Глава 10

Весь ужин Эллис просидел холодный и молчаливый, а потом сразу же, извинившись, ушел к себе. Когда я поднялась, чтобы пойти с ним, он твердо велел мне остаться и наслаждаться шерри.

Я не хотела оставаться, и ни о каком наслаждении речь, разумеется, не шла, – думать я могла только о том, не выставят ли нас за ложь, – но я поняла, что он хочет, чтобы я осталась и попыталась спасти лицо. Я продержалась всего четверть часа. Когда я уходила, Хэнк скрежетал зубами и, побелев костяшками, сжимал стакан с виски.

Я постучала в номер Эллиса.

– Уходи!

– Это я, – сказала я в щелочку. – Пожалуйста, пусти меня.

Он пролаял что-то насчет того, что непригоден к человеческому общению.

Я отправилась в свою комнату, надеясь, что он передумает и придет ко мне. Когда весь дом стих и моя свеча догорела, я сдалась и легла.

Я лежала в темноте под грудой одеял, слушая, как колотит по крыше дождь. На мне были две самые толстые ночные рубашки, но я все равно мерзла и постоянно потирала нос.

Я никогда раньше не слышала слова striopaichean или houghmagandy, но по контексту вычислила, что первое – это то, чем моя свекровь считала мою мать, а второе – занятие, на основании которого ее таковой считали.

Я давно думала, что полковник – раздражающий хвастун, но мне никогда не приходило в голову, что он еще и распутник. Одна мысль о том, что полковник мог подкатывать к бедным девушкам, приводила меня в ужас. Это одутловатое лицо, трясущееся брюхо, желтые от табака усы…

Я прежде этого не замечала, но, будь Эллис лысым, на сорок лет старше, на шестьдесят фунтов тяжелее и будь у него нос пьяницы, он был бы очень похож на полковника.

Неудивительно, что Эллис не был настроен на человеческое общение. Сознание того, что в старости он будет как отец, должно было стать для него ужасным ударом, но отрицать это было невозможно, поскольку старый Донни признал в Эллисе сына полковника, едва взглянув на него. Нет, имелись способы отсрочить превращение с помощью диеты и упражнений – даже с помощью накладок, если надо, – и время беспокоиться об этом пока не настало. У нас были куда более насущные проблемы.

Я откинула одеяла, нашарила в темноте спички и зажгла свечу, от которой остался всего дюйм.

Мгновение спустя я была уже в коридоре, стояла под дверью Эллиса. Когда я подняла руку, чтобы постучать, со щелком открылась дверь комнаты Мэг, и оттуда выскользнул широкоплечий мужчина.

Я отпрыгнула, зажав рот рукой.

Мужчина был высоким, у него заметно торчали уши, но при свете свечи я не смогла ничего больше рассмотреть. Он взглянул на меня, поднял воротник и растаял в чернильной тьме лестницы. Я быстро поскреблась в комнату Эллиса.

– Эллис! Эллис! – настойчиво звала я, вглядываясь в темноту коридора. – Впусти меня!

Секунду спустя дверь открылась, и из-за нее показалось лицо Эллиса.

– Что такое? Сердце? Дать тебе таблетку?

– Нет, со мной все хорошо, – ответила я, досадуя, что он сразу же, автоматически, заключил именно это.

– Голос у тебя был нехороший.

Я в последний раз оглянулась и решила не говорить про мужчину, вышедшего из комнаты Мэг.

– Все хорошо. Правда, – сказала я. – Но нам надо поговорить.

– О чем?

– Ты знаешь о чем. Можно войти? Не хотелось бы разговаривать в коридоре.

Помешкав секунду, он распахнул дверь. При свете своей свечи я увидела, что его комната примерно в том же состоянии, что и моя: по полу были разбросаны вещи.

– Иди осторожнее, – сказал он, указывая на жуткий беспорядок.

Я прошла к кровати и поставила свечу на столик. Когда я забралась под одеяло, Эллис спросил:

– Ты что это делаешь?

Меня словно в живот ударили.

– Просто пытаюсь согреться. Не волнуйся. Я не останусь.

Он, надув щеки, выдохнул и пальцами зачесал волосы назад. Потом закрыл дверь и подошел к противоположному концу кровати. Лег поверх одеяла, скрестил руки на груди – неподвижный, как мраморная плита.

– Могла бы, по крайней мере, принести мне таблетку, – сказал он.

– Могу сходить.

– Да ладно.

Через пару минут, когда стало ясно, что он не собирается это обсуждать – а равно и что-либо другое, – я спросила:

– Что будем делать?

– В смысле?

– Куда отправимся? Мы же не можем здесь оставаться.

– Да можем. С чего вдруг нет?

– С того, что мы вселились под чужим именем.

Эллис взорвался: он сел, выпрямился и так ударил по одеялу кулаками, что я сжалась.

– Это не чужое имя. Это твоя девичья фамилия, как я тебе уже объяснял, так к чему ты завела этот разговор?

– К тому, что боюсь, что нас вышвырнут на улицу! – хриплым шепотом ответила я. – Мне очень жаль, что ты расстроен, но ты не имеешь права вымещать зло на мне. Я ни в чем не виновата.

– Так, значит, я виноват?

– Ну, я точно ничего не сделала.

В трубе завыл ветер. Задребезжало оконное стекло.

– Жаль, что так вышло сегодня со стариком, – сказала я. – Все это было ужасно.

Эллис внезапно начал кричать:

– Я даже хотел его в полицию сдать! Это оскорбление, и клевета, и бог знает, что еще – высказывать нелепые, безосновательные обвинения против кого-то, кто вообще отсутствует и не может себя защитить! Мой отец никогда бы, никогда…

– Я знаю, – прошептала я, надеясь, что это подтолкнет его говорить потише.

Накрыла его руку своей.

– Я знаю.

На самом деле я не знала. Его вывели из себя обвинения в приставаниях к женщинам или в подлоге? Или то, что его самого поймали на лжи?

Дождь полил сильнее, поменяв наклон: теперь он колотил по стеклам так, словно кто-то ведрами швырял в них гвозди. Временами вода затекала в трубу и падала на каминную решетку с тяжелым «бум».

Эллис снова лег.

Я так жалела, что пришла, что уже собиралась вылезти из кровати, когда он неожиданно повернулся лицом ко мне, застав меня врасплох.

– Так, – сказал он. – Отвечу на твой вопрос: я очень надеюсь, что мы сможем остаться. Больше нам податься некуда.

– Может быть, мы можем переехать в поместье? Я даже удивилась, что мы сразу туда не отправились.

– Я так подозреваю, они наелись Хайдов уже в тридцать четвертом, ты не согласна?

– Не знаю. Твой отец – едва ли из тех, кто решит закрутить со служанкой. И потом, как бы то ни было, вы одна семья.

Он сухо рассмеялся:

– Я им троюродный племянник. И к тому же, даже если бы они захотели нас видеть, что вряд ли, вопрос очень спорный. Судя по всему, дом и поместье кишат солдатами.

– Их реквизировали? А где семья?

– Понятия не имею, – ответил он. – Мы, знаешь, не писали друг другу открытки на Рождество все эти годы.

Он перекинул через меня руку, и я поняла, что мы миримся.

– А ты что сегодня делала? – спросил он.

– В основном отдыхала, но у меня поразительные новости: трое родственников Анны видели чудовище, и, по крайней мере, двое готовы с нами поговорить.

– Чьи?

– Анны. Девушки, которая подавала нам завтрак.

– Хм, – произнес он. – Как интересно.

– Я думала, ты порадуешься, – сказала я. – Может, даже воодушевишься.

– Так и есть. Я непременно ими займусь. Как твое головокружение? Думаешь, сможешь с нами завтра пойти?

– Гораздо лучше, и я с удовольствием, – ответила я.

– Хорошо. Нам пригодится твой острый глаз.

Он заполз под одеяло.

– Не хочешь задуть свечу?

Я поняла, что он приглашает меня остаться.

Задула свечу и подвинулась к нему.

Через пару минут в глотке у него начало тихо рокотать, а потом он перевернулся на спину. Храп стал громче. Я, казалось, целую вечность пролежала без сна, моргая в темноте.

Попыталась вспомнить, когда мы в последний раз занимались любовью, и не смогла.

Подумала о мужчине, выходившем из комнаты Мэг, надеясь, что она была осторожна. Если Хэнк втянет ее в историю, ее репутация может погибнуть, но в итоге она разбогатеет – по крайней мере, когда я разберусь с Хэнком. А если в сложное положение ее поставит простой рабочий – что ж, будем надеяться, он на ней женится, и они действительно друг друга любят.

Утром Эллиса не оказалось рядом. Он снял затемняющую раму, так что проснулась я при свете дня. Было почти десять утра, довольно рано для меня.

Внизу Анна оттирала окна скомканной газетой. Рядом на столе стояла банка с наклейкой «Дистиллированный уксус». Голова Анны была покрыта простым хлопковым платком, с узлом сверху, представлявшим собой разительный контраст с моим ярким шарфом Hermès, завязанным точно так же.

Анна взглянула на меня и тут же отвернулась.

– Доброе утро, миссис Хайд, – подчеркнуто поздоровалась она.

– Доброе утро, – ответила я, скользнув на ближайший стул.

Только тут я заметила отсутствие Эллиса и Хэнка.

Анна краем глаза наблюдала за мной.

– Они ушли, – сказала она, с новой энергией набрасываясь на окно. – Велели передать, что вернутся только завтра.

Я в панике выпрямилась.

– Что? Куда они отправились?

– В Инвернесс, надо полагать, – ответила она.

– Где это? И зачем?

– Четырнадцать миль по шоссе. А зачем, я не знаю, – сказала Анна, положив газету на подоконник и вытирая руки о фартук.

– Они не оставили записку или что-нибудь в этом духе?

– Мне не сказали.

– Вы не знаете, они разобрались с… путаницей? – спросила я, поежившись на последнем слове.

Она обернулась и, подбоченившись, гневно воззрилась на меня.

– Вы хотите сказать, с подложным именем? Это вам надо Энгуса спросить.

Меня охватил ужас. Если хозяин велит мне уходить, что мне делать? Куда идти?

– Вы часом карточки свои не прихватили? – продолжала Анна. – Я смотрю, ни один из вас свои не сдал, хотя я вчера вам говорила, а сделать это вы должны были, когда вселялись. Хотя, если вы переедете, это и не важно.

– Я не знаю, куда Эллис их положил, – слабым голосом отозвалась я. – Я потом посмотрю.

Анна так и стояла руки в боки, глядя на меня с мрачным подозрением. Я уставилась себе на колени.

– Так я вам тогда завтрак приношу, что ли? – буркнула она.

И, топая, прошла мимо.

Я облокотилась на стол и уронила голову на руки. Я поверить не могла, что Эллис так со мной поступил. Наверное, тут какая-то ошибка.

На завтрак был ломоть каши из ящика и нарочито жидкий чай без молока и сахара. Анна со стуком поставила их передо мной и вернулась к окну.

– Бекон, масло, сахар, молоко – они на дереве не растут, знаете ли, – сказала она, словно продолжая разговор.

Я снова сложила руки на коленях. Начала отколупывать облупившийся лак с ногтей.

– И яйца. И маргарин. И чай, – продолжала Анна.

Она осмотрела газетный ком, который держала в руке, и бросила его на стол. Скомкала новый лист, приложила его к горлу банки, перевернула и потом снова закупорила ее.

– Думаю, чай растет на дереве, но не здесь, – она кивнула в сторону моей чашки. – Этот я второй раз заварила.

Секунд пятнадцать я думала, что она закончила.

– Я бы, может, и могла вам сэндвич со свеклой сделать покамест, но, думаю, национальный стандартный хлеб – это не то, к чему вы привыкли. Репа, картошка, лук. Каша, конечно, – но учтите, без молока. Могу найти пару таблеток сахарина. И, я так понимаю, противогаза у вас нет?

Она бросила на меня быстрый взгляд, угадала ответ и мрачно вздохнула.

– Я так и думала. Его надо все время с собой носить. Иначе штраф. А горчичный газ, он ведь не разбирает: вы или простой человек.

На последних словах она поджала губы.

Я наконец-то оторвалась от созерцания своих коленей.

– Анна, простите. Я не знаю, что сказать.

– Это точно. Да и я не знаю, поверила бы вам или нет.

Она меня словно ударила.

Из двери позади бара вышел мистер Росс, в том же свитере, что и вчера, в таких же темно-оливковых брюках и тяжелых черных ботинках. Выглядело это как военная форма, хотя на ней не было ни нашивок, ни знаков различия. Он на мгновение остановился, увидев меня, потом прошел мимо, словно меня не было, к кассе и стал вынимать выручку. Пролистал большую бухгалтерскую книгу, делая временами пометки карандашом. Я, вздрогнув, заметила, что на указательном пальце его правой руки не хватает двух фаланг.

Анна снова занялась окном.

– Мне поправить ошибку в журнале? – спросил мистер Росс, не поднимая глаз.

Меня охватило такое облегчение, что я прижала ладонь к губам.

– Я так понимаю, это значит да?

– Да, – ответила я, едва выговаривая слова. – Спасибо.

Того, что он нас не выгонял, было более чем достаточно. У него не было причин заботиться о сохранении моего достоинства, и от этого простого проявления доброты у меня сжалось горло.

– Тогда ладно, – он хлопнул себя по бедру. – Коналл, trobhad!

Большой пес трусцой обогнул барную стойку, и они ушли с хозяином вдвоем.

– Очень вам повезло, вот что я скажу, – заметила Анна.

У меня внутри все свернулось в комок, руки и сердце так дрожали, что я и подумать не смела о том, чтобы взять вилку, не то что чашку. Я отодвинула стул с такой силой, что он заскрежетал по полу, и ринулась наверх, оставив свой завтрак.

– Вот возьму и коменданта вызову за это! – крикнула Анна мне вслед.

Я заперла свою комнату изнутри и прислонилась к двери, задыхаясь. Сердце мое так колотилось, что я боялась упасть в обморок. Это было бы не в первый раз.

Впервые это случилось, когда я обедала в «Эйкорн-клаб» со своей свекровью и пятью ее подругами, в том числе миссис Пью.

Браку моему было меньше четырех месяцев, в то время я все еще обманывалась насчет свекрови, полагая, что подаренный ею гребень означает, что она все-таки примет меня, а может быть, и полюбит. Дамы обсуждали страшную атаку на Перл-Харбор и говорили, что, несмотря на былые сомнения, теперь они всем сердцем поддерживают решение президента вступить в войну. Я вспомнила про то, как потопили «Атению», и предположила, что мы уже тогда могли вмешаться, учитывая, сколько на борту было американцев. Ответом на мое замечание было молчание.

После долгой многозначительной паузы свекровь произнесла:

– У тебя, конечно, есть право на свое мнение, дорогая. Хотя лично я и в мыслях не отважилась бы критиковать президента.

Выпевая это «в мыслях», она прижала унизанную кольцами руку к груди и захлопала глазами.

Мои щеки охватил предательский жар, а она продолжала лепетать, хваля клуб за то, что число блюд за ланчем урезали с семи до пяти ради военных нужд. Она побуждала других дам вливаться, рассказывая, что сама велела кухонной прислуге сдавать консервные банки, а еще – кастрюли и сковороды, которыми не пользуются регулярно. Все очень разволновались и опечалились, что не могут, особенно так издалека, сделать больше, а потом перешли к обсуждению неожиданного результата, к которому привела попытка Эллиса записаться добровольцем.

– Совершеннейший шок, уверяю вас, – сказала моя свекровь. – Представляете, мы все эти годы даже не догадывались. Полагаю, это объясняет, почему он разбил столько машин: он не различает, красный свет или зеленый. Он страшно огорчен, но поделать ничего нельзя. Уитни, разумеется, вне себя.

Все принялись сочувствовать и Эллису, и полковнику, пока миссис Пью заговорщицки не склонилась вперед и не произнесла:

– Есть, разумеется, и такие, кто нарочно устроил, чтобы им отказали.

– Вы хотите сказать?.. – спросила одна из дам, понизив голос.

И вместо того, чтобы назвать имя, стрельнула глазами в другой конец зала, где завтракала с подругами мать Хэнка.

Миссис Пью выразительно опустила веки в знак согласия. Остальные распахнули глаза; то, как взбудоражил их этот обман, было очевидно.

– Какой позор. Плоскостопие, надо же.

– Ничего такого, что нельзя было бы исправить парой удачных ботинок.

– С ним с рождения одни неприятности, – заметила свекровь. – Что-то в крови, пусть его мать и настоящая Уанамейкер.

Она еще понизила голос:

– Хотела бы я, чтобы Эллис держался от него подальше, но он, разумеется, не обращает внимания на то, что я говорю.

Я смотрела на креветку и авокадо на тарелке тонкого фарфора, стоявшей передо мной, когда до меня дошло, что она, почти наверняка то же самое говорила обо мне, этим же дамам, возможно, за этим же столом.

Гребень не был подарен в знак мира. Я понятия не имела, что он означал или почему она пригласила меня пообедать, но к тому моменту была уверена, что причина у нее есть.

Я помню, как уставилась на стеклянный соусник с салатной заправкой, на высокий узкий бокал шампанского с нитями пузырьков, поднимавшихся из крохотных гейзеров, разбросанных по стенкам. Помню, как поняла, что затихла слишком надолго, и на меня смотрят, что надо взять вилку – но не смогла, потому что знала, что выроню ее. Кто-то со мной заговорил, но за шумом в ушах я ничего не разобрала. Потом я начала задыхаться. Я не заметила, как соскользнула со стула, но, без сомнения, поняла, что привлекла всеобщее внимание, лежа на ковре и глядя на склоненные ко мне встревоженные лица. Да и смущение от поездки на машине с воющей сиреной трудно забыть.

Затем были консультации у врачей, итогом которых стал визит доктора, привезенного из Нью-Йорка. Он проверил мой пульс, выслушал сердце и задал множество вопросов о моей семье.

– Ясно, ясно, – все повторял он, изучая меня поверх очков в тонкой металлической оправе.

В конце концов он сложил очки и сунул их в нагрудный карман. Потом сообщил, – прямо при Эллисе и его матери, – что у меня психическое расстройство. Выписал таблетки от нервов и велел любой ценой избегать волнения.

Моя свекровь ахнула.

– Это значит, что она не сможет?.. Что у них не будет?..

Доктор наблюдал, как она заливается краской различных оттенков алого.

– А, – произнес он, поняв, что она имела в виду. – Нет. Она вынесет разумный объем брачных отношений. Речь скорее о том, чтобы избежать умственного волнения. Подобное состояние нельзя назвать неожиданным, учитывая историю семьи.

Он уложил саквояж и надел шляпу.

– Постойте! – воскликнула моя свекровь, вскакивая на ноги.

Она взглянула на меня, ничком лежавшую в кровати.

– Когда вы сказали, что этого можно было ожидать, вы имели в виду, что это передается по наследству?

Помолчав мгновение, доктор ответил:

– Не всегда. Не забывайте, с каждым поколением все разбавляется, и у любого ребенка в этом браке будет лишь один родственник в третьем поколении, который, как бы это назвать… не такой, как мы.

Эдит Стоун Хайд вскрикнула и упала в кресло.

Мое нервное расстройство немедленно превратилось в болезнь сердца, и, хотя я редко бывала благодарна своей свекрови, я не могла не восхищаться тем, как быстро она добилась пересмотра моего диагноза – особенно потому, что это позволяло поддерживать хотя бы иллюзию расстояния между мной и моей собственной матерью.

Моя мать была знаменитой красавицей с глазами, зелеными, как море, носиком-пуговкой и губами, как лук Купидона, открывавшими в улыбке жемчужные зубы. У некоторых женщин идеальные черты не складываются в изысканное целое, но в случае матери суммарный эффект был так поразителен, что когда она вышла за моего отца, Достойного Филадельфийца, общество, казалось, с готовностью забыло, что ее отец был антрепренером, промышлявшим бурлеском (в исторических целях преобразованным в рассказах в водевиль) и женившимся на одной из своих звезд, а ее дед, по слухам, был главой шайки грабителей, связанной с Таммани-холлом. У ее семьи было состояние; у его – имя. Подобные соглашения были не в новинку.

Я с самого детства знала, что мама несчастна, хотя исключительный размах и умение, с которыми она это осуществляла, стали ясны мне годы спустя. Оно пронизывало ее изнутри, как гниль.

Миру внешнему она являла кротость и долготерпение, тонко намекая, что мой отец – тиран, а я, я была в лучшем случае дерзкой, а возможно, и преступно злонамеренной, что разбивало ей сердце даже сильнее, чем жестокость моего отца. Она была невероятно изобретательна в деталях: требовался лишь вздох, слегка затуманенный взгляд или едва уловимая пауза, чтобы все поняли, как она мучается и как благородно выносит свои страдания.

Она прекрасно считывала настроение в комнате, и когда атмосфера не подходила для добывания сочувствия, была остроумна и увлекательна, становилась центром всеобщего внимания – но не очевидными способами. Она снова и снова медленно проводила пальцем вверх-вниз по ножке винного бокала или клала ногу на ногу и упорно вращала носком туфли, привлекая взоры к изящному изгибу своей щиколотки. Отвести взгляд было невозможно. Она равно завораживала мужчин и женщин.

Дома она изобретательно дулась и обижалась, и я рано узнала, что тишина может быть какой угодно, но не мирной. Она всегда расстраивалась из-за какой-то обиды, реальной или воображаемой, и была более чем способна сотворить полновесный скандал из ничего.

Я старалась не попадаться ей на глаза, но в конце концов мы неизбежно сходились за обеденным столом. Я никогда не знала, на кого обратится ее неудовольствие: на моего отца или на меня. Когда обидчицей бывала я, обед изобиловал ледяными паузами и испепеляющими взглядами. Я редко понимала, что сделала не так, но даже когда понимала, не посмела бы защищаться. Вместо этого я уходила в себя. В такие вечера я налегала на еду, хотя мать провожала глазами каждый кусок, который я клала в рот, и следила за тем, как именно я это делаю.

В те вечера, когда в ее прицел попадал отец, хореография резко менялась. Ее презрительные взгляды и ехидные замечания набирали обороты, превращаясь в мастерски отточенные колкости, на которые он точно так же не обращал внимания. Тогда она с полными слез глазами интересовалась, почему нам обоим так нравится ее мучить – и тут отец произносил что-нибудь точное и убийственное, обычно сводившееся к тому, что никто ее не держит – ради него стараться не стоит, ни к чему, – и она, рыдая, выбегала из-за стола.

Отец продолжал есть, словно ничего не случилось, так что исправлять содеянное доставалось мне. Я оставляла еду и тащилась наверх к ее запертой спальне, и страх мой рос с каждым шагом. Всегда требовались некоторые переговоры, но в итоге она меня впускала, и я садилась на край кровати, а она щедро развлекала меня разговором о том, почему ее жизнь – пустыня. Мой отец капризен, жесток и неспособен к сочувствию, говорила она. Она бы уже много лет назад от него ушла, но он поклялся, что тогда она больше никогда меня не увидит, даже угрожал, что отправит ее в сумасшедший дом, а известно ли мне, что случается в таких местах? Она отказалась от возможности быть счастливой ради меня, из одной материнской любви, хотя я, безусловно, и была неблагодарной. Но, видимо, винить ей, кроме себя, было некого. Я пошла в отца. Едва ли я была виновата в том, что у меня такие чудовищные гены, и раз уж я все равно тут, не буду ли я лапочкой и не принесу ли ей таблетку?

Двадцать минут спустя после того, как я убежала от Анны и каши из ящика, мое сердце и не думало замедлять ход.

Я привалилась к двери комнаты, по-прежнему хватая ртом воздух. Руки и ступни горели, края поля зрения мерцали.

Мне было невыносимо то, что мне выписали таблетки от нервов, невыносимо любое сходство между матерью и мной, но я, пусть и исполненная отвращения к себе, подползла к чемодану и, выбрасывая из него платья, белье, шарфы и даже туфли, стала искать коричневый стеклянный пузырек, в котором, как я знала, было облегчение.

Я нашла таблетки и проглотила одну, запив водой прямо из кувшина. Потом легла на постель и стала ждать. Через несколько минут вокруг меня стал сгущаться утешительный туман, и я поняла, немного испугавшись, почему Эллис и моя мать так любили эти таблетки.

Я села и осмотрелась. В комнате царил хаос. Я жила среди разбросанных вещей с тех пор, как мы приехали, мне казалось само собой разумеющимся, что то, что нужно развесить, в какой-то момент волшебно развесится, а остальное аккуратно свернется в ящиках, и мои пустые чемоданы будут убраны. Внезапно я поняла, что этого не будет.

Убрав все, я застелила кровать, хотя было мучительно ясно, что это – усилия любителя. Я тянула за углы и разглаживала поверхность, но в результате моих стараний все только съехало набок. Я решила прекратить, пока совсем все не развалила.

У меня кончились занятия. Было несколько кроссвордов, детектив и стопка книг про чудовище, которые Эллис велел прочесть, но читать я не могла – на этот раз не из-за головокружения, а из-за того, что ум мой был затуманен.

Я подошла к окну и выглянула наружу.

Небо было ясное, хотя вдали виднелась тяжелая графитовая туча. Вдоль улицы стояли террасные дома, выстроенные из розового известняка и отделанные белой штукатуркой, с кирпичными трубами. За домами виднелись холмы, усыпанные овцами, и поля, окруженные рядами деревьев. Вдалеке поднимались холмы повыше, одинаково бурые там, где не было леса, а их вершины терялись в облаках.

Холода я поначалу не почувствовала, но потом вынуждена была стащить покрывало со своей дурно застеленной кровати и накинуть себе на плечи. Так я уселась в кресло.

Возможно, Анна не так поняла. Возможно, Эллис и Хэнк просто ушли на весь день. Возможно, они ищут другой отель.

Я услышала в коридоре шаги и по тому, что стали открываться и закрываться двери, а в конце коридора полилась вода, заключила, что Анна убирает в номерах. Через несколько минут она вернулась вниз, и я услышала – и почувствовала, – как закрылась входная дверь. Я подошла к окну и увидела, как она уезжает прочь по улице на темном велосипеде с большой плетеной корзиной, и фалды ее пальто несутся за ней по ветру.