6
LA VIE PARISIENNE…
Или, если точнее, моя парижская жизнь.
Первые недели в моей хибаре на улице де Паради она была подчинена такому распорядку.
Почти каждое утро я вставал около восьми. Пока варился кофе, я слушал радиостанцию «Франс-Мюзик» (или, скорее, «France Bavarde», поскольку ведущие, казалось, были не столько увлечены собственно музыкой, сколько бесконечным ее обсуждением). Одевшись, я спускался вниз, в boulangerie на соседней улице де Птит Экюри, где покупал багет за шестьдесят сантимов. Оттуда шел на рынок на улицу дю Фобур Сен-Дени и делал закупки по заранее составленному списку. Шесть ломтиков jambon шесть ломтиков эмментальского сыра, четыре помидора, полдюжины яиц, 200 граммов зеленой фасоли (я быстро освоил метрическую систему мер), 400 граммов какой-нибудь дешевой белой рыбы, 200 граммов самого дешевого мяса, которое не выглядело совсем уж заветренным, три литра vin rouge, пол-литра молока, три литра простой минеральной воды — этого запаса мне хватало на три дня. Стоимость продуктовой корзины никогда не превышала тридцати евро… и это означало, что я мог питаться на шестьдесят евро в неделю.
В те дни, когда я закупал провизию, домой я возвращался к половине первого. Включал свой компьютер и, пока он загружался, варил себе еще кофе, настраиваясь на работу. Я убеждал себя в том, что пятьсот слов — это всего ничего: подумаешь — две страницы. Это была ежедневная норма моего писательского труда.
Две страницы, шесть дней в неделю — итого двенадцать страниц. Если бы мне удалось выдержать такой темп, роман был бы готов через год. При этом мне совсем не хотелось думать о том, что оставшихся денег хватит лишь на то, чтобы обеспечить себе самое примитивное существование в течение трех оплаченных месяцев аренды…
Отметая все, я заставлял себя сосредоточиваться на том, чтобы выдержать дневную норму. Пять сотен слов… Раньше я минут за двадцать выдавал такой объем в своей электронной переписке…
Пятьсот слов. Да ерунда, в самом деле…
Пока ты не пытаешься создать из этих пяти сотен слов некое подобие художественного вымысла, и так изо дня в день.
Мой роман… мой первенец… Хочу сказать, что еще лет двадцать назад я убедил себя в том, что мне суждено его написать. Он должен был стать «Оги Марчем» наших дней, грандиозным плутовским Bildungsroman о тяжелом детстве в Нью-Джерси, которое проходило на фоне нескончаемых семейных дрязг и унылого провинциального консерватизма шестидесятых.
Долгие месяцы, пока я варился в этом кошмаре, заставившем в конце концов уехать из Америки, меня грела лишь мысль о том, что рано или поздно я обязательно отыщу тихое местечко, где смогу излить на бумаге все, что пережито, и наконец доказать миру, что я действительно серьезный писатель, в чем сам никогда не сомневался. Я покажу этим уродам… обычно так, скрежеща зубами, клянется тот, кто потерпел неудачу… или дошел до точки. Относясь к последним, я знал, что это скорее не призыв, порождающий действие, а вопль отчаяния от осознания собственного бессилия.
Пять сотен слов… Таким было мое ежедневное задание, которое не казалось чрезмерным, ведь больше мне не на что было тратить время.
Разве что на кино. Свободное время я проводил в темных залах городских кинотеатров, приспособленных к вкусам таких же фанатов экрана, как я. Географию Парижа я изучал по его кинотеатрам. Каждый понедельник я тратил шестнадцать евро на приобретение carte orange hebdomadaire — недельного проездного, который давал право проезда в metro и на всех автобусах в черте города.
Впрочем, маршруты моих поездок за пределы quartier, где я жил, определялись, главным образом, моими кинематографическими запросами.
Как только пятьсот слов загружались в память компьютера, я мог с чистой совестью вылезти из норы и отправиться в кино. Моей любимой территорией был Пятый округ, поскольку здесь отмечалась самая высокая плотность кинозалов — по пятнадцать штук на квадратную милю. В большинстве из них крутили старые ленты. В «Аксьон Эколь» шла постоянная режиссерская ретроспектива: неделя Хичкока, неделя Куросавы, неделя вестернов Энтони Манна. По соседству, в «Ле Рефле Медичи», я провел три счастливых дня за просмотром комедий, когда-либо снятых на киностудии «Илинг». Правда, к концу фильма «Море виски» я оказался весь в слезах… что скорее подтверждало уязвимость моего душевного состояния, а не художественную ценность картины. В кинотеатре «Аккатон» можно было погрузиться в извращенные фантазии Пазолини на тему особенностей человеческого поведения. Минуты за три я без труда перебирался из «Аккатона» в Латинский квартал на сезон Бунюэля. А оттуда мог пешком прогуляться в Шестой округ и заглянуть на фестиваль черно-белого кино в «Аксьон Кристин». Или, круче того, прыгнуть в metro, доехать до Берси и зависнуть в «Синематеке» до полуночи.
Каждый день я проводил в кино не меньше шести часов. Но, прежде чем пуститься в этот затягивающий киномарафон, я просматривал свою электронную почту.
Интернет-кафе находилось на улице де Птит Экюри. Это был маленький закуток с десятком компьютеров за столиками; к столикам были приставлены грязные пластиковые стулья некогда оранжевого цвета. Час блуждания в Сети стоил полтора евро. В глубине зала был маленький бар, где продавали кофе и алкоголь. За стойкой бара неизменно стоял бородатый парень лет тридцати с небольшим. Он был похож на турка, но говорил на отличном французском (наши разговоры обычно ограничивались лишь несколькими дежурными любезностями и оплатой интернет-услуг). Когда бы я ни пришел, парень болтал по сотовому, переходя с громогласной скороговорки на чуть слышный шепот. Получив пароль, я устраивался за компьютером. Со своего места я мог видеть, что бармен наблюдает за мной, пока я регистрируюсь в почте, — и мне было интересно, замечает ли он мое разочарование, когда я, открыв ящик, не обнаруживал там писем от дочери.
Я писал Меган дважды в неделю с тех пор, как приехал в Париж. В своих письмах я просил ее попытаться понять, что она всегда будет главным человеком в моей жизни. Даже если она по-прежнему ненавидела меня после всего, что произошло, я не переставал любить ее и надеялся, что когда-нибудь наше общение возобновится. Поначалу мои письма были сплошным потоком оправданий. По прошествии трех недель я сменил тактику — стал писать о своей жизни в Париже, о своей комнате, о том, как провел день, какие фильмы посмотрел, — и всегда заканчивал словами:
«Я снова напишу тебе на следующей неделе. Всегда помни, что ты присутствуешь в моих мыслях каждую минуту, я ужасно скучаю по тебе. С любовью… Папа».
Она не отвечала, и я решил, что, наверное, мать запрещает ей писать мне. Логично было предположить, что мои письма к Меган с рассказами о жизни в Париже читает и моя экс-супруга. Собственно, мне было плевать на то, что она узнает о моих стесненных обстоятельствах. Вряд ли она могла причинить мне еще больший вред, ведь я и так потерял все.
Но вот, на шестой неделе моего пребывания в Париже, я открыл свой почтовый ящик и увидел — среди привычного спама, рассылаемого ростовщиками и распространителями препаратов для наращивания пениса, — сообщение от адресата
[email protected].Я нервно кликнул мышью, приготовившись прочесть что-то вроде «Никогда мне больше пиши» (в тот единственный раз, когда я позвонил Меган после всего случившегося, она сказала, что я для нее умер). Но вот что я прочитал:
«Дорогой папа!
Спасибо за письма. Судя по твоим рассказам, Париж — это круто. В школе по-прежнему тяжело — я до сих пор слышу сплетни одноклассников о том, что ты сделал. И мне по-прежнему трудно понять, как ты мог сделать это со своей студенткой… Мама сказала, что я должна ей докладывать, если ты попытаешься связаться со мной, но я приспособилась читать твои письма в школе. Продолжай писать мне — а я постараюсь, чтобы мама не узнала о нашей переписке.
Твоя дочь Меган.
P. S. Я все еще сержусь на тебя… но и скучаю».
Прочитав эти строки, я закрыл лицо руками — и поймал себя на том, что всхлипываю. Твоя дочь. Этим все было сказано, после трех месяцев постоянных мыслей о том, что я навсегда потерял Меган, я наконец-то получил ответ, которого так ждал. Я все еще сержусь на тебя… но и скучаю.
Нажав на кнопку «Ответить», я написал:
«Дорогая Меган!
Я счастлив, что получил от тебя письмо. Ты права, что сердишься на меня. Я и сам на себя сержусь. Я совершил, большую глупость, но к тому времени, как я понял, что допустил страшную ошибку, ситуация уже вышла из-под контроля и я не мог ничего сделать, чтобы остановить эту лавину неприятностей. Однако ты должна знать, что люди воспользовались моей ошибкой в своих корыстных целях. Я не пытаюсь оправдать того, что сделал. Я несу всю ответственность за случившееся, и мне всегда будет горько от того, что я причинил тебе боль. Сейчас я просто радуюсь тому, что мы снова общаемся, и обещаю писать тебе каждый день.
Я уверен, что очень скоро тебе станет полегче в школе… и ты сможешь забыть прошлые обиды. Я понимаю, как тебе трудно скрывать от мамы, что мы переписываемся. Я надеюсь, со временем мы с твоей мамой сможем восстановить дружеские отношения, потому что уверен, ты тоже этого хочешь. Всегда знай, что ты постоянно в моих мыслях, и я всегда буду рядом, если тебе понадобится моя помощь. А пока обещаю писать тебе каждый день.
С любовью, папа».
Прежде чем отправить письмо, я перечитал его несколько раз. Мне хотелось убедиться, что в нем нет ноток жалости к самому себе, нет самооправданий и что, самое главное, оно передает дочери всю мою любовь к ней.
Когда я поднялся, чтобы уйти, мужчина в соседней кабинке оторвался от газеты и спросил:
— Плохие новости?
Я опешил — до меня дошло, что все это время он наблюдал за мной.
— Вовсе нет.
— Тогда почему вы плачете?
— От радости.
— Надеюсь, и завтра будут хорошие новости.
— Но в последующие несколько дней от Меган не было ни весточки — хотя я и писал ей постоянно, стараясь выдерживать шутливый тон, рассказывая о своей жизни в quartier.
Ответ пришел только через три дня.
«Дорогой папа!
Спасибо за последнюю пару писем. Я была с классом на экскурсии в Кливленде… ску-у-ка… и приехала только вчера. Вечером зашла в твой кабинет и отыскала карту Парижа, посмотрела, где ты живешь. Rue de Paradis — мне нравится название. Мне пришлось проявить осторожность, чтобы пробраться в твой кабинет, потому что мама сказала, что туда вход воспрещен, но Гарднер его еще не занял…»
Гарднер. Точнее, Гарднер Гобсон. Человек, который помог погубить меня и заодно отобрал у меня жену. От одного вида этого имени, всплывшего на экране компьютера, меня затрясло так, что пришлось вцепиться в сиденье стула.
«Гарднер его еще не занял…»
Почему бы ему не отобрать мой кабинет, раз уж забрал все остальное?
Я стал читать дальше.
«Мне очень тяжело жить с Гарднером. Ты ведь знаешь, он раньше служил в авиации, и теперь постоянно твердит мне о том, что ценит "порядок, как на воздушном судне". Если я, придя из школы, брошу куртку на лестнице или забуду убрать постель, это уже "не порядок". Он бывает ничего, когда делаешь так, как ему нравится, и мама, кажется, от него без ума… но мне все равно трудно воспринимать его как отчима. Я все думаю о том, как классно было бы навестить тебя в Париже, но знаю, что мама никогда не позволит этого… И к тому же я все еще не могу решить для себя, как к тебе относиться после того, что ты сделал. Мама сказала, что ты захотел развестись…»
Мама сказала? Если учесть, что она связалась с Робсоном задолго до того, как моя история вышла на первые полосы газет, и я не раз умолял ее дать мне второй шанс… Моя бывшая жена исказила правду и потом потчевала нашу дочь этим враньем… Она вселила в Меган сомнения на мой счет, заставила поверить в то, что я от нее отказался….
Я продолжал читать:
«…и поэтому обманул ее с той студенткой. А потом, когда ситуация накалилась, сбежал за океан… Неужели это правда? Надеюсь, что нет.
Твоя дочь Меган».
Я так сильно ударил кулаком по столу, что бармен удивленно посмотрел на меня.
— Извините, извините, — сказал я.
— Плохие новости? — спросил он.
— Да. Очень плохие.
Щелкнув на «Ответить», я на написал:
«Моя дорогая Меган!
Я совершил много ошибок в своей жизни и во многом виноват. Но я никогда — повторяю, никогда не хотел развестись с твоей мамой. Это было ее решение, от которого я ее настойчиво отговаривал. Будь моя воля, я бы по-прежнему жил в нашем доме с тобой и твоей мамой. Пожалуйста, пойми, что это твоя мама захотела расстаться, потому что очень разозлилась на меня… Но и она отчасти виновата в том, что все так произошло. Как бы то ни было, я хочу еще раз сказать тебе, что быть от тебя далеко, не видеть тебя каждый день — это безумно тяжело. И я живу одной лишь надеждой на то, что вскоре мы все-таки увидимся.
Люблю тебя, твой папа.
P. S. Прошу тебя, не обсуждай это с мамой. Если ты начнешь задавать вопросы, она может заподозрить, что мы общаемся. Больше всего мне не хочется прерывать нашу переписку».
Нажав на кнопку «Отправить», я повернулся к бармену и сказал:
— Еще раз прошу извинить, что стукнул по столу.
— Вы не первый. Здесь многие получают плохие новости. Но, может, завтра будет что-то хорошее.
Парень оказался прав. Когда я вернулся на следующий день, то обнаружил ответ от Меган.
«Привет, папа!
Спасибо, что честно написал обо всем. Но я все еще в замешательстве. Кто же из вас говорит правду? Все равно мне приятно знать, что ты не хотел от нас уходить. Это многое значит для меня. И не беспокойся насчет мамы. Она никогда не узнает, что мы переписываемся. Только не переставай писать мне. Мне нравятся все твои письма.
С любовью, Меган».
То, что ее письмо заканчивалось «с любовью», было не просто «хорошей новостью». Это было лучшей новостью с тех пор, как случился весь этот кошмар. И я тут же написал ответ.
«Моя любимая Меган!
Это действительно не важно, кто из нас говорит правду. Главное то, что мы с тобой по-прежнему вместе. И, как я уже сказал вчера, уверен, что очень скоро мы увидимся.
С любовью, папа».
Когда я отправил письмо, была пятница, поэтому для меня не было ничего удивительного в том, что в выходные я не получил ответа. Дома у дочери был свой компьютер, но я понимал, насколько опасно было писать в субботу или в воскресенье… Мало ли, ее мать или Робсон могли зайти к ней в комнату в тот момент, когда она открывает почту. Возможно, я чересчур осторожничал, но мне не хотелось ставить под угрозу нашу переписку и тем более доставлять Меган неприятности. Поэтому я поборол искушение написать ей — и окунулся в привычную рутину. Подъем в восемь, закупка продуктов, работа над романом, ленч, выход из дому в час тридцать пополудни, кино, возвращение домой к полуночи, таблетка снотворного с травяным чаем, сон… и неизбежное пробуждение в два часа ночи, когда пьяный Омар, возвращаясь домой, шумно мочился в сортире (этот ритуал не знал сбоев). 3опиклон, однако, делал свое дело, и вскоре я снова проваливался в сон. Вот почему я каждый день мысленно благодарил доктора из гостиницы, который щедро прописал мне сто двадцать таблеток этого в прямом смысле сногсшибательного лекарства.
Проснувшись поутру, я неизменно обнаруживал привет от Омара в виде загаженного туалета. После нескольких недель каждодневной уборки мое терпение лопнуло. Это случилось в тот день, когда я получил последнее письмо от Меган — и большую лужу мочи на полу туалета.
Я громко забарабанил в дверь соседа. Он открыл не сразу, но в конце концов появился на пороге в грязных трусах-боксерах и майке болельщика футбольного клуба «Милан», обтянувшей огромное брюхо.
— Чего надо? — спросил Омар заспанным голосом.
— Поговорить, — ответил я.
— Поговорить? О чем?
— О том, в каком состоянии ты оставляешь туалет.
— В каком еще состоянии? — переспросил он, и в его голосе зазвучали вызывающие нотки.
Я пытался выдержать спокойный тон:
— Послушай, мы оба вынуждены делить туалет…
— Мы делим туалет? — Его голос сорвался от ярости.
— Мы оба пользуемся одним туалетом в разное время.
— Ты хочешь, чтобы мы пользовались им вместе?
— Я хочу чтобы ты поднимал стульчак, когда ссышь. И еще прошу, чтобы ты спускал после себя воду и пользовался ершиком, когда…
— Пошел в жопу, — сказал он и захлопнул дверь перед моим носом.
Мой опыт дипломатии оказался неудачным. На следующее утро я обнаружил, что Омар обоссал все, что можно… не только стульчак и стены туалета, но и дверь моей комнаты.
Я ринулся в контору Сезера. Качок впустил меня с хмурым видом. В общем, все как обычно.
— Есть проблемы? — спросил Сезер.
Я объяснил, что случилось.
— Возможно, это была кошка, — сказал он.
— Да уж, и прилетела она на ковре-самолете с полным мочевым пузырем. Это был Омар.
— У вас есть доказательства?
— А кто же еще?
— Я же не Шерлок Холмс.
— Вы должны поговорить с Омаром, — сказал я.
— Если у меня нет доказательств, что это он нассал на вашу дверь…
— Может, вы хотя бы найдете кого-то, кто мог бы помыть дверь…
— Нет.
— Но как управляющий домом…
— Мы моем только коридоры. Следим за тем, чтобы éboueurs ежедневно вывозили мусор. Но если вы мочитесь на дверь…
— Я не мочился на дверь.
— Это ваша версия. Но, как я уже сказал, поскольку нет доказательств, я вынужден предположить…
— Ладно, проехали, — сказал я и направился к двери.
— Минуточку, — остановил меня Сезер. — У меня есть сведения об Аднане.
Я остановился в дверях.
— И что?
— Его арестовали месяц назад, как только он сошел с трапа самолета в Стамбуле. Оттуда его доставили в Анкару для вынесения официального приговора. Он получил пятнадцать лет.
Я услышал собственный голос:
— Это не моя вина. — И тут же пожалел о том, что сказал.
Сезер сложил пальцы домиком и улыбнулся:
— А кто говорит, что это ваша вина?
В тот день я сам помыл дверь. И стены туалета. И снова до блеска начистил унитаз. Ночью, после того как Омар закончил свое шумное мочеиспускание, я поймал себя на том, что не могу заснуть. Хотя я и пытался найти рациональное объяснение случившемуся: Аднан много лет находился в бегах, и ему просто везло, что он не попадался полиции все это время, пока не приехал за мной в то злосчастное утро, — все равно не мог простить себе этого. Еще одна загубленная жизнь, и опять-таки по моей милости…
От бессонницы меня спасала работа. Я писал как маньяк: по пять страниц до рассвета, и все еще находился в самом начале пути — на странице тридцать пять будущего эпохального романа. Но мой главный герой, Билл, был уже девятилетним мальчиком. В настоящий момент он слушал, как собачатся его родители, распивая виски на кухне дома в Нью-Джерси.
Я как раз описывал эту сцену (и был очень доволен результатом), когда заметил протечку. Вода сочилась из-под шкафчика под умывальником На линолеуме собралась небольшая лужица. Я подошел к шкафчику и открыл его. Причина протечки обнаружилась сразу: отклеилась лента, которой была замотана сточная труба. На полу я заметил несколько отодранных плиток. На одной из них лежал старый моток черного крепа. Я поднял его. Вместе с мотком приподнялась и плитка. Под ней обнаружился торчащий кусок пластика. Я потянул за уголок — и вытащил пластиковый пакет, спрятанный в ямке, грубо вырезанной в полу. В пакете оказались плотные связки банкнот, штук двадцать, каждая туго перетянута резинкой. Я развязал первую пачку. В ней были купюры по пять, десять и двадцать евро. Всего двадцать купюр, ровно на двести евро. Во второй пачке было еще тридцать банкнот, всего на тысячу евро. Следующая связка. Та же сумма. Когда все пачки были развязаны и купюры разложены, до меня дошло, что я вижу перед собой четыре тысячи евро.
Серые пятна рассвета расплывались в ночном небе за окном. Я аккуратно скатал банкноты и сложил их обратно в пакет. Потом засунул пакет в дыру и прикрыл плиткой, после чего оторвал кусок клейкой ленты и замотал протекающую трубу. Покончив с этим, я сварил себе кофе и сел за стол. Уставившись в грязное окно, я думал о том, что оказался один на один с серьезной моральной дилеммой. Четыре тысячи евро. При моих нынешних расходах с этой суммой в Париже можно протянуть еще четыре месяца. Промолчать о находке очень легко. Тем более что Аднан заперт за решеткой в далекой Анкаре. Допустим, я промолчу — и получу бонус в виде лишних трех месяцев… А что дальше?
Чувство вины, будь оно неладно… Жить с этим чувством я бы не смог.
Допив остывший кофе, я схватил свой блокнот и наспех набросал записку следующего содержания:
«Уважаемый мсье Сезер!
Я бы хотел связаться с женой Аднана, чтобы из первых уст узнать его ситуацию. Возможно, у вас есть ее почтовый или электронный адрес?
С дружеским приветом…»
И подписался.
Чтобы избавить себя от колебаний, я тут же вышел во двор и опустил записку в почтовый ящик конторы Сезера. Потом вернулся в комнату, задвинул шторы, поставил будильник, разделся и наконец-то рухнул в постель.
Проснувшись в час дня, я заметил клочок бумаги, просунутый под дверь. Почерк был мелкий и корявый:
«Ее зовут мадам 3. Пафнук. Электронный адрес: [email protected]. Она знает, кто вы и что произошло».
Записка была без подписи. Мсье Сезер явно оставлял себе пространство для маневра.
Я отправился в кино. Затем, возвращаясь в сумерках в свой quartier, заглянул в интернет-кафе. В почтовом ящике меня дожидалось сообщение.
«Гарри!
Школьный библиотекарь заметила, что Меган проводит слишком много времени за компьютером. Когда она спросила ее, в чем дело, Меган ответила, что просто бродит в Сети, но при этом очень нервничала. Библиотекарь информировала директора школы, который позвонил мне и выразил свое беспокойство насчет того, что у Меган, возможно, возникла нежелательная переписка с незнакомцем. Когда дочь пришла домой, я настояла на том, чтобы она рассказала мне правду. Она отказалась, поэтому я потребовала, чтобы почтовый ящик был открыт в моем присутствии. Вот тогда я и обнаружила твои письма к ней — она их аккуратно сохранила. Твои попытки снова пролезть в ее жизнь, сыграв роль заботливого отца, по меньшей мере отвратительны! Точно так же, как твои жалкие потуги демонизировать меня. Есть только один человек, который виноват в том, что произошло: это ты.
Вчера вечером у меня состоялся долгий разговор с Меган, и я доходчиво объяснила ей, почему та твоя студентка покончила с собой. Наша дочь уже знала большую часть подробностей — все благодаря одноклассникам, которые не перестают сплетничать на этот счет. Но чего она не знала, так это того, насколько ужасно ты повел себя по отношению к несчастной девушке. И теперь Меган не хочет иметь с тобой никаких дел. Поэтому больше не пиши ей. Обещаю, она тебе не ответит. И знай: если ты вновь попытаешься установить с ней контакт, будут предприняты правовые меры воздействия и тебе навсегда запретят приближаться к нам ближе чем на милю.
Не трудись отвечать на это письмо. Оно будет уничтожено немедленно по получении.
Сьюзан».
Я почувствовал, как меня колотит сильная дрожь, настолько сильная, что пришлось вцепиться в края компьютерного столика. «Чего она не знала, так это того, насколько ужасно ты повел себя по отношению к несчастной девушке». Еще одна ложь, изобретенная Робсоном в ходе кампании по моему уничтожению. «И теперь Меган не хочет иметь с тобой никаких дел». Сдавив глаза пальцами, я отчаянно пытался сдержать подступившие слезы.
Когда мне удалось немного успокоиться, я опустил руки и увидел, что за мной наблюдает молодой бородач-бармен. Мы встретились взглядами, и он отвернулся, смущенный тем, что оказался невольным свидетелем моего горя. Я вытер глаза и подошел к бару.
— Выпьете? — спросил он.
— Эспрессо, пожалуйста, — ответил я.
— Опять плохие новости?
Я кивнул.
— Может, все наладится…
— Только не на этот раз.
Бармен приготовил кофе и поставил передо мной. Потом потянулся к бутылке с виски и плеснул в рюмку маленькую дозу.
— Вот, выпейте, — сказал он.
— Спасибо.
Виски обожгло внутренности, но я тут же ощутил его расслабляющий эффект. Осушив следующую порцию, заботливо налитую барменом, я спросил:
— Вы говорите по-турецки?
— Зачем вам это? — удивился он.
— Мне нужно написать письмо на турецком.
— Что за письмо?
— Личное.
— Я не переводчик.
— Всего три строчки.
Пауза. Я видел, что он изучает меня, недоумевая, с чего вдруг мне понадобилось писать кому-то по-турецки.
— Как вас зовут? — спросил он.
Я назвал себя и протянул ему руку для пожатия.
— Камаль, — сказал он. — А этот перевод — действительно три строчки?
— Да.
Он пододвинул мне блокнот:
— Хорошо, пишите.
Я взял огрызок карандаша, что лежал поверх блокнота, написал по-французски (текст сложился в голове с момента послеполуденного пробуждения):
«Уважаемая миссис Пафнук!
Я новый жилец комнаты, в которой раньше проживал Аднан. Просто хотел узнать, не оставлял ли он что-то из личных вещей, что нужно было бы переслать вам. Пожалуйста, передайте ему от меня наилучшие пожелания и скажите, что я благодарен ему за доброту и заботу. Я часто вспоминаю Аднана и готов оказать любую посильную помощь его семье».
Вместо подписи я указал адрес своей электронной почты.
— Здесь пять строчек, а не три, — сказал бармен, пробежав текст глазами и еле заметно улыбнулся. — У вас есть электронный адрес? — спросил он.
Я вручил ему клочок бумаги, который мне подсунули под дверь.
— Хорошо, — сказал он. — Я сделаю.
Парень сел за компьютер. Прошло несколько минут.
— Отправлено, — наконец сказал он.
— Сколько я вам должен?
— Один евро за кофе, виски за счет заведения.
— А за перевод?
— Ничего.
— Вы уверены?
— Я знал Аднана.
— Вот как… — опешил я.
— Не беспокойтесь, — тихо произнес он. — Я знаю, вы не виноваты.
Но мне от этого было не легче.
Я боролся с искушением отправить Меган еще одно письмо, но решил, что теперь-то уж она наверняка передаст его матери, а Сьюзан не будет тянуть с судебным иском. Чтобы бороться с ней в суде, у меня не было денег… как и шансов вновь увидеть дочь после вынесения решения.
Оставь надежду. Твоя бывшая жена сделала все, чтобы Меган презирала тебя до конца жизни.
Следующие несколько дней прошли в тумане депрессии — я по-прежнему крутился как заведенный, но оставался совершенно безучастным к происходящему. В голове прочно засела мысль о том, что связь с Меган оборвалась навсегда. И все же я по-прежнему проверял почту — а вдруг Меган не послушалась матери и рискнула написать мне? Но ящик был пуст… пока, примерно через неделю, я не обнаружил в нем ответ от миссис Пафнук. Письмо было на турецком, и Камаль вновь помог мне с переводом.
«Уважаемый мистер Рикс!
Я была очень рада вашему письму. Так же, как и Аднан, которого я вчера навещала. Он сказал, что условия ужасные, но ему ничего не остается, кроме как пытаться не сойти с ума и дожидаться окончания срока. Он посылает вам большой привет и просит передать его заверения в дружбе. Он надеется, что вы внимательно осмотрите его комнату и найдете тайник, где он спрятал кое-что особенное. Он чувствует, что вы уже нашли это и знаете, о чем идет речь, но по понятной причине проявляете осторожность. Пожалуйста, напишите мне, нашли ли вы то, на что надеется Аднан. Еще раз передаю вам большую благодарность от моего мужа за вашу помощь и его дружеский привет.
Искренне ваша, миссис 3. Пафнук».
Камаль дочитал письмо по-французски и, поджав губы, произнес:
— Похоже, она наняла местного писаря в своей деревне, чтобы тот написал это за нее.
— С чего вы взяли? — удивился я.
— Аднан говорил, что она едва умеет читать и писать, приходил сюда пару раз в неделю, чтобы написать ей, и всегда диктовал мне текст, потому что и сам был полуграмотный.
— Выходит, вы тоже здесь за местного писаря?
— Если открываешь интернет-кафе в таком quartier, как этот, будь готов к тому, что придется писать письма для многих. Но на следующий год этого кафе уже не будет. Через девять месяцев аренда заканчивается, а я знаю, хозяин дома уже вдвое повысил плату. Его можно понять: quartier меняется, возвращаются французы…
— Богатые французы? — спросил я.
— Biеп sûr. Bobos. Они скупают все в Десятом округе. Взвинчивают цены на недвижимость. Вот увидите, года через полтора на этом месте будет шикарный ресторан или бутик, торгующий эксклюзивным мылом. А через пару лет турок здесь можно будет встретить лишь среди официантов.
— А вы что будете делать? — спросил я.
— Выживать, сотте d’habitude. Вы хотите ответить на это письмо?
— Да, — сказал я и, схватив блокнот с компьютерного столика, набросал:
«Уважаемая миссис Пафнук! Я нашел то, что оставил Аднан. Как мне переслать это вам? Искренне ваш».
Прочитав записку, Камаль спросил:
— Сколько денег вы нашли?
— Откуда вы знаете, что это деньги? — снова удивился я.
— Не бойтесь. Я не приду к вам сегодня ночью, не стукну по голове молотком и не отберу капитал.
— Приятно слышать.
— Так большая сумма?
— Приличная, да.
Он посмотрел на меня с уважением.
— Вы благородный человек…
— Нет, — ответил я. — Вовсе нет.
Ответ от миссис Пафнук пришел через два дня. Она попросила меня переправить «посылку» через «Вестерн Юнион». («Я поеду к Аднану в воскресенье и смогу забрать»).
Камаль перевел мне письмо и сказал:
— «Вестерн Юнион» есть на бульваре де ла Вилетт, возле станции metro Бельвиль.
— Я прямо сейчас туда и отправлюсь.
— Ну ладно, чего уж там. Скажете мне, сколько денег вы нашли?
Я замялся.
— Мне просто любопытно…
— Четыре штуки, — сказал я.
Он присвистнул.
— Должно быть, вы очень богаты, раз решили сообщить жене Аднана о такой находке…
— Если бы я был богат, — прервал я его, — я бы вряд ли жил в chambre de bоппе на улице де Паради.
— Это верно, — согласился Камаль. — Ну, тогда вы точно дурак.
Я улыбнулся.
— Круглый дурак!
Вернувшись к себе, я полез под умывальник, отодвинул плитку и достал пластиковый пакет. Потом набил карманы джинсов и кожаной куртки связками денег. Я чувствовал себя настоящим наркодилером! Было около пяти вечера. Сгущались сумерки, и я почти бежал, с ужасом представляя, какой жестокий подарок может преподнести мне судьба в лице первого встречного бродяги, который увидит во мне подходящую жертву и сорвет свой джекпот. Однако ничего такого не произошло. В маленьком офисе «Вестерн Юнион» девушка за стойкой — негритянка с безучастным лицом и глазами, выдававшими ее подозрительность, — молча наблюдала, как я выуживаю из карманов одну за другой связки банкнот. Пересчитав деньги, она сообщила, что стоимость перевода в Анкару составит сто десять евро, и спросила, хочу ли я вычесть эту сумму из четырех тысяч.
Мне бы очень хотелось, но…
— Нет, — сказал я. — Я доплачу сверху.
Покончив с переводом, я вернулся в кафе Камаля и попросил его отправить миссис Пафнук номер, который ей требовалось знать для получения денег. Отправив сообщение, он встал из-за компьютера, прошел к бару и поставил на стойку бутылку виски «Джонни Уокер».
— Давайте выпьем за вашу честность и… за вашу глупость!
В течение часа мы уговорили почти всю бутылку. Давно уже я так не напивался, и ощущение было чертовски приятным. Камаль рассказал, что родился в Стамбуле, но приехал в Париж тридцать лет назад, пятилетним мальчиком.
— Мои родители были легальными иммигрантами, так что никаких проблем с властями. Но вот французская школа в Сен-Дени стала для меня настоящим кошмаром. Я ни слова не знал по-французски. К счастью, как и половина детей в школе. Но все-таки я довольно быстро освоил язык — деваться было некуда. А теперь… теперь у меня французский паспорт.
— Так вы, выходит, француз?
— Я ощущаю себя французом. Но французы по-прежнему видят во мне immigre. Здесь навсегда остаешься чужаком, если только ты не коренной француз. Это не что в Лондоне, где все чужаки, включая англичан, — вот уж где настоящая мешанина. А в Париже французы держатся французов, северо-африканцы — северо-африканцев, турки — турков. Tant pis. Мне лично все равно. Так уж устроен здешний порядок.
Камаль не слишком откровенничал о себе. Сказал у него есть жена и двое маленьких детей, но упомянул о них вскользь. Когда я спросил, как зовут детей, он сразу же сменил тему, поинтересовавшись, чем я занимался в Штатах. Услышав, что мой брак недавно распался, он спросил;
— А кто была та, другая женщина?
— Это длинная история…
— А где она сейчас?
— Это другая длинная история.
— Вы не очень-то разговорчивы.
— Так же, как и вы.
Мой собеседник еле заметно улыбнулся:
— Так чем вы теперь занимаетесь?
— Пытаюсь стать писателем.
— Это приносит доход?
— Никакого.
— Но как же вы живете?
— Очень скромно. Ровно через шесть недель мои денежные запасы иссякнут.
— И что тогда?
— Понятия не имею.
— Вы ищете работу?
— У меня нет carte de sejour, к тому же американцам очень трудно получить здесь разрешение на работу.
— Вы могли бы поспрашивать в разных университетах и колледжах.
Нет, не мог — потому что там сразу начнут проверять мое прошлое и в первую очередь затребуют рекомендации из колледжа, где я преподавал в течение десяти лет. И стоит им узнать, что произошло…
— Это проблема, — сказал я.
— Понимаю, — тихо произнес Камаль и потянулся к пачке сигарет. — Выходит, дела у вас плохи?
— Можно и так сказать.
— Что ж… может, вас интересует какая-то работа?
— Как я уже сказал, я нелегальный…
— Это не имеет значения.
— Почему?
— Работа, которую я собираюсь вам предложить, тоже не совсем легальна, вот почему.
