Глава 13

Друзья моей матери осуждались не раз. Осуждались за то, что были слишком приближены к ней, за то, что чрезмерно ее опекали и хотели, чтобы мать общалась только с ними. Очень скоро это недовольство достигло таких масштабов, что уже мою мать стали упрекать в том, что она окружила себя сомнительной группой поклонников, которые только и мечтали, чтобы войти в ее окружение, выделиться за ее счет или же воспользоваться плодами ее щедрости. В кругу ее самых близких друзей были Жак Шазо, Бернар Франк, Шарлотта Айо, Николь Висниак, Флоранс Мальро, Массимо Гарджиа, Фредерик Боттон и другие.

А в самом центре этого круга красовалась Пегги. Я думаю, что по-настоящему они сдружились после ссоры с Эльке, в 1973 или 1974 году. Но общались они и до этого. Недавно я даже узнал, что они знали друг друга уже в 1969 году.

Пегги Рош не раз порицали (имея на то все основания) за то, что она полностью завладела вниманием моей матери, тем самым отдалив ее от многих друзей. У некоторых просыпалось желание защитить мою мать, оказать ей всяческую поддержку, отгородить ее от внешнего мира. А уж сколько раз я слышал, как кто-то хвастается, гордо называя себя «лучшим другом Франсуазы»! Надо сказать, что на этот титул одновременно претендовали очень и очень многие. Всегда был кто-то, считавший себя лучше и достойнее. Это было своего рода соревнование: будь лучшим другом или проиграй! Возвращаясь к Пегги, скажу, что она была лучшей претенденткой и оберегала мою мать как никто другой. Она была для матери настоящей опорой в жизни и при этом фактически двадцать лет находилась в ее тени. Пегги выполняла всю ту ежедневную рутину, которая так претила моей матери: покупки, готовку, уборку и даже выбор гардероба и места для отдыха. С появлением Пегги мать сбросила с себя тяжелое бремя повседневности. Отныне Пегги отвечала за все. Пегги была удивительным человеком: крайне вспыльчивым, импульсивным, но притом обладающим невероятной интуицией. Ее тонкое эмоциональное восприятие окружающего мира прекрасно дополняло холодные, отстраненные суждения моей матери. Пегги сразу же видела людей насквозь и всегда предупреждала мою мать относительно нежелательных связей. С шарлатанами, жуликами и спекулянтами, желавшими познакомиться с моей матерью, Пегги расправлялась быстро, грубо и безжалостно. В ход шли не только ее скверный характер, но и врожденные элегантность и представительность. Пегги обычно хватало пары «ласковых» слов, чтобы проходимец бросился наутек. При этом она оберегала мою мать и от внутренних демонов, вовремя удерживая ее от известных крайностей. Когда в 1981 году мать покинула дом на улице Алезья и решила поселиться на Шерш-Миди, Пегги быстро организовала этот переезд, да к тому же и дом украсила к приезду матери. Пока Пегги улаживала все вопросы, мать жила в гостинице, а потом просто въехала в новую квартиру, как к себе домой. Ей просто сказали: «Ваша спальня здесь, ваша ванная там, ваши личные вещи вот на этой полочке». С того самого дня Пегги заняла весьма значительное место в жизни матери. Болезненно ревнивая, Пегги не подпускала к моей матери надолго никого, за исключением родных и близких. С 1981 года она твердо обосновалась на улице Шерш-Миди вместе с моей матерью и практически сразу же выгнала Терезу и Оскара, прислуживавших в нашем доме с 1968 года. Не знаю, что послужило тому причиной: ревность или стремление доказать свой авторитет.

Она также уволила Мэрилен Детшерри, ту самую женщину, — поверенную банка Ротшильдов, — которая двадцать лет исправно следила за финансами моей матери, заставляла ее платить налоги, не допускала лишних растрат — словом, делала все, чтобы уберечь мою мать от разорения. С уходом Мэрилен мать снова могла пользоваться чековой книжкой и кредитной картой. Она снова стала финансово независимой и могла тратить деньги, как ей вздумается. Неудивительно, что в 1990-е годы на нее обрушился целый каскад финансовых проблем.

Обладая отменным вкусом, Пегги Рош в то время работала стилистом и журналисткой во многих модных женских изданиях, таких как «Эль», «Мари-Клер», «Мари-Франс» и «Вог». У нее был настоящий талант, истинное предназначение к моде. Из куска тесьмы и метра старого шифона она могла творить чудеса, а ее модели выглядели так изящно и были одеты с таким вкусом, что рядом с ними Грета Гарбо могла показаться обычной замарашкой.

Пегги всю себя посвящала моде. Мать говорила, что «в кинотеатре, во время особенно жестокой сцене убийства, Пегги могла преспокойно разглагольствовать о форме шляпки несчастной жертвы или о вычурности ее туфель». Пользуясь своим талантом и влиянием, Пегги провела полную ревизию маминого гардероба. До той поры мать предпочитала классический стиль и мало следила за своим внешним видом, но с появлением Пегги стала одеваться куда более элегантно. Это особенно заметно при просмотре телепередачи «Апострофы» с Бернаром Пиво: можно отчетливо различить период «до Пегги Рош» и «после». После 1980 года мать выглядела на экране совсем иначе. Но удивила всех эта метаморфоза главным образом потому, что многие знали: моя мать терпеть не могла моду и все с ней связанное. Она ненавидела модные журналы, представлявшиеся девушкам того поколения чем-то вроде иконы стиля, и считала, что мода делает людей одинаковыми, лишает всякой оригинальности, свободы и зачастую навязывает совершенно дурацкий образ или манеру одеваться.

Однажды мать предложила одному женскому журналу сделать спецвыпуск, в котором были бы напечатаны советы женщинам, как стать ленивыми, толстыми, некрасивыми и грустными за две недели. После таких слов у главного редактора журнала — женщины, явно лишенной чувства юмора, — буквально отвисла челюсть. Мою мать ужасали дамы, слепо следовавшие моде и стремившиеся всеми правдами и неправдами походить на знаменитостей с глянцевых обложек. Эта жуткая одинаковость выводила ее из себя.

Начиная с 1984 года Пегги Рош полностью переключилась на профессию стилиста. Ее безупречный вкус, талант и одобрение моей матери взрастили в ней мысль о том, что она может стать дизайнером и даже создать свою собственную линию одежды. Пегги не умела рисовать, а потому не могла полностью воплотить в жизнь свои замечательные идеи. Однако ей посчастливилось познакомиться с Жаком Делайе, талантливым молодым человеком, у которого уже в середине 1970-х была своя марка, которая, впрочем, переживала не лучшие времена из-за отвратительного финансового руководства.

В общем, Пегги взялась за дело, и очень скоро фирменный ярлык «Пегги Рош» занял свое место в мире высокой моды. Она открыла собственный бутик в квартале Сен-Жермен на одной из самых дорогих улиц Парижа — Пре-о-Клер. Эскизы для ее строгих, но элегантных нарядов из джерси, шерсти и фланели делал Жак Делайе. Пегги Рош предпочитала классические цвета, те, что называют «вечными»: темно-синий, черный, бежевый. Они легко сочетались между собой и никогда не выходили из моды. Однако, несмотря на то что амбиции Пегги были так же велики, как и поддержка со стороны моей матери (на фотосессиях, на телевидении — везде она была одета исключительно в «Пегги Рош» и никогда не упускала возможности отметить перед журналистами исключительный талант своей подруги), ни та, ни другая — увы — не обладали тем минимумом финансовых и бухгалтерских знаний и навыков, которые необходимы для успешного предпринимательства в Париже. Не так давно я совершенно случайно встретил одного из работников бухгалтерского отдела, которому посчастливилось работать у Пегги. Я говорю «посчастливилось», потому что он утверждал, что тогда было самое беззаботное и веселое время. Порой Пегги по ошибке могла купить ткани в пять или даже десять раз больше, чем требовалось, могла забыть о важной встрече с клиентом или об условиях договора с некоторыми поставщиками. По-моему, мать проспонсировала четыре или пять коллекций подруги, увидевших свет на улице Шерш-Миди (дизайнерская мастерская находилась в маленьком рабочем кабинете нашей квартиры), пока выручка от продаж не позволила Пегги действовать самостоятельно. Моя мать очень любила и уважала Пегги, при этом не ожидая взамен ничего, кроме такой же любви и нежности. Повторюсь, Пегги была для матери другом, любовницей, защитницей и советчицей. Связь этих двух женщин представляла собой причудливое смешение страсти, взаимного восхищения, ласки, дружеского признания и идеального взаимопонимания, какое мать не испытывала больше ни с кем ни до, ни после.

Только в обществе Пегги мать могла позабыть все свои переживания, которые обычно повергали ее в полнейшую растерянность. И ее мало заботил тот факт, что Пегги со своей линией одежды обходилась ей весьма дорого, ведь не было для матери большего доказательства любви, чем пресловутое чувство легкости и безмятежности. И Пегги это прекрасно понимала. Окружающие называли ее одержимой эгоисткой, собственницей, но Пегги просто не могла иначе. Она была непоколебимой, как скала, и эта скала защищала мою мать от всего окружающего. Или почти от всего.

И хотя они были так близки и знали друг друга так давно, несмотря на то что Пегги была для матери опорой, путеводной звездой и щитом одновременно, случалось порой, что они отдалялись друг от друга. Дело в том, что мать не всем могла поделиться со своей подругой. Ей просто необходимо было время от времени совершать маленькие шалости, действовать в одиночку, тайком ото всех, даже от Пегги. Ей требовалась свобода, только тогда она могла испытать ту легкость бытия, которую всегда любила и ценила. Например, она с удовольствием проводила время с Флоранс Мальро, Николь Висниак, Шарлоттой Айо и некоторыми другими и ей никогда не надоедало их общество. И с Франсуа Миттераном и Жан-Полем Сартром она виделась только с глазу на глаз.

Все это время Пегги терпеливо ждала ее, а дождавшись, ничего не говорила, ни о чем не спрашивала. Она знала, как дороги были моей матери душевное равновесие, свобода и хорошее настроение. С 1975 по 1988 год Пегги освещала ей путь, заставив позабыть и о смерти Паолы, и о тяжелом расставании с Эльке. Но даже этот свет, сиявший более десяти лет, померк, омраченный новыми тучами.

1989 год был для моей матери отмечен двумя трагическими событиями, положившими начало черной полосе в ее жизни длиною в целое десятилетие. Размышляя об этом сегодня, более двадцати лет спустя, я прихожу к выводу, что именно тогда мать потеряла все, что было ей так дорого, что давало ей силы двигаться дальше. В августе от церебральной эмболии умер ее брат. Жак был ее другом, ее доверенным лицом, ее компаньоном во всех начинаниях. У них были схожие вкусы: веселиться на вечеринках, ездить на спортивных машинах, тратить деньги. Им пришлось отдалиться друг от друга из-за своих любовных похождений, но даже это в дальнейшем не помешало им встречаться. Два месяца спустя умерла ее мать, моя бабушка. Затем любимая собачка Банко. На следующий год ушел из жизни мой отец. А в конце 1991 года настал черед Пегги.

Первые признаки болезни появились еще в начале 1990-х; Пегги жаловалась на отсутствие аппетита и частые приступы тошноты. Поначалу мы не видели особых причин для беспокойства. Она всегда имела некоторое пристрастие к алкоголю (особенно к шампанскому), и мы объясняли ее недомогания последствиями празднований Рождества и Нового года. Но даже когда она полностью бросила пить, ее самочувствие не улучшилось: приступы тошноты усилились, лицо осунулось и приобрело болезненный зеленоватый оттенок. Пегги сетовала на смертельную усталость и днем подолгу лежала в постели. Все еще пребывая в неведении относительно ее заболевания, мы решили провести медицинское обследование. Пегги всегда была живой, жизнерадостной и полной сил. Мы ждали результатов целую неделю, пока наконец моя мать не выдержала и сама не отправилась в больницу, где должна была навестить Пегги; им даже разрешили пообедать вместе. В назначенный час мать приехала в лабораторию, но Пегги задерживалась. Зная мою мать, я могу предположить, что ее снедало жуткое нетерпение. Очевидно, она сообщила врачам, что является подругой или, может, даже матерью пациентки. Как бы то ни было, ей показали результаты анализов. Ознакомившись с ними, она сразу же почувствовала, что что-то не так, и потребовала разъяснений. Оказывается, у Пегги обнаружили рак печени в последней стадии. По словам врачей, ей оставалось жить всего полгода, не больше. Вдруг в лабораторию вошла Пегги. Моя мать поспешно спрятала результаты анализов к себе в сумочку и строго-настрого запретила врачам говорить Пегги правду. При этом мать пригрозила докторам, что в противном случае займется ими лично.

С той самой минуты о раке Пегги Рош не упоминалось ни разу. Сама Пегги до конца не знала о том, что совсем скоро умрет. Ну, или, по крайней мере, не подавала вида, что знает. Не имею ни малейшего понятия, каким образом матери удалось найти в себе силы и мужество, чтобы в тот злополучный день развеять страхи Пегги. Улыбаясь, она сказала подруге, что анализы выявили обычный панкреатит и что Пегги в ближайшее время непременно поправится. Я до сих пор восхищаюсь матерью за то, что на протяжении всей болезни она ни словом, ни жестом не показала Пегги своего отчаяния и подавленности. В тот день они вышли из лаборатории и, держа друг друга под руку, отправились обедать. Следующие семь месяцев моя мать — как и все мы — делала все возможное, чтобы облегчить страдания Пегги.

С марта по октябрь 1991 года мать жила исключительно для своей подруги. Ее единственной заботой было самочувствие Пегги, и она прикладывала все усилия, чтобы смягчить боль несчастной. В конце весны мы даже отвели Пегги к какому-то чародею, целителю, проживавшему на бульваре Мюэтт. Несмотря ни на что, мать упорно продолжала скрывать от Пегги правду. Она по-прежнему называла причиной болезни все тот же панкреатит, и Пегги верила. Или делала вид, что верит.

Я подозреваю, что Пегги, обладавшая удивительной интуицией и жизненным чутьем, с самого начала понимала весь ужас своего положения, но не хотела расстраивать лучшую подругу и подыгрывала ей в этой лжи во спасение. Даже снедаемая болезнью, она продолжала заботиться о моей матери. Мы не расставались с ней так долго, как только могли. Мать перевезла ее в загородный дом в Вердероне, неподалеку от Парижа. Но летом 1991 года Пегги стало совсем плохо: приступы мучительной боли приковали ее к постели. Она практически ничего не замечала, лишь иногда с трудом чувствовала присутствие моей матери. В августе, совсем отчаявшись, мать решила отвезти Пегги в родной Кажар. В Ло меня тогда, к сожалению, не было, но я знал, что состояние Пегги стремительно ухудшалось. Ей уже не помогал даже морфин. Боли были настолько острые, что домашний уход перестал приносить какое-либо облегчение. Было решено перевезти Пегги обратно в Париж и передать на попечение врачей. Для этого мать даже наняла вертолет: она не хотела, чтобы Пегги трясло в машине «Скорой помощи» на извилистых дорогах Ло. Пегги госпитализировали сразу же по прибытии в Бруссэ, где несколько дней спустя она скончалась. Это случилось в начале октября.

Вместе с уходом Пегги моя мать навсегда потеряла какую-то свою часть. Сколько себя помню, она всегда была сдержанной, старалась не показывать своего разочарования и горя, но тут все было иначе. Смерть Пегги подействовала на нее даже больше, чем смерть брата, бывшего мужа и даже матери. От этого потрясения мать так и не смогла оправиться. Она безвозвратно потеряла дружбу, привязанность, нежность и любовь этой поистине чудесной женщины. Другой такой — мать это знала наверняка — она уже никогда не встретит. Моя мать по-прежнему была внимательной, заботливой, любящей, но в ее сердце с тех пор появилась зияющая пустота, которую невозможно было ни скрыть, ни чем-либо заполнить. Ни я, ни самые близкие друзья матери не могли облегчить ее страданий, поскольку связь, объединявшая ее с Пегги, была намного глубже обычной дружбы и привязанности. Теперь, когда со смертью Пегги эта связь оборвалась, мать чувствовала себя так, как если бы ее лишили жизненно важного органа.