Часть вторая
22
Двери широко открываются, и людское половодье сходит на нет, а потом накатывает волна еще более жалких, напирает сильно, заполняя все имеющиеся щели и выемки, катит мимо меня, трется о мое великолепно пошитое бежевое шерстяное пальто. Сегодня утром я вышла из квартиры пораньше, и «труба» забита народом куда больше, чем мне привычно. Стою среди своих попутчиков–пассажиров, передвигаясь вместе с вагоном и людскими толпами из западной части города в центр. Никто особо меня не замечает, я просто одна из толпы, молодая женщина в шитых на заказ туфлях на гвоздиках и с брешью там, где когда–то находилась душа. Вчера я прошлась за «покупками», Ангел сказала, что я должна себя баловать, — и вот у меня новенький шелковый шарфик, грациозно перекинутый вокруг шеи. В подземке тепло и уютно, невзирая на обилие чужаков с дурным запахом изо рта, невзирая на то что приходится стоять: тут, под землей, становится приятно после студеного в майское утро, пронизывающего ветра там, наверху.
Я решительно настроена оставаться нынче в хорошем настроении, пусть меня толкают и пинают, пусть сегодня и понедельник. Это мой первый день на работе после повышения, так что долг обязывает меня быть жизнерадостной. За девять коротких месяцев работы в КСГХ я быстро перескочила со ступеньки временно нанятой на подмену на ступеньку постоянной сотрудницы приемной (прежняя так и не возвратилась с турецкого курорта, очевидно, влюбилась в какого–нибудь турецкого солдата), затем на ступень управляющей делами (место мило освободила Полли, упорхнувшая в конкурирующее агентство), затем поднялась до консультанта по работе с клиентами, а теперь я — управляющий счетом! Даже я поражена скоростью своего продвижения. Еще в июле прошлого года я бы решила, что управляющий счетом ведет гроссбух, а не контролирует процесс создания серии из 96 плакатов и грабительских телевизионных реклам. Частично, полагаю, причина в том, что я взрослее и когда–то работала адвокатом (о чем ни одна живая душа не знает, само собой), так что солидности у меня чуть–чуть больше, чем у других консультантов… впрочем, нельзя, очевидно, сбрасывать со счетов и того, что я любимая «кошечка» Саймона. Знаю, что народ в агентстве болтает об этом; наверное, думают, что я сплю с ним. Я всерьез подумывала о том, чтобы пойти на такое, — это правда. Возможно, и пошла бы — в иных обстоятельствах: в конце концов я и впрямь считаю его привлекательным, я ничем не обязана его бессердечной жене, — однако я не могу, несмотря на все, что уже успела натворить, пересилить себя и улечься в постель с кем бы то ни было, кроме Бена. Не знаю почему (ведь я столько раз до того напивалась или «улетала», что вполне могла оказаться в постели с каким–нибудь незнакомцем или грязно совокупиться среди вони туалетов клуба), только то была одна область моей жизни, в которой я сохраняла какие–то нормы и вовсе не собиралась их менять.
На следующей остановке нахлынуло еще больше народу и никто не вышел, так что места не стало вовсе. Ничего приятного уже нет, сплошной ужас и давка, меня притискивает (слишком уж близко!) к этим случайным незнакомцам. По счастью, ехать надо всего по одной линии, без пересадок, прямо от Шепердз — Буш, так что еще всего три остановки — и я выхожу.
Квартира, которую мы с Ангел снимаем, несравнимо лучше Дворца на Финсбери — Парк. Платим мы каждый месяц порядком больше, зато у нас свежепобеленная переделанная квартира в большой викторианской вилле. Теперь у нас есть гостиная, опрятная кухня (никаких сомнительных бобов, никакой вони от готовки на бразильский лад) и ванная комната с новым оборудованием, совершенно лишенная цветущей плесени и липких занавесок в душевой. Потому–то мы ее и сняли, что в ней опрятно, ничто не беспокоит, она — прямая противоположность нашему прежнему дому, к тому же и от «трубы» близко, удобно. Наконец–то у меня нет надобности в шлепанцах, а все мои туалетные принадлежности аккуратно сложены в зеркальном шкафчике над умывальником, их больше не приходится таскать с места на место в помывочной сумке. Мы с Ангел счастливы — каждая на свой лад. Она по–прежнему работает в казино и ведет греховную вывернутую наизнанку жизнь, по–прежнему помногу ворует в магазинах, сильно пристрастилась к наркотикам, но тут опять: в нынешние времена я от нее недалеко отстаю. Я на миллион миль ушла от той девочки, какой когда–то была: может, уходы в «улет» единственное, что помогает мне как–то держаться с тех самых пор, как испарился адреналин той первой мучительной недели. Чуднó, но теперь я, похоже, совсем уподобилась своей сестре–близняшке, какой та стала в последнее время, наверное, дурное поведение засело и в моих генах. Просто раньше я совсем не понимала того, о чем она давным–давно знала: как наркотики и спиртное способны вогнать тебя в оцепенение.
Причину моего воровства постичь труднее. Тут дело не просто в том, чтобы за Ангел угнаться, хотя, если быть честной, и в этом тоже, тут есть и большее: в тот самый миг, когда я беру что–нибудь, это хоть как–то избавляет от некой пустоты, наполняет меня мукой мелкой кражи, помогает в тот момент поквитаться за мою утрату. И пусть после этого я сама себе противна: бог мой, я ж когда–то адвокатом была, — мне ни разу не становилось настолько стыдно, чтобы отнести вещи обратно. Ирония заключается в том, что частично как раз благодаря моим новым порокам у меня на работе дела и пошли успешно: стоило мне начать одеваться как следует, устраивать маленькие попойки после работы, тайком бегать в туалет за спинами клиентов — это сразу придало мне лоска и шика, остроумие мое отточилось, почти как у Кэролайн, но без ее ненависти. Странно, если честно, но ныне люди считают меня гламурной, забавницей даже. В прежней моей жизни я была наделена тихой уверенностью, непримечательной миловидностью, легкостью в общении, зато теперь я насыщена энергией так, что искры сыплются, я ухоженна и соблазнительна. И хотя в душе я сознаю, что слишком перебираю с наркотиками и краду слишком много одежды, все равно убеждаю себя, что пока все в норме, все это часть процесса, часть забвения. Вечно я этого делать не буду.
Хотя нашу новую квартиру я обожаю, все ж едва ли не скучаю по старым соседям (к чему вспоминать, как они меня до безумия доводили?): предприимчивой Шанель и мастеровитому Джерому, матерщиннице Бев, молчаливым смуглым малым, гиганту–дитя Брэду и даже по отвратительной Эрике. Они стали мне словно бы семьей и, взглянем правде в лицо, были ничуть не большими идиотами, чем моя настоящая семья, — стоило лишь заглянуть поглубже того, что находится на поверхности. Хотя теперь живем мы лишь вдвоем, Ангел и я, поток гостей не иссякает, что не позволяет мне замкнуться в одиночестве: разные коллеги Ангел по карточным столам и рулетке, ее близкий друг Рафаэль, с которым она познакомилась в казино, похожие на Адониса Дэйн с Рикардо, а порой еще и мама Ангел.
Рут выглядит замечательно. Ей всего сорок семь, но на вид она лет на десять моложе, до сих пор играет по клубам, у нее под рукой по меньшей мере один ухажер в любой конкретный период времени. Живет она в квартале особняков в Бэйзуотер (округ, я полагаю) и время от времени заходит поспать на диване после очередной ссоры с последним мужчиной в ее жизни. Ангел относится к ней как к младшей сестренке, а то и как к дочери (как и ко мне), она не судит свою мать и не пытается ее исправить, а принимает ее с нежностью, какую всегда выказывает и мне.
Я люблю Ангел. Словно бы половина моей любви к мужу обратилась в платоническую любовь к этой похожей на беспризорницу красавице со всеми ее испорченными генами и дурными привычками. Другая половина досталась успешному печальнику Саймону, застряла в его истериках и самолюбованиях, пошла на создание дорогих реклам кукурузных хлопьев и автомашин. Я испытываю радость оттого, что и она и он есть в моей жизни, это они помогли мне оставить позади убитое горем сломленное существо, бежавшее из дома в одно жаркое утро июля прошлого года, чтобы стать успешной, наполненной жизнью молодой женшиной, какова я теперь. Но как бы близки ни стали мне и Ангел и Саймон, меня, к собственному удивлению, никогда не тянуло поведать им мою тайну: что была я когда–то блаженно счастлива в замужестве, у меня был прелестный двухлетний малыш, глаза которого лучились солнечным светом, а волосы отливали золотом, был и еще один на подходе. Еще совсем недавно мне удалось настолько решительно переделать свою жизнь, что все это ушло в прошлое. Случалось, я даже забывала, что это вообще было на самом деле.
Не было у меня никогда и позыва рассказать Саймону или Ангел, что я половинка в паре близнецов, и притом предположительно нормальная половинка, — и это тоже сделало меня свободной. Быть одной из пары близняшек — такое выглядит странным в глазах людей, ты — не такая, ты — половина целого, не индивидуальность, между вами связь, которую никто другой не может ни почувствовать, ни понять. Если бы только знали они правду! Я рада отделаться от Кэролайн, наконец–то развязаться с ней окончательно; после того, что случилось, она того заслуживает. Теперь я ненавижу ее.
Поезд подземки с громыханием мчит на восток, а мысли мои несутся куда хотят, они свободны, нет для них рельсов, хотя я не очень старательно пытаюсь их остановить. Ловлю себя на том, что думаю о несчастных моих родителях, которым вот уже лет тридцать приходится управляться с настроениями Кэролайн и ее своенравием; ее состояние в последнее время (анорексия, безумие, пьянство) уж наверняка не позволяет им дух перевести, столько дров она наломала. С дистанции минувшего времени все это выглядит эпизодом в одном из тех построенных на болтовне шоу, которые не имеют ничего общего с действительностью или хоть как–то затрагивают меня. Я так и не поняла, какую во всем этом роль сыграла мама, как получилось, что Кэролайн настолько помешалась, но уверена, что главным образом это именно с мамой и связано. Я всегда сознавала, даже когда мы совсем крохами были, что что–то между ними не совсем так, сознавала даже, что мама меня предпочитает, — и только теперь, оказавшись настолько далеко, я могу по–настоящему признаться в этом. А когда они, казалось, наконец–то разобрались с тем, что обеим мешало, когда многое разрешили за время пребывания сестры в той клинике, то, полагаю, для Кэролайн было уже слишком поздно, порочность прочно въелась в нее.
Не знаю почему, только прежде я редко пыталась подумать хорошенько над этим: хотя я и старалась всегда ладить с сестрой, в моей жизни она главным образом оставалась человеком, с которым следовало быть настороже, даже когда мы были маленькими. Оглядываясь назад, думаю, что я слегка побаивалась ее. Даже когда она едва не испортила нашу свадьбу, я простила ее (в конце концов, Бен по–прежнему оставался со мной, по–прежнему был женат на мне) и была уверена тогда, что действовала она не нарочно, такое было в порядке вещей — просто «Кэролайн есть Кэролайн». Зато теперь, после того, что она еще натворила, я рада избавиться от нее, и уж это точно не позволяет мне сожалеть о побеге.
Что я чувствую, бросив своих родителей, это другое дело, и, думая о них из безопасного далека моей новой жизни, проникаюсь печалью к ним обоим. Мой бедный романтический папа! Он считал, что никто из нас не ведал, как он переспал с подругой Кэролайн на нашей свадьбе, только выражение лица Даниель на следующее утро, смутное недоумение Кэролайн (ей ведь, господи прости, пришлось быть в той же комнате) говорили обо всем лучше всяких слов. Думаю, это издевательское (на глазах у всех!) унижение стало последней каплей, переполнившей чашу маминого терпения, и она наконец–то ушла, а после того раскрылось все, вылезли наружу все его червивые подвиги, на которые мама столько лет не обращала внимания. Меня обуял ужас, я поверить не могла, что он способен на такое, ведь я так его обожала. Поначалу мама жила с нами. Бен не возражал, хотя мы только поженились. И все было бы прекрасно, если бы это не означало, что у Кэролайн стало больше поводов чаще наведываться к нам, заигрывать с Беном, и если бы отец не звонил каждый день и, плача, не умолял позвать к телефону маму, хотя та и слышать о нем не хотела. Оглядываясь назад: Бен был святым. Должно быть, тогда он меня по–настоящему любил.
Поезд мчится вперед, а мысли мои, оказывается, теперь еще быстрее несутся назад. Невесть с чего думаю едва ли не о каждом, кого оставила, гадаю, что они могут делать в эту самую минуту: о Бене с Чарли, само собой, о маме с папой и милых свекрови со свекром, о Дэйве и Марии с работы (работают ли они все еще вместе?), о моих подружках на свадьбе, о подругах по предродовым консультациям, с которыми успела так сблизиться, о нашем соседе, Роде, и его древнем, будем надеяться, все еще живом спаниеле, о моей подруге Саманте, что живет выше по дороге, о владелице закусочной, что готовила нам, бывало, кофе, пить который просто невозможно. И никак не могу отделаться от мысли, что ровно год назад все еще было до того, вот–вот… и вновь всю меня охватывает отчаяние.
Когда поезд молнией врывается на Оксфорд — Серкус, встряхиваю головой, физически освобождаясь от этих мыслей, и мой старательно (и за немалые деньги) выстриженный завиток волос спадает мне на глаза. Приглаживаю волосы, беру себя в руки, возвращаю прошлое туда, где ему надлежит быть. С трудом пробиваюсь к дверям, выхожу из вагона, зажатая в толпе, передвигаюсь вдоль переполненной платформы, скольжу вверх на эскалаторе (на мысочках: каблуки берегу), на всем пути про себя репетирую веселые приветствия своим коллегам на работе, а потом выхожу, окунаясь в до дрожи пронзительный весенний день.
23
Кэролайн глянула на тонкую синюю полоску на белом пластике, и у нее вырвался легкий вздох… чего? Страха или предвкушения? Ей всего лишь двадцать два, но она только что получила диплом колледжа Святого Мартина, у нее есть квартира возле Брик — Лэйн, красивый приятель, перспективная работа в модном бизнесе. Прежде она уже дважды беременела, но оба раза ничего не чувствовала, а как на этот раз? Уверенности у нее не было. Ее удивило, насколько, оказывается, она плодовита, хотя подростком морила тело голодом, и она решила в будущем быть более осторожной, нельзя же беспрестанно делать аборты. Попозже Доминик зайдет за ней, может, она и сумеет прозондировать почву, как он отнесся бы к тому, чтобы заиметь ребенка. Она закрыла пробник на беременность колпачком и убрала его подальше в шкафчик в ванной, потом приняла душ и нарядилась в свое любимое: захотелось вдруг сегодня выглядеть как никогда лучше. Она чувствовала близость с этим еще даже не ребеночком, зародышем, чего в первые разы не было, — может, потому, что на этот раз сама считала, что любит его отца, как–никак он ее парень, а не случайный партнер по сексу, с которым дела вышли из–под контроля. Кэролайн опустила взгляд на свой живот под оранжевой футболкой, расписанной в стиле поп–арта, и представила, как он растет и округляется с прелестным малюткой внутри. Ребенком, кого ей суждено любить и кто будет любить ее в ответ — это однозначно. Мысль эта, как ни крути, ей понравилась.
Кэролайн закончила одеваться и разложила серебристое покрывало из гагачьего пуха по постели, а не оставила кровать непокрытой, как обычно. Стены в комнате выкрашены в цвет розовых фуксий и увешаны картинами, купленными ею у друзей из колледжа живописи: абстрактные раскоряченные обнаженные женщины, черно–белые фото мускулистых мужчин, нацепивших садомазохистские воротники и пояса, окровавленный закат солнца. Ей нравилось, что картины были так возмутительны: кто знает, глядишь, в один прекрасный день они чего–нибудь да будут стоить. Комната была прелестна, зато кровать в ней была такой громадной, что втиснуть еще детскую кроватку получится едва. Наверное, подумала она, надо будет переехать до того, как ребенок родится. Может, они с Домиником сумели бы вместе поселиться в местечке, более подходящем для детей, в Ислингтоне, возможно, а то и в Илинге. Кэролайн сунула ноги в обувку (золотистые кроссовки на платформе, ходить в которых было почти невозможно) и пошла на кухню. Квартира располагалась в скате крыши перестроенного дома, так что стены шли под уклон, а шкафы стояли под дикими углами, зато помещение было ярким и светлым, а потому Кэролайн чувствовала себя благословенной, прямо в эйфорию впадала, любуясь на девственно–богородичную голубизну небес. Поставив кофейник, она направилась было выкурить сигарету, но тут же опомнилась: она же беременна, — так что вместо спичек взяла вчерашнюю газету, сегодня даже плохие новости казались хорошими, и Кэролайн подумала, не позвонить ли матери.
Нет, подождет, сначала Доминику скажет, рассудила она, в сущности, прямо сейчас ему и позвонит. Набрала номер, в трубке гудело, гудело, но никак не переключалось на голосовую почту. Кэролайн глянула на часы: еще только 9.30, попробует дозвониться до него попозже. Она пристроилась смотреть дневные программы по телевизору, на работу ей сегодня только к 12, прошлась по каналам, пока не отыскала свое любимое шоу: неотесанные люди, визжа и крича друг на друга, рассказывали, как ссорились со своей сестрой, или спали с любовником матери, или что их парень не отец их ребенка. Кэролайн, может, и сделалась крайне неподатливой, эдакой «не пудрите мне мозги» с виду, но, тем не менее, когда смотрела эти шоу, всегда плакала: такое несуразное обнажение и смакование человеческих чувств в лишенных достоинствах сварах трогала ее, как немногое другое. Глену из Шеффилда вот–вот предстояло узнать, был ли он или не был отцом своей двухлетней дочки, когда телефон Кэролайн зазвонил, и она, поколебавшись, взяла трубку, а потом увидела, кто ее вызывает.
— Привет, Дом, — произнесла она, и в голосе ее не было язвительной растянутости, что так отчуждает людей, приводит их в полную готовность сломя голову ринуться в атаку.
— Привет, красавица, я твой звонок пропустил?
— Да-а… — Она начала было говорить, собралась проболтаться, потом передумала. — Э-э, просто хотела узнать, ты когда вечером придешь?
— Около половины восьмого. Подойдет? Я подумал, мы можем купить в городе что–нибудь поесть, а потом отправимся к Даниель выпить за ее день рождения.
— Отлично, — сказала Кэролайн. — До встречи.
Прекратив разговор, она думала, насколько все же лучше будет рассказать ему, глядя прямо в глаза. Повернулась обратно к телевизору, но время уже ушло, она пропустила, так и не узнав, что за судьба выпала этому Глену с крысиным лицом проныры: гордого отца или униженного рогоносца? Однако, поднося крепкий черный кофе к своим ярким губам, вдруг поняла, что ей это совершенно все равно.
24
Срезая путь боковыми улочками, шагая мимо площади Свободы, дальше по Большой Малборо–стрит (я давно уже научилась обходить забитую туристами Оксфорд–стрит), опять стараюсь думать, отчего сегодня меня тянет на размышления о былой моей жизни. С чего бы это? Я все стараюсь и стараюсь, а вот нынче, когда стоит май, никак не могу забыть, что годовщина выпадает на эту пятницу. Еще и поэтому скорость моего служебного взлета в чем–то для меня благотворна: теперь мне предстоит надзирать за ведением трех счетов, выслушивать доклады двух подчиненных, а еще мне придется работать непосредственно с наводящей страх Тигрой Каррингтон. У меня просто времени не будет задерживаться на том, что происходило почти год назад.
— Кошечка и тигра, — смеялся за обедом Саймон в день, когда было объявлено о моем назначении, но я резко осадила его, сказав:
— Ничего смешного. Уверена, она меня ненавидит.
— Кошечка моя, Кэт Браун, никто не смог бы возненавидеть вас, — сказал тогда Саймон, и я поняла: это неправда, как же быть со всеми теми в конторе, кто считает, что путь наверх по карьерной лестнице агентства я проложила себе, переспав с Саймоном. Как с моим мужем быть?
Представ перед высокими стеклянными дверями, над которыми, высоко над головой, сияли травленым металлом четыре фамилии, я больше не чувствовала себя скованной, неуместной, как в ту самую первую пятницу, когда на мне были жуткое черное платьишко и одолженный шарфик. Теперь мои наряды ничуть не хуже, чем у остальных девушек, я полностью упакована, вид у меня богатый и холеный, лоск соблазнил меня настолько, что самой удивительно. Да, ныне я полноценная подделка.
Вхожу в вестибюль, словно бы я владелица этих мест, иду мимо мебели причудливых форм, красотки–референта, недавно взятой в приемную, и в лифте со стеклянными стенками поднимаюсь на третий этаж. Я прихожу первой, сажусь за свой рабочий стол, включаю ноутбук, сверяюсь со своим расписанием, хотя и без того знаю, что в нем значится. Планерка по состоянию дел в отношениях с клиентом, рекламирующим дезодоранты, — сегодня днем; творческое представление отчета по крупному автомобильному заказчику — в среду утром; награждения пройдут в пятницу.
Пятница
Идти не хочу, но знаю, что придется: Тигра непременно будет ждать этого, и я не могу придумать ни одной отговорки, во всяком случае, ни одной, подходящей для того, чтоб ей представить. Мы стоим за то, чтобы вручить награду дезодоранту «Откровение», телевизионную рекламу которого снимали в Испании в горах за Малагой. Тогда я порадовалась, что осталась чиста перед законом, вернув себе девичью фамилию, — то есть, я имею в виду, что смогла пользоваться своим паспортом. Впрочем, проход через таможенный контроль едва полжизни у меня не отнял. Не столько от страха быть пойманной на чем–то, сколько оттого, что помнила, как примерно в то же время я должна бы была взять с собой сына на его первые каникулы за границей… впрочем, само собой, двойная порция водки в самолете помогла немного приглушить эти воспоминания.
Та поездка в Испанию обернулась благом для меня. Солнце сияло, отношения со всеми ладились (не без помощи бокала сангрии, само собой), а в последний день главного героя (очаровашка!) сбросил в кусты пони, на котором тому полагалось скакать верхом; как только мы убедились, что очаровашка не пострадал, то принялись хохотать до колик, тем более что все это было снято на камеру.
Я даже не вижу, а ощущаю величавую поступь входящей Тигры. У нее крашенные под серебро пряди и наверняка фальшивый загар, однако ей удается выглядеть стильно, ухоженно, вообще, внешность у нее совершенно замечательная, должно быть, ей ботокс колют. Стиль ее одежды (шитой на заказ) — классический, веяний последней моды она избегает, и это ей идет. Признаюсь, хотела бы я выглядеть так же в ее возрасте. В последнее время частенько ловлю себя на том, что совершенно свободно задумываюсь о будущем исходя из того, что в конце концов оно непременно у меня будет, и вновь дивлюсь тому, как круто повернула я жизнь и в ту первую неделю, и в эти прошедшие месяцы… хотя и не люблю слишком много ломать голову над тем, куда повернула.
— Доброе утро, — рычит Тигра.
— Привет, Тигра, — отвечаю я несколько жизнерадостнее, чем у меня на душе. Пытаюсь отыскать и произнести какие–то слова, она все еще действует мне на нервы. — Как провели выходные?
— Отлично, — рубит она, я понимаю, что это не так, и жалею, что спросила.
Тигра, конечно же, сама мне не рассказывала, но я знаю, что сейчас она переживает свой второй развод и, по–моему, меняет жилье: перебирается из старинного семейного особняка в Барнсе в шикарную квартиру в элитном доме за «Харродсом”. Я ей сочувствую, но сказать ничего не могу: мне знать не полагается. Только я все же знаю: мне Саймон рассказал, — а так в агентстве про это известно очень мало и немногим. Только я хорошо умею держать язык за зубами, потому Саймон и делится многим со мной. В последние дни я вообще как дублер его жены, лицо, кому он готов поверить свои надежды и страхи, с кем можно обсудить агентстские сплетни, человеческой душой, у которой рад найти утешение и совет. Увы, настоящую его жену интересует лишь то, как продвигается обновление одного из их домов, или уроки игры в теннис, рассчитанные на двадцать недель, или какой новый автомобиль ей следует купить взамен ее «Порше», которому уже целый год. Мы с ней никогда не встречались, только по телефону говорили, но обо всем этом мне поведал Саймон, и судя по тому, как она со мной разговаривала, я полагаю, что это правда. Их восьмилетний сын учится в интернате, так что ей даже о нем не приходится заботиться. Нет, я диву даюсь на мать двадцать первого века, способную бросить своего малыша на произвол судьбы, предоставить тому самому карабкаться к жизни в стенах устаревшего учебного заведения… тут ирония булавкой колет, слезы жгут — и я снова возвращаюсь в утро понедельника.
— …так что они ожидают, что увидят первые прикидки уже сегодня, — заканчивает свою речь Тигра, а я ни слова из нее не слышала и даже не понимаю, о ком из клиентов говорится.
— У-у? Да, конечно, само собой, Тигра, — говорю, и нам обеим ясно, что я без понятия. Тигра рычит:
— Ради бога, Кэт, я что, все снова должна повторять? Я Саймона предупреждала, что вам этого не потянуть, у вас же, по сути, нет никакого опыта.
— Прошу прощения, Тигра, — говорю. — Не в том дело. — Пытаюсь говорить в шутливом тоне, но от ее взгляда страх меня до потрохов пробирает и тон выходит писклявый. — Я еще кофе не пила, и, боюсь, мне трудно въехать: малость от понедельничного утра не отошла. Вы кофе хотите?
— Ладно, — говорит она после паузы, и, по–моему, на этот раз я выкрутилась.
25
Из консультации Эмили вернулась потрясенной. В то утро она отправилась выяснить, что ненормального обнаружилось, когда у нее брали последний мазок. Бен предложил сопроводить ее, но она ответила отказом, сказав, что все хорошо, сегодня ей ничего не скажут и ему незачем отпрашиваться с работы. И в этом была не права. Сидела, нервничая, в виниловом серо–зеленом кресле режуще–ярко освещенной приемной, листая какой–то древний номер журнала «Ридерз дайджест», когда к ней подошла медсестра и попросила заполнить какой–то бланк: необходимо получить кое–какие сведения, прежде чем ее примет доктор. Эмили взяла бланк на черной пластиковой подложке с защепкой и по привычке потянула в рот кончик ручки, прикрепленной к подложке ниткой, которая (как в наказанье!) оказалась противно–сальной, и глянула на вопросник. Имя–фамилия, адрес, дата рождения, принимаете ли в настоящее время какие–либо лекарства (нет), имеются ли другие заболевания (нет), переносили ли в последние пять лет какие–либо операции (нет), дата последней менструации (?).
Эмили поискала в памяти ответ на этот вопрос — и ничего не нашла. Когда у нее в последний раз месячные были? Вспомнить не удавалось. До их летнего отпуска или после? Точно не было, пока они оставались на самом Крите. Она не знала, что и подумать. В конце концов поставила вопросительный знак и положила бланк на столик медсестры. Опять сидела, уже встревоженная, пытаясь мысленно вернуться на несколько недель назад, но в последнее время на работе была такая запарка, что она вообще не могла припомнить, были ли у нее месячные вообще. Сверилась с дневником. Они вернулись с отдыха… когда?.. пять недель назад. Значит, должно бы быть больше пяти недель тому назад. Намного больше, чем пять недель назад. Она снова взяла журнал и полистала пожелтевшие страницы. Никак не могла сосредоточиться. Раскрыла сумочку, достала мобильник и подумала, не позвонить ли Бену, у него спросить, может, он знает, но кругом были чужие люди, ей не хотелось, чтобы они слышали, а уйти из приемной опасалась: вдруг ее позовут? Подумала, не отправить ли смс–сообщение, но муж решит, что она с ума сошла, у него об этом понятия еще меньше, чем у нее.
— Миссис Коулман, — позвала доктор. Эмили вскочила и направилась за ней в кабинет, стараясь не глядеть на кресло с холодными металлическими подставками для разведенных ног и стараясь на думать, что скоро ей предстоит расположиться в нем.
Доктор села, просмотрела ответы Эмили: привычно быстро, поверхностно, — а потом дошла до последнего вопроса. Вопросительно подняла взгляд на Эмили, и та призналась:
— Понимаю, простите, это смешно, но я представления не имею. — Она помолчала. — Недавно я ездила на Крит, — продолжила, словно бы это служило объяснением, а может, так оно и было.
Доктор улыбнулась.
— Не хотите провериться на беременность?
— Как, сейчас? А вы сможете мне сказать, если так и есть?
Едва произнеся это, Эмили почувствовала себя глупо, ведь всем известно, как на беременность проверяются. Разница только в том, что сама Эмили никогда этого не делала, она всегда тщательно заботилась (почти до паранойи даже) о предохранении. В конце концов, она не желала кончать тем же, что и Кэролайн.
— Разумеется, мы все устроим. Сможете сейчас сделать? — Эмили кивнула. — Хорошо. Тогда давайте сначала проверимся, а потом перейдем к осмотру.
Медсестра отвела Эмили в маленькую комнатку, где она переоделась, сняв черные брюки и ослепительно–белое белье, накинула выданный ей халат, отправилась в туалет по соседству, после чего вернулась в смотровой кабинет, зажав в руке пробирку — свидетельство (или отсутствие такового) будущей новой жизни.
— Располагайтесь, миссис Коулман. — Эмили взобралась на кресло и неохотно развела ноги, попадая ступнями в подставки. — Понимаю, что это неприятно, но не могли бы вы развести ноги пошире? — сказала доктор. — Вот, так лучше. Потерпите, может быть слегка холодно.
Эмили поморщилась. Это она ненавидела больше всего, не столько из–за боли, сколько из–за ощущения уязвимости. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь унять жуткое желание свести ноги в коленях.
Две минуты спустя в кабинет суетливо вернулась медсестра. Доктор, прервавшись, подняла взгляд.
— Ну как у нее? Есть? — произнесла она так обыденно, словно спрашивала, припарковалась ли Эмили на больничной стоянке.
— О да! — ответила медсестра, и у Эмили перехватило дыхание, а потом она закрыла ладонями лицо и принялась плакать, тихо, приглушенно всхлипывая: «Ой, ой». Тогда доктор с медсестрой встали у нее по бокам, запричитали: «Это ж чудесное известие, миссис Коулман, не плачьте», — каждая заключила ее в объятия, хотя ноги ее по–прежнему находились на подставках. Сквозь волнение и панику две мысли пробились в сознание Эмили одновременно: как же трогательно они себя ведут и что она скажет своей сестре.
26
Делаю себе с Тигрой по–настоящему хороший кофе, даже молоко подогреваю в микроволновке, но она едва его взглядом удостаивает, когда я подаю ей чашку: занята чтением поступивших к ней на электронную почту сообщений. Решаюсь оставить ее на некоторое время, чем идти на риск еще больше раздразнить, так что возвращаюсь за свой стол. К этому времени подтягивается остальная команда и начинается оживленный обмен мнениями о выходных: кто c кем переспал, кто какие клубы посетил, надо ли очередной обманутой знаменитости бросать своего партнера. Мне как–то неловко вступать в общий хор, не потому, что нахожу подобные разговоры легкомысленными (теперь такого рода треп мне нравится), а потому, что еще в пятницу я была всем сотрудникам ровня, сегодня же я им — босс, и во мне нет уверенности в том, как они к этому отнесутся.
— Миленькие туфли, — говорит Натали. — Наверное, дорогие?
— Спасибо, дороговаты малость, — отвечаю, держа в уме три сотни фунтов, которые отдала за туфли на прошлой неделе, празднуя свое повышение, и то, что девять месяцев назад я на те же деньги всю спальню себе обставила. Чувствую укол стыда.
Пробую устроиться у себя за столом под непрекращающийся утренний понедельничный легкий треп, нервничаю, мне неловко; если честно, то понятия не имею, что от меня требуется. Решила связаться с Тигрой по электронной почте по поводу того, о чем она меня раньше спрашивала, впросак попасться не хочу, а разговаривать с ней мне все еще слишком боязно.
«Привет, Тигра, — пишу. — Просто для сведения: сегодня нужны первые прикидки по «Откровению»?» — Нажимаю клавишу «стереть» на тот случай, если это не «Откровение», не мой дезодорантный клиент. Делаю следующую попытку. «Привет, Тигра. Прошу извинить, понимаю, что это ерунда, но не могли бы вы подтвердить, кто ожидает сегодня первых прикидок?» — Очень грубо, тон слишком извиняющийся, это в первый–то день моего назначения. «Привет, Тигра. Напомните, пожалуйста, кто ожидает сегодня первых прикидок. Спсб. Кэт». — По делу, лаконично, тон достойный, будем надеяться, меньше всего способно вызвать у нее раздражение. Нажимаю клавишу «отправить».
Все утро выискивала, что мне потребуется для планерки, подгоняла неторопливых творцов, спорила с плановиками, исправляла задания по фото, сводила воедино программы работ, убеждалась, что Натали заказала обед. Время около 12, я все еще нервничаю, взвинчена и, хотя давала себе слово, чтобы в эту неделю, как ни в какую другую, — ни–ни, все ж оказываюсь в дамском туалете с его гладкими стенками из «замороженного» стекла и необычным жидким мылом. Втягиваю в себя всего половину полоски, большего, чтобы дотянуть до конца дня, не требуется, но в душе ненавижу себя. Возвращаюсь на свое рабочее место в блеске и тревоге. В почтовом ящике ответ на сообщение — от Тигры. Всего–то и сказано: «Вы уволены», — но я, ощущая себя проницательной и неодолимой, полагаю, что она шутит.
27
Эндрю сидит за своим серым пустым столом, просматривает ежемесячные отчеты о продажах, но ни одна из цифр не идет ему на ум. Положим, ему хорошо известно, что в конторе за ним утвердилась порочная репутация: связи его всегда были так очевидны, — только все же до недавнего времени в том, что касалось его способностей, его ценили весьма высоко. А вот теперь он едва дотягивает до конца рабочего дня и понимает: если сам не возьмется за себя, то босс непременно что–то предпримет.
Дела пошли у Эндрю наперекосяк не год и не два назад, с тех самых пор, как у жены наконец–то терпение лопнуло и она ушла от него. Он был настолько расстроен тем, что она закрывает глаза на его любовные похождения, что даже ее отвращение к его поведению на свадьбе Эмили не заставило его задуматься. Так что, когда на обратном пути из Девона Фрэнсис походя, в машине сообщила ему, что уходит, он ей не поверил. А когда в тот же вечер, в вечер после свадьбы, она собрала вещички и ушла, он был уверен: вернется. В конце концов, куда ей деваться? Когда же Фрэнсис не вернулась, выяснилось, что он не знает, как с чем обходиться: как управляться со стиральной машиной, как готовить еду, где лежат средства для посудомойки. Он не знал даже, куда ушла Фрэнсис, и позвонил всем, кто только на ум пришел: ее подругам, ее сестре Барбаре, Кэролайн, — но ни у кого из них она не останавливалась. В конце концов он это выяснил и явился к Бену с Эмили, хотя у тех все еще продолжался медовый месяц, умолял, барабанил в дверь, но Фрэнсис в дом его не пустила. Эндрю слишком поздно убедился, что жена его из тех женщин, которых можно долго испытывать на прочность, но если терпение лопнуло — все, конец. Ладно, запасной ключ у нее был, но если и так, предусмотрительность ей никогда не была свойственна, а значит, рассудил он, она, должно быть, впала в отчаяние.
Чем дольше Эндрю жил, предоставленный самому себе, тем большее уныние его охватывало, особенно при том, что Фрэнсис, похоже, благоденствовала, преодолела себя, по словам Кэролайн, постриглась по–модному коротко и отправилась в благотворительное восхождение на какую–то гору в Кении. Он даже Викторию выследил (в конце концов, разве не ее он любил все это время, а?), да только бывшая любовница, некогда сходившая по нему с ума, оставляла без ответа его все более отчаянные попытки связаться с нею по Интернету, а под конец и вовсе прислала сообщение с предупреждением, что обратится в полицию, если он не прекратит свои домогательства.
Для Эндрю даже секс утратил привлекательность. Ирония была в том, что когда секс был запретным, потаенным, то стоил риска, даже платить за него стоило. Зато теперь, когда он волен был заниматься им, когда ему заблагорассудится, у него пропало к этому желание, и он стал осознавать, чтó устраивал своей жене в течение стольких лет. Он стал привыкать к тому, чтобы, отсидев на работе чуть больше, чем от и до, возвращаться в свою съемную квартирку и, жуя купленную по дороге еду навынос, смотреть фильмы по телевизору, благо имелся канал, на котором их было хоть пруд пруди. У него появились повторяющиеся боли в руке, в конце концов он пошел к врачу, в беседе с которым не выдержал и выплеснул все: и свой неудавшийся брак, и свой гнетущий новый дом, и свое одиночество, и стрессы на работе. Врач была настолько озабочена, что предписала и антидепрессанты, и разговорную терапию, и, хотя ждать пришлось три месяца, Эндрю с неохотой, но пошел к терапевту, которая оказалась темноволосой и великолепной, Эндрю даже приободрился малость, решил, что, может, и будет все ж от этого хоть какая–то польза.
Прошел год или около того, Эндрю наконец вновь поставил жизнь на нормальные рельсы, стал питаться с большей пользой для здоровья, занялся бадминтоном, снова обрел способность восхититься милой улыбкой или парочкой красивых грудей. Пролетали годы. Обе его дочери, похоже, наконец–то устроились, он даже дедом стал, что было чудесно. Но потом ему позвонил Бен, и сказанное им забросило Эндрю в такой уголок сознания, куда он прежде не заглядывал никогда, даже когда прозевал рождение близняшек, или когда однажды ранним утром в телфордском загородном доме осознал свою никчемность как мужа и отца, или даже тогда, когда Фрэнсис ушла от него. Разложенные листы поплыли перед глазами (такое теперь случалось с ним чуть не каждый день), он ниже склонился над бесполезными, неразличимыми цифрами, кожа на голове зловеще проблескивала в свете ламп сквозь остатки волос.
28
Проводив своих клиентов, усаживаюсь в приемной, листая журнал «Кампэйн». На душе легко: в конечном счете планерка прошла хорошо. Джессика и Люк, два моих основных клиента по дезодоранту «Откровение» (рекламный слоган «Будь запределен, познай «Откровение»), уже узнали из сообщений электронной почты о моем назначении и выразили мне свое восхищение: весьма и весьма заслуженно, отличная новость и так далее, — так что тут все прошло хорошо. Новые творческие планы были приняты хорошо («Откровение», слава богу, одобрили, хоть я так и не получила четкого ответа от Тигры), задания по фото привязаны к месту, а плановики совершили прорыв в том, каким образом дать представление о многосложной формуле «Откровения», благодаря которой дезодорант останавливает потоотделение даже при весьма высокой температуре. Думаю, вообще–то могла бы при всем при этом обойтись и без кокса, и в редкий миг углубленности в себя гадаю, куда подевалось мое сердце. Действие уже прошло, и я чувствую легкую сонливость после напряжения этого дня, так что прислоняюсь головой к какому–то подобию подушки поверх спинки дивана и в который уже раз думаю, насколько же до смешного неудобна мебель в приемной. Через минуту я встану, но меня и в самом деле сон морит, а тут еще и дневное солнце сияет через витринное стекло и греет мне лицо. Приятное ощущение. Закрываю глаза.
Слышу, как открываются двери, но не обращаю внимания, мне слишком тепло, слишком дремотно в эти шестьдесят секунд передышки от насыщенного дня.
— Какого черта, позвольте спросить, вы делаете? — рычит голос, и, еще не открыв глаза, я знаю: это Тигра и теперь я впрямь попалась.
И как меня угораздило так скверно начать работать с новым боссом? «А так, что тебя ей навязали, она ведь думает, будто ты спишь с Саймоном», — глухо бормочет мне внутренний голос. Вспоминаю нынешнее утреннее сообщение по электронной почте («Вы уволены») и резко выпрямляюсь, и в моих глазах — страх.
Тигра возвышается на своих каблучищах, словно амазонка, пронзает меня взглядом, беспомощно распростертую на диванчике в форме человеческой почки. На лице ее сияет улыбка, и это говорит: что–то идет не так.
— Так, так, — говорит она. — Я только что столкнулась с Джессикой и Люком, они после планерки хвалы вам пели. Видно, вы способны на большее, чем просто быть малышкой–жополизкой. — С этими словами она разворачивается на своих каблуках и направляется к лифту.
У меня голова идет кругом, а потому заказываю такси ехать домой. Тигру настолько порадовали блестящие отзывы моих клиентов по «Откровению», что, когда я доползла до своего стола, она даже сесть мне не дала, тут же потащила вниз, потом через дорогу к бару с шампанским, где мы с ней выпили по два высоких пузырящихся бокала, поданные на безукоризненно белых подставках вместе с розетками словно флюоресцирующих горошин васаби. Никак не пойму Тигру: только что она — сущая сука, потом шуточки отпускает, какие не сразу и поймешь (сообщение «Вы уволены», например, — она призналась мне, что подхватила эту фразу из вчерашнего шоу по телевизору, которое ее «зацепило»), а еще через минуту любит меня, но только потому, что меня любят клиенты. И это последнее оказывается решающим для Тигры: если я ей полезна, если я приношу ей деньги, то ей плевать, будь я хоть о двух головах, и я могу спать с кем угодно. Могу, наверное, даже чьим–то убийцей быть.
Задвигаю эти мысли в дальний угол сознания. Из всех секретов, поведанных мне Саймоном, самый большой тот, что настоящее имя Тигры — Сэндра Боллз. Ничего удивительного, что она его поменяла. Саймон взял с меня обещание, заставил поклясться жизнью моей матери, что это имя никогда не слетит с моего языка. И сегодня вечером шампанское шипело и ударяло в голову, и, когда Тигра сказала, что в среду мне нужно будет снова явиться с нашим продуктом на крупную презентацию к автомобильному клиенту, я, пьяно качнувшись вперед, едва–едва не бросила в ответ: «Без проблем, Сэнди», — прикусила язык и вместо того, чтобы сказать, что мне на самом деле нужно домой, что у нас гости, пулей вылетела из бара, пока не опозорилась.
Сижу в такси, хихикая над бедной Сэнди Боллз (Саймон сказал мне, что так называется какой–то парк отдыха в Нью — Форест), и уверена, что водитель думает, мол, ну вот, приехали, еще одна пьяная шалава, это к чему же только мир катится, почему только бабы не могут вести себя как подобает леди? Он не пробует заговорить со мной, слава богу, и я гляжу в окошко на людей, оказавшихся на улице в это междувременье: слишком поздно, чтобы уйти с работы, слишком рано, чтобы направляться, напившись, домой.
Мы обгоняем велосипедистку с чудовищным задом, ягодицы ходят вверх–вниз, как беличьи щеки, и я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на ее лицо, и вижу на нем выражение такого собранного воедино усилия, такой убежденности и целеустремленности, что мне даже как–то неловко восседать тут случайно присоседившейся пассажиркой, да к тому же и неприятной. Откидываюсь на спинку сиденья и устремляю взгляд в потолок, желая, чтоб ушло внезапное головокружение.
Домой добираюсь часов в восемь, и все равно — рано. Ангел лежит, распростершись, на полу гостиной в своем пушистом белом домашнем халате, без единого пятнышка, девственно чистом, играет в шахматы с Рафаэлем, своим приятелем–испанцем, зарабатывающим на жизнь проституцией. В шахматы он играет совершенно блестяще, Ангел ни разу не удалось у него выиграть, хотя сама она играет весьма прилично. Она потягивает водку, только теперь ей нравится пить ее с клюквой, так что стакан в ее руке красноват, как разбавленная водой кровь. Решаю выпить чашку чая, Рафаэль говорит, что тоже с удовольствием выпил бы чашечку, так что готовлю чай в подобающем заварном чайнике и даже наливаю молока в молочник — вот какие мы стали теперь цивилизованные.
Рафаэль — премиленький мальчик. Ему всего восемнадцать, но выглядит он моложе, рассказал мне, что работает уже больше трех лет. Говорит, что не чувствует, будто его насилуют, рассуждает так: коль скоро вызрел в нем ненасытный аппетит, то, если подумать, почему бы и не зарабатывать на этом деньги. В каком–то смысле я восхищаюсь его предпринимательской жилкой. Большинство клиентов люди нормальные, утверждает он, хлопот ему не доставляют, а девяносто процентов из них женаты, им самим надо помалкивать. Когда он сказал об этом, я вспомнила об отце. После того как мама ушла и стало известно про его бесконечные романы и страсть к проституткам, мне было противно. Теперь я еще и подумываю, а были ли они всегда женского пола: зачем было платить за секс, если ему так легко удавалось сходиться с женщинами? Про себя думаю, что никогда об этом не узнаю, никогда больше не увижу своего отца, и вдруг начинаю скучать по нему, ловлю себя на мысли, что, может, мне все же стоит выпить водки.
— Шах! — торжествующе возглашает Ангел.
Рафаэль смотрит на доску, может, секунды четыре. Переносит своего слона по диагонали и берет коня Ангел.
— Шах и мат, — произносит он в ответ, и Ангел вначале, широко раскрыв глаза, застывает на мгновение с раскрытым ртом, а потом притворно визжит и опрокидывает доску.
Я и вправду отныне за ум возьмусь: не хочу преуспевать в жизни, накачиваясь наркотой перед совещаниями. Время быть взрослой, вернуть себе кое–какие принципы морали, на мой вкус, я слишком далеко зашла в похожести на свою сестру–близняшку. Я рада, что все же отказалась от водки и заварила чай — себе и Рафаэлю, который, несмотря на свое занятие, на самом деле вполне домосед. Устраиваемся смотреть телешоу про парочку, которая превращает разваливающуюся старую электростанцию в высокотехнологическое чудо из стали и стекла. И вот что меня поражает: до чего ж самодовольны они со своей мечтой о будущем доме, об одетых с иголочки детишках, до чего ж убеждены, что жизни их благословенны и могут быть до последней мелочи спланированы, — поневоле начинаю думать, какие в будущем их поджидают трагедии, и искренне желаю, чтоб те поспешили и случились. Этого в себе я не люблю, когда–то я такою не была, но вот сегодня вечером ничего не могу с собой поделать.
«Может, это потому, что до 6 мая осталось всего четыре дня».
Когда шоу заканчивается, раздается звонок телефона Рафаэля, он просматривает сообщения, бодро встает и говорит:
— Постоянный. Меня здесь уже нет, hasta luego, — шлет нам воздушный поцелуй и исчезает на свидание, о каком мне думать не хочется.
Ангел отправляется готовить ванну, ей тоже на работу в ночь, а я переключаюсь на новости: в Греции женщина убила своих детей в гостинице, — я не могу поверить, что кто–то способен на такое. Случай этот еще больше угнетает меня, чувствую, как измотал меня нынешний день, начиная с заполненной навязчивым размышлениями поездки на работу и кончая кокаином, планеркой и шампанским с Тигрой. По–моему, мне тоже надо ванну принять, так и сделаю после Ангел: чувствую, снаружи я такая же грязная, как и изнутри. А потом лягу пораньше спать и попробую немного поспать, стараясь не думать про пятницу.
Лежу в ванне, раздумываю о сегодняшнем дне, о минувших девяти месяцах. В чем–то испытываю гордость за себя, в чем–то — отвращение к себе. Я не похожа на Ангел, Ангел полжизни провела, по–матерински заботясь о собственной матери, неудивительно, что она позволяет себе кое–что из того, что она себе позволяет. Ангел никогда не учили отличать правильное от неправильного. Меня учили. Теперь, когда я устроена, даже успешна, мне незачем больше принимать наркотики или воровать. Мне незачем так разительно отличать себя от девочки, какой я когда–то была: я уже сделала это, уже перешла на другую сторону. Подтягиваю колени и скольжу спиной по наклонному краю ванны, кожа моя, поскрипывая, трется об эмаль. Ухожу все глубже и глубже, голова касается воды, а я продолжаю уходить все вниз и вниз, пока мыльная пена не пузырится надо мной, а голова не укладывается на жесткое плоское дно ванны. Остаюсь в таком положении, пока голове не становится жарко, пока ее того и гляди разорвет. Когда наконец терпеть нет больше мочи, с силой отталкиваюсь от края ванны и выскакиваю из пены — волна потоком перехлестывает через край позади меня, и вода разливается по всему полу. Хватаю полотенце и зарываюсь в него лицом.
Когда в конце концов отнимаю его от лица, оно мокрое и горячее — от мыльной воды и слез, слез обновления и отпущения грехов.
29
Доминик появился у Кэролайн ровно в 7.30, ее всегда поражала его пунктуальность. На нем тесная белая футболка с вырезом клином на шее и новые с виду джинсы, он хоть и плотник, а, по ее мнению, куда больше походит на мужчину–модель, и она в который уже раз дивилась, что он не гей.
Ему поручили оформить подиум для студенческих зачетных показов моды в конце учебного года, и все девчонки вздыхали по нему. Только Доминик достался ей, Кэролайн: она захватила его в свои паучьи сети, и он, похоже, все еще, пять месяцев спустя, от нее без ума. По какой–то причине ее ядовитые замечания и грубые наезды либо оставались незамеченными, либо проходили мимо него, а потому она, в общем–то, от них и отказалась. Он вовсе не был глуп, просто входил в число тех людей, у кого самооценка настолько высоко развита, что они не слишком–то принимают что–либо на собственный счет. Кэролайн чувствовала, как со временем растет ее уважение к своему любовнику, что в приятную сторону отличалось от ее обычного охлаждения, которое следовало за изначальным исступлением после того, как мужчины оказывались поверженными и она топтала их самонадеянность, словно сигаретный окурок под подошвой. Доминик, похоже, был в хорошем расположении духа, его так и тянуло пойти куда–нибудь, хотя Кэролайн с радостью осталась бы и поведала ему новость дома.
— Я подумал, не наведаться ли нам в это новое итальянское заведение в Сохо, — сказал он. — Я слышал, о нем добрая слава идет. Как, лады?
— А то, — ответила Кэролайн. Ей очень нравилось, как Доминик брался решать сам, не ждал, что предложит она, было приятно, что в ее жизни появился — для разнообразия — сильный мужчина. Когда они шли к «трубе», мимо проезжало черное такси, Доминик остановил его взмахом руки, что удивило Кэролайн, — странная, казалось, причуда: ни у него, ни у нее денег на такое не было.
— Не дрейфь, Кэз, — улыбнулся Доминик и обнял ее за плечи. Она вдохнула чистый его запах и подумала: ага, может, у нее и получится быть нормальной, жить, как подобает, парой, быть как другие люди. Она, может, еще и молода, зато многое повидала, да и жить ей уже есть на что. Нет, тут никакой спешки нет. Она прижалась к нему, уже увереннее относилась к тому, о чем надо было рассказать, и такси, рыкнув, понеслось по улицам вечернего города к Вест — Энду.
В ресторане, выложенном голубой плиткой, Кэролайн сидела напротив Доминика и уловила его нервозность, хотя и не понимала ее причины — если только, само собой, он не подумал о ребенке, догадался по тому, как она возбуждена. В такой ситуации обычная Кэролайн повела бы себя совсем по–другому: швырнула бы на пол палочку с анализом, подхватила бы, даже рук не вымыв, мобильник и набрала бы текст примерно такого содержания: «Я беременна. Ты, полагаю, хочешь, чтоб я сделала аборт?»
На этот раз мысли ее крутились вокруг того, что, может быть, аборт ей не нужен, может быть, есть у нее мужчина, который на самом деле ее любит, обрадуется ее известию. Она теребила в руках салфетку, когда принесли меню. Доминик заказал шампанское. «Он точно как–то догадался, — подумала она, — и он обрадовался, слава богу».
Официант поставил два бокала, один из них показался Кэролайн нечистым, будто на донышке что–то лежало. Она сдержалась, ничего не сказала, не хотелось устраивать сцену и портить момент. Пузырьки устремились ввысь, и Доминик, подняв бокал, произнес:
— Выпьем за нас, Кэролайн, — вышел со своего места, будто уронил что–то, и, когда Кэролайн устремила взгляд на него, преклонившего колено около нее, раздался взрыв, всполох огня и пыли, а потом оба они оказались на полу. Весь ее живот затопило болью. Потом долго висело молчание, пока кто–то не сорвался в протяжный мучительный вопль, а затем в панике заметались все — все, кроме Доминика.
Кэролайн лежала под ресторанным столиком, она поняла, что досталось ей не очень, может, что–то на нее свалилось, а Доминик уже поднимался на ноги, слава богу, по виду — не ранен, зато лицо изумленное, полное ужаса. Другие вроде дергались и метались, но не в крови и не без рук без ног. Большую часть посуды и рюмок побило вдребезги, мебель разбросало повсюду, однако в остальном разрушений оказалось поразительно мало. Вопли стихли, люди теперь покорно оглядывались, словно бы не знали, что им делать. Снаружи на улице — целое столпотворение, кто–то выкрикнул, что у «Адмирала Дункана” весь фасад разнесло. Доминик поднял с пола стул, усадил на него Кэролайн и сказал:
— Кэз, ты в порядке? Там, должно быть, кровавое месиво, пойду взгляну, не смогу ли чем помочь. Ты тут подожди. — Поцеловал ее в макушку и бегом пустился в ночь, в дым и вопли, в гнутые гвозди и растерзанную плоть — и не вернулся.
Кэролайн, бледная, дрожащая, просидела минут, может, сорок пять, она как будто бы не в силах была переварить случившееся с ней за день: тонкая синяя полоска, громыхающее черное такси, резкий белый проблеск, серая липучая духота. Когда Кэролайн наконец–то поняла, что намеревался совершить Доминик перед самым взрывом, то пошла разыскивать его, не обращая внимания на истекающих кровью людей и общий хаос, ей нужен был он, ее без какого–то мгновения жених. Полиция гнала всех с Олд — Комптон–стрит по Фрис–стрит на Сохо–сквер, где уже был разбит временный пункт помощи пострадавшим. Кэролайн отмахнулась от женщины–полицейского и с криком «Я должна найти своего жениха!» прорвалась сквозь кордон. Она переступала через тела, живых или мертвых — ей было все равно, ей просто позарез нужно было отыскать его, сказать ему «да», рассказать, что среди всей этой ненависти и ужаса уже бьется новое сердечко, чистое и невинное, — где–то глубоко в ней.
Найти его она не смогла. Телефон его был переключен на голосовую почту. Решила проверить, не вернулся ли он в ресторан, может быть, они разминулись в толчее, но теперь в помещении стояла темень и кто–то запер двери. Фасад соседнего бара снесло, и дым с сором развалин лениво уносился в небо цвета мыльной воды, в которой вымыли посуду. Она не знала, что еще делать, куда идти, вот и пошла от бара за немногочисленными оставшимися людьми обратно на площадь, где лежали пострадавшие, а бригады «Скорой помощи» осматривали раненых. Настрой был печальный. Кэролайн дважды обошла площадь, но так и не увидела Доминика. Она собралась было пробиться через полицейский кордон на Чаринг — Кросс–роуд, раздумала, стала искать такси, чтобы домой уехать (а что еще было ей делать?), когда разглядела темноволосую голову, склоненную над фигурой пострадавшего, некогда белую футболку, всю в пятнах и замызганную. Рядом стоявший сотрудник «Скорой помощи», казалось, неистово качал насос.
— Доминик! — крикнула она и, когда тот поднял голову, увидела, что у лежавшего перед ним молодого человека в боку зияла дыра.
— Извини, Кэз, не сейчас, — сказал Доминик и отвернулся.
Что–то в Кэролайн лопнуло.
— Да я столько часов тебя разыскивала! — она перешла на визг. — Как только ты мог запросто меня оставить?!
— Тише, Кэз, — произнес Доминик, и в голосе его звучала усталость.
— Ну уж нет, ты мне своим гребаным «тише, Кэз» рот не заткнешь. Ты меня бросил, взял и оставил в этом ресторане и ко мне не вернулся, а я сидела там и ждала тебя, чтобы сказать, что у меня твой гребаный ребенок.
А потом она побежала, спотыкаясь, через лужайку и через боковой выход с площади, не слушая ошарашенных окриков Доминика вернуться.
В конце концов Кэролайн взяла такси возле какого–то бара у Гудж–стрит. Там люди смеялись, напивались, они хотя и слышали, что правда, то правда, как где–то рвануло что–то вроде взрыва, однако были слишком заняты тем, как бы стряхнуть с себя ушедшую неделю, и не беспокоились о том, что, возможно, творилось меньше чем в миле отсюда. И не задумывались, отчего ковыляющая мимо девчонка вся в грязи и в слезах. И водитель тоже едва заметил, в каком она состоянии: ночь пятницы — обычное дело. И про бомбу он тоже был не в курсе, новости по радио не слушал, в них одна чертовщина жуткая. Сидя одиноко сзади, Кэролайн ощущала кругом себя объемистую пустоту, она словно могла провалиться в глубь нее, а Доминика, который спас бы ее, рядом не было. И как только, черт, такой жутью обернулся этот вечер: от полной обещаний поездки в такси до обратной, обмаранной горем? Она понимала: после такого Доминик больше никогда не вернется к ней. Все порушено — накрывшей их трагедией, ее тошнотворным поведением, взглядом, который она поймала в его глазах.
Вдруг Кэролайн почувствовала потребность поведать кому–нибудь о своей новости, убедиться самой, что так оно и есть, — она ведь настолько растерялась, что, может, попросту вообразила себе ту синюю полоску. Попробовала позвонить матери, но у той телефон был все время занят. Ругнувшись, она позвонила отцу: телефон гудел, гудел, пока не переключился на автоответчик. Следующий номер она набрала, не дав себе времени подумать. И, когда сестра–близняшка ответила, Кэролайн не знала, что сказать.
— Привет, Кэролайн, — произнесла Эмили. — До чего ж приятно, что ты объявилась… Алло? Алло! Кэз, ты здесь?
— Здесь, — всхлипнула Кэролайн. — Я беременна.
— О-о, — вырвалось у Эмили. Она не знала, хорошо ли это или плохо, не знала, что говорить. — Кэз, а почему ты плачешь? — мягко спросила она.
— Я попала под эту бомбу, а потом я потеряла Доминика, а он только собрался предложение мне делать, а он еще даже и не знал про ребенка, а тут я его отчихвостила. И… о, Эмили… я его так сильно люблю, хочу, чтоб у нас был наш малыш… а сама виновата, что потеряла его, я его потеряла.
Такого от своей сестры Эмили не слышала никогда, прежде Кэролайн к ней никогда не обращалась, и она была ей признательна. Думала она быстро. Завтра суббота, изменить она ничего не смогла бы, а кроме того, такую Кэролайн слушать было непереносимо.
— Я приеду, Кэз, — сказала она. — Утром, первым же поездом.
— О-о, — вырвалось у Кэролайн. О таком она и не думала, даже говорить–то с Эмили, если честно, не хотела.
— Если я тебе нужна, — сказала Эмили.
Кэролайн не отвечала, она, должно быть, все еще не отошла от пережитого, потому как произнесла, сама того не желая:
— Значит, договорились.
— Увидимся утром, — звучал голос Эмили. — Пока, Кэз, держись, я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю, Эм, — отозвалась Кэролайн, и обе девушки отключили телефоны — ошеломленные, потрясенные, обе в слезах.
Эмили все же не была уверена, стоит ли ей ехать. Нужна ли она там Кэролайн на самом деле? Похоже, не очень–то она подумала, когда предложила: обычно она отвергала любые попытки сестры подружиться. Эмили подумала было позвонить перед тем как отправиться, просто чтоб удостовериться, но опасалась, как бы не обидеть Кэролайн (словно бы Эмили что–то от этого выгадывала), что ни говори, а бедная девочка под бомбу попала, это, должно быть, кошмар и ужас. Просмотрев новости, Эмили была подавлена. Она–то предполагала, что Кэролайн, как обычно, драматизирует события: тут тебе и ухажер явно предложение делает, и ресторан взрывается, и он исчезает невесть куда, — однако, по крайней мере, то, что с бомбой было связано, оказалось правдой. Бедная сестренка!
Казалось, поезд никогда не доберется до места, вокруг Нортхэмптона на путях велись какие–то работы, и когда она наконец прибыла в Юстон, то принялась изучать указатели в «трубе», чтобы сообразить, куда ехать. Она совершенно не знала Лондон и не догадалась спросить у Кэролайн, она просто предполагала, что в Брик — Лэйн есть своя станция, а вот теперь, похоже, оказывается, что такой станции нет. Она находилась глубоко под землей и не могла позвонить сестре, чтобы выяснить, как ей добраться, и охранников вокруг не видно было, чтобы спросить. Она оглядела пассажиров на платформе: двое молодых с рюкзаками за спиной, одетые в бейсбольные рубахи и белые потрепанные кроссовки, похоже, в такой же растерянности, как и она; низенькая старушка–азиатка в великолепном оранжевом сари, а еще в толстых носках и сандалиях, эта в другую сторону повернулась, когда Эмили заговорила с ней; угрюмая девица, одетая во все черное, с сильно накрашенными глазами, та, наверное, всю ночь провела не дома. Единственной надеждой Эмили оказался роскошный на вид чернокожий юноша, у которого в ушах и на шее блестело золото, и когда она, набравшись храбрости, спросила его, тот расцвел такой улыбкой, что ей захотелось тут же отвезти его домой и познакомить с мамой. Краснея, поблагодарила его и пошла по платформе изучать карту и отыскивать путь до Алдгэйт — Ист.
Когда Кэролайн открыла дверь, Эмили пришла в ужас. Глаза у сестры до того опухли, что казалось, будто ее избили. Похоже, она рассердилась, увидев Эмили, и Эмили подумала, может, ей и не следовало приезжать. Квартира у Кэролайн была эклектично модной: все в непременных красных, желтых и синих цветах, всюду причудливые фигурки и сделанная под живопись порнография. В прихожей три одинаковых котелка висели в ряд над черно–белым с очень близкого расстояния изображением обезьян, заходившихся в муках боли, и Эмили подумала, не велись ли съемки в научных лабораториях. Спрашивать ей не хотелось: обезьяны вызывали у нее чувство неловкости.
Кэролайн же торчала в дверях, сердито хмурясь. Эмили прошла мимо нее в крохотную кухоньку и поставила чайник, на что Кэролайн лишь отрешенно взирала. Эмили приготовила чай, бросила в чашку Кэролайн два кусочка сахару (той, казалось, они на пользу пошли бы) и, только она ложечку опустила, как видит, что ее сестренка валится на пол и принимается голосить, словно дикий зверь.
— Кэз, милая, перестань, все наладится, — приговаривала Эмили, склоняясь над сестрой и обхватывая ее руками. Помогая Кэролайн встать на ноги, она заметила на холодных белых плитках ярко–красное размазанное пятно, словно еще одно причудливое произведение искусства, и, заглянув в в припухшие глаза Кэролайн, она поняла.
30
Остаток этой мучительной для меня недели прошел без дальнейших стычек с Тигрой. Изобретательная презентация нового семиместного автомобиля прошла блестяще (совершенно удивительно, но клиентам очень по вкусу пришлась наша весьма плохонькая идея следов пятерни). К тому же моя команда, похоже, отлично восприняла мой новый статус: похоже, они действительно уважают меня, даже если этого не делаю я. Впрочем, и у меня есть чем гордиться: с обеденного времени понедельника я не употребляю никаких наркотиков. Я даже сумела уговорить Ангел в эту неделю променять водку на чай: мы обе открыто встаем на борьбу за здоровье. Может быть, наконец–то я берусь за ум и кончаю с невоздержанностями, помогавшими мне выживать.
Осталась всего одна вешка, какую еще предстоит оставить позади, правда, она самая большущая и я не знаю, как справиться, что делать, то ли броситься к ней с объятиями, то ли отпихнуть куда подальше, пока она еще здесь.
Здесь
Саймон обещал сводить меня куда–нибудь отобедать, чтобы отметить первую неделю моей работы в должности управляющего счетом, и я уже успела сказать «да», так что одолевать это я буду с ним вместе, в одиночку мне не справиться. Знаю, Тигра надуется на меня, но это как раз тот случай, когда мне как–то без разницы. Может, мне следовало бы выходной взять, но что у меня самой получится? Как мне снести то, что я оказываюсь в моей же собственной коже? Вместе с Саймоном, может, и легче будет.
Смотрю на часы. 11.07. Впереди еще три часа и семь минут. Числа слишком конкретны, от них не уйти. У меня болит голова, не могу сосредоточиться. Решительность моя постепенно убывает, будто кто–то запорную пробку вынул, встаю с кресла и, минуя стол Натали, в обход стола Люка направляюсь к этим сказочным туалетам. В голове мелькает образ мужа с сыном, мелькает и пропадает, только я все равно молю их простить меня…
Саймон ведет меня в модный ресторан возле моста Тауэра, и, по–моему, где–то тут, по словам Ангел, она жила когда–то. Я предлагала Саймону просто пойти куда–нибудь поблизости от агентства (вариантов — сотни), но он, похоже, почувствовал что–то во мне сегодня и заявил, что было бы прелестно выбраться куда–нибудь в центр, к реке — день–то такой славный. Я люблю старомодный слог Саймона: у него всегда все славно или прелестно или наоборот — прискорбно или пагубно. Он джентльмен по складу души, может, поэтому ему и недостает духу взять да и уйти от своей несносной жены, это было бы недостойно его. Я знаю, что он немного в меня влюблен, и признаю, что и я питаю какие–то чувства к нему, однако, хоть он меня никогда о том не спрашивает, но все же понимает: ходу этому давать нельзя.
Мы сидим у открытого окна, с Темзы долетает ветерок, мужчина в бабочке перебирает клавиши на рояле, обстановка исключительная, словами не выскажешь. Тут так прекрасно, Саймон был прав. На какое–то время я забываю саму себя, мы пьем белое вино, на пару едим морепродукты со словно снегом припорошенной тарелки, и когда смотрю на часы, на них 1.45. Остается двадцать девять минут. До чего? До бессмысленной годовщины рокового дня. Не могу не думать, что ровно в это время в прошлом году у меня все еще был чудесный муж, восхитительный сын, я опять была беременна. Я была счастлива настолько, что вспоминать противно, и с тех пор я их всех подвела — кого в чем. Напоминаю себе, что такими мыслями ничего не исправишь, и говорю «да» в ответ на просьбу пополнить бокал вином. У меня так много месяцев все настолько здорово получалось, по–моему, я почти и забыла, что когда–то была Эмили Коулман, но, если разобраться, этой–то даты не забыла. Чем старательнее пробовала забыть, тем больше она разрасталась в памяти, зловещая и ворошащая прошлое. Впрочем, по крайней мере, одно доброе дело на счету этого дня: я покончила с наркотиками, да, определенно, с сегодняшнего дня. Начинаю гордиться собой, когда вспоминаю, как чуть раньше, в агентстве, дойдя до туалета, я, готовая втянуть в себя очередную понюшку забвения, вспомнила, что нынче за день, вспомнила своего дорогого малыша: что бы он подумал обо мне, своей матери, — решительно вошла в сияющую чистотой кабинку, высыпала содержимое целого пакетика прямо в унитаз — и спустила воду.
Пианист начинает играть мелодию, слышанную мною тысячу раз, но я никак не могу сообразить, что это за музыка, и это меня терзает. Принимаюсь гадать, что делают сейчас Бен и Чарли, и тут же гоню эти мысли прочь. Слышу голос и понимаю, что говорит Саймон:
— Краба еще не пробовали? Довольно вкусно. — Уставляюсь на него и трясу головой, в глазах — тоска. Он примечает слабость во мне, этакую брешь, и берет мою руку. — Отчего вы так печальны, моя дорогая Кэт? Вы же знаете: мне можно рассказать все, что угодно, — просто по–дружески.
И говорит он так ласково, так искренно, что прям искушение берет, какого я еще не испытывала, оно еще сильнее, чем совсем недавно, когда мы с Ангел вечерами из дому выбирались, когда я, пьяная и улетная, только что с ума не сходила от желания рассказать ей: слишком уж долго держала это в себе. Мне так отчаянно нужно пережить эти следующие несколько минут, может, было бы лучше, если бы у меня достало сил наконец–то заговорить об этом, рассказать кому–нибудь. Не решаюсь, как будто подбор слов может что–то испортить. Похоже на то, будто стою на краю трамплина, готовясь прыгнуть, тело напряжено, напружинено. Смогу? Или не смогу? Успокаиваю нервы и шагаю в пустоту.
31
Кэролайн держала телефон, едва дыша, слишком растерянная, слишком расстроенная, чтобы подумать, что сказать. У Доминика целых два дня ушло на то, чтоб решиться на этот звонок, а она за это время потеряла их ребенка. Оба претерпели столько всякого и такую боль вынесли, что теперь просто не знали, как достучаться друг до друга. Еще раньше в тот день Кэролайн вытащила из шкафчика в ванной анализатор на беременность, и синяя полоска на нем пропала, вот она и стала думать, будто ей действительно померещилось. Она скорбела по полоске, скорбела по бриллианту в своем бокале и не уставала думать, где он теперь, что с ним случилось.
Но больше всего ее мучила скорбь о ребенке, появление которого и предвещала полоска. При прежних ее беременностях плод был проблемой, от какой следовало избавиться, зато на этот раз он предстал чудом, единением ее самой с Домиником, символом их любви. Однако оба они понимали: той любви больше нет, как нет и их ребенка, — и уже не вернуть ни того, ни другого. А единственным человеком, который тоже знал, была Эмили, хотя прежде Кэролайн не говорила ей ничего. Странным было ощущение от того, что они настолько сблизились на этом, хотя Кэролайн понимала: это ненормально и долго не продержится. Эмили, впрочем, повела себя достойно (в этом Кэролайн следовало отдать ей должное), спокойно и непредвзято, даже когда она рассказывала ей о своей мерзкой выходке посреди побоища на Сохо–сквер. «В тебе гормоны играли, Кэз, плюс шок; вместе взятое — чего ж было ожидать?» — сказала тогда Эмили, беря ее за руку, и для Кэролайн это прикосновение оказалось каким–то странно успокаивающим. Может, ей стоило бы перестать так ужасно вести себя со своей близняшкой? Может очень здорово получиться, если записать ее в подруги для разнообразия.
После того как Доминик повесил трубку, сказав, что скоро опять позвонит, Кэролайн сидела недвижимо. Он даже не предложил навестить ее и, как она подозревала, не поверил, когда она ему рассказала о ребенке, как потеряла его, слишко все диковино выходило. Впрочем, он, как и обещал, позвонил — и еще несколько раз. Всякий раз они ходили ужинать, он, хотя и извинялся, но больше уже никогда не приходил вовремя. Ужины проходили нудно и мучительно. В первый раз Кэролайн настояла, чтоб они пошли домой, они попытались заняться сексом, но вышло неловко и унизительно — ночевать Доминик не остался. В конечном счете Кэролайн не смогла вынести притворства, этого бледного оттиска их былых подлинных отношений, она и прекратила их, как–то ночью отправив смс–сообщение. Доминик возражать не стал. А Кэролайн в который уже раз подумала, во что бы превратилась их история, если бы они не попали под взрыв, если бы в тот вечер они ужинали в каком–нибудь другом месте. Год или около того спустя она услышала от друзей, что он женился, что его новая жена забеременела, — и это известие наряду с ее потерянным ребенком все время тенью преследовало Кэролайн.
32
Я сижу возле реки, солнышко светит, набираюсь решимости довериться Саймону, уже рот открываю, чтобы сказать… что? Что на самом деле я не Кэт Браун, я Эмили Коулман, что я — обманщица и беглянка? Да, почему бы и нет? Может, мне и на пользу пойдет наконец–то рассказать правду. Когда уже сложились первые слова, бездумно бросаю взгляд вниз и вижу свой телефон со всей его цифровой недвусмысленностью:
«14.14, 6 мая»
Закрыв рот рукой, отпихиваю кресло и со всех ног выбегаю из ресторана. Удалось дотерпеть, пока добежала до берега реки, а там меня стошнило прямо за парапет, я рухнула на плиты набережной в собственную блевотину и, терзаясь унижением, в миллионный раз пожалела, что не умерла.
Лежу в постели у себя дома на Шепердз — Буш, одежды на мне нет, но все равно от волос (или изо рта?) несет какой–то гадостью. Ангел сидит в кресле в другом конце комнаты, смотрит телевизор, стоит мне пошевелиться, как она встает и подходит ко мне. Мне стыдно, хотя я и не очень–то понимаю, отчего. Помню, как Саймон с… кем? официантом? прохожим–туристом?.. помогли мне подняться на ноги и я, шатаясь, добралась вдоль берега реки до места, где можно было поймать такси. Я не теряла сознание (я и в прошлом году его не теряла), зато впала в то же самое истерическое состояние, и Саймон, как теперь понимаю, должно быть, вызвал врача, чтоб тот прописал мне что–нибудь: спертый лекарственный запах явно дает о себе знать. Уже, должно быть, несколько часов прошло, внезапно приходит тревожная мысль о Тигре, о вручении наград, и я сразу возвращаюсь в настоящее, не застреваю в своем повторяющемся кошмаре.
— Я должна встать, — говорю. — Сегодня вечером мне надо быть в Дорчестере.
— Не глупи, детка, — говорит Ангел, — сегодня вечером ты никуда не идешь.
«Целый год»
Мне необходимо подняться сейчас, сладить с остатком моей жизни — время терять нельзя. Меня словно перенесло через безысходность… во что? Приемлемость? Моя прежняя жизнь, та, счастливая, уже отдалилась больше чем на год, теперь мне не подумать: «в это время в прошлом году я была…» — и от этого на душе легче. Пробую выбраться из постели, но чувствую, что еще слишком слаба, и откидываюсь обратно на подушки. Ангел натягивает на меня одеяло.
— Ну–ка, детка, лежать. Я приготовлю тебе чашечку отличного чая. — Ангел стискивает мою руку и выходит из комнаты, тихонько закрыв дверь, и пока она идет, я полна признательности ей за то, что она ухаживает за мной, как мама когда–то, и сознаю, до чего же мне повезло, что она рядом.
Интересно, мелькает мысль, откуда Саймон узнал мой адрес, на работе я о нем не распространялась, у них все еще мой старый значится, на Финсбери — Парк. Должно быть, он в мой телефон заглянул и позвонил кому–то. В памяти моего телефона только служащие агентства и клиенты, еще несколько, скажем так, приятелей из старого дома, вроде Бев и Джерома. И еще Ангел. Ему, должно быть, странным показалось: друзей почти нет, ни мамы, ни папы. Я достаточно рассказывала про Ангел и теперь понимаю, что он, судя по всему, уже побывал в этой квартире раньше, они уже успели познакомиться, и я ощущаю уколы глупой ревности.
Ангел возвращается с розовой кружкой, на которой изображен мужчина, остающийся голым, если питье горячее. По–моему, она старается приободрить меня, и я в ответ улыбаюсь.
— А ты никогда не говорила мне, что Саймон такой красавчик, — укоряет Ангел.
— Ого, — говорю я. — Ты так считаешь? — И опять про себя думаю: «Держи–ка руки прочь от него», — тут же удивляясь, что это со мной.
— Он и впрямь о тебе беспокоился, детка, — продолжает Ангел. — Он что, малость втюрился в тебя?
— Нет, — отвечаю, чересчур поспешно.
— Так что случилось–то? — спрашивает она. — Тебя сюда привезли накачанной под завязку и всю бог знает в чем. Я так полагала, что мы собирались на этой неделе к здоровью вернуться. — Ангел нервно посмеивается, и я верю, что она до боли переживает за меня, что придает мне решимости показать ей: со мной все в порядке, что худшее у меня позади, что я не хочу ее расстраивать. Звонит мой телефон на тумбочке у кровати. Ангел поспевает к нему раньше меня.
— Саймон звонит, — говорит она. — Мне ответить?
— Да, — говорю, имея в виду «нет», и впервые осознаю, насколько опасно иметь в подругах такую красотку, как Ангел.
— Здрасьте, Саймон… Нет, это Ангел… О, у меня все отлично, спасибо (смешок)… Она только что в себя пришла, с ней все в порядке, по–моему… Да… Нет (смешок), я уже убедила ее, что это безумие… О! Ладно, это мило с вашей стороны, я спрошу ее… Хотите переговорить с ней?.. А-а, лады, тогда, может, еще увидимся, пока.
— Что это все значит? — говорю. До этого единственный раз, когда я вспылила с Ангел, случился в день, когда мы отправились по магазинам и я убедилась, что у нее склонность к клептомании, но тогда я успокоилась довольно быстро.
— Саймон говорит, что если ты почувствуешь себя лучше, то всегда можешь зайти и выпить после ужина. Очевидно, у кого–то еще — по–моему, он Люка назвал — сейчас не получается, так что он сказал, что если я захочу прийти с тобой, то будет здорово. — Слова ее лишены хоть какого–то коварства, в них нет никакого умысла, и мне становится стыдно за свою ревность. Во всем мире у меня всего два друга, и мне не по нраву, чтобы они нашли один другого, ну не ребячество ли это? Может, это от лекарств, какие дал мне врач, я и в самом деле чувствую себя неважно.
— Не знаю, — капризно бормочу я. Перекидываю ноги, вставая с кровати, и на этот раз Ангел не пытается остановить меня, похоже, теперь она совсем не против, чтобы я прогулялась.
— Прими–ка ты душ, — говорит она. — А потом посмотрим, насколько тебе лучше станет.
Пошатываясь и ворча, я направляюсь в ванную.
33
Эмили стояла, глядя в детскую кроватку на своего спящего младенца, словно завороженная. Она только что раздвинула шторки, и маленькая комната наполнилась ярким солнечным светом позднего лета: малышу было пора вставать, им предстояло ехать в гости к родным мужа в Бакстон. Она опустила боковину кроватки, протянула руки, чтобы поднять его, и тут же на мобильнике малыша вздрогнули Винни — Пух и все его друзья, словно и они тоже просыпались. Эмили повременила брать сына на руки, снова рассматривала его, будто чудо какое (а для нее он чудом и был): идеально закругленная головка с нежным пушком волос мягко лежала на боку, щечка такая пухленькая, что служила подушкой его плечику, ручки раскинуты, словно бы в покорности, локотки точно повернуты так, что маленькие кулачки улеглись на одной линии с носом, животик ходил вверх–вниз под белой младенческой кожей, и когда он вздымался, дыхание нежно пиликало (она никогда не знала, что маленькие храпят), толстенькие ножки, увеличенные в коленях, широко раскинуты, пятки на ножках в крохотных белых носочках, которые все равно еще велики для него, сходятся вместе, едва не соприкасаясь. Кроватка беленькая, простыня и одеяло белые, малыш выглядел таким чистым и невинным, что ей хотелось остановить это мгновение и любоваться им вечно.
Эмили поражало, насколько материнство преобразило ее, приучило смотреть на все по–иному, как–то проще. А ведь она, если честно, даже беременеть не хотела, и хотя Бен уже долгое время был настойчив в желании, чтобы у них появился ребенок, она его осаждала: ей не хотелось огорчать Кэролайн, что, как она понимала теперь, было попросту смешно. В материнстве она обожала все: запахи, тепло, безоговорочную природу того, как отдавала она себя сыну, даже когда он сводил ее с ума своим криком, даже когда она к концу дня уставала как собака. Она обожала то, что ребенок своим присутствием еще больше сближал их с Беном, если такое вообще возможно, и даже на Кэролайн он воздействовал чудесным образом. Эмили, по ее мнению, не заслуживала такого счастья.
Свет ласково разбудил малыша, он открыл глазки и, мигая, посмотрел на нее, а потом не заплакал, как обычно, а расплылся в улыбке во весь рот. Эмили нагнулась, взяла его на руки, а он знай себе агукал и пускал пузыри. Тогда она подумала, как быстро летит время, что через пару месяцев ей надо будет вернуться на работу, место в яслях она уже получила. Наверное, будут утра, когда ей придется будить его (она уверена: тогда–то уж он улыбаться не станет) и все будет делаться в такой спешке — и покормить, и одеть–обуть, и выйти из дома на прогулку. Чем ближе подходило это время, тем больший страх на нее нападал (с каждым днем возрастая) при мысли о возврате на работу. Наверное, как раз в такой счастливый миг, сидя на диване в спаленке малыша среди мишек, она поняла это и стала прикидывать, как об этом сказать Бену.
Кончилось тем, что просто взяла и сказала, поближе к ночи, когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу.
— Бен, я не хочу на работу выходить, — сказала она. Муж тогда повернулся, приподнялся на локте, чтобы получше видеть ее в сумеречном свете. Взял ее за руку. — Я знаю, я всегда говорила, что хочу работать, но сейчас мне невыносимо думать, что я оставлю его в яслях. Он нуждается во мне, своей матери.
— Ого, ты уже по–другому запела, — сказал Бен, склонился и поцеловал ее в кончик носа.
— Значит, ты не против? — сказала она.
— Разумеется, нет.
— У нас денег станет порядком меньше. Как быть с нашими отпусками, с тем, чтоб когда–нибудь построить дом побольше, чтоб ездить на двух машинах? Придется, видно, одну продать.
— Эмили, — сказал Бен, — это меня меньше всего заботит. У нас есть наша семья — только это и имеет значение.
— Ты уверен? — спросила она. — Не просто, как обычно, любезным быть стараешься?
— Нет, — сказал он. — Для меня это даже лучше. Просто у меня никогда не возникало желания спросить тебя, тебе бы, похоже, это не понравилось, не хочешь ли ты уйти с работы. Мне и в самом деле наплевать на деньги. Справимся.
— Я тебе припомню это, когда мы сядем на хлеб с маргарином и у нас обувка прохудится, — произнесла Эмили. И при этом ощущала себя такой до смешного счастливой, что ее даже не трогало, а вдруг именно тем все и закончится.
34
Стою под душем, смываю остатки рвоты с волос. Чувствую какое–то странное успокоение — пустое, очищенное, не могу объяснить. Наконец–то свободна? Интересно, что за лекарства всучил мне Саймонов врач, с чего это ноги у меня такие шаткие, а разум такой успокоенный? Заимствую у Ангел немного ананасного скраба для лица, от него у меня лицо горит, но я этого не чувствую. Прошло ли все окончательно?
Когда выхожу из–под душа, ноги уже не дрожат, и я подумываю о новом атласном платье цвета нефрита у себя в гардеробе с разрезом по бедро, о своих серебряных туфлях на гвоздиках… может, я все же выберусь из дому, может, даже забавно будет, если и Ангел пойдет.
«Забавно»? Кого я обманываю?
Времени всего только 7.30, за час мы сможем добраться на церемонию, но все равно я сейчас голодная. После той тарелки морепродуктов я почти ничего не ела, рекламу их знаменитым крабьим клешням в соусе чили я устроила тошнотворную: эта мысль вызвала у меня смешок, и эмоция продирается сквозь туман у меня в мозгах.
Белым лебедем плыву обратно в спальню, где Ангел смотрит какую–то ужасную мыльную оперу. Завернутая в полотенце, поворачиваюсь к Ангел.
— Золушка, ты можешь поехать на бал! — говорю.
Ангел смотрит на меня недоуменно, довольно долго молчит, словно в неведении, что ей делать, и наконец говорит:
— Лады, поеду.
35
Довольно невероятно, но Ангел встретила своего Прекрасного Принца в казино, в котором работала. Однажды ночью он играл с клиентами в покер, и хотя обычно Ангел не позволяла понтерам провожать себя, не ее это был стиль, Энтони проявил настойчивость. Уходя с работы, он уговорил ее дать ему номер ее телефона, а потом всю ночь названивал ей каждый час, пока она не кончила работать в шесть утра.
На следующий день доставили 40 красных роз, и Ангел, хоть и не была простушкой, все ж заглянула в Интернет, чтобы узнать значение чисел, а узнав, была польщена и в такой трепет впала, выяснив, что такой букет означает: «Любовь моя к тебе подлинна», что, как убедилась, не сумела сказать «нет», когда он уже на следующий вечер умолял ее сказаться больной.
Он приехал за ней на своем «Мазерати» и повез ее ужинать в ресторан в Сити, откуда открывался вид на весь Лондон. А потом они вернулись в его квартиру к шампанскому на льду и легким джазовым мелодиям, которых она никогда прежде не слышала, а когда он провел ее на балкон с видом на реку, чтоб наконец–то поцеловать, волшебство любви стало полным. В ту ночь она осталась, одевшись в одну из его тишоток, и он щекотал ее под мышками, как драгоценную куклу, — и она была самой счастливой девушкой на свете.
Энтони владел собственной фирмой с венчурным капиталом. Конечно же, он был богат (но, как она поняла позже, на тот шаткий лад, какой зачастую свойствен выставляющим свое богатство напоказ), и он был красив, обаятелен. Он познакомил Ангел с жизнью, о которой прежде она могла лишь мечтать: жизнью поездок на выходные по отмеченным звездами «Мишлен» ресторанам во Франции, тонких вин, оперы, фильмов для избранных, снятых режиссерами с труднопроизносимыми фамилиями, даже жизнью прогулок по деревенской местности, в которых она до сей поры не видела проку. Он покупал ей красивые наряды и дорогое шелковое нижнее белье, серьги с бриллиантами, сумочки от «Барберри», обладать которыми она жаждала. От любви Ангел совсем потеряла голову, всего через несколько недель она вовсе перестала приходить домой, бросила работу в казино и жила как принцесса, не ведая, что под постелью лежит горошина и ждет не дождется, когда ее почувствуют.
36
Уже через десять минут Ангел была готова, хотя и была из тех девушек, о которых можно вообразить, будто им, чтобы собраться, понадобится не один час. Она позвонила и отпросилась с работы, сославшись на болезнь (чего уже сто лет не делала), и выглядела сногсшибательно в просвечивающем до наготы легком шифоне. Ее белокурые волосы были собраны в узел, и я просто не понимаю, как она умудрилась сделать это сама всего с тремя–четырьмя заколками. Рядом с ней в своем изумрудном платье я чувствовала себя большой и долговязой, словно стручок фасоли, и постаралась ее не возненавидеть.
Ангел настаивает, чтоб мы вызвали такси, а когда то подъезжает, то сиденья в нем перепачканы, в салоне пахнет табаком и освежителем воздуха, мне приходится опустить стекло в окошке и высунуть голову наружу, чтобы остановить возвращающуюся тошноту. От этого прическа моя превратилась неизвестно во что, зато Ангел сидит себе с подрумяненными скулами и стройненькими гладенькими ножками, и ее укладка не сдвинулась ни на сантиметр. К тому времени, когда мы прибыли, лицо мое, уверена, стало цвета моего платья, а в голове прочно утверждалась мысль, что вообще–то лучше бы мне было остаться в постели.
Посетители только–только переходили к горячим блюдам, и целые армии официантов и официанток устроили кулинарное нашествие на столики, и наше с Ангел появление сопровождалось подачей филе–стейка в соусе из сливок с шампанским или пирожков из слоеного теста с тыквой и сыром рикотта для вегетарианцев за нашим столом. Я знаю об этом потому, что Ангел забирает порцию Люка, а он как раз заказал не мясное, и я шучу с ней по–нашему, по–северному, не в бровь, а в глаз, мол, потому–то он и больной, что мяса не ест, рохля несчастная.
— Тс–сс, — шикает Ангел, и хотя меня и раздражает, когда мне рот затыкают, все ж, может, высказалась я чуть громче, чем следовало.
Саймон, похоже, в восторге, что видит меня живой и снова на ногах, только, похоже, ему больше не терпится повидать Ангел, и она садится рядом с ним. А мне достается Натали. Уверена, что если кому и уготовано место рядом с Саймоном, так это мне: тут обычно рассаживают по схеме мальчик–девочка–мальчик–девочка, да вот и совершенно определенные фамилии указаны на визитках. Убеждена, что Ангел уготован Люк. Подозреваю, что Саймон подменил визитки, и от мысли такой делаюсь сердитой.
Пока сижу надувшись, чую, будто мир вокруг колышется, больше не стоит прямо. Теряюсь в догадках, что это со мной, с чего это я нынче вечером ревную Ангел. Есть кое–что куда более существенное, из–за чего расстраиваться можно. На мгновение осознаю, что перестала думать об этом, даром что все равно годовщина есть годовщина, зато мысль, что я не думала об этом, наводит меня на мысли об этом, и я резко оборачиваюсь к Натали.
— Прелестно выглядишь, Нат, платье у тебя — шик.
— Благодарю, Кэт, это старина… она же «Оксфам”! — смеется она, а потом на секунду напускает на себя серьезный вид. — Ты в порядке? Саймон сказал, что тебе за обедом устрица с хитрецой попалась… она, должно быть, от тебя быстро отвязалась?
— Э-э, да, — говорю. — Сейчас я себя гораздо лучше чувствую. — И в доказательство этих слов с воодушевлением набрасываюсь на стейк. Еда отменная, но я все равно сыта по горло: Саймон монополизировал Ангел, Натали же хоть и мила, но я слишком не в духе, чтобы щебетать про моды, знаменитостей или рекламу, а глядя правде в глаза, сегодня в разговоре я ни о чем другом и подумать не могу. Тигра сидит на другом конце стола, выглядит она свирепо и необыкновенно, мы с ней хотя и не говорили, но она ловит мой взгляд, и я понимаю, что Саймон с ней тайком поделился: обращенная ко мне ее улыбка полна такой доброты, какой я в ней и не подозревала. Потом Ангел оборачивается ко мне, и я вижу, как смущена она вниманием Саймона, как не хочет меня расстраивать, вот и шепчет:
— Я в туалет, ты пойдешь?
Знаю, что это обычно означает, и отрицательно качаю головой: я все еще остаюсь сильной ради своего маленького мальчика, хотя в данном случае он никогда этого не узнает, я никогда не смогу вернуться к нему. Ангел встает и идет одна. И ведь вот получается: она маленькая, а, пока идет по залу, все ее замечают, — может, тут дело в том, как она идет, еще она напоминает мне Рут, свою мать.
Саймон склоняется над столом, чтобы поговорить со мной:
— Как себя чувствуете, Кэт? Я так переживал за вас.
— Сейчас мне лучше, — говорю, хотя ощущение отрешенности еще не совсем ушло. — Вы, похоже, поладили с Ангел.
— Она роскошна, — признается Саймон. — И, в любом случае, вам я не достанусь.
Тут я посмотрела на него и заметила в его глазах страстное желание, не меня и не Ангел, коли на то пошло, но просто — любви, подлинной всепобеждающей любви, в которой отдающий обретает, как у меня когда–то было с мужем, до того как Кэролайн (или то была я?) разрушила ее. Я взяла его за руку.
— Саймон, мне так жаль того, что произошло недавно, обещаю, что такого больше не случится. Надеюсь, я не испортила ваш лучший костюм, а чистку его я, конечно же, оплачу.
Саймон не обращает внимания на мою попытку пошутить. Он едва не пронзает меня взглядом.
— Вы ведь готовы были доверить мне свою тайну тогда, ведь так, Кэт? В чем она? Вы по–прежнему можете со мной поделиться. Уверен, я сумею помочь.
Тогда я печально гляжу на него: насколько я понимаю, помочь он не в силах, никто не в силах, — а еще я понимаю, что отошла от края, это принадлежит моей прошлой жизни, и теперь, пока я жива, я никогда не расскажу об этом.
37
После первых трех–четырех месяцев жизни с Энтони в жизни Ангел многое стало меняться. Он стал водить ее на обеды с клиентами, представляя: «мой маленький кокни-Ангел», — и, хотя она считала такой титул малость неуважительным, все же не относилась к нему серьезно, была уверена, что Энтони произносит его ласкательно. Она скромно сидела с его гостями в шикарных ресторанах и смеялась (всегда кстати и где нужно), запрокидывая свою хорошенькую головку, открывая свою точеную шею, зная, как это воздействует на таких мужчин: в конце концов, она к такому привыкла. В один из вечеров, когда Энтони отлучился поговорить по телефону, Ангел из разговора остальных поняла, что в бизнесе Энтони не все так усыпано розами, а потому спросила его об этом, когда они вернулись домой.
— Ты что, блин, имеешь в виду? — насупился он.
— Э-э, ну, Ричард говорил, что обеспокоен сделкой с Фитцроем, мне просто интересно, что он этим хотел сказать?
— А какое, блин, отношение это имеет к тебе?
Ангел решила, что двух «блинов» достаточно. Она встала во весь свой рост, во все свои пять футов и два дюйма, и сказала:
— Не надо со мной так разговаривать. Кто ты, по–твоему, такой?
Во взгляде, который бросил на нее тогда Энтони, полыхала такая лютая ненависть, что желудок у нее скрутило еще сильнее, чем от его ругани. Сдерживая ярость, он выбрался из мягкой трясины дивана и твердым шагом направился к свободной спальне. На пороге он повременил, словно бы смягчаясь, а потом передумал и все же вошел в комнату, при этом так хлопнул дверью, что в коридоре упал и разбился один из портретов его коллекции джазовых знаменитостей, трещина прошла прямо через гламурную улыбку на лице американского саксофониста Чарли Паркера.
Время шло, и Энтони вел себя все более и более безрассудно. Случись Ангел пережарить хлебец, или ему не нравился ее наряд, или кто–то из подружек звонил ей, чтоб поболтать, он тут же выходил из себя, кричал, орал, обзывал ее последними словами. Ангел пыталась постоять за себя, только это было сложно, казалось, она теперь во всем зависела от него. С работы она ушла, ее квартиру, ее друзей унесло прочь, а что у нее осталось? Красивые наряды да дорогие ресторанные посиделки, дух захватывающий вид на Темзу — и любовник, который ее материт. У нее даже не было желания обратиться к матери: Рут, похоже, была в восторге, что Ангел попался такой очаровательный богатый любовник, — а раскрывать правду было унизительно. Вот Ангел и старалась изо всех сил не огорчать Энтони, что, говоря честно, не стоило забот, к тому же теперь она редко виделась с подругами, привыкла надевать только то, что им, она знала, будет одобрено, и никогда больше не перечила. Даже когда он принимался указывать ей, что можно, а что нельзя заказывать в ресторанах, она не обременяла себя попытками настоять на своем выборе: ссоры были для нее невыносимы.
Так могло бы тянуться гораздо дольше, если бы Энтони не поддал газу. Ему уже мало было впадать в ярость и изрыгать ругательства, в ход пошли высказывания вроде: «Еще раз забудешь включить посудомойку, я тебя покалечу». А потом, когда и это не подействовало, он стал бить ее и плевать ей в лицо, заходясь в крике.
Ангел действительно очень старалась доставить Энтони счастье: она не хотела уподобляться матери, заводить вереницу захудалых ухажеров и время от времени наведываться на «Скорой» в больницу в сопровождении маленького перепуганного ребенка. Энтони, по сути, был славным малым, он так хорошо к ней относился поначалу, ведь было же? Наверняка она могла бы вернуть то время, если б получше постаралась. И все ж ирония состояла в том, что, чем больше она старалась утихомирить его, тем больше напрашивалась на неизбежную выволочку, а когда та случалась, то была безжалостной. Потом он, рыдая, крепко прижимал ее к себе, обещал никогда больше не допускать такого, но когда Ангел предложила подыскать себе, где пожить, пока он сам в себе разберется, он просто–напросто запер ее в квартире и отобрал мобильник. Она подумала было выйти на выложенный мрамором балкон и кричать, обращаясь к реке, что ее держат в заточении, но Энтони, похоже, перехватил ее мысли и запер заодно и дверь на балкон.
В первый раз он продержал ее в узницах неделю, пока не убедился, что преподанный урок она усвоила. Впрочем, он редко запирал ее после того, как она вовсе перестала противиться: в конце концов, она понимала, что чем–то заслужила такое обращение. Ангел похудела, волосы у нее поблекли, и Энтони не замедлил называть ее безобразной и бесполезной, уверять, что никому другому она не нужна, — и она даже начала верить этому.
Ангел понимала, что ей нужно вырваться от своего любовника, но ей просто в голову не приходило, что надо делать, такой она выглядела слабой и нерешительной. Она не могла призвать на помощь никого из своих друзей, Энтони удалил все номера телефонов из ее мобильника, прежде чем наконец–то вернул его ей. Он наверняка отыскал бы ее, если бы она убежала к кому–нибудь из своих подружек, он знал, где жила ее мать, так что и туда уйти она не могла.
Кончилось тем, что Ангел припомнила, как кто–то с работы сказал, что в доме, где он живет, часто оказывается свободной комната, наверное, он смог бы помочь ей. Одним ясным апрельским утром, когда Энтони уехал на встречу в Сити и сладкий дух цветущих вишен настроил его более миролюбиво, Ангел сделала свой ход.
Шагая вдоль реки, она ощущала себя призраком, невидимкой, ужасаясь тому, что не должна бы тут находиться, волновалась, как бы кто не сообщил о ней. Убеждала себя не быть глупенькой и, склонив голову, идти дальше против ветра. Она прошла Галерею Хэя, потом вышла на Тули–стрит, где увидела телефон–автомат, один из тех самых старомодных красных, которыми когда–то пользовались лондонцы. Она сама в таком не бывала уже много лет, однако незабвенная вонь застарелой мочи и высохшей слюны была до того тошнотворна, что она задохнулась, а карточки на окошках, наверное, оставляли ее подружки. Она позвонила в справочную, потом в казино, где после почти двухминутных гудков кто–то из служащих снял трубку. Когда он спросил, кто звонит, она ответила, что это Ангела, и служащий, ни о чем не расспрашивая, соединил ее, ей повезло: приятель работал в эту смену. Соображал он блестяще. Ангел ничего не пришлось объяснять. Приятель велел ей уходить — и немедленно, — так что она бросилась обратно в квартиру, собрала свои любимые наряды, оставив все остальное. Когда же спустя четверть часа она вышла из дому, бледно–серые облака затянули солнце, стало прохладнее, еще более зловеще, быстролетящие тени были резки, определенны, пейзаж под ними менялся. Ангел взмахнула рукой, останавливая такси, и машина повезла ее за реку, потом к Сити поближе к Энтони, потом, слава все святым, снова подальше от него, вдоль Аппер–стрит к Финсбери — Парк. Попав туда, она обнаружила, что дом — лачуга, от него не открывался вид на реку и там не было ливрейного привратника, который приветствовал бы ее: «Доброе утро, мисс Крауфорд», — зато он был безопасен, а она свободна, так что для Ангел это был — дворец.
38
Ангел возвращается из туалета, она в хорошем настроении, глаза у нее сверкают, и я едва не жалею, что не пошла вместе с ней. Она садится по другую сторону от Саймона и заводит разговор с Х из КСГХ, могу догадаться, что ей понадобится немного времени, чтобы понять, что он иждивенец всей четверки, человек без таланта, кому просто повезло. Ангел так сообразительна и способна, что стыд берет при мысли, что все это уходит всего лишь на работу в казино, она могла бы сделать гораздо больше, а потом я вспоминаю, через что ей довелось пройти, и уже чудом считаю, что она вообще выжила.
Обслуживающее воинство наваливается снова и подает лимонный пирог с черникой и кремом–фреш (уж для такого знаменательного события можно было побольше постараться с меню). Наградная часть вечера должна вскоре начаться, на роль ведущего взяли того же самого говоруна с Канала 4, как раз сейчас его накачивает информацией близкая к обмороку женщина с блокнотом и на высоких каблуках, на которых она не умеет ходить. Один из официантов доливает мне вина и делает это второпях, словно у меня иного выбора нет. Как принять такое? Наверное, не стоило бы, но мне скучно и я не в духе, так что делаю глоточек, потом другой, но все равно не в силах избавиться от ощущения, будто я всего лишь «почти здесь», что я просто наблюдаю. Лицо Саймона делается больше, надвигается на меня, когда я смотрю на него, все, похоже, утратило пропорции, огни, пустившиеся с началом презентации в вальс по сцене, кричаще ярки, и я опускаю глаза на мой наполовину съеденный лимонный пирог и чую, что вновь перестаю себя сдерживать. Должно быть, это от лекарств, которые дал мне врач, они явно не поладили с моим организмом, а поскольку я не знаю, чем еще заняться, то поднимаю бокал и пью.
Ведущий отпускает рискованную шутку про то, какая куча бездельников занимается рекламой, но он в зале, заполненном людьми, работающими в рекламе, и шутка выходит плоской. Кто–то прерывает его выкриком, мол, они, по крайней мере, не шляются по массажным салонам, намекая на недавний скандал с этим телеведущим, которым упивались таблоиды, и тот направляется прочь со сцены, однако стоявшей в кулисах Даме–с–Блокнотом не сразу, но удается его успокоить.
Награды следуют нескончаемым потоком, и я поверить не могу, что считала такой важностью приход сюда — именно сегодня изо всех дней. «Откровение» номинировано на приз за лучший рекламный телеролик, и, когда объявлено о его победе, я встаю, чтобы вместе с Саймоном получить награду. Когда я стою в своем длинном зеленом платье и кривляю рожи перед камерой, держа диплом за рекламку о бесполезных подмышечных зонах, с которыми связаны взбрыкивающие пони–беглянки, я думаю: до чего же смешон весь этот мир, и дивлюсь тому, что мне понадобилось так много времени, чтобы уразуметь это. Не знаю, с чего я вдруг занялась самоедством, тут дело не в том, будто мы сняли кино или еще что: мы ж не на вручении Оскара, — я просто старалась продать какую–то фигню. Это и впрямь забавно.
Непутевый ведущий бросает еще одну неподобающую реплику, имеющую отношение к рекламе, когда следующая награжденная появляется на сцене в пышном оранжевом платье, и народ в зале нервно хихикает. С меня хватит. Оглядываю стол: Саймон вцепился в Ангел, у Тигры скучающий и надменный вид, будто все это ниже ее достоинства, а я уверена, что так оно и есть, — и мне жутко захотелось вскочить, бегом броситься через зал к спасительной дамской комнате, к содержимому моей сумочки. А потом вспоминаю, что спустила то содержимое в унитаз еще на работе, и уже не испытываю при этом того самодовольства, так что взамен поднимаю бокал и пью свое белое вино, вино теплое, но я пью его глоток за глотком, я не знаю, чем еще занять свои руки. Зал, кажется, поехал от меня, словно пол надвое расщепился, и сцена поплыла куда–то в сторону Парк — Лэйн, оставляя меня в полной безысходности тут, на плоту рекламной жизни в океане моей загубленной жизни. Встряхиваю головой и силюсь вспомнить, что это обещало стать новым днем, новым началом. «Нет, не стало, тянется все тот же день, да и, в конце концов, что это меняет». Ясность осознания, что никакого четкого конца нет, нет конца глубокой печали, что я, может, и изменила свою жизнь, позволила целому году в ней пройти, однако отчаяние никуда не делось и теперь всегда будет во мне. Что сказать? Понимание всего этого изнуряет меня, меня ведет вперед, прямо на стол, голова моя аккуратно склоняется вбок — прямо в остатки моего лимонного пирога.
39
Бен стоял на кухне маленькой квартирки Эмили в Честере, где теперь они жили вместе и где, как ни старалась Эмили изо всех сил содержать ее опрятной, от их вещей уже не было прохода. Шел дождь, горела лампа дневного света, хотя Эмили до сих пор не выносила его. Он положил мобильник на стол. Лицо его ничего не выражало.
— Ну и? — произнесла Эмили.
— Что — ну и?
— Бен, не дразни меня. Прошу тебя. Для меня это невыносимо.
— Они об этом подумали, — сказал он. — И решили… — Бен умолк.
— Что?!
— Они решили…
У Эмили был такой вид, будто она готова была наброситься на него, наземь свалить, но он все равно заставлял ее ждать. Он был как в воду опущенный, словно бы сообщить ей было для него невыносимо.
— …Они решили… принять наше предложение.
Эмили взвизгнула и бросилась к нему.
— Еще многое предстоит сделать, Эм, — смеялся он, поддаваясь ее натиску. — Все еще может провалиться. А даже если и нет, то поначалу мы окажемся на бобах, что вовсе не хорошо. — Бен пытался сдерживать себя, но Эмили понимала, что и он в восторге, просто не желает расставаться со своими надеждами, пока дело не будет сделано: должно быть, в нем говорил бухгалтер, кому необходима защищенность определенности.
— Мне все равно, — заявила Эмили. Мысли ее занимал деревенский домик, такой запущенный и обветшалый на вид. Она сумеет сделать его красивым. Превратит его в настоящий дом для них. Для детей, которые однажды у них появятся. От предвкушения у нее голова кружилась… и тут она вспомнила про Кэролайн и, как ни старалась, не смогла избавиться от проблеска вины за свою радость, однако сочла за лучшее не омрачать ее.
Белый фургон робко, подрагивая, сдавал задним ходом к бордюру. Бен головой высунулся в окошко, тогда как Эмили руками делала манящие знаки, словно бы он не доверял ей, но толку в том не было, он все равно ничего не видел.
— Держи на меня, — говорила она. — На меня. — Она махала руками, сжимая и разжимая пальцы на ладонях, словно исполняла какое–то замысловатое психотерапевтическое упражнение. Вдруг она встала и вместо того, чтобы повернуть к нему раскрытые в ладонях руки, закричала: «Тпру!» — как будто он был непослушным пони, а когда таким способом остановить мужа не получилось, она яростно бухнула рукой по кузову фургона и отскочила в сторону, но было уже поздно.
Раздался душераздирающий скрежет, словно череп треснул.
— Какого лешего… — вырвалось у Бена.
— Черт, извини, — пробормотала Эмили.
— Эм, побойся бога!
— Ой, нет, я идиотка. — Пока Бен глушил двигатель и выбирался из кабины, она беспомощно разглядывала заднюю часть фургона, которая въехала в фонарный столб.
Бен, нагнувшись, обследовал повреждение, ничего не говоря, он был явно зол на нее.
— Не так уж плохо, а? — с надеждой выговорила она. — Только тормозной фонарь разбило.
— Хмм, тебе везет, — наконец–то произнес он, выпрямляясь. — По–моему, это всего лишь пластиковый бампер.
Эмили чувствовала, как стихает неприятное ощущение в желудке.
— Слава богу, — сказала она. Помолчала, стараясь понять, в каком он расположении духа. — И, в любом случае, если честно, то в этом не моя вина, ты должен был следить внимательно. — Она заговорила на адвокатский манер. — Полагаю, ты убедишься, что единственным, кто несет ответственность за любые возникающие проблемы, является лицо, управляющее транспортным средством.
— Тут не до смеха, Эмили, — заметил Бен. — Занявшись перевозом сами, мы рассчитывали сэкономить деньги.
Она прильнула к нему, обвила руками, сказала, мол, по крайней мере, у них все–таки есть дом их мечты, не так уж все и плохо. Он, хоть и пытался оставаться сердитым на нее, но, как оказалось, не смог. Пока он созерцал арендованный фургон, который (он вынужден был признать это) годился для маневрирования не больше, чем черт для отпевания, на дороге зачихала машина, оплевывая все вокруг выхлопными газами.
— Ну вот, Дэйв, по крайности, уже здесь, — сказал Бен, выходя из затруднения. — Пойду лучше припаркую эту таратайку как следует, чтоб можно было начать разгрузку. — Он глянул на нее сверху вниз из кабины, вновь запуская двигатель. — О нет, помощь твоя мне больше не нужна, спасибочки.
В то утро пораньше они заканчивали паковку вещей со старой квартиры, подбирая последние остатки своей жизни в ней: совок с веником, тазик для мытья посуды и посудное полотенце, пару резиновых сапог, коврик у двери, — и швыряли их как придется в большие черные мешки для мусора, поскольку коробки у них кончились.
— Ой, между прочим, Мария обещала забежать попозже, — сообщила Эмили безо всякой задней мысли. — По–моему, было бы хорошо, если б кто–то еще нам помог вместе с Дэйвом.
— Эмили, — вздохнул Бен, — когда ты только перестанешь сводить эту парочку? Тебя ж насквозь видно!
— Ты разве не считаешь, что вместе им было бы прекрасно? — спросила Эмили.
Бен тогда бросил на нее полный отчаяния взгляд: временами она бывала такой бестолковой.
— Знаешь, сами они явно так не считают, иначе это давно бы произошло, судя по количеству твоих попыток свести их.
— Да ведь Мария идеально ему подошла бы, — упорствовала Эмили. — Спорить могу, ей в радость было бы прыгать с парашютом. И я всегда так переживала за нее с тех пор, как они с Эшем разбежались, ей так тяжко приходилось.
— Эмили, нельзя бегать повсюду, устраивая жизни других людей, вспомни, сколько сил ты на Кэролайн потратила. С Марией все прекрасно. Не надо опекать ее.
— О, — вспыхнула Эмили, — я и не собиралась. Как бы то ни было, а помочь она вызвалась сама. Говорила, что ей нечем заняться на выходные.
— А я тебе говорю, не жди ничего, потому как этого просто не будет.
— Откуда тебе знать? — не сдавалась Эмили. Она исчезла в недрах шкафа в коридоре и голос ее долетал приглушенно. — Просто ты парень.
— Эмили, — сказал ей в спину Бэн. — Я тебя очень люблю, но ты не Силла Блэк.
Когда Эмили выбралась из шкафа, нос у нее был вымазан в грязи, а волосы растрепались, выбившись из заколки. Она глянула ему в лицо, хранившее самодовольное выражение, ласково улыбнулась, а потом запустила огромной ацтекской подушкой, которую когда–то соорудила ей мать, прямо мужу в голову.
Уже после шести вечера Бен с Дэйвом опустились на диван, который занял свое новое место в уютной маленькой гостиной, и принялись за баночное пиво. Мария неудобно пристроилась на серебряное кресло–качалку с кружкой чая, который она приготовила для себя и Эмили. Эмили стояла, чай ее стыл, а она копалась в коробке с надписью «Украшения», извлекая из упаковки стеклянные чаши, подсвечники, греющие свечи под чайники, рамы для картин и пытаясь пристроить их в разных местах комнаты.
— Эмили, ты уверена, что тебе не надо присесть? — обратилась к подруге Мария. — По–моему, сегодня ты достаточно поработала.
— Не надо, не трогай ее, — сказал Бен. — Для Эмили это лучшее из занятий.
— Знаю, это могло бы подождать до завтра, — улыбнулась Эмили. — Но просто мне хочется, чтобы в нашу первую ночь здесь можно было чувствовать себя больше по–домашнему. — Она помолчала. — Вы оба не хотели бы остаться на вечернюю пиццу? Мы сделаем заказ и тем выразим вам свою признательность.
— Нет–нет, спасибо, — быстро проговорила Мария, хотя Дэйв, судя по его виду, был не прочь отведать пиццы. — Мне скоро уже надо дома быть, да и вообще вам надо провести ваш первый вечер здесь вдвоем.
Как ни старалась Эмили уговорить подругу, Мария отказывалась, кончилось тем, что Эмили настояла на том, что отвезет ее домой, потому как это самое малое, чем она могла бы отблагодарить за всю оказанную Марией помощь, а ко времени ее возвращения ушел и Дэйв, которому Эмили так и не успела сказать спасибо, за что надулась на Бена.
Бен спросил, не будет ли Эмили возражать против карри вместо пиццы, и та, притворно вздохнув, ответила, что, видимо, не будет — ради разнообразия. Ирония иронией, а они уминали еду на кушетке перед только что подключенным телевизором, который слегка трещал, поскольку тарелку–антенну еще не подсоединили, но это не имело никакого значения, потому как Эмили не обращала внимания на то, что показывали на экране. Мысли ее целиком были заняты тем, как шторы или жалюзи будут лучше выглядеть на окнах, в какой цвет красить стены и какие растения ей следует посадить в ящиках под окнами, пока Бен в конце концов не шикнул на нее и не сказал, что с большим удовольствием послушает героев «Фактора Икс», а ее причитаний по поводу домашнего убранства он наслушался вдоволь, так что дело кончилось тем, что она, стащив его с кушетки, заявила, что устала и что совсем не лишним было бы заодно посмотреть, на что похожа их спальня.
40
Ангел слегка встряхивает меня, и я слышу смех, а когда сонливо распрямляюсь, то понимаю, что на этот раз народ смеется надо мной, что этот придурок ведущий теперь объектом оскорблений избрал меня. Усаживаюсь за столом прямо и стараюсь сохранить самообладание. Меньше всего меня трогает, что этот тип говорит или отчего люди смеются, какое значение это имеет сегодня, как ни в какой другой день? Вскидываю голову, как пони, и от меня отлетает маленький кусочек пирога, а ухо становится какое–то липкое, только я все равно достаточно пьяна, чтобы попросту попивать себе из бокала с беззаботным видом, разговор меж тем переходит к следующей занудной награде.
— Детка, ты как, в порядке? — шепчет Ангел. — По–моему, эта последняя, потом мы можем пойти и привести тебя в порядок.
— Мне хорошо, — говорю, и хотя я все еще пьяна, но уже получше вникаю, похоже, ничто так не помогает одолеть вечер награждений, как коротенький сон. Смотрю на часы: боже мой, еще только 10.30. Блаженно улыбаюсь всем за столом, а они все смотрят на меня, но не снисходительно или презрительно, а просто участливо, и, по–моему, все они отличные ребята, если смотреть поглубже.
Ведущий произносит свой заключительный шутовской монолог, мы аплодируем ему вежливо, и он проваливает в свое привычное стойло делать карьеру на телевидении и на ночных тусовках. Я не держу на него зла за оскорбления в мой адрес, просто мне его немножечко жаль — как Эмили пожалела бы. Ангел берет меня за руку, и мы добираемся до туалетов, рядом с ней я по–прежнему чувствую себя зеленой и неуклюжей, эдакой бросающейся в глаза верзилой, долговязым лимоном, судя по физиономии. Народ глазеет на меня. Половина моего лица будто вымазана клеем. Ангел помогает мне очистить с себя пирог, а потом начинает подпихивать к кабинке, уверяя, что это, может, поможет, и, хотя мне хочется отчаянно и уж наверняка я заслужила понюшку после всех этих чертовых награждений, я думаю о своем сыне и все равно упираюсь. Мое воздержание придает мне неведомую силу, будто я наконец–то в выигрыше. Брызгаю в лицо холодной водой и теперь просыпаюсь окончательно, даже кайф ловлю, а когда мы вновь пересекаем банкетный зал, я уже не неуклюжая и не на стручок похожая, а сочно–зеленая и гибкая, словно длинная прядь водорослей, что грациозно колышется под водой: корень держит, и все же — свободная. Платье на мне волнует и чарует, красивые туфли на гвоздиках только сил придают, а не мешают; уверена, что на этот раз я обращаю на себя внимание вполне обоснованно. Возвратившись, сажусь за стол рядом с Саймоном и излучаю улыбку на миллион долларов, а он наливает мне в бокал шампанское, которое заказал, чтобы отпраздновать победу нашего «Откровения».
— Отличная работа, дорогая моя Кэт. Вам уже лучше?
— Чувствую себя потрясно, — отвечаю и делаю глоток, и это действительно так, не знаю, чем врач меня напичкал, но вместе с шампанским оно оказалось динамитом.
— Меня пригласили на дружескую вечеринку в «Граучо» попозже… вы как, расположены? Могу взять с собой только вас и Ангел, так что, прошу, не говорите ничего остальным.
— Звучит волшебно, — легкомысленно бросаю я, залпом опрокидываю бокал, беру его за руку и тащу на танцпол, где уже зазвучала «А я вот выживу!». Удивительно, но Саймон не противится, танцпол уже забит народом, я вскидываю руки над головой и пою в такт слово в слово, чувствую себя освобожденной, сильной, неодолимой.
41
Собравшись наконец с духом и уйдя от мужа, после того что тот вытворил на свадьбе Эмили, Фрэнсис сама себе дивилась, отчего она не сделала этого на много лет раньше. Любить Эндрю она не переставала, несмотря на все его измены и издевательства над нею, однако с опозданием поняла, что натуре мужа присущ один порок, который не даст ему пропустить смазливую мордашку или пышные груди… или, в сущности, ни одну, которая вознесет его «я» и поможет забыть, что он женатый человек, что у него две дочери, забыть про не бог весть какую карьеру, про пробивающуюся на голове плешь.
Фрэнсис прекрасно понимала, что не могла оставаться у Эмили с Беном надолго, все–таки они новобрачные (плюс Кэролайн то и дело наезжала в гости и вела себя чересчур уж по–дружески с Беном, чтобы это хоть кому–то понравилось). Однако на следующий день после свадьбы, похоже, пришло мгновенное решение затянувшейся головоломки: дом был пуст, ключ лежал у нее в сумочке, и это означало окончательный разрыв с Эндрю — к тому ж она знала, что Эмили с Беном возражать не станут, учитывая сложившиеся обстоятельства.
Эмили, как всегда, была предупредительна, помогла матери подыскать съемную квартиру и даже платила за нее, пока улаживались все дела с продажей дома. А теперь у Фрэнсис собственный маленький коттедж в старом городе, и он ей нравится куда больше, чем старые усадебные хоромы с их унылыми квадратными комнатами и смертельно опасными стеклянными дверями. Она записалась на литературные курсы и в группу йоги, выяснила, что люди в них дружелюбны и некоторые, как и она, живут сами по себе. Особенно подружилась она с одной женщиной по имени Линда с литературных курсов. Эта Линда, ставшая вдовой, устроила себе фантастическую новую жизнь и собиралась на благотворительное восхождение на гору Кения. Когда она предложила Фрэнсис отправиться с нею вместе, та подумала: «А почему бы и нет?» — и вот теперь она в Хитроу спустя почти год после того, как бросила мужа. Хотя ее до боли беспокоила судьба Кэролайн, но улетала она всего на десять дней и убеждала себя, что с Кэролайн все будет хорошо.
