Неда придавали полотнам глубину и своеобразие, выделяющие его среди прочих авторов. Не менее примечательной была невероятная производительность: шесть полотен за шесть недель. Конечно, после отъезда Мейбл, Педена и Кеннета, а также ссоры с Элспет, в доме номер одиннадцать стало гораздо спокойнее, но, по-моему, условия работы Неда многократно улучшились благодаря изгнанию Сибил из мастерской.
В день открытия выставки в галерее Гамильтона было не протолкнуться, и все шло удачно. В полном составе присутствовали члены «Арт-клуба», в те времена представлявшего собой уютную компанию посредственностей, вроде Финдли, который тоже заглянул на полчаса. В толпе мелькали и художники «нового поколения» — правда, Лавери среди них я не заметила. Галерея занимала два зала на нижнем этаже; меньший из них Гамильтон полностью выделил Гиллеспи. Я привела свою квартирную хозяйку, миссис Александер, и ее дочерей Лили и Кейт, которые с восторгом глазели по сторонам. Увы, Энни не было — якобы ей пришлось остаться дома из-за детей. На самом деле я предлагала присмотреть за девочками, но она отказалась.
Обычно в таких случаях она оставляла дочерей горничной, но, к сожалению, на прошлой неделе Гиллеспи были вынуждены уволить Джесси. Недавно у Энни пропал рождественский подарок Неда — серебряная брошь с жемчугом. Она надевала ее только в особых случаях и долго не заметила бы пропажи, если бы однажды вечером я не захотела взглянуть на украшение. Энни вышла из гостиной и, возвратясь через несколько минут, растерянно сообщила, что в спальне броши нет. Джесси, по ее словам, в последний раз видела ее месяц-другой назад. Поначалу мы не слишком беспокоились, однако для семьи, у которой почти нет ценных вещей, серебряная безделушка была сравнительно дорогим приобретением. В ближайшие несколько дней Энни исследовала все закутки в доме, но броши так и не обнаружила.
Однажды, когда Нед вышел купить досок для рамы, а девочки отправились в мясную лавку с горничной, Энни решилась обыскать комнату Сибил. Отчасти она рассчитывала найти там пропавшее украшение: к несчастью, тогда как маленькая Роуз с каждым днем становилась все прелестнее, у ее сестры только отчетливее проявлялись порочные наклонности, и искренние надежды Энни на ее исцеление потерпели крах. Заглянув под кровать — куда Сибил прятала «присвоенные» вещи, — она обнаружила только шесть банок с джемом, в каждую из которых ее дочь, судя по всему, помочилась. При иных обстоятельствах Энни наверняка бы огорчилась, но к тому времени она уже настолько привыкла к выходкам Сибил, что лишь вскользь упомянула о банках.
Быть может, в комнату Джесси Энни привела интуиция. Миновав запертую дверь в пустую мастерскую, она вошла в каморку в конце длинной мансарды и быстро начала поиски. Брошь нашлась сразу — под матрасом, завернутая в старый чулок. Не желая вызывать воровку на разговор без мужа, Энни положила украшение обратно и не сказала ни слова до возращения Неда. Несмотря на неопровержимые улики, врожденная доброта не позволила Неду уволить горничную немедленно, и почти весь вечер они с Энни шепотом обсуждали, как поступить. Безусловно, Нед чувствовал себя обманутым, но ему было жаль выгонять Джесси на улицу. Он решил не сообщать в полицию, опасаясь, что девушку посадят в тюрьму. Милый добрый Нед! Он всю ночь промучился, размышляя, как следует вести себя утром. Тем не менее ему удалось собраться с духом, и горничная покинула Стэнли-стрит до завтрака — без рекомендательных писем, чтобы не подвергать опасности будущих хозяев. Само собой, прежде чем уйти, Джесси клялась, что невиновна, и даже высказала ряд завуалированных обвинений — весьма диковинных, которые, как вы, возможно, знаете, ей предложили развить в суде. Поскольку о ее показаниях речь пойдет позже, нет нужды пересказывать эти злобные инсинуации сейчас.
По-хорошему, после ухода Джесси Энни следовало бы обратиться в бюро по найму и найти новую девушку, но она медлила — видимо, устала от недобросовестных горничных. После Кристины и Джесси ей не хотелось разочаровываться. В какой-то мере я ее понимаю: сама не выношу, когда роются в моих вещах или шпионят под дверью. Со слугами это неизбежно — они всегда суют нос в ваши дела. Например, вытирание пыли — всего лишь уловка, удобная возможность подслушать. Помимо этого, Энни тяготила необходимость скрывать порочные наклонности Сибил; крайне неприятно, когда в небольшой квартире постоянно шастает кто-то чужой, подглядывая и вынюхивая. И все же, наняв горничную, Энни смогла бы уделять больше времени детям, и все могло сложиться иначе. Правда, с годами я усвоила, что сожалеть о прошлом бессмысленно: сделанного не воротишь.
Энни не признавалась даже самой себе, насколько сильно ее огорчила кража броши. Раньше она с нетерпением ждала открытия, но, узнав о воровстве горничной, как будто потеряла к выставке всякий интерес.
— Идите вы, Гарриет, — настаивала она. — Я не выдержу. Там столько людей — вы умеете с ними разговаривать гораздо лучше меня. И вообще, посмотрите — я седею. Разве можно идти в таком виде?
Энни была права: несмотря на сравнительно молодой возраст, ее золотистые локоны уже тронула седина. А может, у нежелания идти на открытие была другая причина? Они с Недом не очень-то ладили, и не исключено, что между ними снова произошла размолвка. Впрочем, Энни ни о чем таком не упоминала.
Словом, на открытие собственной выставки Нед отправился без жены. Разумеется, Элспет присутствовала: ни за что на свете она не упустила бы возможности погреться в лучах восходящей славы любимого сына. Как водится, она явилась поздно, затем, быстро осмотревшись, заявила, что «уже сто раз видела» картины Неда, и позвала меня в соседний зал, где демонстрировались работы других художников. Дольше всего Элспет задерживалась у сентиментальных полотен с избитым нравоучительным сюжетом: грустный мальчуган с перебинтованной щекой и подпись «Зубная боль»; дряхлый улыбающийся нищий — «Мудрость дороже золота»; понурые крестьяне у деревенского домика — «Известие о выселении».
— Ах, надо было Неду выбрать похожий сюжет, с моралью — покупатели это любят, — с легкой завистью вздыхала Элспет.
— Эти картины пользуются спросом, — ответила я. — Но они старомодны. В работах вашего сына есть новизна и — что мне нравится — нет нравоучений.
Элспет застыла, глядя на «Зубную боль» и восхищенно качая головой.
— Великолепно! Жаль, что Нед не пишет таких картин.
Сам художник был все время занят — мы толком не поговорили в тот вечер, но мне было приятно даже мельком видеть его в толпе. К Неду, как к центральной фигуре выставки, все время подходили; их с Гамильтоном окружали восторженные посетители. Раз или два мы с ним обменивались взглядами, и Нед улыбался или качал головой, словно не веря, что все это происходит с ним, а однажды, дурачась за спиной Гамильтона, закатил глаза в притворном потрясении, и мы оба рассмеялись.
К полуночи, когда из галереи разошлись последние посетители, мы решили вместе прогуляться по Сакихолл-стрит — в ее западной части почти всегда было пустынно. Днем шел дождь, но к ночи облака рассеялись, и в ясном небе ярко светила луна. Мы все, кроме Элспет, немного захмелели от выпитого хереса. Нед был в приподнятом настроении. Проходя мимо японской сувенирной лавки, я заглянула в витрину. Там, среди кимоно и фонарей, стояла изящная клетка, которая позже стала домом моим милым зеленушкам. Замерев, я любовалась этим произведением искусства: самшитовый каркас, мягко сияющий в лунном свете, изящная форма, тонкие бамбуковые прутья.
— Смотрите, Нед! — воскликнула я. — Правда же, красивая клетка?
Элспет, миссис Александер и остальные ушли далеко вперед. Отстав от них, Нед приблизился ко мне. Увидев клетку, он улыбнулся.
— Красивая.
Некоторое время мы завороженно стояли у витрины. Я представляла, как чудесно клетка будет смотреться в уютной домашней обстановке, с птичкой на жердочке — а может, и с двумя.
Нед вздохнул. Обернувшись, я увидела, что он уже не улыбается; теперь он выглядел задумчивым, даже печальным.
— Что с вами? — спросила я.
— Ничего — просто замечтался о дальних краях.
— Простите, я не хотела…
— Нет-нет, ничего страшного.
Я снова обернулась к витрине, размышляя над его словами.
Неужели он был несчастен здесь и тосковал по дальним странам? Жаждал приключений и экзотики, знойных дней и томительных ночей? Пожалуй, с его полной забот жизнью и унылой шотландской погодой это было неудивительно. Нед продолжал молчать, и я пробормотала:
— Ах, вот если бы собраться — и уехать прочь!
— Как Кеннет. Это о нем я задумался — гадал, где он, далеко ли.
— О… я уверена, что с ним все прекрасно, где бы он ни был. Наверное, к лучшему, что он покинул Глазго.
Я имела в виду тайну Кеннета, но Нед в неведении иначе истолковал мои слова.
— Вы правы, — сказал он. — В этом городе ничего хорошего для моего брата, да и для малышки Сибил тоже.
— Да, бедняжка.
Он все так же смотрел на витрину, но, когда снова повернулся, в ярком свете луны я отчетливо увидела его глаза: мрачные и неуверенные, исполненные боли. Я снова стала гадать, что его тревожит. Мое сердце странно забилось, руки похолодели.
Нед собирался что-то сказать, как вдруг раздался крик Элспет — вместе с остальными она ждала нас на углу Чаринг-Кросс.
— Сынок! Герриет! Вы идете?
Мы поспешили на зов. По пути я вопросительно взглянула на Неда, но он снова покачал головой.
— Не обращайте на меня внимания, я просто выпил лишнего.
Натужно улыбнувшись, он неожиданно бодро зашагал вперед, по дороге подтрунивая над Элспет.
— Мама, кричите громче, а то в Карнтайне не слышно. Между прочим, мы с Гарриет выбирали тебе кимоно. Ты в нем будешь ходить в церковь.
— Да ну тебя! — воскликнула Элспет, довольная, что оказалась в центре внимания в присутствии соседей.
* * *
Разумеется, мы надеялись на благосклонные отзывы. После открытия о выставке упомянули в некоторых газетах и журналах, но, к сожалению, мнения критиков разделились. Автор самой восторженной статьи — в «Глазго ивнинг ситизен» — утверждал, что по сравнению с ранними, менее уверенными работами автор наконец приобрел собственный стиль, а временами в его полотнах видны «проблески гения». «Артс джорнал», напротив, обвинял Неда в «дешевом умничаньи, легкомыслии и небрежности». «Геральд» порицал мрачные безрадостные тона портретов, которые, по мнению автора статьи, едва ли будут привлекать покупателей. А критик из «Тисла» признался, что от выразительности последних пейзажей у него «мороз по коже»; это могло быть как похвалой, так и упреком — в зависимости от ожиданий автора заметки.
К сожалению, статья в «Тисле» сопровождалась иллюстрацией к открытию галереи; автором был не кто иной, как Мунго Финдли. На рисунке мы с Гиллеспи стояли совсем рядом, и я смотрела на Неда приторно-восхищенным взглядом. Подпись гласила: «Художник увлечен беседой со своей английской подругой, мисс Гарриет Бакстер». Иллюстрация была совершенно неуместна и лжива, поскольку за весь вечер я ни разу не подошла к Неду. Финдли воспользовался случаем досадить мне. Само собой, рисунок вызвал кривотолки, к счастью, вскоре утихшие.
В целом за первую неделю реакция прессы не оправдала наших надежд, и по прошествии нескольких дней число посетителей резко сократилось. Гиллеспи бодрился, но я чувствовала, что он огорчен и подавлен. В конце недели ему пришлось все бросить и, надев передник, заменить в «Шерсти и чулках» захворавшую мисс Макхаффи. Все это время я старалась не подходить к лавке, только однажды случайно заметила Неда через стекло, возвращаясь с прогулки по набережной. Я шла по противоположной стороне Грейт-Уэстерн-роуд и разглядела его силуэт в тусклом помещении лавки. Нед обслуживал двух покупательниц, раскладывая на прилавке мотки лент; он был похож на кого угодно, только не на продавца. Вид у него был до крайности несчастный.
* * *
Что до меня, пожалуй, пора рассказать, что в начале весны я обзавелась новым увлечением. Мне давно хотелось попробовать себя в рисовании и живописи, наверное, еще с тех пор, как Энни работала над моим портретом. Думаю, именно ее пример вдохновил меня взяться за кисть, но я долго собиралась с духом. Наконец, после Рождества я купила мольберт и прочие принадлежности и тайно стала практиковаться на бумаге и холсте. Поначалу результаты были ужасающими, и я никому не говорила о новом хобби, с ужасом представляя, что Нед или Энни — настоящие художники — подумают о моих упражнениях. Однако вскоре я поняла, что отчаянно нуждаюсь в наставнике, и записалась в вечернюю женскую группу в Художественной школе, где после отъезда Педена преподавал Нед. Конечно, я прежде всего спросила, не помешает ли ему присутствие подруги семьи на уроках, но он заверил, что ничуть не помешает. Нед лишь беспокоился, что занятия начались давно и меня могли не зачислить в группу из-за большого отставания. Собственно, я разделяла эти опасения и потому заранее поговорила с директором, который любезно согласился меня принять. К тому же Нед сам только что начал преподавать, и между собой мы шутили, что в некотором роде оба будем в классе новичками.
Энни как будто смутило, что я собираюсь посещать занятия. Но я объяснила ей, что не преследую высоких целей, а хочу заняться рисованием и живописью для души. Быть может, она неосознанно завидовала моей возможности распоряжаться своим временем; матери двоих детей подобная свобода и не снилась. И, конечно, играл роль денежный вопрос. Поверьте, я отлично понимала: если бы не дед, любезно завещавший мне небольшое состояние, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Энни никто не оставил наследства, и, как у большинства женщин в те времена, ее финансовое положение было шатким. Я всегда испытывала некоторую неловкость, что благодаря скромному доходу живу безбедно, не боясь завтрашнего дня. Слава богу, к моей старости мир изменился: теперь женщины могут владеть имуществом независимо от семейного положения, и, надеюсь, близок день, когда мы сможем работать наравне с мужчинами (заметьте, не только во время войны) и получать такое же жалованье или даже становиться финансовыми магнатами — правда, это было бы прекрасно?
Однако вернемся к моей истории. В марте я начала учиться у Неда в Художественной школе, и его уроки приносили мне огромную пользу. Он оказался не только талантливым художником, но и одаренным преподавателем. Проходя по залу, Нед по очереди останавливался у каждой ученицы и говорил о ее работе что-нибудь обнадеживающее. Он был добр и, даже если уставал до крайности (а это случалось нередко — преподавание отнимало у него немало сил), высказывал замечания очень мягко: «Для начала неплохо, миссис Коутс. Может, вам следует переместить вазу пониже, чтобы оставить больше места для цветов… но в целом, на первый раз весьма удачно». Нед никого не выделял, даже меня. По правде говоря, он ударился в другую крайность и задерживался у моего мольберта реже всего. Как нетрудно догадаться, ему не хотелось, чтобы остальные чувствовали себя обделенными. Мои слабые места он безошибочно определил с самого начала: рисуя, я слишком сильно нажимала карандашом на бумагу и уделяла чрезмерное внимание деталям.
Благодаря новому хобби я вскоре начала ощущать недостатки своего жилья на Квинс-Кресент. Мои комнаты располагались в передней части дома; низкие мансардные окна выходили на юг, и освещение было непостоянным. Простора не хватало, потолки были не слишком высокими. Таким образом, ни одна из комнат не подходила для мастерской. В марте я написала отчиму, напоминая о его предложении управлять особняком в Бардоуи. В письме я вежливо интересовалась, свободен ли дом и могу ли я — с разрешения Рэмзи — ненадолго туда вселиться. Неизвестно, был ли особняк пригоден для жилья, но я рассчитывала привести в порядок пару комнат и провести лето там, занимаясь живописью и рисунком.
Чудесным образом я получила пусть и краткий, но все же ответ. Да, Мерлинсфилд свободен, и Рэмзи будет рад, если я там поселюсь — таково было содержание основной части письма. Однако в постскриптуме он добавил: «Кровельщик еще работает. Буду признателен, если понаблюдаешь за ним и дашь мне знать, когда он бездельничает. Подозреваю, ему только дай поспать между стропилами. Не могу уволить парня — он дальний родственник Тьютов. Нанял его по их просьбе — и совершенно напрасно! Между прочим, я уезжаю в Швейцарию на пару месяцев. Можешь связываться со мной через агента, как обычно».
Я понятия не имела, кто такие Тьюты — должно быть, какая-то влиятельная местная семья, перед которой отчим хотел отличиться.
Словом, через несколько дней я отправилась в Мерлинсфилд — старую усадьбу неподалеку от берега озера. Кровельщика в особняке не обнаружилось, и, взяв ключи у старого слуги Дональда Дьюкерса, который с женой Агнес жил в коттедже у ворот, я отправилась исследовать свое новое обиталище самостоятельно. Мерлинсфилд оказался просторнее, чем я ожидала. В центре высилось главное здание — красивый каменный особняк со ступенчатым фронтоном. К нему примыкала массивная башня с просторным верхним этажом. Во дворе стояло еще несколько построек, и в целом усадьба выглядела совершенно жилой, если не считать прохудившейся кое-где крыши. В особенный восторг меня привел зал в башне, из окон которого открывался вид на окружающий ландшафт. В северное окно можно было наблюдать, как ветер поднимает рябь на озере и клонит тонкие деревца на берегу. В зале был огромный камин и высокий потолок. Я сразу поняла, что лучшей мастерской не найти, и без колебаний решила принять предложение отчима.
С тех пор я проводила в Мерлинсфилде несколько дней в неделю, присматривая за кровельщиком, которого звали Маккласки. Надеясь провести в усадьбе лето, с позволения Рэмзи я наняла еще одного рабочего для ремонта в некоторых комнатах и уговорила отчима расширить окна в башне, чтобы сделать зал еще светлее. При условии, что работу оплачиваю я, Рэмзи согласился на любые изменения. Дональд и Агнес следили за работой кровельщика, но в силу возраста и слабого здоровья не имели на него влияния. Под моим надзором Маккласки работал быстрее, и я очень надеялась, что к середине мая ремонт будет полностью окончен.
Истинная правда, что в апреле я пригласила в усадьбу Неда и Энни. Я наняла экипаж, и мы прекрасно провели день. Мне хотелось, чтобы они увидели дом и цветущие нарциссы, а кроме того — вывезли детей из Глазго побегать по лесам и лугам у озера. К сожалению, с утра было уныло и пасмурно. Сибил капризничала и всю дорогу пререкалась с Роуз, а позже, на берегу озера, с явной злобой швыряла камешки в воду. Энни тоже выглядела несчастной; она жаловалась на головную боль и морщилась от карканья ворон. Неду, напротив, путешествие пришлось по вкусу. Усадьба и ремонт, который я затеяла в башне и гостевых комнатах, привели его в восторг. Особенно ему понравился вид из окна мастерской: он не переставал восхищенно повторять, что здешний пейзаж напоминает ему Кокбернспат.
Днем, как по волшебству, выглянуло солнце. Мы с Энни сидели у озера на пледах, Нед бросился бежать по лугу и крикнул девочкам, чтобы догоняли: ему очень хотелось, чтобы они как следует порезвились на свежем воздухе. Роуз всегда тянуло к Энни, и она забралась к нам на одеяло, свернувшись у мамы под боком, словно котенок. Едва ли Энни об этом догадывалась, но когда она смотрела на свою любимицу Роуз, ее глаза сияли особенным светом — светом любви и обожания. Сибил никогда не доставалось таких взглядов. Чуть раньше, когда мы собирали нарциссы, Роуз все время подносила букетик к маминой шее и завороженно наблюдала, как золотистые лепестки отражаются у нее на подбородке. Почему-то это зрелище веселило девочку, и она беспрерывно хихикала себе под нос.
Между тем Нед и Сибил продолжали играть в «пятнашки». В какой-то момент он сгреб ее в охапку и закружил, притворяясь, что спотыкается под ее весом. К моему удивлению и радости, девочка засмеялась.
— Посмотрите на Сибил, — пробормотала я.
Но Энни только устало потерла лоб.
— Когда вы думали возвращаться, Гарриет? Скоро уже начнет темнеть.
Помнится, мы и раньше говорили о том, чтобы летом пожить тут вместе, но нельзя сказать, чтобы это обсуждалось всерьез. Мы знали, что Энни мечтает снять домик у моря или вернуться в Кокбернспат, если в августе съедут жильцы — об этой возможности по секрету сообщил Педен. Видимо, Мерлинсфилд ее не прельщал. Я уж точно не была в обиде, что бы там ни утверждал мистер Брюс Кемп в своем жалком опусе «Скандальные истории шотландского правосудия», опубликованном в этом году. Я упоминаю об этой книге в первый и в последний раз, поскольку ее автор только обрадуется лишнему вниманию, но между делом замечу, что один рассказ в ней — не более чем бездарная выдумка напыщенного озлобленного типа, у которого не в порядке с головой.
Однако я снова отвлеклась. Порой люди раздают приглашения направо и налево, будучи твердо уверены, что их не примут. «Прошу вас, зайдите на чай», — говорим мы. «Да, непременно», — отвечают нам. Но оба собеседника знают, что этого никогда не случится.
11
А теперь я перейду к описанию тяжелых событий — событий, воспоминания о которых спустя годы вызывают у меня мучительную боль в груди. Немало написано и сказано о том, что произошло четвертого мая тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, в этот теплый и дождливый день. Поскольку существуют практически дословные изложения этой истории — например, в серии «Знаменитые судебные процессы», — я воздержусь от ненужного смакования подробностей. Тем не менее до этих пор у меня не было случая представить свою версию произошедшего, и, полагаю, мой рассказ может удовлетворить любопытство читателей.
Четвертого мая была суббота, и я почти все утро провела в городе в посудном отделе универсального магазина «Петтигрю энд Стивенс». В старом серванте в Мерлинсфилде сохранился кое-какой разрозненный хрусталь — выщербленный и мутный. Привести его в порядок было решительно невозможно, и я решила прикупить немного бокалов и стаканов — для себя и на случай приема гостей.
Погода стояла солнечная и теплая; в воздухе пахло летом. Изначально я не собиралась навещать Гиллеспи. Однако, заказывая доставку своих покупок, случайно заметила среди уцененных товаров элегантный сервиз — позолоченный изнутри, с полным набором тарелок, блюд, соусниц и прочих мелочей. Нед и Энни до сих пор пользовались старым выцветшим фарфором, который я видела еще год назад, когда впервые пришла в гости. В семье вечно не хватало чашек и хлебных тарелок, и, повинуясь внезапному порыву, я купила обеденный сервиз и попросила отправить его по адресу Гиллеспи. По пути домой я решила предупредить Энни, чтобы на следующей неделе ждала посыльного.
Я выпила чашку чая в кафе и, поскольку день выдался чудесный, пошла пешком до Вудсайда. Примерно в половине третьего, приближаясь к дому номер одиннадцать, я заметила впереди две фигурки — Сибил и Роуз, спешащие в сторону Карнарвон-стрит. Зрелище меня не удивило: Энни по-прежнему считала Сибил нормальной девочкой и отпускала младшую сестру с ней гулять. Новую горничную Энни так и не наняла, поэтому в хорошую погоду — вопреки недовольству Неда — отправляла дочерей в сквер на Квинс-Кресент, а сама хлопотала по хозяйству. Все привыкли видеть девочек на улице или в сквере, и когда они скрылись за углом, я тут же о них забыла.
Нед в тот день тоже ушел из дома, около часа пополудни. Энни точно не знала куда. Про себя я задумалась, означает ли ее неведение, что их союз дал трещину. В супружеской жизни иногда наступает время, когда муж с женой не интересуются делами друг друга. К моему приходу Энни убирала в холле, сняв коврики. От ее метлы, как говорил Нед, «пыль стояла до потолка». Не желая долго стеснять ее своим присутствием, я сообщила, что в понедельник придет доставка из «Петтигрю». Мне казалось, что Энни обрадуется новому сервизу, но она восприняла известие чуть ли не с раздражением.
— Вы очень любезны, — сказала она. — Но это чересчур.
— Он был со скидкой, — ответила я. — Да и вообще, что тут такого?
Энни взмахнула метлой.
— Я не возражаю, что вы все время угощаете девочек, но сервиз мы принять не можем. Прошу вас, прекратите покупать вещи нам с Недом.
— Возможно, он будет не против.
— Нет, думаю, он согласится со мной — вы не должны на нас тратиться.
— Хорошо, если сервиз вам не нужен, я узнаю, можно ли отменить заказ.
— Прошу вас, Гарриет, не обижайтесь. Вы незаслуженно добры к нам. Не хочу показаться грубой или неблагодарной, но…
— Что вы! Вы совершенно правы. Глупо было покупать без спросу. Пожалуй, я не буду отказываться от покупки, попрошу доставить сервиз в Мерлинсфилд. Там не помешает приличная посуда.
— Замечательно. А теперь, если не возражаете, я продолжу уборку. — Она указала на кучу пыли и перевернутые коврики.
— Позвольте вам помочь! — воскликнула я и, несмотря на ее возражения, надела свободный передник и взялась за совок.
Поначалу мы работали молча, но затем Энни начала расспрашивать меня, как часто бывало, о жизни в Лондоне и о том, нет ли у меня знакомых холостяков. Убедившись, что ни один англичанин не вызывает у меня романтических чувств, она перешла к сути.
— Как долго вы планируете оставаться в Глазго? Ведь Лондон — ваш дом. Думаю, если бы вы познакомились там с достойным джентльменом — не обязательно молодым, быть может, вдовцом…
— Энни, милая, простите, что перебиваю, но уверяю вас, ничего подобного не произойдет. К чему мне достойный вдовец? Для этого нужен интерес к мужчинам, у меня же его нет.
— А как же брак?
— Боже милостивый, нет! — рассмеялась я. — Я никогда не покорюсь мужчине, ни физически, ни духовно. Мужчины мне нравятся исключительно платонически. Например, вы знаете, что мне интересны работы Неда, но не более того. Роман с мужчиной меня не привлекает.
— О! — сказала Энни. Я не видела ее лица, но она как будто повеселела.
— А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась я.
— Да просто так, — ответила Энни и наклонилась за метлой.
Тем не менее натянутость между нами исчезла.
В ближайшие полчаса мы подметали, затем я помогла ей отнести коврики во двор. Стояла прекрасная майская погода, и вездесущий смог таял на солнце. Мы выбивали коврики на металлической ограде, вздымая клубы пыли. Прохожих почти не было; на Стэнли-стрит всегда безлюдно, здесь можно встретить только ее обитателей, иногда торговцев и редких прохожих, срезающих путь. У дома напротив какой-то пес обнюхивал стоящую телегу, пока кучер дремал на козлах. Из номера четырнадцать вышла Джин, горничная Элспет, с ведром воды и принялась мыть парадное крыльцо. Я кивнула ей, и она помахала щеткой в ответ.
Наблюдая за псом, который помчался по улице, я вдруг увидела Сибил. Не замечая нас, она беззаботно скакала по тротуару. Энни перестала выбивать коврик и тоже посмотрела через дорогу. В эту минуту Сибил подняла глаза и заметила нас. Как сейчас помню, она прекратила прыгать и перешла на медленный шаг. Довольное выражение лица сменилось встревоженным, почти виноватым. Правда, вскоре она опомнилась и, подойдя к нам, изобразила скучающую невинность. Роуз поблизости не было, и я решила, что она отстала от сестры и сейчас прибежит. Однако материнское сердце Энни сразу почуяло неладное.
— Где Роуз? — крикнула она.
— Не зна-а-ю, — протянула Сибил.
— Ты оставила ее за углом?
Сибил покачала головой и обиженно нахмурилась.
Энни бросила коврик на ступени и подошла к дочери.
— Что случилось? Где твоя сестра?
Сибил поковыряла трещину в тротуаре носком туфли и что-то неразборчиво пробормотала.
— Рассказывай, — сказала Энни.
— Потерялась.
— Как потерялась?
Губы девочки задрожали; в глазах блеснули слезы.
— Я нашла… мертвую птичку на земле, а когда подняла голову, Роуз уже не было.
Энни со вздохом повернулась ко мне.
— Простите, Гарриет, вы не могли бы занести коврики? Мне нужно разыскать Роуз. Мы скоро.
— Конечно.
— Идем. — Энни взяла Сибил за руку и повела за собой. Приободрившись, девочка вприпрыжку поскакала рядом.
Поднявшись наверх, я разложила коврики на свежеподметенный пол, каждый на свое место. Входную дверь я оставила открытой, чтобы проветрить квартиру, и заварила свежий чай к приходу Энни. Прошло двадцать минут, но никто из Гиллеспи не вернулся. Спустя почти полчаса на лестнице послышались торопливые шаги, и в квартиру, запыхавшись, вбежала перепуганная Энни.
— Роуз нигде нет. Ни в сквере, ни на всем Квинс-Кресент и Камберленд-стрит, и на заднем дворе тоже…
— А где Сибил?
— Осталась у Джин. Элспет нет дома.
Несмотря на все свое беспокойство, я удивилась. Энни запрещала дочерям показываться в доме номер четырнадцать; видимо, она не на шутку разволновалась, если нарушила собственное правило. Я попыталась ее успокоить.
— Наверное, Роуз где-то прячется. Давайте поищем вместе.
Днем черный ход в здание обычно не запирали, и девочки часто бегали туда и обратно. Мы оставили дверь приоткрытой на случай, если Роуз вернется в наше отсутствие. По пути вниз Энни сообщила миссис Колтроп, что квартира не заперта, и попросила поглядывать на лестницу: вдруг появится Роуз — или кто другой. Затем мы поспешили за угол, на Квинс-Кресент.
Как обычно, ворота в сквер были распахнуты. Я ненадолго забежала туда, но Роуз не было ни за деревьями, ни под скамейками, ни у фонтана. Мы обошли весь квартал, заглядывая за ограды, но не обнаружили ничего странного. Разве что на стене лежал пакет сахара. Не касаясь его, мы прошли вглубь домов и побрели по тропинке по двору, зовя Роуз по имени. Затем остановились у моего дома, в котором все гостиные выходили в сад — быть может, кто-то из Александеров видел заблудившуюся девочку. Увы, оказалось, что Лили и Кейт вместе с матерью весь день провели в кухне или в соседней комнате. Узнав о случившемся, они отправились осматривать ближайшие дома, а после мы вместе прочесали Мелроуз-стрит и Грейт-Уэстерн-роуд в обе стороны, но никто из прохожих не встречал маленькую девочку.
— Во что она была одета? — рассудительно спросила Лили Александер.
Энни задумалась.
— В синее платье, — наконец сказала она. — Короткое синее платьице в ромбики и передник.
Пока мы обыскивали сады и скверы, небо незаметно затянули тучи с запада, и погода начала портиться. Дождь застиг нас в конце Мелроуз-стрит — сначала упали редкие крупные капли, потом хлынул ливень и в отдалении послышались раскаты грома. Увлеченные поисками, мы не придали значения ненастью и решили разделиться. Энни дала миссис Александер ключи и упросила ее отправиться в дом номер одиннадцать, чтобы Роуз не возвращалась в пустую квартиру или, если вернется Нед, чтобы рассказать ему, что случилось. Уверившись, что дочь заблудилась по дороге к Уэст-Эндскому парку, Энни с непокрытой головой умчалась туда. Лили и Кейт договорились проверить крупные улицы. Я же принялась обследовать окрестности: Арлингтон, Камберленд, Грант, Карнарвон и, наконец, Стэнли-стрит. Я не пропускала ни малейшего закоулка и заднего двора, но Роуз нигде не было, и никто из встречных не видел похожей девочки. Разумеется, множество детей весь день слоняются по улицам и к вечеру приходят домой, полные впечатлений; предоставленная сама себе, Роуз рано или поздно могла объявиться целой и невредимой. Правда, она была очень привязана к матери и всегда неохотно с ней расставалась. Даже под присмотром Сибил или кого-то другого Роуз редко уходила далеко, зная, что безопаснее всего держаться старших — порой нас даже огорчала ее боязливость. Подойдя к дому номер одиннадцать, я посмотрела на окно на верхнем этаже, но там белело круглое лицо миссис Александер. Я помахала ей — скорее вопросительно, нежели приветственно; в ответ она покачала головой: значит, ни Роуз, ни Нед не вернулись. Не поднимаясь наверх, я решила продолжить поиски.
Рассудив, что девочка могла уйти к вокзалу Чаринг-Кросс — ее часто брали с собой провожать родственников — или по привычке свернуть к большим магазинам, я направилась к востоку. Дождь лил без устали, и даже зонтик меня бы не спас: утром я вышла без плаща и вымокла до нитки. По пути я заглянула на Сент-Джордж-роуд, но не увидела ничего подозрительного. На Сакихолл-стрит я всматривалась за изгороди и стены на территорию особняков: вдруг малышка проскользнула в ворота и забрела на аллею? Когда я дошла до здания мэрии, небеса разверзлись, обрушив на землю стену воды. Улицы немедленно опустели — прохожие прятались в кафе и под козырьками у дверей. Я безуспешно обследовала множество переулков и решила вернуться в Вудсайд в надежде, что девочка уже дома.
Дверь в подъезд дома номер одиннадцать по Стэнли-стрит была открыта, и внутри несколько женщин с детьми скрывались от дождя. В те времена — как и сейчас — толпиться в проулке считалось «вульгарным», а значит, о Роуз уже пошел слух; иначе почтенные матроны не задержались бы тут из опасений за свою репутацию. Когда я подошла, они что-то обсуждали, понизив голос. Среди них я узнала соседку Гиллеспи.
— Извините, миссис Колтроп, — сказала я, — малышку Роуз нашли?
Колтроп печально покачала головой.
— Ее ищет уже половина улицы.
Я задала еще несколько вопросов. Выяснилось, что моя квартирная хозяйка до сих пор дежурит в гостиной Гиллеспи. На минуту забегала Энни и, не обнаружив дочери, снова умчалась на поиски. Нед не возвращался. Никто не знал о Роуз ничего определенного, но поползли первые слухи. В половине второго одна соседка переходила Уэст-Принцес-стрит и вдалеке разглядела двух девочек, идущих за руки в направлении реки Кельвин. Чуть позже светловолосую малышку видели одну у старой шаровой мельницы. Другая соседка была в бакалейной лавке на Грей-Уэстерн-роуд примерно в четверть четвертого, когда в очередь встала девочка, внешне и по возрасту напоминающая Сибил. А юная Лили Александер разговаривала со служанкой, которая работала на Уэст-Принцес-стрит, в части Квинс-террас. Эта девушка по имени Марта по пути домой увидела мужчину, бегущего со свертком в руках. Неожиданно сверток заплакал голосом маленькой девочки. Мужчина пытался ее успокоить, а когда ему это не удалось, поспешил скрыться.
— Но вы же знаете служанок, — сказала Колтроп. — Наверняка она все это выдумала, чтобы привлечь внимание. Скорее всего, мужчина нес собственное дитя.
— Несомненно, — кивнула я, боясь допустить обратное.
Я собиралась подняться наверх и поговорить с миссис Александер, но подумала, что уже знаю все новости от Колтроп. Не желая сплетничать дальше, я поспешила, пока еще светло, заняться наиболее важным делом — поисками Роуз.
Для начала я забежала к себе переодеться и вернулась на улицу, вооружившись плащом и зонтом. Встревоженная рассказом Колтроп о двух девочках, идущих к реке, я решила отправиться в парк. Мы с Энни часто водили девочек гулять на берег Кельвина, и они вполне могли забрести туда. Кто знает, сказала ли Сибил правду? У реки безлюдно, извилистая тропа часто сворачивает к обрыву; местами река очень глубокая, с сильным течением на мелководье, и в дождливый день может быстро подняться. Не случилось ли там беды, о которой Сибил испугалась рассказать?
Проходя мимо строящихся высотных домов на Уэст-Принцес-стрит, я заглядывала за забор на площадки, но детей там не было. У реки я пошла на север, держась как можно ближе к воде, и в ближайшие несколько часов исследовала долину и небольшие рощицы. К счастью, дождь вскоре прекратился. У бумажной фабрики я повернула назад — все равно уже совсем стемнело. По дороге ко мне однажды пристала бродячая собака и дважды — какие-то типы, которые в сумерках приняли меня за женщину иного пошиба, но опомнились после моей резкой отповеди. Увы, пропавшей дочери Неда и Энни нигде не было.
На разбитых ноющих ногах я вернулась к дому номер одиннадцать на Стэнли-стрит примерно в половину десятого. В гостиной Гиллеспи горел тусклый свет, в окне мелькнула чья-то неясная тень — быть может, Энни. Когда я стала подниматься по ступенькам, тень скрылась за шторами. С наступлением темноты женщины с детьми, собравшиеся в подъезде, разошлись. Однако входная дверь, которую обычно запирали, была приоткрыта и подперта камнем (как я позднее узнала, по настоянию Неда — если Роуз вернется ночью). Сомневаясь, что в столь поздний час удобно заходить без приглашения, я не стала подниматься в квартиру, а дернула за ручку звонка. Вскоре послышались тяжелые шаги — на лестнице, а потом на плитах у входа. Шлепанье кожаной обуви сопровождалось загадочным хрустом. Наконец дверь распахнулась; за ней стоял высокий худой полисмен, судя по всему, — горец. По рыжим усам я узнала констебля Блэка, который патрулировал районы Клермонта и Вудсайда. От него пахло мятными леденцами — вот откуда исходил этот странный хрустящий звук.
— Да? — Он наклонился, разглядывая меня и обдавая ледяным мятным дыханием, от которого щипало глаза. — В чем дело?
— Я к Гиллеспи. Роуз нашли?
— Еще нет, мисс. Да не бойтесь, найдется она.
— Ах, я так на это надеюсь.
Я медлила, гадая, пустит ли он меня в дом.
— А сами вы кто? — спросил констебль. — Они же спросят, кто заходил.
— Гарриет, мисс Бакстер. Я уже навещала сегодня Энни, а последние несколько часов искала Роуз. Я друг семьи. Им нужна помощь? Я с радостью сделаю чаю или еще что-нибудь.
— Не, не надо. Мать мистера Гиллеспи возится с чайником.
— Элспет? Элспет Гиллеспи? Вы уверены?
— Да, миссис Гиллеспи, точно говорю. Поит доктора чаем.
— Доктора? Что случилось? Кто-нибудь заболел?
— Эта малявка — вроде Сибил зовут? — с ней случился небольшой припадок. Ей уже полегчало, но в квартиру набежала толпа народу. Пусть передохнут. Заходите лучше завтра.
— Да-да, конечно.
Он отступил за дверь, осторожно прикрыл ее, оставив камень, и снова тяжело затопал к лестнице.
Я вернулась на Квинс-Кресент, изнемогая от усталости. Сквер в середине квартала был тих и спокоен под покровом темноты. Я ненадолго задержалась на ступеньках. В парках и садах пустынно. Где же малышка Роуз? Не случилось ли с ней беды?
Миссис Александер еще не легла спать и сообщила мне новые подробности. Она сидела в гостиной Гиллеспи довольно долго. После шести вечера пришел Нед — в смятении, узнав от женщин в подъезде, что его дочь ищут уже три часа. Он попросил мою хозяйку остаться у них на случай, если кто-нибудь вернется, а сам, крайне взволнованный, отправился в полицию на Кренстон-стрит.
Вскоре по лестнице взбежала Сибил, за ней шла мать Неда, которая, по обыкновению, навещала заключенных в тюрьме и узнала о пропаже Роуз от горничной. Элспет была близка к истерике, и миссис Александер изо всех сил старалась ее успокоить, опасаясь (не без причины), что ее паника плохо отразится на Сибил.
Затем снова появился Нед. В полиции ему велели идти домой и ждать детектива, который среди прочих хотел допросить его жену. Миссис Александер отправила дочерей за Энни, но та как раз появилась в дверях в сопровождении младшего инспектора Стерлинга и рыжего полисмена, с которым они столкнулись на улице. Следом пыталась прорваться толпа соседей и зевак, и констеблю Блэку пришлось закрыть дверь на лестничную площадку, чтобы восстановить порядок. Из всех соседей полиция разрешила остаться только Колтроп и миссис Александер.
— Мать Неда тоже осталась? — спросила я и, когда хозяйка кивнула, добавила: — Представляю, как рассердилась Энни.
Миссис Александер грустно покачала головой.
— Сомневаюсь, что Энни кого-нибудь видела. Она в ужасном состоянии, бедняжка.
Полиция проводила допросы в столовой, начав с Энни. Через некоторое время она вышла, и туда пригласили Сибил. Благодаря отсутствию родственников и ловкости детектива Стерлинга девочка призналась, что в тот день оставила сестру без присмотра в парке, но лишь на несколько минут.
Они с Роуз играли в разных уголках сквера: Сибил рассматривала мертвого птенца, найденного под деревом, а ее сестра ковыряла палочкой землю на лужайке. В какой-то момент Сибил заметила, что за оградой на Уэст-Принцес-стрит стоит женщина и смотрит в ее сторону. Девочка уверяла, что никогда раньше не встречала эту женщину. Незнакомка была в блестящем синем платье и черной шляпке с короткой вуалью, закрывающей лицо до носа. Когда Сибил снова подняла голову, женщина уже ушла, но вскоре показалась на Квинс-Кресент, у входа в сквер. Заметив Сибил, она улыбнулась и поманила ее к себе пальцем. Старшая девочка оставила Роуз и подошла к воротам. Незнакомка объяснила, что недавно поселилась поблизости, и попросила ее сбегать в лавку Доби за сахаром, поскольку сама она ждет грузчиков и не может пойти. Лавка находилась за углом, в минуте ходьбы от сквера. Сибил много раз там была с Энни и другими взрослыми. Женщина указала на Роуз, которая продолжала играть под деревьями.
— Это твоя сестренка? — Когда Сибил кивнула, женщина протянула ей два пенни. — Возьми один себе. А на второй купи мне сахара. Я присмотрю за малышкой.
Полагая, что за несколько минут Роуз никуда не денется, Сибил помчалась по Мелроуз-стрит и свернула за угол. Она купила сахар — без сомнения, гордясь собой, ведь раньше она никогда не ходила в лавку одна. Однако вернувшись на Квинс-Кресент, Сибил забеспокоилась: в сквере было пусто — ни Роуз, ни незнакомки. Она заглянула во все укромные местечки, затем обошла квартал, зовя сестру. Наконец, когда стало ясно, что Роуз и женщины под вуалью поблизости нет, она оставила пакет с сахаром на стене (где позже его обнаружили мы с Энни) и вернулась на Стэнли-стрит, полагая, что Роуз заскучала без нее и пошла домой. Узнав, что это не так, и видя тревогу матери, девочка не решилась сказать правду, опасаясь, что ее отругают или накажут.
* * *
По словам миссис Александер, когда детектив изложил эту историю семье Гиллеспи и показал им пенни, который незнакомка дала Сибил, у девочки был пристыженный вид. Тем временем Элспет пришла в крайнее возбуждение, бросала на внучку испепеляющие взгляды, но не проронила ни слова, пока Нед с полицейским не ушли на Квинс-Кресент, оставив женщин одних.
— Тогда Элспет набросилась на Сибил, — продолжала хозяйка. — Заявила, что она во всем виновата, как обычно, обозвала ее порочной и жадной.
От расстройства девочка расплакалась, но вдова не унималась, сетуя на то, что Сибил оставила Роуз одну. Несмотря на просьбы Энни остановиться, Элспет продолжала сыпать обвинениями. Внезапно Сибил с воплем упала на пол и забилась в конвульсиях.
— Энни побелела от ужаса, — продолжала миссис Александер. — Легла рядом с дочерью, обнимала ее и утешала, как могла.
Местного мальчишку послали за доктором в Вудсайд-плейс (соседняя улица, на которой преимущественно селились медики). К тому времени как прибыл молодой доктор Уильямс, Сибил немного угомонилась, но при виде медика вновь разволновалась, и ей пришлось дать легкое успокоительное.
Врач уложил Сибил и Энни в постель. Вскоре вернулся Нед с полисменом: осмотрев сквер Квинс-Кресент, Роуз они не обнаружили, а пакет с сахаром к тому времени исчез. Чтобы убедиться, что девочка нигде не прячется, полисмен взял фонари и вместе с Недом обследовал задние дворы во всем квартале и заглянул в подвалы дома номер одиннадцать, где хранился уголь. Далее он заявил, что будет обыскивать квартиру, и попросил всех посторонних удалиться. Миссис Александер и Колтроп попрощались и ушли домой.
— В квартире ее не нашли, — сообщила она. — Я просидела там не один час, и не думайте, что я упустила возможность хорошенько все осмотреть, на всякий случай.
Признание поразило меня, поскольку менее любопытных людей, чем моя хозяйка, я не встречала. Заметив мое изумление, она добавила:
— О, вы же знаете детей. Роуз могла заиграться сама с собой в прятки. Я заглянула во все комнаты, кроме той, наверху, которая была заперта, но девочки нигде не было — ни в шкафах, ни где-либо еще.
Но я уже думала о другом.
— А что с женщиной, которая отправила Сибил в лавку, — полиция ее нашла?
— Насколько я знаю, нет. Это загадка. Если Роуз до завтра не объявится, организуют поисковые отряды.
— Поисковые отряды. — От одних этих слов меня передернуло. — Надеюсь, до этого не дойдет. Как выглядели Нед и Энни, когда вы уходили?
Хозяйка мрачно покачала головой.
— Бедные, они так измучились.
— По крайней мере, они могут положиться друг на друга.
— Да, правда…
— Что?
— Между нами, мне показалось, что они не разговаривают друг с другом. Она обращалась к нему несколько раз, но в ответ он не проронил ни слова.
Вскоре я пожелала миссис Александер доброй ночи и отправилась наверх, в спальню. До утра я не могла уснуть, беспокойно ворочаясь и горюя о своих несчастных друзьях. Энни наверняка мучило тошнотворное чувство вины. Хотя Нед держал жестокие слова при себе, несомненно, в его глазах жена была в ответе за пропажу Роуз, ведь он всегда возражал, когда девочек отпускали гулять одних: я лично не раз это слышала. Обычно я склонна надеяться на лучшее, но сейчас никакие усилия не помогали поверить в счастливую развязку. В моей голове блуждали страшные мысли, сердце ныло от предчувствия беды.
* * *
В тот вечер доктор покинул Стэнли-стрит в половине одиннадцатого, пообещав утром вернуться. Элспет благоразумно ушла вместе с ним, чувствуя неприязнь Энни. Она проводила Уильямса и детектива вниз, оставив родителей Роуз наедине со своим горем. Стерлинг посоветовал Гиллеспи оставаться дома, на случай возвращения Роуз, и убедил их не идти на поиски ночью. И действительно, бродить по темному безлюдному городу небезопасно.
Когда квартира опустела, Энни с новой силой ощутила напряжение между ней и мужем, и (как она позднее рассказывала) атмосфера стала бездушной и неестественной. Вечером, вновь объясняя детективу, как отправила девочек гулять одних, она почувствовала на себе мрачный взгляд мужа, а когда попыталась заглянуть ему в глаза, прося сочувствия, он отвернулся. Теперь, если она обращалась к нему, он отвечал холодно и резко. Ей стало легче, когда Нед, прекратив расхаживать по комнате в безмолвной ярости, набросил пальто и заявил, что скорее выколет себе глаз, чем будет сидеть сложа руки, и потому уходит искать Роуз. Он велел Энни зажечь фонарь в окне гостиной в случае новостей и умчался вниз, не прощаясь и не пытаясь утешить и поддержать ее в страшном испытании судьбы. Минуту спустя бедняжка выглянула на улицу и увидела мужа на углу Карнарвон-стрит. Через мгновение он растворился в темноте.
Оставшись одна, несчастная до рассвета ходила из комнаты в комнату, вглядываясь в ночную мглу, и ждала возвращения Роуз или известий — но так и не дождалась.
Нед вернулся только с восходом солнца. Входная дверь была по-прежнему приоткрыта. Войдя в подъезд, он застыл как вкопанный. На полу лежал конверт, на котором кто-то коряво нацарапал «Гиллеспи». Внутри был лист бумаги, исписанный тем же грубым почерком. Нед с трудом разобрал чудовищные каракули.
УВАЖАЕМЫЙ СЭР
НЕБОЙТЕС ВАША ДОЧ ЖЫВА. МЫ ЕЕ ПАХИТИЛИ. ПРИГОТОВТЕ ПЯТСОТ ФУНТ И МЫ СКАЖЕМ КУДА НЕСТИ ДЕНГИ. НЕГОВОРИТЕ ПОЛИЦЫИ И ВОБЩЕ НИКОМУ! СКАЖИТЕ ЖЕНЕ ВАША ДОЧ В НАДЕШНЫХ РУКАХ.
Спустя несколько часов Энни пересказала мне записку слово в слово. Конечно, я не собиралась идти к ней в такую рань, но миссис Александер испекла для Гиллеспи булочек, и я взялась отнести их, пока не остыли, даже не рассчитывая, что меня впустят. К моему удивлению, Энни затащила меня посидеть с ней в кухне. Сибил все еще спала под действием успокоительного, а Нед ушел в полицию, чтобы показать записку детективу Стерлингу. Энни не переоделась со вчерашнего дня, выглядела бледной и изможденной и разговаривала странным потухшим голосом.
— Кошмарное письмо. Крупный рваный почерк, ошибки почти в каждом слове…
У меня по спине пробежал холодок. От неграмотной корявой писанины веяло чем-то жутким. Впрочем, меньше всего мне хотелось пугать Энни.
— Похоже на чью-то глупую шутку.
В ее глазах блеснула надежда.
— Правда?
— Посудите сами! Конверт принес почтальон?
— Нет, его подбросили ночью.
— И поблизости не видели никого постороннего?
Энни покачала головой.
— А Нед — он воспринял письмо всерьез?
— Не знаю, — еле слышно отозвалась она. — Я умоляла его не сообщать в полицию, но…
Нахмурившись, она подняла с коврика деревянную лошадку Роуз. Кто-то недавно соскреб с нее обугленную полоску, и в боку осталась странная выбоина, как от удара молотком. Энни прижала истерзанную игрушку к груди и с холодной настороженностью стала смотреть на огонь в камине. За ночь она сгрызла себе ногти почти до основания и резко постарела. Я выглянула из кухни в сторону распахнутой входной двери.
— А где Элспет?
— В церкви. — Она вздохнула. — Говорит, кто-то должен молиться за Роуз.
Слыша отчаяние в голосе Энни, я бросилась ее утешать.
— Энни, милая, если уж люди решаются на похищение ребенка, сначала они убеждаются, что его родители богаты. Наверняка эта записка — всего лишь неумный злой розыгрыш. Роуз вернется, вот увидите.
Она печально кивнула.
— И Нед так говорит. Она вернется и…
Надо сказать, что обычно я не склонна к слезам. Взрослые женщины плачут гораздо реже, чем уверяют нас авторы романов; как правило, мы сделаны из более твердого теста. Тем не менее сейчас был тот редкий случай, когда от переживаний у меня защипало в носу. Возможно, накопилась вчерашняя усталость или страхи — как бы то ни было, я не хотела расплакаться в присутствии Энни. Даже перепуганная до тошноты, она не проронила ни слезинки, а я вот-вот могла разреветься, как последняя дурочка. Извинившись, я вышла в уборную и побрызгала в лицо водой. Но стоило мне вернуться в кухню, как к горлу вновь подступил предательский комок, и я решила удалиться, пока не возьму себя в руки. Я знала, что Энни не будет одна, — пока я прощалась, в квартиру забежала Колтроп, якобы вернуть одолженное яйцо. На самом деле ей не терпелось узнать новости.
* * *
Через несколько часов я вполне взяла себя в руки и снова отправилась на Стэнли-стрит. За это время события развивались стремительно. Нед вернулся с детективом Стерлингом, и они повели Сибил на угол Квинс-Кресент, в надежде, что она опознает дом незнакомки под вуалью. Однако выяснилось, что женщина просто махала рукой в сторону Уэст-Принцес-стрит, и Сибил не смогла определить конкретный адрес. Не в силах помочь, девочка распереживалась, что снова всех подвела. Бедняжка Сибил… К тому времени она начала осознавать, что груз вины за исчезновение сестры ляжет на ее плечи.
Нед привел дочь домой совершенно безутешной. Она ничего не ела со вчерашнего дня, но ее так и не уговорили проглотить ни кусочка. Сердце у Сибил колотилось, она дрожала и покрывалась испариной, жалуясь, что не может вдохнуть, хотя отец усадил ее у открытого окна.
— Девочка моя, ты не виновата, — повторял он, гладя ее по спине. — Ты тут ни при чем.
Утром, через день после пропажи Роуз, два констебля начали опрашивать всех жителей Вудсайда. Младший инспектор Стерлинг организовал отряд добровольцев для обследования района. Обычно полиция выжидает несколько дней, прежде чем объявить официальный розыск, но было воскресенье, когда дома можно застать больше людей, чем в будни, и детектив решил не терять времени. К сожалению, день выдался дождливый и туманный, и поисковому отряду пришлось несладко. Кроме того, из-за срочности полиция не успела дать объявление в газету, и новость о наборе добровольцев передавалась только из уст в уста. Таким образом, к полудню на место сбора — у мемориального фонтана Стюарта в Уэст-Эндском парке — явились менее тридцати местных мужчин. Женщин и детей, желающих участвовать к операции, отправили домой — один ребенок и так уже пропал, не хватало еще кому-нибудь заблудиться в тумане на западной окраине города; важнее всего было осмотреть самые опасные места — берега реки, парки, каналы и свалки.
Чтобы охватить максимальную площадь, мужчины разделились на три группы. Первая, во главе со сторожем парка мистером Джеймисоном, сосредоточилась на парке Кельвингроув и территории университета; вторая, под управлением детектива Стерлинга и в сопровождении Неда, отправилась на север, по долине реки Кельвин, мимо старой шаровой мельницы и до акведука; третью сержант Макколл повел на восток по улицам Гарнетхилла, затем на север, через склады и фабрики к верфям порта Дандас.
На случай возвращения Роуз Энни оставалась дома, в обществе соседей и друзей, Элспет и ее разнообразных приятелей, которые весь день сновали в церковь на службу и обратно. К счастью, несмотря на дождь, было не очень холодно, потому что входная дверь в дом номер одиннадцать целый день была подперта камнем, а дверь в квартиру и вовсе держали открытой настежь. Когда я пришла туда к четырем часам дня, в гостиной сидела примерно дюжина женщин во главе с матерью Неда, которая, вновь заняв свое «законное» кресло-качалку, принимала соболезнования по поводу исчезновения внучки.
— О Герриет! — приветствовала она меня. — Чем я заслужила такую кару? Что за ужасный год!
Энни нигде не было — она пошла укладывать Сибил спать и еще не вернулась: на мой взгляд, весьма разумно. Лично у меня не было настроения потакать Элспет. Неудивительно, что она объявила себя главной жертвой, но, признаюсь, меня это сильно раздражало. Извинившись, я ушла в кухню, не убранную со вчерашнего дня, и, чтобы скоротать время в ожидании новостей, принялась наводить порядок.
Вскоре скрипнула лестница в мансарду, и на ступеньках показалась Энни. Она была бледна, и всего за несколько часов, минувших с нашей последней встречи, ее лоб прорезали две новые морщины. После шумного приветствия Элспет и компания оставили Энни в покое, и в следующий раз я увидела ее сидящей у окна отдельно от всех.
Постепенно день подходил к концу. В доме Гиллеспи заваривали и пили чай; делали тосты, мазали их маслом, но почти не притрагивались. Время от времени кто-то из мальчишек, которые взялись бегать между поисковыми отрядами, приносил известия. Однажды в гостиную спустилась Сибил, но вскоре так разволновалась, что Энни пришлось снова увести ее наверх. Постепенно женщины расходились — на вечернюю службу или ужинать с семьей.
Когда сгустились сумерки, на лестнице послышалась возня — на этот раз прибежали все пятеро соседских парнишек. Мы с Энни бросились в коридор им навстречу. Мальчики промокли и запыхались, и все говорили одновременно, перекрикивая друг друга, но смысл их слов был ясен: Роуз не обнаружили, и добровольцы из поисковых отрядов возвращались в пункт сбора в парке, расстроенные и подавленные.
Я обернулась к Энни: оцепенев, она смотрела перед собой невидящим взглядом. Что до меня, я пришла в крайнее смятение.
Оставалось надеяться, что Роуз кто-то приютил и она найдется целой и невредимой. Разумеется, очень жаль, что поиски до сих пор не увенчались успехом, но, по крайней мере, не выяснилось ничего ужасного.
— Спасибо за помощь, мальчики, — сказала Энни.
Она резко развернулась и ушла в спальню, захлопнув за собой дверь и не оглядываясь.
Элспет немедленно пригласила ребят в гостиную, где принялась пронзительным голосом задавать вопросы. Слушая, она то и дело взволнованно вскрикивала, и так увлеклась обсуждением подробностей, к удовольствию своей аудитории, что не заметила возвращения сына. Совершенно случайно я видела, как он пришел, поскольку не вернулась в гостиную вместе со всеми, а нерешительно задержалась в коридоре. Энни хотелось побыть одной, и я могла подать присутствующим хороший пример и незаметно удалиться, но мне не хотелось бросать ее на милость оставшихся гостей. Словом, пока я мешкала на пороге гостиной, на лестничной площадке послышались тихие шаги. Только я собралась к перилам посмотреть вниз, как в коридор вошел Нед — должно быть, он поднялся совсем бесшумно.
Неожиданно я подумала, что в последний раз видела его несколько дней назад, на уроке живописи. Я ожидала, что он будет бледным, как Энни, но — быть может, тому виной тени в холле — лицо Неда как будто потемнело, и весь его облик был мрачным и подавленным; шляпа промокла и блестела, как траурный атлас, макинтош почернел от дождя. Нед постоял на пороге, слушая разглагольствования матери о недостатках Стерлинга. Повинуясь интуиции, я молчала. Из гостиной меня не было видно, и движением я не могла выдать присутствие Неда.
Не говоря ни слова, я сжала руки и постаралась взглядом выразить искреннее сочувствие. Нед не реагировал, пока наконец не посмотрел на меня — впервые, словно только что заметил мое присутствие. Пораженная тем, как он осунулся и как будто высох от боли, я заглянула в его измученные, полные слез глаза. Он поднес к губам палец, затем молча повернулся и скрылся в кухне. Я собиралась на цыпочках пойти следом — радуясь, что мы хоть несколько мгновений побудем наедине, — но Нед мягко, без единого звука закрыл за собой дверь.
Неожиданно я почувствовала себя глупо. Собравшись с силами, я пожелала дамам хорошего вечера и взяла плащ. Путь к выходу лежал мимо кухни. Оттуда не доносилось ни шороха. Вероятно, прижав ухо к двери, можно было что-то услышать: дыхание, сдавленный всхлип, скрипящую о пол ножку стула — а может, и ничего. Бог знает, что бы я услышала. В действительности я лишь печально взглянула на дверь и вышла из квартиры.
12
В понедельник, шестого мая, на шестой странице «Глазго ивнинг ситизен» появилась заметка, озаглавленная «Таинственное исчезновение дочери художника». После краткого пересказа основных фактов автор вопрошал: «Что же случилось с маленькой Роуз Гиллеспи? Последний раз ее видели в субботу днем, и есть подозрение, что она похищена. Родственники и соседи девочки тщательно обследовали местность и планируют с удвоенным рвением продолжить поиски, если малышка не найдется».
Если вы слышали об этом деле, то наверняка знаете, что те дни были насыщены событиями. История исчезновения Роуз постепенно обрастала подробностями: слухи о мужчине, убегающем с ребенком под мышкой, таинственная дама под вуалью и записка с требованием выкупа. Тем временем расследование худо-бедно набирало обороты, и обычно я заглядывала за последними новостями на Стэнли-стрит, где царила безрадостная и в то же время суматошная атмосфера. Я бы многое отдала за то, чтобы поговорить с Недом или Энни с глазу на глаз, но никак не могла выбрать подходящий момент: в доме постоянно кто-то присутствовал, если не Элспет — которая, похоже, вновь утвердилась в гостиной, — то констебль или соседка.
По мере опроса жителей Вудсайда начала вырисовываться более ясная картина субботних событий. До сих пор не удалось обнаружить никого похожего на даму под вуалью, описанную Сибил, однако полиция разыскала служанку, с которой в тот день разговаривала Лили Александер. Марта Скотт работала горничной в многоэтажном доме на Квинс-террас — отрезке Уэст-Принцес-стрит, расположенном прямо напротив сквера. В субботу она выбегала за газетой для хозяйки и на обратном пути, примерно в середине Уэст-Принцес-стрит, заметила на другой стороне улицы мужчину, который направлялся к Сент-Джордж-роуд, — судя по нетвердой походке, пьяного. В руках он нес ребенка — скорее девочку, так как горничная мельком видела длинные светлые волосы. К сожалению, она не помнила, в какую сторону мужчина повернул в конце улицы.
Нашлась и еще одна свидетельница этой сцены. На втором этаже дома номер двадцать один по Уэст-Принцес-стрит миссис Мэри Артур, домовладелица, ждала посылку и постоянно подходила к окну гостиной, выглядывая почтальона. В очередной раз посмотрев в окно, она заметила высокого крепкого мужчину с девочкой на руках. Версия миссис Артур во многом совпадала с рассказом Марты Скотт. По ее словам, мужчина направлялся на восток и, судя по тому, что переходил улицу, собирался повернуть на Сент-Джордж-роуд. Он был в кепке и шатался, как пьяный. Девочка протягивала руки из-за спины «отца», как будто хотела вернуться туда, откуда ее принесли. На ней было голубое платье с узором в виде ромбов. От описания одежды становилось особенно жутко, поскольку в тот день Роуз была одета в одно из любимых платьев, именно такой расцветки.
Вскоре обнаружились новые свидетели. В среду вечером Питер Керр, кэбмен, явился в отделение полиции на Мейтленд-стрит и сообщил, что в субботу днем подвозил иностранца на Кембридж-стрит. Пассажир был в рубашке, а на руках держал ребенка, завернутого в пиджак. Он попросил Керра отвезти его на другой конец города — и больше не проронил ни слова. Поскольку в прошлом году Выставку посетили толпы людей со всего мира, кэбмен различал иностранные акценты и заподозрил в своем пассажире немца или австрийца — скорее иммигранта, нежели туриста. На протяжении всей поездки девочка не переставала хныкать, и что-то в пьяном иностранце показалось Керру странным. Кэбмен довез их до сталелитейного завода, где пассажир выкрикнул «Стоп». Расплатившись, мужчина вынес сонного ребенка и пошел в сторону Винегархилла — грязных торговых рядов в зловонной дыре среди кожевенных мастерских, живодерен и навозоперерабатывающих заводов.
По одной из версий полиции, пока дама под вуалью отвлекла Сибил, послав ее за сахаром, ее сообщник — мужчина, которого видели на Уэст-Принцес-стрит, — схватил Роуз. Вероятно, этот же мужчина сел в кэб к Питеру Керру на Кембридж-стрит. Однако оставалось неясным, почему похитили Роуз, а не Сибил, да и вообще, зачем похищать кого-то из девочек ради финансовой выгоды, ведь семью Гиллеспи нельзя было назвать состоятельной. Тем не менее полицию заинтересовало требование выкупа. По мнению детективов, человек, написавший записку, плохо владел английским. Судя по характерным орфографическим ошибкам, родным языком автора мог быть немецкий, что совпадало с предположением кэбмена, будто пассажир, которого он высадил в Ист-Энде, был родом из Германии или Австрии.
Ранним утром в четверг в Винегархилл отправилась большая группа детективов и констеблей. В ближайшие два дня она тщательно исследовала мастерские, сараи и кибитки; допрашивала местных жителей — главным образом странствующих лошадиных барышников, актеров и торговцев, а также рабочих из близлежащих заводов и фабрик. Обитатели Винегархилла — в основном ирландского или цыганского происхождения — клялись, что ничего не знают о пропавшем ребенке или иностранце. К сожалению, в кибитках подозреваемого не обнаружили, и, хотя вокруг носилось множество босоногих детишек, среди них не было никого похожего на Роуз Гиллеспи.
* * *
Едва ли удивительно, что Гиллеспи были охвачены ужасом, смятением и болью. Сибил ушла в себя, а Энни безутешно горевала, так что ее глаза покраснели от слез. Нед держался стоически и, не вынося собственной беспомощности, с головой ушел в поиски Роуз. Он ни минуты не сидел на месте, а когда оказывался рядом с женой, они почти не разговаривали. Энни по-прежнему казнила себя и думала, что Нед нарочно ее избегает.
В довершение всего семья страдала от назойливого внимания прессы. Спустя лишь несколько часов после публикации новости в «Ивнинг ситизен» дом начали осаждать журналисты, требуя интервью. Особенно их интересовал Нед — как художник и известная в городе фигура. Ежедневно на пороге дома номер одиннадцать его подкарауливала кучка писак, а затем таскалась за ним по пятам с блокнотами. Нед, сосредоточенный на поисках дочери, стал выходить через черный ход, но вскоре преследователи об этом пронюхали и подрядили одного-двух собратьев ждать за домом, со стороны Стэнли-лейн, чтобы подать сигнал остальным. Тогда Нед начал вставать до рассвета, пока репортеры еще не заняли свои наблюдательные посты. Несчастный изо дня в день рыскал по улицам, стирая туфли до дыр; полиция и отдельные сочувствующие тоже продолжали поиски. Отряды добровольцев во всем городе обследовали свои районы, но безрезультатно.
Горацио Гамильтон, владелец галереи изящных искусств, назначил вознаграждение в двадцать фунтов за любые сведения, которые могут помочь найти пропавшую девочку. Неда на всю неделю освободили от преподавания в Художественной школе, однако его ученицы собирались по вечерам, как обычно, и занимались версткой листовок с рассказом о Роуз. Отпечатанные сотни копий распространили между разными группами, включая церковь Элспет, чтобы раздавать на молитвенных и прочих собраниях, а компания местных мальчишек взялась вручать листовки прохожим в людных местах, от площади Сент-Джордж-Кросс до часовой башни Трон-Стипл.
* * *
К вечеру пятницы — спустя почти неделю после исчезновения — Роуз по-прежнему не обнаружили, и полиции ничего не оставалось, кроме как продолжать организованные поиски. В субботу одиннадцатого мая всех мужчин, кто не работал после обеда, призвали собраться в парке, у мемориального фонтана Стюарта. Благодаря листовкам и газетным заметкам историю обсуждали на каждом углу, и добровольцев становилось все больше. Загадочное исчезновение девочки взбудоражило город. К трем часам, несмотря на проливной дождь, в парк явилось полторы сотни мужчин. До захода солнца оставалось всего пять часов, но полиция надеялась, что приток новых людей позволит вести поиски тщательнее и всплывут хоть какие-нибудь улики. Добровольцы прочесали всю территорию, которую уже обследовала малочисленная группа в прошлое воскресенье, но к вечеру вернулись в парк ни с чем, разочарованные и подавленные.
На следующее утро был запланирован новый поход, поскольку воскресенье — выходной у большинства мужчин, и отряд добровольцев обещал пополниться. Нед участвовал в обеих операциях, рука об руку с младшим инспектором Стерлингом, который продолжал вести дело об исчезновении Роуз. Энни оставалась дома, изнемогая от неизвестности; при ней, сменяя друг друга, постоянно находились знакомые и соседки, в том числе и я. Еще до пропажи Роуз Элспет сотоварищи готовили для местных лодочников воскресный праздник, который был назначен как раз на сегодня. Однако сорок гребцов дружно променяли обещанные булочки с маслом и пение псалмов на участие в поисковой операции. С ними общее число добровольцев увеличилось почти до трех сотен; пожалуй, такой толпы в парке не видели со времен Выставки. Полиция рассчитывала прочесать несколько квадратных миль вокруг южного Вудсайда: от Рукхилла до набережной Клайдсайд на юге; от Королевской больницы на западе и до Сент-Роллокс на востоке. Дюжина больших отрядов приступила к заданию в девять утра и без устали трудилась до полуночи. Увы, усилия вновь не увенчались успехом.
* * *
В один погожий день, примерно неделю спустя, я направлялась в дом номер одиннадцать. У меня уже вошло в привычку отводить глаза от сквера в центре Квинс-Кресент. Поначалу, после той злосчастной субботы, проходя мимо, я каждый раз вглядывалась в деревья в напрасной надежде увидеть девочку, как язык невольно тянется нащупать во рту вырванный зуб. Однако в последнее время мне было больно смотреть на островок зелени за оградой.
До этих пор весна стояла дождливая, но в тот день солнцу удалось пробиться сквозь пропахшую дымом мглу, постоянно висящую над городом. В начале Стэнли-стрит я приложила руку козырьком ко лбу и огляделась, нет ли поблизости журналистов. Это была вторая новая привычка — проверять, сколько стервятников околачивается у порога дома номер одиннадцать. Один дерзкий газетчик из «Ивнинг ситизен» даже снял комнату рядом с квартирой Элспет, с видом на гостиную и спальню Неда и Энни. Этот писака по имени Брюс Кемп — желтушный и скользкий, как змея, с раскосыми глазами по бокам узкого сплюснутого черепа — целыми днями подстерегал Гиллеспи в своем логове, и его мерзкая физиономия беспрерывно маячила в окне дома напротив.
Теперь Неду и Энни даже днем приходилось задергивать занавески.
В тот день Кемп открыл окно и, высунувшись, бесцеремонно пялился на улицу. К счастью, время было обеденное, и бумагомаратели традиционно разбрелись по питейным заведениям, оставив двоих коллег наблюдать за домом номер одиннадцать. Я опустила голову, пряча лицо, но стоило мне приблизиться, как парочка немедленно увязалась за мной.
— День добрый, мисс Бакстер.
— Пришли повидаться с Гиллеспи, мисс Бакстер?
Как обычно, не обращая внимания, я двинулась дальше.
К счастью, внизу ждать не пришлось: входную дверь по-прежнему подпирал камень. Когда я поднялась на крыльцо, один из преследователей отстал, зато второй оказался настырнее и попытался загородить мне дорогу, спрашивая: «Как поживает миссис Гиллеспи?» Обойдя его, я подошла к лестнице, и — поскольку жители недвусмысленно дали понять, что газетчиков в доме не потерпят, — разговор был окончен.
Наверху я постучала в дверь квартиры Гиллеспи и стала ждать. Наконец в коридоре скрипнула половица. Я постучала снова. Вскоре послышался недовольный детский голос.
— Кто там?
— Сибил, милая, это я, Гарриет!
Однако мне не открыли — еще несколько раз скрипнула половица, и все стихло. Прошла минута. Я собиралась постучать снова, когда в коридоре послышались более тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стояла Энни — босая, взлохмаченная и полуодетая, как будто ее только что разбудили. В коридоре образовался небольшой сквозняк, и потянуло чем-то затхлым и прокисшим — неизвестно, от Энни или от ее сорочки.
— Добрый день, дорогая. Простите, пожалуйста, я…
Она покачала головой и без единого слова удалилась в кухню, оставив дверь открытой. Я вошла в коридор. Сибил нигде не было. В углу стоял ящик «Петтигрю энд Стивенс» с обеденным сервизом — мой подарок, который в суматохе последних дней я все время забывала отослать в Мерлинсфилд. Да и сейчас было не до посуды; друзья и соседи приносили Гиллеспи поесть, но те разве что на бегу могли надкусить булочку с маслом, зачерпнуть пару ложек холодного рагу или отщипнуть краешек пирога.
Кухня покрылась слоем пыли и казалась заброшенной, хотя кое-где валялись грязные тарелки. Однако сегодня Энни готовила — нарезала остывший холодный картофель. Когда я вошла, в нос ударил запах разогретого смальца.
— Этот ужасный тип снова маячит у окна, — сказала я. Энни молча кивнула. — Как вы, дорогая? Как Нед, Сибил? Есть ли новости?
Она вздохнула.
— Приходил Стерлинг. Его босс снял с задания двоих человек.
— Но почему?!
— Нужно заниматься другими расследованиями.
— О боже!
Энни высыпала картофель на сковородку и повернулась ко мне. Глаза у нее по-прежнему были красные и опухшие.
— Гарриет, Роуз видели на конке в Гэллоугейте.
— Правда?
— Да, миссис Колтроп рассказала.
— Ну, Колтроп…
— Нет, в самом деле — видели маленькую светловолосую девочку. В трамвае у скотного рынка с иностранной парой. Девочку лет четырех, в коричневом платье — но, может, они ее переодели. — Она покусала сухие пересохшие губы, глядя в никуда, и еле слышно пробормотала: — Я думала поехать туда и посмотреть.
— В Ист-Энд?
Она кивнула, все так же глядя в пустоту. От странной решимости в ее глазах мне стало не по себе.
— А это разумно? Что сказал Нед? Кстати, где он?
Пожав плечами, Энни отвернулась и встряхнула сковородку.
— Наверху. Не спускался с тех пор, как ушел Стерлинг.
В ее голосе послышался надрыв, и, не рискуя расспрашивать, я сменила тему.
— Вчера утром я мельком видела Элспет.
— А, ну-ну, — с внезапной язвительностью отозвалась Энни и выскочила из кухни. Через миг она вернулась и протянула мне клочок бумаги — телеграмму от Мейбл, в которой та сообщала, что узнала ужасную новость и при необходимости готова немедленно вернуться в Шотландию.
Телеграмма оказалась для меня неожиданностью, ведь, насколько мне было известно, Гиллеспи решили ничего не говорить Мейбл. Пока мы рассчитывали, что Роуз вот-вот найдется, никто не хотел напрасно волновать их с Педеном. Казалось, вскоре все образуется, и мы напишем: «Представляете, Роуз пропадала на несколько дней. Но не волнуйтесь, она уже дома, в целости и сохранности». Хотя время шло, родители по-прежнему не спешили передавать печальные известия. Я их прекрасно понимаю: слова, написанные черным по белому, — это своего рода признание, что Роуз может и не найтись. Мы все условились, что Нед и Энни сами решат, когда ставить в известность Мейбл. Точнее, я так думала.
— Элспет послала ей телеграмму, — сказала Энни, пронзая картофель ножом. — Старая сплетница!
Она впервые обругала свекровь в моем присутствии.
— Вы уверены, что это она? — спросила я.
Энни кивнула.
— Она сама вчера призналась. Якобы не думала, что я буду против. Как вам это нравится? Потом вся раскипятилась и заявила, что Мейбл нужно сказать, потому что Роуз — ее племянница. А вы знали о телеграмме?
— Ни в коем случае! Для меня это тоже неожиданность.
— Вечно она сует нос в мои дела. С меня хватит. Я телеграфировала Мейбл в Танжер, чтобы она не приезжала. Об этом и речи быть не может! Вдруг мы найдем Роуз завтра или послезавтра, а они только зря потратятся на дорогу.
Ее трясло от волнения, словно она вот-вот взорвется. Я поспешила ее успокоить.
— Конечно, вы правы, дорогая. Смотрите — картошка подгорает. Может быть, вам помочь?
Покачав головой, Энни сняла сковородку с огня и подошла к двери звать Сибил. Пока она выкладывала еду на маленькую тарелку, я задумчиво наблюдала за пляшущими языками пламени в печи. Неожиданно совсем рядом кто-то кашлянул. Вздрогнув, я обернулась: на пороге стояла Сибил — как и Энни, в тонкой ночной сорочке без рукавов. Ее кожа казалась голубоватой, как испорченное молоко. Нервный кашель усилился, девочка стала сутулиться и втягивать голову в плечи, пряча глаза. Она и так всегда была стройной, но сейчас исхудала до крайности. Трудно было взглянуть без содрогания на острые лопатки на сгорбленной спине, тощие руки с несоразмерно большими локтями и выпирающие ключицы. Девочка с ужасом смотрела на жареную картошку на столе.
— Садись, — сказала Энни. Сибил не шелохнулась, недоверчиво косясь на тарелку. — Это твое любимое блюдо. Специально для тебя пожарила.
— Можно я позже поем?
— Нет, давай сейчас.
У Сибил задрожали губы.
— Можно я возьму это наверх. Я все съем.
Энни вздохнула.
— Ну, если ты обещаешь…
— Обещаю. Честное слово.
Метнувшись к столу, Сибил схватила тарелку и выскочила из кухни. Сквозь открытую дверь я видела, как она поспешно прошла по коридору и стала подниматься по лестнице, держа тарелку на вытянутых руках, словно блюдо для пожертвований. Энни тоже смотрела ей вслед, со слезами на глазах. Не оборачиваясь, она произнесла:
— Ничего она не съест. Голодает с тех самых пор.
* * *
Когда я уже собиралась прощаться, на лестнице послышался топот, и из мансарды появился Нед. Он скользнул мрачной тенью по коридору, взял с вешалки шляпу и направился к выходу, даже не взглянув в сторону кухни. Я обернулась к Энни; та скручивала бумагу, чтобы разжечь огонь, изображая, будто ничего не слышала. Нед наверняка видел нас обеих, ведь дверь в кухню была открыта настежь, однако удалился, не здороваясь, и плотно закрыл за собой входную дверь. Он торопливо спустился по лестнице, и звук шагов затих в отдалении. Энни старательно не замечала его внезапный уход.
— Нед куда-то убежал, — сказала я, но Энни не ответила.
Подойдя к раковине закрутить капающий кран, я выглянула в окно — Нед как раз пробегал через палисадник. У стены на Стэнли-лейн стояло двое журналистов, но он выскочил в калитку с такой скоростью, что они едва его не проворонили. Опомнившись, газетчики победно вскрикнули и бросились в погоню. Хотя я лишь мельком видела лицо Неда — в коридоре и сейчас, и когда он оглянулся через плечо, сворачивая на тропинку, — оно показалось мне крайне изможденным. Я снова обернулась к Энни.
— Он что, совсем не спит?
— Понятия не имею, — нарочито беззаботно отозвалась она.
Не желая допытываться, я умолкла. Энни со злостью скрутила еще одну газету в жгут.
— Если хотите знать, он спит в мастерской, на кушетке.
Я возилась с краном, в котором пора было менять прокладку. По правде говоря, я растерялась и не знала, что сказать. Энни продолжала — наверное, хотела выговориться.
— Дело в том, что мы не можем находиться в спальне, даже с задернутыми шторами — этот жуткий тип все время торчит в окне напротив. Поэтому Нед спит в мастерской, а я — в постели Роуз.
— Вот как, — кивнула я, чувствуя себя неловко. — Пожалуй, так… удобнее.
Мне не давал покоя вопрос — неужто их размолвка зашла так далеко, что брак уже не спасти?
* * *
К концу мая, почти за четыре недели поисков, полиция испробовала все возможные средства, но толком никуда не продвинулась. Требований о выкупе больше не поступало. Несчастная девочка как будто растворилась в воздухе. Были опрошены все свидетели, все соседи и друзья Гиллеспи, включая меня. Я надеялась, что со мной побеседует детектив Стерлинг, ведь нам до сих пор не довелось встретиться, а мне хотелось составить мнение о его способностях. Однако меня вместе с Александерами поручили рыжеусому констеблю Блэку, и он по очереди вызывал нас в маленькую столовую на Квинс-Кресент. Блэк угостил меня мятным леденцом, спросил, не заметила ли я чего-нибудь странного в день исчезновения Роуз, что-то нацарапал в блокноте и поблагодарил меня за участие. Похоже, мне не удалось принести пользу следствию.
Хотя детектив Стерлинг и уверял Неда, что вместе со своей командой не бросит расследование, было непонятно, как он намерен продолжать, если не появится новый свидетель или свежая улика. И оставался вопрос: что именно случилось с Роуз? По словам Энни, Стерлинг не верил, будто девочка заблудилась, и был твердо убежден, что ее похитили; он не знал или не хотел говорить о цели похищения и не мог объяснить, почему злоумышленник больше не объявлялся.
Само собой разумеется, ежедневные публикации в газетах о розыске пропавшего ребенка породили массу слухов, и легкомысленные читатели изо всех уголков города то и дело сообщали, что видели Роуз. Маленькие девочки, подходящие под ее описание, были замечены на вокзале Бридж-стрит, затем в рощице в восточном районе Глазго и в центре на Кэндлриггс-стрит. Кроме того, ее якобы видели в Килмарноке, Питтенвиме и Обане. Поскольку в первую очередь под подозрение попали обитатели Винегархилла, чаще всего подобные известия приходили из Ист-Энда: как-то вечером ее видели на Лондон-роуд, одетой с чужого плеча и идущей за руку с толстой ирландкой; на следующий день прохожие на Хай-стрит оборачивались на плач ребенка, которого тащил за собой высокий мужчина в твидовой кепке; а одна дама на пароме в Оутлендс заметила девочку в голубом платье, без конца задающую вопросы неизвестной женщине: «Мы едем к маме?» и «Где папа?».
Полиция тщательно расследовала каждое сообщение — но, к несчастью, пока безрезультатно.
Вскоре поползли слухи, будто Роуз увезли на континент (во Францию или Бельгию) и продали не то в заведение с дурной репутацией, не то богатому сластолюбцу. В газетах и пабах поговаривали о белом рабстве и о чудовищном подпольном мире, в котором толстосумы, с ведома полиции и власти, беззастенчиво покупают детей для удовлетворения мерзких похотливых желаний. Согласно другой версии, Роуз не увезли за границу, а держали в Ист-Энде, в каком-то борделе, где до поры до времени ее оставили бы девочкой на побегушках, а затем — спустя всего несколько лет — заставили работать.
Газетчики становились все изобретательнее в попытках добиться встречи с несчастными родителями. Почтовый ящик Гиллеспи заваливали просьбами и приглашениями. Согласен ли мистер Гиллеспи дать интервью? Желает ли он с супругой заполучить бесплатный фотопортрет? Соблаговолит ли принять билеты в театр? Выпьет ли чаю с редактором и его женой? Одна иллюстрированная газета напечатала большой и точный шарж на Неда (разумеется, авторства Мунго Финдли), и с тех пор Гиллеспи осаждали совершенно незнакомые люди: при виде его разговоры умолкали; прохожие провожали взглядом; а неизвестные мужчины при встрече поднимали шляпы, выражая соболезнования.
По непонятной причине, словно стараясь запутать и без того таинственную историю, автор записки о выкупе хранил упорное молчание. Изначально ожидалось, что за первым письмом вскоре последует второе, с инструкцией о передаче денег, однако похититель не давал о себе знать и спустя месяц после исчезновения Роуз так и не прислал второго письма.
* * *
Как-то в начале июня, в субботу, я шла по району Блайтсвуд — аккуратной сетке улиц в западной части города, увенчанной площадью на одноименном холме. Весь день я простояла на углу улиц Бьюкенен и Сент-Винсент, раздавая листовки, и теперь возвращалась домой, едва волоча ноги. Лишь несколько соучениц из Художественной школы составили мне компанию — со дня исчезновения прошло уже почти пять недель, и многие потеряли надежду. Казалось, большинство людей разделяют негласное мнение: чем дольше Роуз числится в розыске, тем меньше вероятность, что ее вообще когда-нибудь найдут.
Я все сильнее беспокоилась за Неда и Энни и была готова проведывать их каждый день. Однако Гиллеспи дали понять друзьям и соседям, что, проведя на людях целый месяц, нуждаются в некотором уединении, и я позволяла себе навещать их примерно раз в три дня, как бы мне ни хотелось видеться чаще. Разумеется, при этом я постоянно общалась с Элспет и была в курсе основных событий, но, как вы понимаете, время работало против нас.
Я взяла за обыкновение бродить по городу, заглядывая во все переулки в надежде хоть краем глаза увидеть малышку в голубом платье. Итак, в ту субботу я уже почти свернула на Уэст-Кэмпбелл-стрит, как вдруг заметила впереди небольшую толпу. Вблизи оказалось, что это очередь в галерею Гамильтона: там все еще продолжалась выставка Неда. Элспет говорила, что в мае посетителей стало больше, и Гамильтон отложил закрытие. В некоторых газетах писали, что отец Роуз — художник, иногда уточняя, что его полотна можно увидеть в известной галерее на Бат-стрит; газета «Ивнинг таймс», ни разу прежде не упомянувшая о выставке, внезапно отправила туда своего корреспондента и опубликовала соответствующую статью. Судя по всему, критика потрясли недавние картины из Кокбернспата, особенно та, где две девочки в лесу убегают от неизвестной опасности. «Быть может, художник изобразил собственных детей? — спрашивал он. — Остается только отметить, что жуткие сюжеты оказались в какой-то мере пророческими». В целом рецензия была благосклонной, и не исключено, что именно благодаря ей у галереи образовалась очередь.
Из любопытства я решила пройти мимо. Публика в очереди собралась разношерстная: кто-то курил, кто-то поплевывал на землю, а кто-то, сунув руки в карманы, привалился к ограде. Как ни странно, тут были даже целые семьи, хотя детей редко водят в частные галереи. Некоторые мальчики и девочки, скучая, расселись на крыльце, а другие играли на обочине. Полная румяная женщина грызла арахис, швыряя скорлупу под ноги, а ее подруга укачивала орущего младенца. В основном толпа состояла из людей, которых обычно не встретишь на таких мероприятиях; многие из них гораздо больше походили на завсегдатаев парковых паноптикумов и палаток с выпивкой.
Очередь тянулась вверх по ступенькам и исчезала за входной дверью. В окнах галереи появились написанные от руки объявления. Первое гласило «Выставка Гиллеспи продлевается», а во втором сообщалось о вознаграждении в двадцать фунтов за любые сведения, которые могут помочь в поисках дочери художника.
У крыльца беседовали две дружелюбные женщины примерно моего возраста. Ради интереса я решила спросить, куда выстроилась такая очередь. Одна из них — пухлая и розовощекая дама — указала на здание.
— Там выставка… Слыхали про малышку Роуз, которую разыскивает полиция?
Я кивнула.
— Так вот, у нее отец — художник, и вроде бы на его картинах даже есть та самая девчушка.
— О, надо же!
Я поблагодарила за ответ и двинулась дальше, ощущая странную тяжесть в груди. Похоже, всего за месяц картины Неда Гиллеспи стали сенсацией.
13
Весь июнь в галерее не было отбоя от посетителей. Благодаря Неду люди толпились и в соседнем, главном зале; в результате полотна из постоянной экспозиции продавались чаще. Сначала Гамильтон продлил выставку Гиллеспи на две недели, затем еще на несколько, устроив параллельный показ работ местных художников в главном зале. У мрачного стиля Неда появились свои ценители, и к концу месяца был продан даже самый зловещий пейзаж. В прессе регулярно появлялись новые рецензии. Журналист «Норт бритиш дейли мейл», посетивший выставку, назвал полотна Неда «плодом больного воображения талантливого, но одержимого человека». После выхода его статьи в галерею хлынули новые толпы — люди, в общем-то равнодушные к живописи, спешили посмаковать чужое горе, словно стервятники. Вероятно, некоторые рассчитывали увидеть Неда лично, но со дня пропажи Роуз он не показывался в галерее.
В июле Гамильтон, как истинный делец, написал Неду и, выразив очередные соболезнования, осторожно высказал пожелание снова продлить выставку. Нед дал понять, что ему совершенно безразлично. Я случайно видела его ответ Гамильтону на полочке у зеркала, нацарапанный наспех на обрывке обоев. В письме Нед сообщал, что у него нет ни времени, ни желания забирать картины и что полотна могут «висеть сколько угодно, пока не сгниют». Таким образом, закрытие выставки было отложено на неопределенный срок.
Гамильтон также вел переговоры от имени Неда о дюжине новых заказов, в основном речь шла о портретах; видимо, внезапная слава художника для публики оказалась весомее опасений, что он может изображать своих персонажей в нелестном свете. К сожалению, оставалось неясным, когда Нед будет в состоянии вновь взяться за кисть. Он неделями не подходил к мольберту и уступил место преподавателя в Художественной школе другому, пусть и весьма обходительному человеку, но совершенно иного уровня — и как преподаватель, и как художник. Стоит ли говорить, что я не была ни на одном занятии до конца семестра.
Все время, не занятое распространением листовок или поисками Роуз, Нед проводил, запершись в мастерской и затянув окно в потолке черной тканью, чтобы спрятаться от солнца. Несмотря на пристрастие к темноте, его одолевала бессонница и, как он позже признался, неделями преследовали видения пропавшей дочери. Однажды, когда он поднимался в мансарду, она явилась ему на лестничной площадке. Уже темнело, но от девочки исходило странное сияние. Она встала на цыпочки (как Роуз часто делала наяву), улыбнулась ему и исчезла.
Казалось, горе поглотило Неда с головой. Он медленно двигался и говорил, а однажды я с горьким удивлением заметила в его густой шевелюре одинокую белую нить — а через миг еще одну. Все лето число седых волосков прибавлялось, и вскоре их уже было не счесть.
Терзаясь мыслью, что лишь она одна виновна в случившемся несчастье, Энни взяла в привычку блуждать по отдаленным районам в поисках дочери. Мне не удалось убедить ее в тщетности этих скитаний. Они с Недом выходили из квартиры по очереди: пока один присматривал за Сибил, другой бегал по делам и продолжал обследовать улицы. Нед сосредоточился на своем районе, а Энни вбила себе в голову, что Роуз держат в заточении в Ист-Энде — явно не без помощи местных газет, публикующих сомнительные истории о «белом рабстве» и бесконечные свидетельства людей, якобы видевших белокурую девочку. Все лето, при любой погоде, Энни блуждала по переулкам Гэллоугейта, не пропуская ни одной подворотни. С почти маниакальным упорством она заглядывала в подъезды и даже обходила квартиры. Иногда ее встречали приветливо и сочувственно, а порой грубо прогоняли, но итог был неизменным: никто не знал, где искать ее дочь.
Пока несчастные родители предавались отчаянию, бедняжка Сибил продолжала морить себя голодом. Каждая попытка ее накормить проходила с боем: Нед и Энни умоляли дочь проглотить хотя бы кусочек, а Сибил придумывала все более изощренные способы отказа от еды. Уверившись, что пропажа сестренки на ее совести, она как будто пыталась похудеть до полного исчезновения.
* * *
Однажды в августе, спустившись ранним утром из мастерской после бессонной ночи, Нед заметил, что в квартире изменилось освещение. Спасаясь от любопытных глаз, Гиллеспи неделями занавешивали все окна, выходящие на улицу, но теперь в коридор падал луч света из гостиной. Нед в недоумении заглянул в комнату: шторы на одном из окон были открыты, а само окно — поднято вверх. Через миг он с ужасом осознал, что Сибил стоит на внешнем карнизе, как будто хочет броситься вниз. И действительно, только он перешагнул порог, как девочка наклонилась вперед, готовясь к прыжку.
К счастью, Неду удалось ее опередить. Метнувшись к окну, он схватил дочь за талию и втащил внутрь. Падение наверняка обернулось бы трагедией — кроме тротуара, внизу была чугунная ограда из частых остроконечных прутьев. Сибил так отчаянно извивалась в руках отца и рвалась к подоконнику с криком «Нет! Нет! Отпусти меня!», что Неду пришлось упасть вместе с ней и навалиться сверху, прижимая к полу.
На вопли прибежала перепуганная Энни, ночевавшая в комнате Роуз, и, застав Сибил и Неда в слезах на полу, воскликнула:
— Что случилось?
Пока Нед вкратце пересказывал жуткие события, девочка продолжала с рыданиями вырываться из его рук.
Вдвоем им удалось уложить ее на диван. Энни поспешила закрыть окно и задернуть шторы. Нед прижал Сибил к груди и стал легонько укачивать, что-то шепча ей на ухо. Девочка тихо всхлипывала, но понемногу успокаивалась. Энни опустилась в кресло, и в конце концов Сибил уснула. Нед осторожно поднялся и перенес ее к себе в спальню, которая к тому времени покрылась пылью и приобрела нежилой вид. Пока Энни охраняла сон дочери, Нед обошел квартиру и наглухо заколотил гвоздями все окна, так чтобы их невозможно было открыть.
* * *
После страшного происшествия Нед наконец признал, что Сибил нуждается в помощи, и в тот же вечер отправился на соседнюю улицу, к доктору Освальду. На приеме он рассказал о Сибил все без утайки — о ее чувстве вины, об отказе от еды и истощении, о нервном кашле и попытке выпрыгнуть из окна; перечислил все вредительские выходки за несколько месяцев — непристойные рисунки, кражу спичек, порчу и сжигание вещей, фекалии на стенах уборной и попытку отравить семью в Хогманай.
Внимательно выслушав рассказ, Освальд попросил разрешения поговорить с Сибил с глазу на глаз, и Нед пригласил его на Стэнли-стрит. На следующий день доктор прибыл в условленное время. Нед и Энни остались в гостиной, не находя себе места от волнения, пока Освальд минут десять беседовал с девочкой в соседней комнате. Затем Сибил отправили наверх, а доктор поделился с родителями своими выводами.
По его мнению, Сибил была крайне тревожным и неуравновешенным ребенком и отчаянно нуждалась в лечении, особенно ввиду попыток уморить себя голодом. Кроме того, судя по прежним выходкам, девочка представляла опасность не только для себя, но и для окружающих. Освальд предложил на несколько недель поместить ее в приют для умалишенных, чтобы наладить питание и содержать под более тщательным наблюдением, чем в доме номер одиннадцать.
К тому времени Энни так боялась за жизнь дочери, что была готова на все. Однако Неда мысль о приюте приводила в ужас, и он ни в какую не соглашался отдать туда дочь, несмотря на уверения Освальда, что в женском отделении с больными обращаются крайне бережно. Переговоры продолжались еще некоторое время, затем доктор ушел без Сибил, напоследок дав совет: если Гиллеспи не желают поручить девочку его заботам, то пусть немедленно ищут сиделку. Нед и Энни понимали, что без помощи не обойтись, но, измученные и уязвимые, не выдержали бы в доме посторонних и отвергли идею нанять прислугу.
Нед наотрез отказался вызывать Мейбл из Танжера. Энни пришлось поступиться гордостью и, забыв о размолвке со свекровью, после обеда оставлять Сибил под присмотром Элспет и ее горничной Джин в доме номер четырнадцать, где все комнаты располагались на нижних этажах.
* * *
Однажды, выполняя какое-то поручение для миссис Александер, я неожиданно для себя углубилась в восточную часть города, немного не доходя до площади Глазго-Кросс. День стоял прохладный, и ветер гонял по небу свинцовые облака. Кажется, была суббота — все вокруг куда-то спешили; улицы кишели кэбами и повозками, по Тронгейту сновали толпы людей. Я остановилась полюбоваться аркой над тропой, ведущей к подножию башни Трон-Стипл, и вдруг заметила одинокую женскую фигурку у противоположной стены башни, на краю тротуара. Женщина была растрепана; распоротый и заляпанный грязью подол ее пальто волочился по земле, из-под него выглядывали стоптанные сапоги. Сначала я приняла ее за уличную попрошайку, но, когда женщина повернула голову, я немедленно узнала Энни. Она раздавала листовки, бесконечно повторяя: «Помогите, пожалуйста! Вы не видели эту девочку? Помогите, пожалуйста!»
Мое сердце сжалось от тоски и уныния. К тому времени все надежды найти Роуз давно угасли. Даже Нед практически сдался и с середины августа редко выходил на поиски дочери, однако Энни не отступала, движимая не то отчаянием, не то безумием. От огорчения и неловкости мне не хотелось попадаться ей на глаза. Я отошла за какие-то ящики, а когда решилась выглянуть снова, к счастью, Энни уже отвернулась. Почему-то я не могла заставить себя уйти и долго наблюдала из своего укрытия за скорбной хрупкой фигуркой, протягивающей листовки прохожим и повторяющей, как заведенная: «Вы не видели мою дочь? Помогите, пожалуйста».
На Энни было больно смотреть, и я ушла, так и не заговорив с ней. Пройдя по Аргайл-стрит, я направилась на северо-запад, через Блайтсвуд. Смотря по сторонам, я в глубине души понимала, что поиски Роуз напрасны, однако по привычке заглядывала в лицо каждого встречного ребенка. Где-то на Сакихолл-стрит дребезжащая шарманка играла «Утраченную гармонию», и, хотя исполнение было непривычно бойким, мелодия, парящая над крышами домов, звучала невыразимо печально.
14
Как ни трудно в это поверить, тем ужасным летом жизнь во всем мире текла своим чередом. По утрам люди вставали и приступали к работе. На юге Франции, в Сен-Реми, Винсент ван Гог писал на холсте стога сена и оливковые деревья. В Лондоне театр «Новелти» открыл сезон спектаклем «Кукольный дом» по пьесе Ибсена. Не отдыхали даже преступники: в Уайтчепеле произошло новое убийство, и семнадцатого июля началось расследование по делу очередной жертвы. В том же месяце на шотландском острове Арран пропал без вести английский турист Эдвин Роберт Роуз; спустя неделю полиция обнаружила его гниющий труп и бросилась на поиски убийцы. Тем временем, окончив рабочий день, британцы не забывали о досуге. Журнал «Блэквуд» напечатал новый рассказ мистера Оскара Уайльда. Национальная портретная галерея Шотландии гостеприимно распахнула двери перед публикой. В лондонском отеле «Савой» посетители выстроились в очередь в новый ресторан, чтобы отужинать при свете электрических лампочек. В августе королева совершила короткое турне по Уэльсу на пути в Шотландию. А в сентябре футболисты «Порт Глазго атлетик» победили «Гринок абстейнерс» с разгромным счетом «восемь — ноль»!
Тем временем в Вудсайде, Глазго, в доме номер одиннадцать на Стэнли-стрит царила удушающая атмосфера скорби и отчаяния. Прошлым летом семейство предавалось веселью на людной Международной выставке, а теперь, убитые горем, Нед и Энни отстранились от мира и друг от друга. Конечно, я изо всех сил старалась поддерживать их в беде; едва ли кто-то сможет это опровергнуть. Хотя мы общались не так тесно, как, например, в начале года, я уверена, что после недавних событий мы стали близки, как никогда.
Расследование так и не сдвинулось с мертвой точки. Новых свидетелей, якобы видевших Роуз, почти не появлялось; повторных требований выкупа не поступало. К середине лета журналисты заскучали и постепенно покинули Стэнли-стрит; даже Кемп из «Ситизена» собрал вещи и освободил «комнату с видом». В начале сентября газетчики переключились с истории Роуз на поимку и арест Джона Уотсона Лори — «арранского убийцы». Когда осень прочно утвердилась в своих правах, стало очевидно, что следствию не удалось обнаружить ни Роуз Гиллеспи, ни каких-либо улик, позволяющих выяснить ее местонахождение. Загадочный иностранец, которого видели в рабочем квартале с сонной девочкой на руках, исчез, словно кролик в шляпе фокусника.
* * *
Момент, которого мы все ждали с ужасом, наступил утром семнадцатого сентября. Детектив Стерлинг внезапно явился на Стэнли-стрит и сообщил, что по приказу своего начальника, инспектора сыскной полиции Гранта, закрывает дело.
Судя по всему, Сибил слышала, как пришел Стерлинг, и сидела в гостиной, когда он излагал цель своего визита. Должно быть, затем она незаметно выскользнула в коридор, но Энни обнаружила ее отсутствие только через полчаса, когда детектив собрался уходить. Стерлинг рассыпался в извинениях — мол, будь его воля, дело о пропаже Роуз ни за что бы не закрыли. Конечно, Нед и Энни огорчились, что полиция остановила поиски, однако новость едва ли была неожиданной: мы давно опасались, что расследование прекратят как безнадежное. Словом, Нед и Энни были готовы к такому развитию событий, чего нельзя сказать о Сибил.
После ухода Стерлинга Нед молча удалился в мастерскую. Энни отправилась искать Сибил и обнаружила ее в мансарде, свернувшуюся клубочком на кровати. По-видимому, новость из полиции повергла девочку в отчаяние. Когда Энни присела на матрас, та с жалобным плачем бросилась ей в объятия.
— Теперь мы никогда не найдем Роуз?
— Найдем, обязательно найдем. — Энни погладила дочь по мокрым от слез волосам. — Ну-ну, успокойся.
— Но он сказал, что полиция больше не будет ее искать.
— Да, дорогая, у них есть другие дела.
Услышав эти слова, Сибил горько разрыдалась. Она лежала в постели, жалкая и несчастная; ее тощая фигурка тонула в слишком просторной сорочке. Наконец слезы утихли; Энни подоткнула одеяло и сидела рядом, держа дочь за руку, пока девочка не забылась тяжелым беспокойным сном.
* * *
Спустя несколько часов заплаканная Сибил спустилась вниз. Несмотря на печальный вид, она настаивала, что в состоянии идти к бабушке, и Энни согласилась отвести ее в дом напротив. Они застали Элспет в цокольном этаже за мытьем полов; Джин по ее поручению отлучилась на почту. Обычно за Сибил присматривала именно Джин, поскольку мать Неда много времени отдавала церкви. Однако в тот день Энни оставила девочку свекрови и отправилась в Гэллоугейт с пачкой листовок.
Стоял погожий день, и Элспет открыла дверь на задний двор. Убедившись, что калитка заперта на засов, она пустила Сибил поиграть на траве и велела оставаться на виду. Однако девочка сказала, что хочет побыть дома, помочь бабушке по хозяйству, и они вдвоем уселись за стол в кухне.
Почему-то именно в тот злосчастный день Элспет решила почистить светильники из гостиной — пару стеклянных керосиновых ламп, которые она держала про запас, предпочитая современным газовым люстрам традиционное освещение. Первым делом она слила старый керосин в банку, затем попросила Сибил подать салфетку для пыли. Элспет толком не помнила, как так вышло, но банка перевернулась, и керосин вылился на стол. Не желая пачкать салфетку, Элспет пошла за тряпками, а вернувшись, увидела, что Сибил держит ладони над керосиновой лужей. Услышав бабушкины шаги, девочка отпрянула от стола. Хотя керосина было добрых полбанки, лужица неожиданно оказалась совсем маленькой, однако Элспет тут же забыла об этом и, наведя порядок, принялась натирать лампы. Тем временем Сибил кружила по кухне — от раковины к камину и шкафам — и наконец подобралась к двери.
— Можно мне выйти? — пролепетала она.
— Можно, — ответила Элспет, — но чтобы я тебя видела.
Сибил выскользнула за дверь и запрыгала по двору, что-то напевая себе под нос. Удовлетворившись тем, что девочку хорошо слышно, вдова вернулась к своему занятию. Вскоре пение стихло. Элспет увидела через окно, что внучка села на корточки и что-то разглядывает на траве. Решив, что Сибил спокойно играет, Элспет начала заливать в лампы керосин. Через мгновение за дверью раздались шаги — Джин поднялась по крыльцу и прошла мимо кухни к вешалке у черного хода, где обычно оставляла свою поношенную шерстяную накидку.
Далее, по словам Элспет, события развивались стремительно. За окном мелькнула яркая вспышка, и Джин громко выругалась, что ей обычно не свойственно. В другое время Элспет отчитала бы горничную за грубость, но тогда все ее внимание было обращено к страшной картине на заднем дворе.
Сибил была объята пламенем — по меньшей мере, частично: рукава ее платья неистово пылали, словно костер. Несмотря на горящую одежду, девочка спокойно шла по двору, воздев глаза к небу и расставив руки в стороны, будто сам Господь на кресте (как впоследствии рассказывала Элспет). Сибил не издала ни слова, ни крика. В одно мгновение огонь охватил юбку и взметнулся выше. Краем глаза Элспет заметила темный силуэт: Джин мчалась по траве, держа в руках развернутую накидку, как плащ матадора. Подбежав к Сибил, она одним движением завернула девочку в ткань, повалила и стала катать по земле, сбивая пламя.
Элспет схватила ведро воды, оставшееся после мытья пола, и со всех ног бросилась во двор. В воздухе пахло гарью. Горничная помогла девочке подняться. Опаленная ткань накидки дымилась. Сибил запрокинула голову; ее веки затрепетали и сомкнулись. На траве лежала коробка со спичками из кухни. Побелевшая Джин что-то говорила хозяйке, но та не разобрала ни единого слова из-за странного шума в ушах. Элспет выплеснула воду на Сибил, гася последние языки огня, затем с грохотом выронила ведро. Не то от потрясения, не то от непривычных физических усилий, а может, от всего сразу у нее потемнело в глазах. Вдова опустилась на колени и потеряла сознание, упав на кучу листьев посреди двора.
* * *
Все это произошло во вторник, когда меня не было в Глазго — я уехала в Бардоуи проследить за расстановкой мебели и прочей домашней утвари, которую доставили в усадьбу несколько недель назад. Вернувшись в город, я вскоре узнала о случившейся трагедии. Сибил увезли в Королевскую лечебницу, где она лежала в постели, перебинтованная с ног до головы. Доктора сомневались, выживет ли девочка после ожогов и пневмонии, которая развилась в результате травмы. Мы впервые вздохнули с облегчением в пятницу, когда она ненадолго открыла глаза. Целую неделю Сибил провела в беспамятстве с редкими проблесками сознания, но, к счастью, обошлось без осложнений. Спустя еще две недели воспаление легких пошло на спад, и девочка постепенно начала выздоравливать. Чудо, что Элспет и Джин успели ее спасти. Увы, Сибил получила серьезные ожоги, и, по словам врачей, шрамы должны были остаться на всю жизнь.
В довершение трагедии, когда Сибил немного оправилась от болезни, ее на неопределенный срок перевели в женское отделение Королевского приюта для умалишенных. После такой чудовищной выходки даже Нед не мог отрицать очевидного: бедняжка окончательно повредилась умом.
Когда случается нечто ужасное, людям свойственно рассуждать «что было бы, если…». Если бы Энни не отвела Сибил в дом напротив. Если бы Элспет не решила почистить лампы именно в тот день. Если бы она внимательнее присматривала за внучкой. Если бы девочке с ранних лет не потакали все подряд — и так далее и тому подобное. От этих мыслей мало толку, ведь уже ничего не исправишь. Сибил всегда была трудным, неуравновешенным ребенком, и ее буйный нрав оказался непосильным испытанием для родителей. В результате она погрузилась в беспросветное отчаяние и извращенную ненависть к себе. Однако, даже при всех ее странностях, никто из нас не мог предвидеть столь безумный поступок. По большому счету в ее судьбе винить было некого.
15
К счастью, на сей раз трагедия семьи Гиллеспи прошла почти незамеченной для публики: во всей Шотландии только и говорили, что о предстоящем суде над арранским убийцей. В прессе появились лишь несколько заметок, приписывавших травмы Сибил несчастному случаю. Через несколько недель, когда ожоги почти зажили, девочку перевезли в женское отделение приюта для умалишенных — тайно, среди ночи, чтобы не привлекать внимания зевак. Насколько мне известно, о переводе девочки в приют газеты сообщили лишь несколько месяцев спустя, во время судебного процесса.
Оказавшись в приюте, Сибил вскоре снова принялась голодать; несмотря на все ухищрения, санитарки практически не могли уговорить ее поесть. Вдобавок она стала чрезмерно восприимчива к внешним раздражителям: морщилась от звука голоса; затыкала уши от стука упавшей чашки; в истерике закатывала глаза, если на лицо падал солнечный луч. Любые сильные переживания выводили девочку из равновесия на долгие часы. Даже перед встречей с родителями она впадала в тревожное состояние, а после их визита становилась почти невменяемой, и врачи были вынуждены ограничить посещения. Неду и Энни разрешили проведывать Сибил не чаще одного раза в две недели и не дольше чем на полчаса.
Всем остальным временно запретили навещать больную. Подозреваю, Элспет только вздохнула с облегчением. Хотя она ни разу не обмолвилась, что чувствует вину за нынешнее состояние внучки, думаю, в глубине души ее мучила совесть. Бедная женщина! Представляю, как ей пришлось несладко. Наверняка у нее от ужаса сосало под ложечкой, сердце раздирала боль, руки дрожали, и беспрерывно тошнило.
* * *
Для Неда и Энни расставание с Сибил — так скоро после потери младшей дочери — оказалось сокрушительным ударом. По-моему, я и сама тогда погрузилась в меланхолию. Обычно картины прошлого предстают передо мной в красках, но те несколько недель почти начисто стерлись из моей памяти. Безусловно, беда близких друзей — исчезновение Роуз и жуткая попытка самоубийства Сибил — не могла не отразиться на моем душевном равновесии.
Первое событие той осени, которое я помню ясно, случилось в середине ноября. Накануне Гиллеспи побывали в приюте, и я зашла к ним справиться о здоровье Сибил. В то утро я бегала за покупками для Мерлинсфилда и, не желая идти на Стэнли-стрит с пустыми руками, прихватила яблочный пирог из булочной.
Вход в дом номер одиннадцать теперь закрывали на ключ, как раньше: опасаясь воров, жители давно убрали камень, подпиравший дверь в первое время после пропажи Роуз. У входа в подъезд я столкнулась с миссис Колтроп. На лестнице мы разговорились: выяснилось, что она ходила в лавку и заодно купила Неду табака. Я предложила занести его наверх, и, так как руки у меня были заняты пакетами, миссис Колтроп бросила табачный жгут в мой саквояж.
На последнем этаже было тихо. Я осторожно постучала. Как ни удивительно, мне тут же открыл Нед — хотя обычно он никогда не подходил к двери. Его вид поразил меня и, пожалуй, даже испугал: впалые щеки покрывала щетина, волосы торчали во все стороны, а под глазами залегли глубокие морщины.
— О… — Перегнувшись через перила, Нед заглянул вниз. — Я думал, это…
— Прошу прощения. Вы кого-то ждете?
— Да нет, просто… — Он вернулся на порог. — Энни нет дома.
— Какая жалость. Я принесла яблочный пирог. Ах да, и на дне саквояжа ваш табак — миссис Колтроп передала. Сейчас я его достану, только…
Я не решалась поставить пакеты на пол: судя по всему, на лестничной площадке давно не подметали. Нед не проявил к угощению никакого интереса, и я засомневалась, действительно ли он так уж любит пироги с яблоками. Хотя, скорее всего, у него не было аппетита. Нед всегда был вежлив до крайности, но сейчас — видимо, из-за пережитых за последние месяцы потрясений — даже не предложил взять у меня блюдо, а просто вошел в квартиру со словами:
— Если хотите, поставьте его на… — Махнув рукой в сторону кухни, он побрел по коридору. Я поставила пирог в буфет и пошла искать Неда. Он стоял в гостиной у камина и, завидев меня, протянул трубку.
— Вы э-э… принесли?..
— Ах да, конечно.
Я поставила покупки и достала из саквояжа табак. Нед молча положил жгут на каминную полку и принялся нарезать. Я оглядела гостиную. Хотя семью давно уже не донимали газетчики, занавески с внешней стороны дома оставались наполовину задернутыми, что придавало комнате траурный вид. Окна были по-прежнему закреплены гвоздями, и в квартире стоял затхлый дух непроветренного белья и еще чего-то кислого, вроде прогорклого бекона.
— А где Энни? — спросила я.
— Уехала на несколько дней, в Абердин. Там как будто видели Роуз, и Энни хочет выяснить подробности.
— Надо же! Надеюсь, она поехала не напрасно.
Я опустила глаза: среди моих пакетов, завернутая в плотную коричневую бумагу, стояла самшитовая клетка, которую я купила утром в японской сувенирной лавке на Сакихолл-стрит. Мне хотелось развеселить Неда, и я, разорвав обертку, поставила клетку на стол.
— Смотрите — это из японской лавки. Правда, прелестная вещица?
— Что это? — Нед взглянул на часы.
— Та самая клетка — помните, мы вместе видели?
— Не знал, что вы держите птиц, Гарриет.
— Не держу, но собираюсь купить. Я хочу поставить клетку в мастерской в Мерлинсфилде — я ведь там бываю время от времени. — На миг я умолкла, но Нед не отвечал. — Правда, это чудесно — писать картины под щебетание птичек?
— Пожалуй, мне бы они мешали.
— Ну, тогда не работать, а любоваться закатом, летом или весной. Какую бы птичку выбрать, как вы считаете?
— Я не разбираюсь в птицах. Зеленушку?
— Точно. Наверное, лучше взять парочку — вдвоем крошкам будет веселее. По-моему, в городе есть птичий рынок. Знаете, у пожарной станции?
— Да.
— Прекрасно. Надо заглянуть туда на следующей неделе. И, разумеется, вы правы — глупо ставить клетку в мастерской — хотя я давно уже не подходила к мольберту. Пожалуй, с тех пор, как перестала посещать ваши уроки. А вы? У вас получается работать?
— Не очень.
Я шагнула к Неду, собираясь похлопать его по плечу или подбодрить каким-нибудь дружеским жестом, но в эту секунду он отвернулся набить трубку, а затем направился к двери, поманив меня за собой.
— Спасибо, что навестили, Гарриет.
— О, не стоит благодарности. — Я задержалась у стола, чтобы забрать клетку. Внезапно меня осенило. Не зная, как подойти к делу, я осторожно спросила: — Вам не кажется, что тут слишком мрачно?
Нед молча оглянулся и пожал плечами.
— Простите за вопрос, а когда вы в следующий раз пойдете в приют?
— Не раньше чем в конце следующей недели.
— Ну вот. У меня есть прекрасная мысль — почему бы вам не погостить в Бардоуи? Вредно все время сидеть в одиночестве.
Кажется, Нед нашел предложение заманчивым. Однако вслух он сказал:
— Нет, спасибо. Не хочу доставлять вам лишние хлопоты.
— Никаких хлопот. Вам нужно вырваться из города. Быть может, через несколько дней вы даже захотите поработать. В мастерской есть все необходимое. — Видя, что упоминание о работе ему неприятно, я поспешила добавить: — Да что там живопись — приезжайте отдохнуть. Вам полезно развеяться и переключиться на что-то другое. Что, если нам… вместе написать книгу о вашей жизни?
— Книгу?
— Чтобы вдохновить молодых непризнанных художников, таких, каким когда-то были вы сами; показать им, что упорным трудом можно достичь любых вершин. Хотите? Мы могли бы начать, когда вы приедете.
Нед устало потер лоб.
— Конечно, идея весьма любопытна. Но сейчас я должен быть рядом с Сибил, а в Бардоуи добираться несколько часов.
— Ну что вы, — рассмеялась я. — Поезд домчит вас мигом. И, хотите верьте, хотите нет, у вокзала в Милгай обычно стоит кэб.
Нед нахмурился: вслед за своей матерью он не доверял кэбам. Конечно, я умолчала, что кэбмен — угрюмый пьяница и так гонит лошадей, что часто промахивается мимо въезда в Мерлинсфилд.
— Погостите у меня до следующего визита в приют. Для начала мы не будем ничего писать — просто обсудим книгу.
— Благодарю, Гарриет. Я бы с радостью принял приглашение — но сейчас не могу.
— А если через несколько дней или на той неделе? Возьмите с собой Энни или кого пожелаете.
— Поживем — увидим. Вы справитесь со своими пакетами?
Как выяснилось, Нед все время смотрел на часы, потому что спешил по делам в город и хотел успеть переодеться перед выходом. У него была назначена встреча с Горацио Гамильтоном. Хотя о цели их разговора Нед не распространялся, я подозревала, что галериста интересует, когда его протеже намерен работать, ведь дюжина желающих все еще ждала своих портретов. Гамильтон оказывал художнику поддержку в трудные времена, однако прежде всего он был деловым человеком. Вполне вероятно, он торопил Гиллеспи начать работу. В любом случае, не желая задерживать Неда, я быстро собрала покупки, и он проводил меня к двери.
— Наверное, я на несколько недель останусь в Мерлинсфилде, — сказала я, когда мы прощались на лестничной площадке. — Если вдруг вам захочется приехать — вы ведь помните, как добраться?
— Думаю, да.
— Балмор-роуд, примерно на полпути к Бардоуи, по левую руку увидите ворота — но кэбмен вас и так довезет, если скажете, что вы в Мерлинсфилд.
— Надеюсь, получится.
Ощутив внезапный порыв, я протянула ему клетку.
— Возьмите. Пусть побудет здесь — может, будет иногда поднимать вам настроение.
Нед хмуро взглянул на клетку и покачал головой.
— Нет. Для меня она слишком прекрасна. Забирайте.
— Вы уверены?
Он кивнул.
— Ну что же, — сказала я. — Поставлю в мастерской в Мерлинсфилде, и вам придется приехать и полюбоваться на нее там.
— Пожалуй, так будет лучше всего. — На миг у Неда заблестели глаза, и мне даже показалось, что он заплачет, но вместо этого он резко сказал: — А теперь простите, Гарриет…
По пути вниз я напоследок оглянулась через плечо. Нед запирал входную дверь, напряженно буравя глазами пол. Бедный славный Нед — сколько же выпало на его долю! В последнее время я все сильнее убеждалась в неотвратимости рока. Ни одну из недавних катастроф нельзя было предвидеть, и в то же время обе они казались неминуемыми. Сколько ни бейся, нельзя избежать неизбежного, и каждого из нас постигнет своя участь, словно того слугу из притчи, который скрывается от Смерти в Самарканд, а по прибытии в город обнаруживает, что Смерть ждет его именно там.
* * *
После Стэнли-стрит я ненадолго заглянула к себе домой, проверить, нет ли писем, и в тот же день вернулась в Бардоуи с клеткой и остальными покупками. Возможно, при данных обстоятельствах Неду было не с руки ехать в Мерлинсфилд, но я надеялась, что через день-другой он примет приглашение. Разумеется, книга была лишь предлогом, попыткой его отвлечь — мне хотелось, чтобы Нед оставил свою мрачную квартиру и сменил обстановку.
В субботу и воскресенье Агнес Дьюкерс, экономка, помогла мне подрубить занавески, а в понедельник я начала менять обивку на старых креслах, которые завалялись на чердаке. Кроме того, я написала отчиму: он задержался в Швейцарии и, вероятно, должен был вернуться к Рождеству. Ранее я уже отправила ему несколько писем, но ответа не получила.
Время от времени я отрывалась от работы и, подойдя к окну в маленькой столовой, выглядывала на дорогу, а иногда поднималась в мастерскую. Пустую клетку я решила поставить на стол у окна, пока в ней не появятся обитатели.
Мне не терпелось поселить туда парочку зеленушек, и я решила во вторник отправиться на птичий рынок, но прежде заглянуть на Стэнли-стрит и позвать с собой Неда. Совместная прогулка помогла бы ему отвлечься от грустных мыслей. Затем я собиралась остаться в городе на несколько дней, чтобы составить Неду компанию, пока Энни в отъезде. Я хотела нагрянуть внезапно, правда, немного опасалась, что ему придет в голову поехать в Бардоуи в этот же день. Признаюсь, в ту ночь мне снилось, что я вижу Неда в окно мастерской: не доверяя кэбам, он прошагал от вокзала до самого Мерлинсфилда и теперь медленно бредет по дорожке к дому, глядя на меня, а в его сияющих голубых глазах отражается небо.
* * *
Утром меня разбудил топот копыт по гравию и бряцанье сбруи. Неохотно выбравшись из постели, я подошла к окну спальни. Поздней осенью и ранней зимой, когда небо после рассвета долго остается пасмурным, сразу и не определишь, который час. Я выглянула наружу: солнце уже встало, но спряталось за свинцовыми тучами. Хотя из спальни было видно лишь край подъездной дорожки, я рассмотрела задние колеса старого кэба, стоящего у входа. В Мерлинсфилд редко наведываются посторонние, и первой мыслью было, что Нед все-таки принял приглашение. В ту же секунду снизу послышался грохот: кто-то барабанил в дверь бронзовым молотком. Агнес обычно не выходила раньше восьми и, вероятно, еще спала у себя в домике. Я набросила поверх сорочки шаль и босиком бросилась вниз, подгоняемая настойчивостью неизвестного гостя, затем пробежала через холл, едва не спотыкаясь и взволнованно крича:
— Одну секунду! Уже иду!
Отодвинув засов, я распахнула дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина средних лет в пальто и котелке, приземистый и крепкий, с темными аккуратными усами — словом, обыкновенный, ничем не примечательный тип.
— Доброе утро. — Он осмотрел меня с ног до головы.
Я молчала, хватая ртом воздух. Сердце колотилось — видимо, от пробежки по лестнице в полусонном состоянии. Незнакомца сопровождали три человека — двое из них в полицейской форме. Чуть поодаль стоял угрюмый кучер, прислонившись к кэбу. Все они с искренним любопытством глазели на меня. В одном из полицейских я узнала Джона Блэка — любителя мятных леденцов, который допрашивал меня несколько месяцев назад. Незнакомец глянул через плечо, словно ожидая подтверждения, и, когда Блэк кивнул, вновь повернулся ко мне.
— Мисс Бакстер?
— Да, — отдышавшись, ответила я. — Доброе утро, господа.
— Мисс Гарриет Бакстер?
— Совершенно верно. Могу ли я узнать, кто вы такой?
— Младший инспектор детектив Стерлинг, мэм.
— О боже! Что случилось? С Недом все хорошо?
Детектив бросил на меня пронзительный взгляд.
— Хорошо, насколько это возможно, мисс Бакстер. Однако сегодня нас интересует вовсе не мистер Гиллеспи. Я обязан вам сообщить… что у меня приказ о вашем аресте.
Он продолжал что-то говорить, но я не разбирала слов. Присутствующие наблюдали за нами с живым интересом, выдыхая клубы пара в морозный утренний воздух. Каменные плиты на полу леденили мне ноги, словно сталь. По дорожке, пыхтя и поправляя передник, бежала Агнес, встревоженная неожиданным визитом.
— Мисс Бакстер! — Она испуганно бросилась мне на помощь, но констебли шагнули ей навстречу, преграждая дорогу, а их третий спутник (как я догадалась, еще один детектив) отвел ее в сторону и начал что-то тихо втолковывать. Агнес замерла и уставилась на меня с открытым ртом.
Стерлинг говорил и говорил, почти вплотную приблизившись ко мне. Помню, я рассеянно разглядывала его густые усы — состоящие из тысяч отдельных волосков, они шевелились все разом в такт движению губ. «Интересно, ему часто приходится их подстригать? — думала я. — Как странно устроены люди! Меня сейчас арестуют, а я рассуждаю о чьих-то усах».
Ошеломленная внезапным поворотом событий, я не произнесла ни единого звука. Наконец мы сели в кэб, который уверенно, но не слишком быстро понесся на юг по Балмор-роуд. Полицейские молчали: Блэк теребил рыжие бакенбарды, а Стерлинг, сложив руки на груди, таращился на меня с нескрываемым любопытством. Их коллеги — видимо, из местного отделения полиции — остались в Мерлинсфилде обыскивать сад и особняк. Я смотрела на дорогу через заиндевевшее окно, потрясенная несуразностью сцены. Очень скоро — возможно, через несколько часов — полиция поймет, что допустила ужасную ошибку.
Борясь с нарастающей тревогой и до конца не веря в происходящее, я неожиданно для себя издала короткий смешок. Стерлинг, переглянувшись с Блэком, достал засаленный блокнот и что-то нацарапал в нем огрызком карандаша. Я похолодела: похоже, он еще припомнит мне этот нервный смех.
