~~~

Я не стала рассказывать маме, что заходила к Уоттсам. Она бы назвала такое посещение предательством. Если я и считала себя сторонницей мистера Уоттса, это вовсе не означало, что надо лезть на рожон. Я понимала, где пролегает граница, и старалась ее не нарушать.

А кроме того, краем глаза я изредка замечала не чью-то там маму, а некую женщину по имени Долорес, которая была сама по себе.

Однажды на рассвете я украдкой подглядела, как она в одиночестве стоит на берегу лицом к морю; судя по неподвижности ее плеч, она что-то высматривала. А может, то, что она искала, качалось на приливной волне надежды у нее в сердце, а не маячило в огромном и непостижимо-синем океанском небе, отделявшем нас от мира.

Возможно, если бы мы умирали с голоду, внешний мир нас бы не бросил. Оказал бы нам гуманитарную помощь. Но ведь мы и сами могли прокормиться. У нас были огороды, на деревьях зрели фрукты, а отец Гилберта, покуда лодка оставалась при нем, обеспечивал всю деревню рыбой.

С секретами мы расстались в последнюю очередь. Родители бросили скрывать от нас вести, доходившие до их слуха. Им уже было все равно. Скрытность требует усилий, но стоило ли зря стараться? Что толку, если ждать больше нечего? Мы, по существу, вернулись к тому состоянию, в каком человек, согласно Библии, пришел в этот мир.

Мылись в ручье. Ходили босиком. Сквозь плетеные крыши встречали звезды, солнце и ливень. Спали на кучах песка, который пригоршнями натаскали с берега. Зато не страдали от холода — и от неудобств, кстати, тоже. Тягостней всего была вечерняя скука.

Мамина Библия, переложенная на пиджин, сгорела; вечерами я пыталась вызвать в памяти «Большие надежды», а мама — Библию. Когда в темноте мама начинала бормотать, мне приходилось откатываться от нее подальше и затыкать уши, чтобы собраться с мыслями.

В школе было проще. Почему-то всякий раз, когда кто-нибудь рассказывал свой отрывок, мне тут же вспоминался соседний с ним, который шел до или после. С другими ребятами происходило то же самое. По мере того как множились наши записи, мне открывалось, что Виктория, Гилберт, Мейбл и даже Дэниел не меньше моего размышляли о «Больших надеждах». После того как мистер Уоттс прочел вслух мой отрывок про то, как Пип приближается к дому мисс Хэвишем, Гилберту вдруг пришел на память мистер Памблчук. Правда, Гилберт называл его «лягушка-бык»; это Виктория подсказала фамилию Памблчук, а теперь и Вайолет как бешеная трясла рукой. Она тоже что-то вспомнила. Не мистер ли Памблчук привел Пипа в ратушу, чтобы по всем правилам определить его в подмастерья к кузнецу Джо Гарджери?

Мистер Уоттс заулыбался. Наши успехи радовали его чуть ли не больше, чем нас самих. Мы расшумелись от возбуждения. Время от времени учителю приходилось жестом просить нас рассказывать помедленнее, чтобы он успевал занести очередной фрагмент в тетрадь. Под каждым отрывком стояло имя рассказчика.

Лежа без сна, я пыталась обозначать словами все услышанные в потемках звуки. Брачный зов бронзовой кукушки. Ленивый плеск моря — ночью сильней, чем днем. Какой-то резкий крик, перекрывающий нудное кваканье лягушек. Затрещина, отвешенная мальчишке за то, что балуется или просто не спит. Тихий, блеющий смех старика. Мамина бессонница.

— Слышь, Матильда? — Это был даже не шепот. Мама намеревалась меня разбудить. — Не спишь? — выдохнула она мне в лицо и потеребила за локоть. — Хочу тебе кое-что сказать.

Мне не сразу пришло в голову, как бы получше ответить. Понятное дело, я не спала, но признаваться в этом было не с руки. Именно в этот момент я вспоминала, как на болотах, в родном краю Пипа, объявился мистер Джеггерс. И пыталась восстановить в памяти, что почувствовал Пип, когда узнал о выпавшей на его долю удаче. Я уже вплотную приблизилась к ответу, когда мама продолжила, и ее слова вдребезги разбили мою мысль:

— Может, конечно, ты знаешь. Грейс Уоттс умерла.

В час, когда, вероятно, даже птицы еще не проснулись, я услышала мужские шаги. Мимо нашего с мамой шалаша двигался отец Гилберта, а за ним еще какие-то мужчины, постарше. Я увидела их только со спины, когда они огибали школу. На склоне холма они вырыли могилу для миссис Уоттс. Лопат у них не было. Чтобы разрыхлить твердокаменную почву, они прихватили колья и мачете. А дальше копали голыми руками, выбрасывая землю из ямы сломанным веслом.

Когда настал час похорон, мы все — дети, старики, все, кто мог ходить, — пришли на склон, чтобы поддержать мистера Уоттса. Помню мягкую поступь босых ног и общее молчание. Помню влажный воздух с запахом леса и журчанье ручья, падающего в зеркальное озерцо. Мир занимался своими делами.

Мы, дети, могли беспрепятственно разглядывать учителя. Нам не пришлось угадывать, о чем он думает и печалится, потому что мистер Уоттс не отводил глаз от могилы. Пришел он в своем неизменном костюме и в той же белой рубашке, что и всегда. Рубашку он постирал, а высушить не успел. Через мокрый ситец местами просвечивала розовая грудь. Он повязал зеленый галстук, которого мы прежде не видели. На ногах у него были носки и ботинки. Лицо покрывала смертельная бледность. Когда он склонил голову над лежавшей на земле миссис Уоттс, на грудь ему свесилась чистая борода.

Миссис Уоттс была с ног до головы запелената в какие-то циновки, неизвестно как изготовленные женщинами. Я увидела, что Гилберт из любопытства обошел вокруг ее головы. Заметив мой взгляд, он тут же стал смотреть в другую сторону. Но злилась я не на Гилберта. Я злилась на себя. Не могла избавиться от мысли, что миссис Уоттс во время моего непрошеного появления в учительском доме уже, наверное, лежала мертвая. Значит, все то время, что я, опустившись на коленки, тщательно и гордо выводила в тетради свой отрывок, она лежала мертвая? Сгорая со стыда, я вспоминала, как разобиделась, что мистер Уоттс оказался скуп на похвалу. Бедный мистер Уоттс. Невыносимо было об этом думать. Когда я подняла голову, Гилберт поймал мой взгляд и сказал мне что-то одними губами.

Я обвела взглядом толпу собравшихся. На жаре мужские лица истекали потом. Женщины скорбно смотрели на миссис Уоттс. Когда с высокой верхушки дерева упала отломившаяся веточка, никто и бровью не повел. А между тем веточка эта прилетела к нам как напоминание, что пора бы сказать какие-нибудь слова. И тут я услышала, как моя мама стала молиться за упокой души Грейс. Молитву она завершила не с первой попытки. В одном месте сбилась. Закрыла глаза, прикусила губу и рылась в памяти, пока не нашла недостающие строки. И худо-бедно довела дело до конца.

Когда молчать дальше было уже неприлично, мистер Масои попросил мою маму сказать молитву еще раз. Теперь она проговорила ее уверенно, с открытыми глазами. Мистер Уоттс кивнул и беззвучно сказал «спасибо». Кто-то вспомнил пропущенную строчку «…прах к праху…», но она повисла в воздухе. Мы опять умолкли.

Все понуро выжидали, и тут зазвучало: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма… над бездною…» Миссис Сип тоже сбилась. Когда мистер Уоттс кивком поблагодарил ее, она встрепенулась:

— Нет. Погодите!

Она почти что сорвалась на крик, и все неодобрительно нахмурились: как можно шуметь над мертвым телом?

— Нет, — повторила она, успокаиваясь, и опустила руку. — Я сказать хочу. Вот что я хочу сказать…

Ей пришлось подождать, пока мистер Уоттс не поднял свое горестное бледное лицо.

— Я знала Грейс с детства. Вот с таких лет.

Она провела рукой на уровне колена. И стала искать глазами мою маму.

— Точно, — подтвердила мама. — Мы вместе в школу бегали.

— Нас монахини учили. Немки, — добавила другая.

— Мистер Уоттс, — отважилась мама Мейбл. — Ваша Грейс была самая умненькая из всех девочек.

Мистер Уоттс только и пробормотал:

— Спасибо.

Теперь заговорил один из стариков:

— Я еще матушку ее помню. Тоже была красавица… — Не поднимая головы, он, как видно, упивался полузабытыми воспоминаниями о женской красоте.

Тут и других прорвало. Люди наперебой делились с мистером Уоттсом обрывками воспоминаний. Дополняли портрет его покойной жены. И он многое узнал о девочке, которую не встречал никогда в жизни. Эта девочка могла дольше всех плавать под водой без воздуха. Эта девочка лихо болтала по-немецки с монашками. А совсем крохой эта девочка потерялась. Искали ее всем миром. И где же нашли? Под остовом лодки — лежала себе как ни в чем не бывало. Спряталась от жары этаким пухлым крабиком. От этих слов мы покатились со смеху, но тут же одумались.

Люди припоминали и важные подробности, и всякие пустяки. Мистер Уоттс не отмахивался ни от какой мелочи. Он услышал, какого цвета бантики носила школьницей его покойная жена. Узнал, как она лишилась переднего зуба. Дело было так: растянувшись поверх каноэ, она вообразила себя рыбой, а тут как на грех нос лодки дернулся вверх и дал ей по губе. Еще он узнал, как она гордилась, получив в подарок туфельки. Так гордилась, что всюду таскала их с собою под мышкой, а бегала все равно босиком.

Мистер Уоттс выпрямился. Слегка приоткрыл рот. Я подумала, он вот-вот рассмеется. Мы, дети, все на это надеялись. В итоге он ограничился улыбкой. Но голову-то все же поднял. Это, как мы считали, было уже неплохим заделом на будущее. А сейчас он обводил взглядом верхушки деревьев и ничуть не смущался, что в глазах у него стояла влага. Поначалу мне казалось, что мистер Уоттс желал бы лечь в землю вместе с женой, но теперь, как видно, решил, что с нами ему будет лучше. Его убедили в этом наши обрывочные рассказы. Они были подобны хворосту, подброшенному в затухающий очаг. Мы бы дорого дали, чтобы эта тонкая улыбка не сходила с его бледного лица.

Мистер Масои вспомнил, как Грейс с вытаращенными глазами носилась по берегу, когда ей в палец впился рыболовный крючок. Дэниел, которого тогда еще на свете не было, захлопал в ладоши и объявил, что тоже помнит миссис Уоттс маленькой девочкой:

— Она раз полезла на дерево, а я за ней.

Тут все взгляды устремились на мистера Уоттса: что он подумает?

— Спасибо тебе, Дэниел, — сказал учитель. — Спасибо за это прекрасное воспоминание. — Он и всех остальных благодарил точно так же.

Рассказам не было конца и края, но в какой-то момент мистер Уоттс поднял руки.

— Спасибо всем. Спасибо за ваши добрые слова. Надо же, сколько воспоминаний, — произнес он. — Моя дорогая Грейс. Теперь она знает, что ее любили.

Он умолк. Я ожидала, что он добавит «несмотря ни на что». Сколько я помнила, у нас в деревне Грейс Уоттс была как бельмо на глазу. Она жила с белым, которого наши родители не слишком привечали. А чего стоило ее катанье в тележке, которую тащил за собой мистер Уоттс, нацепивший красный клоунский нос. Мы не понимали таких причуд, терялись в догадках и для простоты считали, что миссис Уоттс — юродивая.

Моя мать приберегла свои воспоминания на потом. Она не стала выкладывать их у свежевырытой могилы миссис Уоттс. Мне одной довелось их услышать, и случилось это вечером того же дня, после похорон. Лежа на спине, мама глядела вверх, на худую кровлю, подпиравшую темноту.

— Знаешь, Матильда, в детстве Грейс была из всех самой смышленой. Всегда руку тянула. Такая умница, куда там. Все знала, на лету схватывала. У некоторых это в крови. Прямо ходячая энциклопедия. Или словарь. Шесть языков. Уж не знаю, как такое возможно, а вот поди ж ты. И когда она получила стипендию, чтоб ехать в Австралию учиться, мы были за нее рады-радешеньки. Пусть, думали, поедет да покажет всем белым, какие бывают умные чернокожие девочки. Отправили ее в город Брисбен, в среднюю школу. Позже до нас дошли слухи, будто она в Новую Зеландию переехала, чтоб на зубного доктора выучиться. А потом вернуться сюда и нам зубы лечить. Уж как мы по ней соскучились. А приехала — не узнали.

Мама сделала паузу, ясно давая понять, что перемена была далеко не к лучшему. Я подумала, что о дальнейшем она умолчит из соображения приличий. Но нет, мама просто собиралась с духом, перед тем как выложить самое неприятное.

— Зубного доктора из нее не вышло — она так и сказала. Недоучилась, мол. И привезла с собою не медсестру, а Лупоглаза. Стипендию пустила на то, чтобы белого заарканить. Мы языки проглотили, не знали, как с нею рядом стоять. И еще, Матильда. Никто не догадывался, насколько Грейс больна. Мы вообще перестали понимать, черная она или белая. Вот так-то. Больше я ничего не скажу, потому как она уже в могиле.

Мамина рука с глухим стуком упала между нами на земляной пол. Через несколько мгновений я услышала ее тяжелое сонное дыхание.