~~~

Я понятия не имела, долго ли мистер Уоттс пробудет в трауре. Некоторые из моих одноклассников боялись, что он уединится в четырех стенах и будет жить отшельником, как мисс Хэвишем. Но как ни удивительно, через три дня ко мне прибежал Гилберт, которого послал не кто иной, как мистер Уоттс, — выяснить, почему я прогуливаю.

В школе мистер Уоттс ничем не напоминал подавленного, убитого горем одиночку, стоявшего над могилой Грейс. Он подождал, когда все рассядутся. Его улыбка будто говорила, что траур закончился. Когда в классе воцарилась тишина, мистер Уоттс поднял указательный палец.

— Помните ту сцену, когда у ворот дома мисс Хэвишем Пипа встречает пренеприятная особа — Сара Покет?.. — Он вгляделся в наши лица, чтобы хоть у кого-нибудь найти отклик. — Я вижу, все помнят. Сара Покет сообщает Пипу, причем весьма резко, что Эстелла уехала за границу: получает образование и воспитание, подобающее молодой леди. Все ею восхищаются, говорит она бедному Пипу. Вылив на него этот ушат холодной воды, Сара Покет спрашивает: чувствует ли он, что потерял ее? Конечно, чувствует. А как же иначе?

Учителя мы всегда слушали со вниманием. Все сидели смирно. А сейчас тишина стала глубокой, точно омут. Мы не то что присмирели, а замерли.

Как мыши, напуганные приближением частых кошачьих шажков. Нам померещилось, будто речь зашла о миссис Уоттс. Вроде бы ему было больно за Пипа, которого заставили страдать, но получалось, что эта боль — от его собственной утраты. Мы ждали, когда же он выйдет из темницы скорби. И у нас на глазах мистер Уоттс начал просыпаться. Он поморгал и с радостью увидел перед собой всех нас.

— Итак. Что мы имеем?

Поднялся лес рук. Включая мою. Все жаждали отвлечь мистера Уоттса от мыслей о смерти жены.

В последующие дни мы усердно выискивали в памяти обрывки исчезнувшего мира. Даже глядели с прищуром.

— Что с вами такое, негодники? — допытывались матери. — Солнце глаза слепит?

Естественно, маме я ничего не рассказывала про нашу классную работу. Она бы меня осадила: «Этим рыбу не выловишь и банан не очистишь». Действительно. Только мы не нацеливались на рыбу и бананы. Мы нацеливались на нечто большее. На другую жизнь.

К тому же мистер Уоттс еще раз напомнил про возложенную на нас ответственность и при этом нашел такие слова, что мы невольно подтянулись. Нашим долгом было спасти величайшее произведение мистера Диккенса, обреченное на гибель. Мистер Уоттс теперь и сам трудился наравне со всеми, превосходя нас — что неудивительно — своими достижениями.

Стоя перед нами, он будто от себя требовал, чтобы Пип «получил воспитание джентльмена, иначе говоря — воспитание молодого человека с Большими Надеждами».

Мы слушали Диккенса. И ликовали. Мистер Уоттс ухмылялся в бороду. Он только что выдал нам целую фразу. Слово в слово. В точности как было у мистера Диккенса. Разве могли с этим сравниться наши вымученные, полубессвязные отрывки? Он обвел взглядом восторженные физиономии.

— Помните, кто произносит эти слова?

За всех ответил Гилберт:

— Мистер Джеггерс.

— Мистер Джеггерс… он кто?

— Стряпчий!

Заслышав хор наших голосов, мистер Уоттс улыбнулся.

— Вот именно, — подтвердил он. — Мистер Джеггерс, стряпчий.

Я зажмурилась и аккуратно сложила эти слова в свою черепную коробку: …воспитание джентльмена… иначе говоря… воспитание молодого человека… с большими надеждами. Каким-то чудом я тоже вспомнила целое предложение. И стала трясти поднятой рукой, чтобы привлечь внимание мистера Уоттса.

— Да, Матильда?

— «Мои мечты сбылись».

Учитель направился к дверям. Там он застыл, а я томилась в ожидании. Вскоре он закивал, и у меня отлегло от сердца.

— Пожалуй, — сказал мистер Уоттс. — Да. Примерно так. А теперь вспомним следующую сцену. Мистер Джеггерс излагает определенные условия. Во-первых, Пип должен навсегда сохранить фамилию Пип. Во-вторых, имя его благодетеля должно остаться в глубочайшей тайне.

Дэниел стал тянуть руку, но мистер Уоттс предугадал его вопрос.

— Ах, да. Благодетель. Ну, это тот, кто обеспечивает или одаривает какого-нибудь человека.

— Благодетель — это как дерево?

Мистер Уоттс не согласился.

— Понимаю, Дэниел: тебе на ум, очевидно, пришло пальмовое масло, но такой ход мысли нас слишком далеко заведет. Скажем так: благодетель — это тот, кто дает другому человеку деньги и открывает перспективы…

Нас выдали наши лица.

— Открывает перспективы. То есть возможности, — пояснил мистер Уоттс. — Как открывают окно, чтобы дать возможность птичке вылететь на свободу.

У нас были разные способы исчисления времени. Можно было, например, высчитать, сколько дней прошло с того дня, когда краснокожие нашими руками сожгли деревню. Или с того дня, когда заполыхал первый костер. Те, к кому жизнь была еще более немилосердна, могли вести отсчет от того дня, когда малярия отняла у них ребенка. Некоторые так и не смогли отрешиться от этого дня. Если поднапрячься и не отвлекаться, я, пожалуй, сосчитала бы, сколько дней тому назад в последний раз видела отца. Глядя на небольшой белый самолет, он стоял на краю взлетной полосы и делал вид, будто не имеет ничего общего со своим видавшим виды коричневым чемоданчиком, в котором лежали один банан и одна фотография, изображавшая нас с мамой. Об отце мама почти не упоминала. Видно, думала, так будет легче и мне, и ей. Не сомневаюсь, что в ее мыслях он занимал даже больше места, чем восстановление отрывков из Библии. Но вслух она всегда заговаривала о нем с укором и только в тех случаях, когда что-нибудь у нас шло наперекосяк. «Отцу-то что, он этого не видит», — приговаривала она.

После того как мистер Уоттс предъявил нам фрагмент о перемене в судьбе Пипа, я сообразила, что и в папиной судьбе принял участие человек, похожий на такого вот мистера Джеггерса. Отец прослышал, что медному руднику требовались мужчины, способные управлять грейдером и трактором. Грузовики, что бегали извилистыми дорогами по склонам Пангуны, перевозили пустую породу от рудничного забоя в отвал. Работу мой отец получил: на грузовике он доставлял оборудование и запчасти со склада в Араве.

Через полгода отца назначили кладовщиком. Мама говорила: это потому, что он пользовался доверием. А краснокожим белые не доверяли. У тех была круговая порука, а когда их припирали к стенке, они округляли глаза и все отрицали. Во всяком случае, мама говорила именно так.

На новой должности отцу пришлось больше общаться с белыми австралийцами. Он свободно владел английским. Я это знаю доподлинно, потому что однажды приехала к нему в Араву и сама видела, как он болтал и смеялся с австралийцами. Белые ходили в шортах и в носках, отращивали усы, носили темные очки. У них были толстые животы. Мой папа старался им подражать и даже выпячивал живот. Взял привычку стоять руки в боки, отчего делался похожим на чайник. Но когда я заметила его фальшивую улыбку, улыбку белого, мне все стало ясно. Не знаю, может, я просто дочь своей матери и потому так говорю. Но я до сих пор не могу забыть увиденного. Я видела, как папа от нас отчуждается.

Тем человеком, который сыграл в папиной судьбе роль мистера Джеггерса, стал его начальник, горный инженер, один из многочисленных контрактников. Он приехал из Австралии, но имя носил немецкое. Я слышала, как мать с отцом его обсуждали. Отец называл его «мой друг». Мама сказала, что этот друг его спаивает. Так оно и было. Мама еще добавила, что натерпелась позору на всю жизнь, увидев мужа на скамье подсудимых, куда он угодил за нарушение общественного порядка. Других доказательств ей не требовалось. Он стал спиваться, когда получил должность кладовщика. В частности, по этой причине мама отказалась от переезда в Араву. Она не желала видеть, как мой отец превращается в белого.

Помню, она немного смягчилась, когда он привез вести из Пангуны. Обстановка на шахте стала очень серьезной и, похоже, ухудшалась с каждым днем. Ситуация вышла из-под контроля, когда повстанцы похитили динамит, используемый в горном деле, и начали взрывать дороги. Прошло еще немного времени. Мы узнали, что повстанцы вооружены до зубов. После Второй мировой войны японцы оставили на острове тайные склады оружия. По слухам, повстанцы взялись за реставрацию винтовок. Поговаривали, что в джунглях действуют подпольные оружейные мастерские, откуда винтовки выходят как новенькие. А вскоре мы узнали, что на склонах Пангуны обстреливают самосвалы.

К тому времени, когда на остров были брошены правительственные войска, мы уже наслушались таких вестей, что сами поняли, к чему идет дело. Белые вот-вот побегут с острова, а солдаты начнут сжимать кольцо вокруг мятежников. Рудник вскоре закроется. Работы не будет. Денег тоже. Тут человек с немецкой фамилией предложил моему отцу — и нам с мамой — такой выход. Он вызвался стать гарантом моего отца. Именно так и сказал — гарантом. Минуло немало лет, прежде чем для меня прояснилось значение этого слова. Помню, я спросила мистера Уоттса, и он предположил, что это нечто вроде приемного отца. Если вспомнить, что именно обещал белый человек и как мой отец подлаживался под австралийцев, то самое и выходило.

Я попыталась нарисовать себе обстоятельства папиной жизни в Таунсвиле. Ориентиром для меня служила диккенсовская Англия. Я задумывалась, есть ли в Таунсвиле нищие. Дымят ли трубы, орудуют ли воришки-карманники, не перевелись ли добрые души вроде Джо Гарджери, которого запросто можно принять за пьяницу, если судить только по его косноязычным речам. Я гадала, не появилось ли у отца брюшко. Пьет ли он пиво, носит ли шорты, улыбается ли кривой собачьей улыбкой. Беспокоилась, не забыл ли он нас — свою Матильду и ее маму. Воображала школу, в которой могла бы учиться, доведись нам уехать до начала блокады. Но не продвинулась в своих фантазиях дальше классной комнаты, как две капли воды похожей на ту, которая заполняла собой мою жизнь. Да и к Таунсвилю я подошла не ближе, чем позволяли рассказы мистера Уоттса и мистера Диккенса.

Теперь мать спала и видела, как бы перебраться к отцу. Но это были пустые мечтания, ибо в маминой жизни так и не появился свой мистер Джеггерс. На острове мы оказались как в мышеловке, без малейшего шанса выбраться.

У видев свою мать на берегу, я поняла, о чем ее думы: единственный путь за пределы такой жизни — это море. Вот оно, тут, что ни день, лениво плещется, указывая нам дорогу.

Но мистер Уоттс, побуждая нас перенестись в другие пределы, имел в виду не Австралию и не Морсби. И даже не другую часть острова. Он имел в виду Англию девятнадцатого века из книги «Большие надежды». Мы прорывались туда не без его помощи, каждый со своим фрагментом, а мистер Уоттс, как рулевой, отбирая главное, прокладывал более или менее последовательный курс.

К нашему общему делу я подходила очень ревностно. Носом землю рыла, чтобы опередить ребят по числу восстановленных фрагментов. Так я доказывала себе самой, что мне, Матильде, Пип намного дороже, чем кому бы то ни было.

Отчетливо помню, при каких обстоятельствах я вспомнила каждый из своих фрагментов. Других, самых обыкновенных, привязок ко времени у меня не осталось. Ведь блокада отняла у нас не только лекарства и свободу: она лишила нас времени. На первых порах об этом почти не задумываешься. А потом в голову лезет: почему-то давно никто не праздновал день рождения.

Теперь я научилась куда надежнее сохранять свои фрагменты. Мне уже не потребовалось бежать к мистеру Уоттсу, когда я вспомнила сцену, где Пип на рассвете уходит из родной деревни навстречу новой жизни в городе Лондоне. Вместо этого я уселась на берегу, под пальмой, и внимательно разглядела все происходящее. Джо сердечно прощается с Пипом. Бидди утирает глаза передником. Но Пип уже шагает прочь. Он смотрит в будущее. «Теперь возвращаться было уже слишком поздно и слишком далеко, и я не вернулся…» Ну вот, я восстановила еще одну строчку, написанную мистером Диккенсом.

Надвигались сумерки. Если взять палочку и для верности написать этот фрагмент на песке, то перед школой можно было бы забежать сюда и освежить его в памяти. Так я и сделала. Наутро, пока мама еще спала, пока никто не увидел, не украл и не переиначил эти слова, я помчалась на берег, чтобы забрать свой отрывок.

В предрассветный час мир сер и медлителен. Даже морские птицы довольствуются тем, что разглядывают свое отражение. Но если приглядеться, можно заметить нечто такое, чего в другой час не увидишь. Так меня всегда наставляла мать. Ступай на берег, пока мир еще не проснулся, и найдешь Бога. Бога я, правда, не нашла, зато увидела, как в дальнем концы пляжа двое мужчин вытаскивают на берег лодку. Несмотря на столь ранний час, двигались они очень быстро. Один из них, определенно, был мистер Уоттс. Другой, более плотного сложения, — отец Гилберта. У меня на глазах эти двое поволокли лодку в сторону пересохшего речного устья. Они поторапливались. Намеревались управиться до рассвета. Чтобы остаться незамеченными. Я и сама не хотела выдавать мистеру Уоттсу, где хранятся мои записи, а потому стала ждать, пока мужчины скроются за деревьями.

Наконец-то единственным звуком в утренней тиши осталось шуршанье песка у меня под ногами. Найдя фразу мистера Диккенса, я закрыла глаза, повторила ее по памяти и только тогда стерла без следа.

Как-то раз, уже в послеполуденное время, я направилась к ручью, где наши стирали белье, и ненароком свернула в ту сторону, где была могила миссис Уоттс. Замечталась, наверно. Сейчас уже не помню. Или просто брела куда глаза глядят. В воздухе висела серая дымка. Я слышала голоса зеленых и розовых попугаев, каких-то еще лесных птиц, но вдруг меня окликнул голос человека:

— Матильда. Куда направляешься?

— Никуда, сэр, — ответила я. — Просто гулять иду.

— В таком случае присоединяйся к нам с миссис Уоттс.

Учитель поднялся с земли, и я увидела, что могила миссис Уоттс преобразилась: ее окружали ветки белых кораллов, а сверху пестрели белые и пурпурные цветки бугенвиллеи.

Я растерялась: с кем нужно было поздороваться — с мистером Уоттсом? Но ведь меня пригласили присоединиться к ним с миссис Уоттс. Не решив, как же к ним обратиться, особенно к миссис Уоттс, я в смущении села на землю. Мистер Уоттс беспричинно улыбнулся. Огромная бабочка опустилась на пальмовый ствол и тут же упорхнула. Я украдкой покосилась на мистера Уотгса. Он все еще улыбался, и улыбка его предназначалась миссис Уоттс. Чтобы только не молчать, я спросила, читала ли миссис Уоттс «Большие надежды».

— К сожалению, нет, — ответил он. — Но пыталась. Знаешь, Матильда, человек не способен притвориться, будто читает книгу. Его выдадут глаза. И дыхание. Погружаясь в книгу, мы забываем дышать. В доме может вспыхнуть пожар, а читатель даже головы не поднимет, пока языки пламени не начнут лизать обои.

Он отступил назад, словно хотел сказать мне что-то по секрету от миссис Уоттс.

— По правде говоря, Матильда, Грейс столько раз откладывала эту книгу, что уже не могла вспомнить, где остановилась. Любой телефонный звонок становился для нее счастливым избавлением. В конце концов она наотрез отказалась возвращаться к этому тексту. Нет, вру: она пообещала дочитать «Большие надежды», если я сделаю попытку прочесть Библию. Вот так-то.

Мистер Уоттс ободрил меня своей разговорчивостью и такими признаниями. У меня на языке вертелся другой вопрос, и я решила, что сейчас самое время его задать. Если только собраться с духом. Но я не могла придумать, как бы перейти от огорчительного, по мнению ее мужа, нежелания покойной миссис Уоттс оценить «Большие надежды» к ее катаниям на тележке. И красному клоунскому носу мистера Уоттса. Так я ничего и не придумала. К ногам мистера Уоттса упала сухая веточка, он нагнулся, чтобы ее поднять, и момент был упущен.