Прощание навсегда
Доктор Клемент встал, протягивая руку. Он ухватил меня за пальцы, и невозможно было ответить ему твердым пожатием.
— Рад видеть тебя, Мэтт. Ричард, Сьюзен, присаживайтесь.
— Не хотите ли чаю? — предложила Клэр-или-Энна.
— Спасибо, все хорошо, — ответила мама своим вялым тоном, так что всем сразу стало понятно, что ничего хорошего она тут не видит. Она беспокоилась из-за этого собеседования гораздо больше меня.
Мама приехала в отделение на час раньше, сжимая в руках пакет с аккуратно сложенными черными брюками, свежей белой рубашкой и начищенными до блеска школьными ботинками. Она налила мне воды в ванну и добавила туда пены. Я почистил зубы и побрился в первый раз почти за месяц. Папа приехал после работы за несколько минут до начала. Мы обменялись нашим особым рукопожатием. Он сказал, что я выгляжу очень элегантно.
— Отлично, — сказал доктор Клемент, — давайте для начала я всех представлю.
Их было до фига. Мы обходили комнату, и каждый из них называл свое имя и должность.
Я никого не запомнил.
Когда медбрат-практикант пришел за мной, он объяснил, что собралось множество народу, и персонал Центра психического здоровья тоже пригласили. Он сказал, что это очень хорошо. Они помогут подготовить меня к выписке из больницы. Он попросил у меня разрешения остаться, потому что для него это может быть очень полезно с образовательной точки зрения. Я ответил, что его образование кажется мне очень важным, но забыл добавить в голос сарказма. Он поблагодарил, добавив, что мне не стоит волноваться из-за такого количества незнакомых людей, потому что я тут самый главный. Когда настал мой черед представить себя, я сказал:
— Мэтью Хомс, э-э, пациент.
Доктор Клеменс внимательно посмотрел на меня поверх очков и только потом позволил себе хмыкнуть.
— Хорошо. Мы здесь собрались, чтобы обсудить, где и как Мэтью будет проходить лечение дальше, и наметить кое-какие перспективы на будущее. А что ты сам думаешь, Мэтт?
Поскольку я тут был самый главный, все смотрели на меня. Трудно собраться с мыслями, когда к тебе обращено столько лиц.
— Если можно, я бы выпил чашку чая. У меня во рту пересохло.
Я начал подниматься, но доктор Клемент подал мне знак, чтобы я оставался на месте, он сам все сделает. При этом он посмотрел на медбрата-практиканта, ожидая, как мне показалось, что тот предложит свои услуги. Тот сразу вызвался, и мистер Клемент сказал:
— Спасибо, Тим, надеюсь, тебя не затруднит.
— Нет, нет, все нормально. Тебе сколько сахара, Мэтт?
— Три кусочка, пожалуйста.
Мама бросила на меня неодобрительный взгляд, и я сказал:
— Или два. В общем, неважно. Я и сам могу, если…
— Нет-нет, я сейчас.
Он выскочил из комнаты.
Стоящий в углу электрический вентилятор колыхал страницы моей истории болезни. Папа ерзал на стуле, кто-то боролся с зевотой, дама у окна проверила сообщения на мобильном, а потом уронила его в сумочку с цветочным рисунком.
На низеньком столе посередине комнаты стояла коробка салфеток и какое-то растение с обвисшими листьями в горшке. Рядом лежала груда листовок с описанием различных психических заболеваний. Вероятно, я слишком долго разглядывал все эти вещи и слишком долго о них думал.
— Продолжай, — сказал доктор Клемент. В его голосе слышалось легкое раздражение. — Своими словами.
— Может, подождем…
Он сидел, балансируя на задних ножках стула и держась руками за край стола. Ему не надо было надевать школьные ботинки, чтобы выглядеть презентабельно.
— Ничего страшного. Я уверен, Тим не обидится. Давайте начнем. Так что ты сам чувствуешь?
Когда я вернулся из «Оушн Коув», меня поместили в палату интенсивной терапии, сказав, что это для моей же пользы. Так мне будет спокойнее. В палате интенсивной терапии двери постоянно заперты, медсестры сидят за ударопрочным стеклом, а есть приходится пластиковыми ножами и вилками. Мне повысили дозу лекарств, и медсестры наблюдали за тем, как я их принимаю, а потом заставляли меня рассказывать им про мои сны, настроение, погоду и климат — и так до тех пор, пока не были уверены, что таблетки полностью рассосались. Наверное, примерно в это время кто-то впервые упомянул, что можно вместо таблеток делать уколы. Вероятно, они хотели меня морально подготовить, но это прозвучало скорее как угроза.
Большую часть времени я проводил в постели или курил за решеткой в бетонной клетке, всегда в присутствии медсестры. У меня было много времени на размышления, и когда я не думал о Саймоне, я чаще всего вспоминал Аннабель.
— Чай на фоне моря?
— Что?
— Я хочу пить. Можешь выпить вместе со мной. Я ведь могу тебе доверять?
Дождь уже не лил, а висел в воздухе мелкой пылью, отливая серебром в лунном свете. Не знаю, как долго я плакал, но теперь уже перестал. Я чувствовал себя опустошенным и странно спокойным. Аннабель по-прежнему стояла рядом со мной и внимательно на меня смотрела.
Она достала из сумки металлический термос с небольшой вмятиной около донышка. Немного повозившись, отвинтила крышку. Термос крякнул, и в холодный ночной воздух вырвалась струя пара. Это было довольно странно, или, скорее, недостаточно странно. Я из тех, кто придает много значения всякой ерунде, пытаясь во всем найти скрытый смысл. Вы, вероятно, это уже поняли. Я не нарочно, просто не могу удержаться. Мне во всем мерещатся символы. Волшебство. Тайные знаки. Но какой скрытый смысл может быть в термосе? В слегка помятом термосе с довольно туго открывающейся крышкой. На свете нет ничего более заурядного.
Это происходило на самом деле.
— А хочешь, вернемся обратно в кемпинг? Поешь теплого супа. Высушим твою одежду. Ты совсем промок.
— Э-э…
— Но тогда придется познакомить тебя с моим отцом. Он, наверное, станет спрашивать, что ты делал рядом с вагончиками. Не то чтобы это было важно, но он обязательно спросит. Вообще-то, ты вторгся на чужую территорию, ты знаешь?
— Я прошу прощения. Я не хотел… Я думал…
Она слегка улыбнулась.
— За кого ты меня принимаешь? Мне не надо ничего объяснять. Я просто хочу обрисовать возможности, вот и все. Потому что я не могу уйти и оставить тебя здесь. Это не вариант. Я не дам тебе…
Она остановилась.
Я знаю, что она хотела сказать. Она покачала головой внутри капюшона.
— Извини. Нехорошо получилось. Я просто хотела… Я бы волновалась за тебя.
Доктор Клемент с громким стуком опустил свой стул на пол.
Я видел, что он изучает мое лицо. Как я себя чувствовал?
Наверное, я мог ему рассказать, каково это — встретить восемнадцатилетие в психиатрической больнице. Я стоял в кухне для пациентов, глядя на закипающий чайник и пытаясь расслышать Саймона в бульканье воды. А потом в дверях появились мама с папой. Мама держала в руках коробку, обернутую золотой и серебряной бумагой, к которой был привязан серебристый воздушный шарик.
Я вообще забыл, какой это день.
— Спасибо, мам! Спасибо, пап!
Мы прошли в мою комнату и открыли коробку. Шарик улетел под потолок и забился в угол.
— Если тебе не нравится…
— Да нет, нравится.
— Вообще-то, это Джейкоб посоветовал, — объяснил отец. — Мы столкнулись с ним на улице. Он тебе говорил?
— Мы с ним не общаемся.
— Он говорил, что собирается зайти…
— Я же сказал, мы с ним не общаемся, понятно?
Я не хотел на них орать. Они же не виноваты…
— Прошу прощения. Я не хотел…
Отец аккуратно сложил оберточную бумагу и оглянулся в поисках мусорного ведра, а потом уронил ее на мою кровать и уставился в окно. Мама сидела рядом со мной. Она погладила меня за ухом, как маленького.
— Думаю, Джейкоб сильно переживает, — сказала она наконец. — Ему очень трудно. И нам тоже. Это касается всех, кто тебя любит.
Я уставился на воздушный шарик, висевший под потолком.
— Мне тоже трудно.
— Я знаю, милый. Я знаю.
Отец быстро потер руки, как он всегда делает, когда хочет выглядеть решительным и уверенным. Когда он хочет спасти нас от нас самих.
— Может, сыграем? — спросил он.
Я постарался развеселиться. Не хотелось грустить, когда они из кожи вон лезли, чтобы поднять мне настроение.
— Это очень хороший подарок, — сказал я. — Спасибо.
Я действительно так думал. Совсем недавно больше всего на свете я мечтал получить «Плейстейшен-3» и какие-то игры к ней, но теперь даже не мог вспомнить, чего именно мне хотелось. Зато я точно помнил, что родители в этом абсолютно ничего не понимали. Было даже забавно смотреть на их попытки. Мы прошли в холл, где стоял телевизор, включили приставку и играли по очереди, сидя на продавленной кушетке или стоя на коленях на полу. Потом к нам присоединился Томас и парочка других пациентов. Юэн, мне кажется. Или, может, Алекс. Или не Алекс. Это не важно, потому что я все равно поменял все имена. Все имена в этой истории — вымышленные. Я ни за что не стал бы так подставлять людей. Даже Клэр-или-Энну на самом деле зовут каким-то другим именем, которого я не могу вспомнить. Ведь вы же не думаете, что на самом деле меня зовут Мэтью Хомс? Не думаете же вы, что я стану рассказывать всю свою жизнь незнакомым людям?
Да ни за что на свете.
Получилось смешно, потому что человек, которого я зову Юэн, не мог сидеть спокойно. Он бегал по залу, почти не глядя на экран. И все время издавал разные звуки:
— Ба-бах! Ба-бах!
Он даже сам не замечал, что орет во весь голос.
— Ба-бах!
Я вспомнил, как в детстве, когда я болел, действительно болел, мама помогла мне соорудить домик в гостиной, и мы играли в «Данки Конг» на моем цветном «Геймбое».
— Ты помнишь, мам?
Она поглядела на меня пустым взглядом. Нет, не пустым. Скорее отстраненным… словно видела сквозь меня что-то свое. И ее голос тоже прозвучал издалека:
— Нет, не помню.
Она никогда ничего не помнит. Особенно про то время. Она не помнит, какая она была… как она обращалась со мной. Она не помнит, как страдание изливалось из нее, заполняя весь дом. Как оно подчиняло ее себе.
— Ты была тогда совсем чокнутая, — сказал я.
— Ба-бах! Бум!
— Что, милый?
Но может быть, я все путаю. И вообще, какая разница? Она старалась. Думаю, все претензии к родителям имеют ограниченный срок годности.
И он истекает, когда тебе исполняется восемнадцать.
Пора в этом признаться.
— Что-что, милый? — спросил она снова.
— Ничего. Не важно.
Я наклонился к ней, положив голову на ее плечо, и слушал ее дыхание. Потом была моя очередь играть, но я уступил ее Томасу. Я примостился рядом с мамой, положив голову на ее плечо. Потом лег на подушку у нее на коленях. И прямо так и уснул. Она вся состоит из острых углов. С ней я никогда не чувствовал себя уютно, но она всегда была рядом.
— Бац-бац!
В тот вечер они оба остались в отделении на ужин. Обычно на ужин дают одни только бутерброды, но, чтобы отпраздновать мой день рождения, папа купил фиш-энд-чипс на все отделение, всем медсестрам и пациентам. Столовая шуршала оберточной бумагой. Весь дом пропах солью и уксусом.
Где-то в середине мама куда-то исчезла, а потом свет погас, и она вернулась с шоколадным тортом с восемнадцатью горящими свечами. Все запели «С днем рождения!». И Саймон присоединился к хору.
Он был в языках пламени.
Разумеется, он был в пламени.
Медсестра схватила меня за запястье и быстро потащила в амбулаторию, где сунула мои пальцы с вздувшимися на них волдырями под холодную воду. Я понятия не имел, что я сделал, я только пытался его удержать.
Мне прописали другие лекарства. Больше побочных эффектов. Больше сонливости. Со временем Саймон все сильнее отдалялся. Чтобы его увидеть, я должен был сосредоточиться. Но я не оставлял попыток. Я присматривался к дождевым облакам, опавшим листьям, косым взглядам. Я искал его в тех местах, где его можно было ожидать. В воде из-под крана. В рассыпанной соли. Я прислушивался к паузам между словами.
Сначала я думал, что он сердится или просто уже не надеется до меня достучаться. Это расстраивало. Даже не знаю, кто из нас в большей степени зависел от другого. В следующие несколько недель я лежал в постели, прислушиваясь к скрипу жалюзи и обрывкам разговоров, долетавшим из комнаты медсестер. И смотрел, как медленно умирает мой воздушный шарик.
Самое худшее в этой болезни — не то, что она заставляет меня верить в разные вещи или совершать те или иные поступки. И дело не в том, что она управляет моими действиями или позволяет другим мной управлять.
Самое худшее, что я думаю только о себе.
Психическая болезнь поворачивает человека внутрь себя. Мне так кажется. Она не позволяет нам выйти за пределы собственной душевной боли, точно так же, как сломанная нога или порезанный палец настолько завладевают нашим вниманием, что здоровая нога или палец просто перестают существовать.
Я зациклен на себе. Почти каждая моя мысль — обо мне самом. Вся эта история только обо мне: что я чувствовал, что думал, как мне было плохо. Наверное, это то, что доктор Клемент хочет услышать?
Но вслух я сказал:
— Я не сделал ничего плохого.
— Конечно. Конечно. Но все о тебе беспокоятся. Как ты думаешь, почему?
— Я не…
Врач, сидевшая рядом со мной, взяла мою историю болезни, но доктор Клемент сказал:
— Все нормально, Никола, не надо ничего записывать. Давайте просто послушаем, что скажет Мэтью.
Она положила ручку и покраснела. У врачей своя иерархия, и доктор Клемент — очень важная шишка. Он мой консультирующий психиатр. Как он скажет, так и будет.
— Я хочу домой, — сказал я.
— Где твой дом? — спросила Аннабель.
Она предложила спуститься с ней в бухту, и я не стал спорить. Невозможно отказать, когда на тебя смотрят так, как она: не то уверенно, не то умоляюще. А может, я чувствовал себя в долгу перед ней.
Дождь кончился. Ветер тоже затих. Галька шуршала под нашими ногами, когда мы подошли к полосе прибоя, где темные волны разбивались белой пеной.
— Я живу в Бристоле, — ответил я ей. — У меня своя квартира. То есть не в том смысле, что она принадлежит мне.
Море выглядело, как черный шелк. Или, может быть, бархат. Я всегда их путаю. Я просто хочу сказать, что оно выглядело красиво. Море и небо были одинакового черного цвета, и, глядя вдаль, нельзя было угадать, где кончается одно и начинается другое.
И луна была огромная. И миллиарды звезд усеивали небо.
— Как, должно быть, здорово — здесь жить.
— Я живу в занюханном вагончике, Мэтт. Вместе с отцом. Ничего хорошего.
— Это ты моей квартиры не видела.
Аннабель засмеялась. Я не собирался острить, но было приятно слышать ее смех. Она часто смеялась. Она из таких людей, которые могут сказать: «Если не смеяться, то будешь плакать».
Ну, то есть она так не говорила, но я легко мог это себе представить. Она, наверное, очень хороший человек. Я считаю, если ты не бросишь незнакомца рыдающим на обрыве, значит, ты — хороший человек. Но дело не только в этом. Еще и в том, как она себя вела. Как будто все это очень важно, но не настолько, чтобы не предложить еще одну чашку чая из термоса или не спросить, не замерз ли я, потому что тогда можно вернуться в кемпинг и одолжить у ее отца свитер. И ей правда жаль, что моя жизнь не сложилась. Но все будет хорошо. Она уверена.
Она знала, что такое горе. В этом-то все и дело. Но я только сейчас догадался, когда написал. Она знала, что такое горе, и поэтому жалела других.
— У нее не было имени, — сказала Аннабель.
Мы прошлись вдоль берега и обратно, к разбросанным по пляжу маленьким домикам. А потом сидели рядом на перевернутой деревянной лодке.
— Это была не самая любимая кукла. Я каждый раз называла ее по-новому. Но когда ты видел ее похороны, ее звали Мамуля.
Она это запомнила. Потому что их всех так звали.
Если бы я считал до ста за день до того, я бы увидел, как она хоронит в грязи Барби, а еще раньше — Малыша Ферби или плюшевого кролика. И всех их звали Мамуля.
— О, господи! — воскликнула Аннабель. Она закрыла лицо руками, хотя в темноте и не было видно, что она покраснела. — И как я выглядела со стороны?
Единственное отличие от похорон, которое я заметил, — это вещь, которую она оставила себе.
— Пальто?
— Вообще-то, это было платье.
Она достала из кармана кусочек желтой материи, но не дала мне в руки. Это странно. Ведь она не боялась сидеть со мной на берегу среди ночи. Но она как-то по-особому держала его, зажав в маленьком кулачке. Я понял, что мне не предлагают еще раз потрогать.
— Мы шили его вместе, — сказала она. — Это было платье, но мама разрешила мне сделать пару лишних швов, и получилось скорее пальто, ты прав.
Это пальто стало ее любимой игрушкой. Друзья дразнили ее, потому что она никогда с ним не расставалась. Так она сама мне сказала. Оно вытерлось в тех местах, где Аннабель теребила его руками, когда читала или смотрела телевизор. Оно грязное. Скорее коричневое, чем желтое. И даже немного пованивает. Она громко рассмеялась, когда это сказала, и добавила, что ни разу в жизни не постирала его в стиральной машине: боялась, что оно распадется на кусочки.
И после этого оно как будто стало более реальным. Ну, вроде как оно уже не могло быть лоскутным одеялом Саймона, потому что у него была своя собственная история. Потому что оно принадлежало Аннабель.
— Я бы не стала хранить его все это время, — сказала она, внезапно посерьезнев и глядя прямо на меня. — Но после того, что случилось, оно приобрело для меня особое значение. И в каком-то смысле из-за тебя.
Доктор Клемент с виноватым видом посмотрел на моего отца. Тот медленно кивнул.
— Давайте сделаем по-другому, — продолжил доктор Клемент. — Я хочу задать тебе трудный вопрос.
Инстинктивно я взял маму за руку. Не потому, что я нуждался в утешении, напротив, я хотел успокоить ее. Вот примерный план лечения: в детстве я убил родного брата и теперь должен убить его снова. Меня пичкают лекарствами, чтобы отравить его, а потом задают вопросы, чтобы удостовериться, что он мертв.
Доктор Клемент понизил голос.
— Скажи, — предложил он. — Саймон сейчас здесь, с нами, в этой комнате? Он по-прежнему разговаривает с тобой?
Дверь распахнулась, и в комнату влетел студент-практикант, расплескивая чай.
— Ох! Держи, Мэтт. Прости, что так долго.
— Спасибо.
— У нас кончился сахар. Пришлось идти в кладовку.
— Ничего страшного, Тим, — негромко произнесла Клэр-или-Энна, сделав ему знак садиться.
И тут все снова посмотрели на меня. Я, должно быть, ответил слишком тихо, потому что доктор Клемент сказал, что просит прощения, но не мог бы я говорить чуть громче.
Кто-то нажал кнопку электрического вентилятора, и жужжащие лопасти остановились.
Она имела в виду не нашу детскую ссору.
Не то что я толкнул ее в грязь, когда она устраивала кукольные похороны, пытаясь проститься навсегда.
Нет, этого она не помнила, она имела в виду совсем другое. Она забыла маленького мальчика, подсматривавшего за ней, или как она кричала на меня, что я все испортил.
И если вам трудно в это поверить, представьте себя в восемь или девять лет. Много ли у вас сохранилось воспоминаний с той поры? Или только фрагменты, отдельные картины, запахи, впечатления? Странные разговоры и места. В детстве мы не выбираем, что останется с нами. Да и потом тоже.
Этого она не запомнила. Но зато у нее сохранились воспоминания о том, что случилось до и после. Так мы собираем по кусочкам наше прошлое. Это похоже на пазл, где нескольких элементов не хватает. Но все равно можно угадать, что должно быть на пустых местах.
Аннабель помнила, как ее кукла вернулась из могилы.
— Это случилось через две недели…
Аннабель вдруг остановилась. Она сказала, что холодно сидеть на берегу. Что я промок до нитки, может, лучше пойти переодеться в сухое?
— Мне не холодно, — ответил я. — А ты замерзла?
Она покачала головой.
— Нет. Об этом трудно говорить. Я не хочу тебя расстраивать. Давай лучше поговорим о чем-нибудь еще. Может, тебе лучше вернуться домой?
Я не сказал ей, что сейчас мой дом — психиатрическая больница. Но еще до конца вечера я ей в этом признаюсь. Еще до того, как окажусь в автобусе с теплой курткой, яблоком, батончиком «Сникерс» и бутербродом с сыром. Еще раньше я расскажу ей все.
— Это произошло через две недели после несчастного случая с твоим…
Саймон ничего не сказал. Но он внимательно слушал. Он был в полосе прибоя. В мельчайшей зыби. Он заставлял гальку блестеть под луной.
— Это так называется?
— В каком смысле?
— Это был несчастный случай?
— Конечно. Что же еще? А ты винишь себя?
— Иногда. Особенно в последнее время.
— Ну, ты не один. Мой папа тоже себя винил. Он так и не прибил там планку, хотя собирался. И табличку тоже не поставил. Он был слишком поглощен своим горем. Но это не его вина, что так получилось.
Так сказал полицейский в очках с пушистыми рыжими усами, который допрашивал меня. Он принес назад куклу, положив ее в коричневый бумажный пакет. Этот полицейский был старым другом их семьи. Точнее сказать, другом ее матери. Они вместе учились в колледже. Он присутствовал на свадьбе. И на похоронах. Он знал, как тяжело отцу Аннабель, что он очень переживает и слишком много пьет. И искал разные поводы, чтобы заглядывать к ним время от времени. Отец Аннабель никогда сам не попросил бы о помощи.
В точности как я.
Поэтому, когда следствие пришло к выводу, что причиной смерти Саймона Хомса стал несчастный случай, этот друг семьи искал повод, чтобы зайти, и таким поводом стала маленькая тряпичная кукла, найденная на месте происшествия. Та самая, которую я подложил брату под голову, чтобы ему было удобнее.
Наверное, это была не самая удачная мысль. Определенно.
Полицейский не подумал, что Аннабель может зайти поздороваться. Ему не пришло в голову, что ее уже не укладывают спать в девять часов. И не заставляют принимать ванну. И не читают на ночь сказку. Он вообще ни о чем таком не думал. Но иногда все звезды во вселенной сходятся, чтобы случилось что-то хорошее.
— Я просто окаменела, — сказала Аннабель.
Она как бы заново переживала те события. Она смотрела вперед, в огромное черное море, но в том месте ее сознания, где формируются образы, она стояла в маленькой приемной. Ее отец и дядя Майк, полицейский, о чем-то разговаривали. Тихий, неловкий разговор, с длинными тяжелыми паузами. И вдруг со стойки неловко свесилась рука, наклонилась голова, и на нее посмотрела ее мертвая кукла.
— О, господи! — воскликнула она. — Зачем он ее притащил? Думал, что отец ее постирает и отдаст мне? На, держи, Белла-Бу, королева зомби! Вот твоя кукла, она вернулась. Ее принес дядя Майк. Между прочим, он нашел ее под трупом маленького мальчика! Пипец! Ладно, ты прости, Мэтт.
— Все нормально, — сказал я совершенно искренне. — Тебе не за что извиняться, Аннабель.
Мы сидели, повернувшись друг к другу, глядя прямо в глаза. Наши колени почти соприкасались. Иногда она протягивала руку и брала у меня сигарету, а потом возвращала обратно. Один раз мы даже обнялись. Но это совсем не то, о чем вы подумали. Если я сказал, что она красивая, то это вовсе не значит, что я на что-то намекаю. Честно говоря, я не уверен, что я на такое способен. Но мы смотрели друг на друга, и нас ничто не разделяло. Не было волнения или страха, не мучили мысли о том, что стоит говорить, а что — нет.
Но не думайте, что между нами было что-то такое.
Если вы хотели почитать про это, то выбрали не ту книгу.
— Нет, его здесь нет, — сказал я. — Саймон не разговаривает со мной. Он умер много лет назад.
Мама сжала в руках край скатерти, свисавший со стола.
Доктор Клемент прочистил горло.
— Мне кажется, дело идет на поправку.
— Меня отпустят домой?
— Как я уже сказал, дело идет на поправку, но нужно время. Лучше не спешить. Для начала мы попробуем отпускать тебя из больницы ненадолго. Начнем с одного вечера. Сейчас тебе рано жить одному, но…
— Он мог бы жить с нами, — вмешалась мама. — Мы за ним присмотрим.
— Это, конечно, вариант.
Я плохо помню остальное. Мне было трудно следить за их разговором. Поэтому я не помню, когда вмешалась дама из Центра психического здоровья. Они будут рады принять меня у себя в центре, но сейчас речь идет не о том, кто будет обо мне заботиться, а о том, чтобы в дальнейшем я мог жить самостоятельно.
Так она это сформулировала.
Я никогда не знаю, что отвечать, когда люди говорят такое, и чем заполнить молчание, когда от тебя ждут ответа.
— Как, простите, вы сказали, вас зовут?
Она улыбнулась.
— Дениз. Дениз Лавелл. Рада знакомству.
Я молча уставился на поникший цветок, и в конце концов доктор Клемент демонстративно посмотрел на часы и сказал, что встреча прошла очень продуктивно.
Это было немного невежливо, потому что он на полуслове оборвал человека, с энтузиазмом говорившего о группах дневного пребывания, которые я смогу посещать.
— Извини, Стив, — сказал доктор Клемент. — Время поджимает.
— Нет, нет, я уже закруглялся. Просто хотел сказать, что группа арт-терапии дает отличные результаты. Я слышал, ты хорошо рисуешь, Мэтт? И скоро у нас будет компьютер, это еще один плюс.
Он кивнул мне. И подмигнул.
Полицейский ушел, забрав куклу. Он поднес руку к лицу, изображая телефонную трубку, и одними губами показал отцу Аннабель:
— Я завтра позвоню.
Аннабель почувствовала, что пальцы ее ног отрываются от пола.
Она оказалась на коленях у отца. Если закрыть глаза и сосредоточиться, она и сейчас чувствует тепло его рук на своих залитых слезами щеках. Он прижимал ее к груди, и кромка его галстука щекотала кончик ее носа. Она до сих пор слышит тот разговор.
Они говорили не о куклах. И не о маленьком мальчике. В первый раз за три месяца, прошедшие со дня смерти ее матери, они говорили о ней.
Аннабель рассказала отцу, что мама много раз просила у нее прощения, когда объясняла про рак. Она просила прощения, будто она сама в этом виновата, но ведь это же не так, правда? И отец объяснил: мама жалела, что ее не будет рядом, когда в жизни Аннабель наступит такой момент, что ей понадобится утешение и поддержка. Потому что каждый иногда нуждается в утешении и поддержке. Но Аннабель всегда может прийти к нему, и они вместе подумают, что сказала бы мама.
— Мама хотела бы, чтобы ты читал мне на ночь книжки, — сказала Аннабель.
— Правда?
— Да.
— И она хотела бы, чтобы ты всегда доедала овощи. Даже брокколи.
— Не…
— Ты правда так думаешь?
Аннабель вжалась лицом в его рубашку и пробормотала:
— Нет, наверное, хотела бы. Но она хотела бы, чтобы ты смотрел, как я занимаюсь хореографией, а не уходил на это время в паб.
Если закрыть глаза и сосредоточиться, она и сейчас вспомнит тот разговор до мельчайших подробностей.
— Да, думаю, ты права.
Она помнит, как во время разговора прижимала к подбородку желтое кукольное платье, поглаживая его пальцем. На похоронах все было чужим и непонятным. А потом осталась одна пустота.
Аннабель сидела на коленях у отца до самого позднего вечера. Они вдвоем решили, что в тот раз, в виде исключения, ее мама не стала бы укладывать ее в постель. И они начали прощание.
— Это была поминальная церемония, — пояснила мне Аннабель, улыбаясь сквозь слезы. Она уже не плакала, но ее глаза по-прежнему оставались мокрыми и блестящими. Но она улыбалась, когда сказала:
— Это была поминальная церемония. Потом стало легче.
— Я думаю, ты очень красивая.
— Хм. Ты решил, что я — Бьянка!
— Я ведь немного сумасшедший, правда?
— Немного. Бывает хуже.
— Как ты сказала?
— Когда?
— «Поминальная церемония», правильно?
— Ну, мне так показалось.
— Наверное, это правильно.
— Конечно.
— Аннабель. Я уже могу ехать.
Солнце не садится на востоке. Но когда я увидел светло-голубую полоску на горизонте, мне показалось, что оно вот-вот взойдет.
После собрания мама с папой повели меня в буфет. Мы заказали два кофе и горячий шоколад со взбитыми сливками.
— Получается, что я могу пожить у вас? — спросил я.
— Конечно, в любое время, — сказала мама.
— Я имел в виду, когда меня будут отпускать. То есть не в больнице?
— Так доктор Клемент сказал.
— Но ведь это хорошо?
— Ну конечно.
Мы замолчали, уткнувшись в свои чашки. Женщина в сетке для волос вытирала столы. В очереди к кассе кто-то уронил поднос и стоял, уставившись на осколки, словно ожидая, что они исчезнут сами собой. По громкоговорителю что-то объявили. Люди приходили и уходили. Мы долго молчали. Потом я сказал:
— Я хочу кое-что сделать.
— И что же?
— Не сейчас. Этим летом.
— Ну, до лета еще далеко, — сказал папа.
— Я знаю. Но сейчас я слишком… Слишком болен. Сначала мне надо поправиться. Теперь я это понимаю.
Мама поставила чашку.
— Так что же это?
— Я бы не хотел говорить сейчас. Но вы должны дать мне разрешение.
— Ну…
— Нет. Я хочу, чтобы вы мне доверяли.
Папа наклонился ко мне и тихо сказал:
— Ami. Дело не в том, что мы тебе не доверяем, но мы не можем согласиться…
Странно, что все произошло именно так. От мамы я такого не ожидал. Но она поднесла палец к губам, сделав отцу знак, чтобы он прекратил расспросы.
— Мы тебе доверяем, — сказала она. — Мы согласны, что бы ты там ни планировал.
