Одуванчики
Через две недели после приезда Хонор в Фейсуэлл Адам Кокс попросил ее помочь ему в оберлинской лавке. Обычно ему помогала Абигейл, в тот день ей нездоровилось. Была суббота, а по субботам торговля шла бойко — фермеры со всей округи съезжались в город за покупками, магазины и лавки в Оберлине работали допоздна. Хонор обрадовалась возможности уехать из Фейсуэлла хотя бы на день. Она уже начала уставать от однообразия и скуки местной уединенной жизни. Да и провести целый день вдали от Абигейл тоже было неплохо. В последнее время та очень озлобилась.
Обычно Адам ездил в Оберлин верхом, а когда было время, мог пройтись и пешком. Но для Хонор он позаимствовал у соседей коляску. Когда они проезжали мимо универсального магазина, оттуда вышла Джудит Хеймейкер с мешком муки. Хонор очень надеялась, что у Джудит не настолько острое зрение, чтобы разглядеть издали ее серый с желтым капор. В Фейсуэлле Хонор ни разу не надевала подарок Белл Миллз, но рассудила, что для Оберлина капор вполне подойдет — пусть он был и наряднее, чем у остальных, однако не настолько, чтобы смотреться вызывающе. Безусловно, наряд не имеет большого значения. Неважно, во что ты одета. Главное, чтобы было опрятно и скромно. Но Хонор все же заботилась о своем внешнем виде. И ей очень нравилась эта бледно-желтая отделка на внутреннем поле, она словно подсвечивала лицо, и оно сразу выделялось на сером фоне капора. Да, Хонор любила красивые вещи. И обшила вороты всех своих платьев тонкой белой каймой. Это смотрелось красиво и аккуратно — и подчеркивало ее индивидуальность. Однако Хонор подозревала, что Джудит Хеймейкер не одобрит ее капор. Даже Адам удивленно приподнял брови, когда Хонор вышла во двор в этом сером капоре. Впрочем, он ничего не сказал.
В ответ на кивок Адама Джудит Хеймейкер приподняла руку. И неподвижно стояла на крыльце магазина, пока Адам и Хонор не проехали мимо.
Они выехали из Фейсуэлла, и дорога сразу нырнула в лес. Хонор тяжело сглотнула слюну, пытаясь подавить приступ паники. Она не знала, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к диким лесам Огайо. Здесь ей так не хватало моря — не морских путешествий, а побережья, что суша четко отделена от воды, а пространство открыто до самого горизонта. Однако лес быстро закончился, дорога вывела их на широкий тракт, который тянулся сквозь поля кукурузы, и Хонор вздохнула свободно, вырвавшись из-под давящей сени деревьев. Вдоль дороги росли полевые цветы. Цикорий, дикая морковь и рудбекия волосистая. Движение было достаточно оживленным: коляски, повозки и всадники, ехавшие в ту же сторону, что Адам с Хонор, и в противоположную сторону, в Веллингтон.
— А почему все дороги идут прямо на север, юг, запад или восток? — спросила Хонор.
Еще во время поездки с Томасом из Гудзона в Веллингтон ее удивили прямые американские дороги. В Англии дороги следуют за очертаниями ландшафта, что, разумеется, далеко не всегда совпадает с прямым направлением по компасу. Адам хохотнул:
— Можно пойти прямиком, вот и идут прямиком. В этой части Огайо — сплошные равнины, нет никаких природных препятствий, и огибать ничего не надо. Кроме излучины Черной реки в нескольких милях к югу отсюда, эта дорога идет по прямой, все десять миль от Оберлина до Веллингтона. Те города, что поменьше, расположены более-менее равномерно. Через каждые пять-шесть миль во все стороны. Как на решетке.
— А Фейсуэлл не на решетке?
— Да, — мы стоим особняком.
— А почему города строят так равномерно?
— Наверное, те, кто контролирует эти земли, пытаются привнести хоть какой-то порядок на территории, которые, как они чувствуют, не особенно-то подчиняются их контролю. — Адам помолчал и добавил: — В Дорсете все по-другому.
Хонор впервые услышала, чтобы Адам сравнивал Огайо с Англией.
* * *
Прежде чем направиться в лавку, Адам провез Хонор по Оберлину. Это был красивый город, гораздо ухоженнее Фейсуэлла, а размером примерно в два раза больше, чем Веллингтон. Здания были крепкими и добротными и в отличие от фейсуэллских не производили впечатления временных построек. Хонор даже заметила несколько домов, сложенных из кирпича. В центре города располагалась большая площадь, ограниченная пересечением четырех улиц. Половину площади занимало здание колледжа, а другую половину — сквер с молодыми дубами и вязами, высаженными диагональными рядами. Хонор было отрадно увидеть знакомые деревья, и к тому же стоящие в определенном порядке — такие отличные от сплошной стены дикого леса, окружавшего Фейсуэлл.
Другие здания колледжа стояли еще на двух из четырех улиц, образующих площадь. Сидя в коляске, Хонор наблюдала за серьезными молодыми людьми, которые с деловым видом переходили из одного здания в другое. Среди них были и девушки, и даже чернокожие.
— Они все студенты?
Адам кивнул.
— Оберлин основали люди, чьи принципы очень похожи на принципы Друзей. Он возник как религиозная община. И весьма строгих правил. В городе не продают ни спиртного, ни табака.
— Значит, здесь все не заплевано.
— Да. — Он усмехнулся. — Удивительно? Но вот что забавно: человек ко всему привыкает. Я, когда езжу в Кливленд, уже и не замечаю плевков под ногами.
Оберлинские магазины располагались в основном на Мейн-стрит. После Фейсуэлла подобное разнообразие буквально ослепило Хонор: несколько бакалейных лавок, две мясные, сапожная мастерская, цирюльня, зубоврачебный кабинет, галантерея, два книжных магазинчика и даже салон дагеротипов. Улицы были значительно шире и чище, чем в Фейсуэлле, хотя во время дождя и они превращались в разливы грязи. Однако вдоль магазинов тянулись дощатые тротуары.
Полотняная лавка Коксов тоже находилась на Мейн-стрит, но казалась более чем скромной по сравнению с магазином, который братья Адама держали в Дорсете. Там рулоны тканей лежали в открытых шкафах высотой до самого потолка, была лестница на полозьях, ее можно было передвигать по всему магазину, чтобы добраться до тканей на верхних полках. Здесь помещение было больше, но товаров — значительно меньше. Все они были разложены на длинном столе в центре комнаты. Из-за болезни брат Адама не успел поставить дело на широкую ногу. Сам Адам справлялся неплохо, но торговля шла не особенно бойко. Вероятно, устои местного общества привлекали сюда квакеров — не зря же Мэтью открыл тут лавку, — но именно эти устои не давали деловым начинаниям развернуться в полную силу. Первые жители Оберлина придерживались строгих ограничений во всем и не одобряли одежды из дорогих тканей. И хотя сейчас в городе жило немало людей, не подчинявшихся этим правилам, все равно почти никто не покупал мягкий бархат и яркий атлас — весьма прибыльные товары, которые Коксы продавали не квакерам в Бридпорте. На самом деле в лавке Адама было мало такого, чего Хонор не смогла бы надеть сама. При достаточно большом выборе бумажных тканей и ситца здесь почти не было камчатого полотна и канифаса для штор и покрывал. А самыми яркими товарами в магазине были обрезки материи, которые Адам держал специально для рукодельниц, шьющих лоскутные одеяла. Насчет цвета ткани для одеял ни у квакеров, ни у оберлинцев не было никаких строгих правил. Можно было использовать даже яркие желтые, зеленые и красные цвета, которые Хонор (и любая другая женщина из квакеров) никогда бы не выбрала для своих платьев.
В первый час в магазине Адам не отпускал от себя Хонор: учил ее, как отмерять ткань по отметинам на краю стола, как надрезать материю и отрывать ровный кусок полотна, как заворачивать покупки в коричневую бумагу и завязывать сверток бечевкой. Хонор часто покупала ткани и видела, как работают продавцы — одинаково и в Оберлине, и в Бридпорте. По крайней мере, хоть в чем-то Америка и Англия были похожи. Убедившись, что Хонор все поняла и вполне справится самостоятельно, Адам отпустил ее обслуживать покупателей. Он сам занимался расчетами и присматривал за парнишкой, которого нанял точить ножницы и иголки — в надежде, что эта услуга привлечет покупателей и будет способствовать процветанию лавки.
Хонор радовалась возможности пообщаться с новыми людьми. Жизнь в общине Друзей была ей знакома, и Хонор всегда нравилась такая жизнь, но через пару недель в Фейсуэлле, среди одних и тех же лиц — день за днем, — Хонор начала уставать от монотонного однообразия, и ей захотелось чего-то нового. Дома, в Англии, она общалась не только с квакерами: поскольку Бридпорт — портовый город, там всегда находилось на что поглядеть и чему подивиться. Занимаясь с покупателями в лавке Адама, Хонор присматривалась к их одежде и прислушивалась к разговорам: о политике, о погоде, об урожае, о глупых шалостях, учиняемых оберлинскими студентами. Она наблюдала, как мальчики бегают с обручами, и улыбнулась, увидев маленькую девочку, тащившую за собой на веревке игрушечную деревянную собачку. Она держала младенца, пока его мать выбирала ткани, проводила старую женщину до коляски, ожидавшей ее за углом. Здесь она чувствовала себя нужной людям, не была незваной гостьей, как в доме Абигейл.
В магазин заходили и чернокожие женщины. Хонор старалась смотреть на них не слишком пристально, но ничего не могла с собой сделать: они были словно экзотические птицы, непонятно как оказавшиеся среди стаи обычных воробьев. Для Хонор они все казались на одно лицо. С коричневой, как отполированный дуб, кожей, высокими скулами, широкими носами и очень темными, серьезными глазами. Держались женщины солидно и даже чопорно. Мельком взглянув на Хонор, они подходили к Адаму, терпеливо дожидались своей очереди, если он занимался с другой покупательницей, после чего обращались к нему, спрашивая о тканях или давая ему ножницы на заточку. Они словно решили для себя, что Адам — человек проверенный и надежный, и им нет нужды обращаться к Хонор. Они точно знали, чего хотели, быстро выбирали ткань, платили и уходили. С Адамом они говорили мало, а Хонор вообще не сказали ни слова. Никто из них точно бы не попросил ее подержать их детей на руках.
Когда в магазине выдалось затишье, Хонор решила выйти из душного помещения на улицу и немного пройтись. Через пару домов после кондитерской располагалась продуктовая лавка, рядом с ней стояли чернокожие женщины. Они собрались в кружок, о чем-то беседовали и смеялись. Дверь в лавку была открыта, и Хонор увидела, что за прилавком стоит чернокожий мужчина. Он продавал мятные леденцы и ледяную стружку — и явно был тут хозяином. Хонор удивилась. Она не думала, что у негров могут быть собственные магазины. Донован прав: Оберлин — город радикалов.
Хонор привыкла, что многие считают ее странной, и чувствовала себя посторонней почти везде. Понимала, что чернокожим женщинам удобнее общаться в своем кругу, как ей самой удобнее общаться с квакерами. Люди даже самых широких взглядов все равно тянутся к тем, кто такой же, как они сами. А если ты отличаешься от других, к тебе относятся в лучшем случае настороженно. К тому же у негров имелись причины опасаться белых, ведь среди них даже в одной семье могут появиться очень разные люди, как Донован и Белл Миллз. Наблюдая за чернокожими женщинами, которые сейчас чувствовали себя свободно и непринужденно — чего не было в лавке Адама Кокса, — Хонор вдруг поняла, что ей очень обидно и больно. «Я изгой даже среди изгоев», — подумала она.
Ближе к вечеру, когда Хонор перекладывала на столе рулоны ткани, она услышала, как кто-то тихонько откашлялся.
— Прошу прощения, мисс. Сколько это за ярд?
Хонор подняла голову. Рядом с ней стояла чернокожая женщина и указывала на рулон ткани у нее в руках: кремовый хлопок в мелких рыжеватых ромбиках. Женщина была одного роста с Хонор, но значительно старше. Морщинки на ее гладких блестящих щеках напоминали линии на ладони. Она носила очки и соломенную шляпку, украшенную одуванчиками, поникшими от жары.
Хонор оглянулась на Адама, но он отсутствовал. Видимо, ушел в заднюю комнату.
— Я вас обслужу, — сказала она, довольная, что к ней обратились. Ткани были намотаны на деревянные плашки, и на одном из концов этих плашек Адам написал цены. Хонор перевернула рулон и прочитала вслух: — Шестьдесят центов за ярд.
Женщина поморщилась.
— Мне хватит, да. — Она достала из сумки кружевной воротничок, пожелтевший от времени, но очень красивый. Приложила его к ткани и разгладила длинными пальцами с аккуратными светлыми ногтями. — Он сюда подойдет? — Это было скорее утверждение, чем вопрос, и Хонор не знала, нужно ли отвечать. Воротничок вполне подходил к ткани, но лучше было бы выбрать что-нибудь типа шелка. Но Хонор решила этого не предлагать, поскольку шелк стоил намного дороже.
— Это ты для себя? — спросила она.
Женщина покачала головой.
— Свадебное платье для дочки. Надо что-то такое, что можно будет носить и потом. На каждый день или в церковь.
Она такая же, как все женщины, подумала Хонор. Хочет, чтобы дочка выглядела красивой на собственной свадьбе, но чтобы платье было практичным.
— Тогда это очень хороший выбор, — произнесла она. — Сколько ярдов?
— Шесть… нет, пять, пожалуйста. Она маленькая, невысокая.
Трясущимся руками Хонор отмерила и разрезала ткань — внимательнее, чем для всех остальных покупателей в этот день. Заворачивая отрез ткани в бумагу, она подумала: «Я в первый раз обслужила чернокожую покупательницу».
Она почувствовала на себе пристальный взгляд и подняла голову. Женщина внимательно изучала желтую отделку ее капора.
— Откуда у тебя капор? Не из Оберлина?
— Из Веллингтона. Из магазина Белл Миллз.
Сегодня уже несколько женщин спросили Хонор о ее капоре, и все были страшно разочарованы, что за такой красотой надо ехать в Веллингтон.
В глазах чернокожей женщины вспыхнула искорка узнавания. Она в упор посмотрела на Хонор сквозь стекла очков. Похоже, собиралась что-то сказать, но тут в зал вернулся Адам.
— Добрый день, миссис Рид. Хонор тебя обслужила как надо?
Миссис Рид повернулась к нему:
— Да, обслужила как полагается. А где Абигейл?
— Ей с утра нездоровилось.
— Какая досада. — Миссис Рид поджала губы и отдала Адаму деньги за ткань. Всем своим видом она давала понять, что ей есть, что сказать, но она предпочитает держать язык за зубами, и только глаза выдавали ее. Она взяла со стола сверток. — Спасибо. Хорошего дня. — Она направилась к выходу, не оглянувшись.
Хонор свернула рулон и убрала его на место, ощущая в душе странную пустоту. Было очевидно, что эта встреча значила для миссис Рид намного меньше, чем она значила для самой Хонор.
* * *
Фейсуэлл, Огайо,
5 июля 1850 года
Дорогие мои родители!
Я была вне себя от радости, получив нынче утром ваше письмо — первое после того письма, что ожидало меня по приезде в Фейсуэлл. Читая его, я явственно слышала ваши родные голоса и представляла, как мама пишет письмо, сидя за столиком в уголке, и смотрит в окно, пока думает, какие новости мне сообщить.
Радость мою омрачала лишь боль от того, что в письме вы обращаетесь и к Грейс тоже. Сейчас, когда я пишу эти строки, вы еще не знаете о ее смерти. Это поистине странное ощущение — понимать, что столь важные вести приходят с отсрочкой почти в два месяца. Когда вы получите письмо, может случиться еще много чего, о чем вы не будете знать. Так же и новости, которые вы сообщили мне в этом письме, уже давно потеряли свою новизну за вереницей других событий. Я могу лишь надеяться и молиться о том, чтобы в нашей жизни не происходило ничего такого, о чем близким следует знать неотложно.
За то время, что прошло после моего предыдущего письма, я успела познакомиться с остальными жителями Фейсуэлла и теперь помогаю Абигейл лучше, чем вначале. Я уже не пытаюсь организовывать дом по-своему, поскольку любое мое предложение Абигейл воспринимает как критику в свой адрес. Разумеется, я не поучаю ее, а просто стараюсь установить в доме такой порядок, чтобы его было легко поддерживать. Но Абигейл очень обидчива и любое невинное замечание воспринимает с обидой. Адам предпочитает не вмешиваться. Он лишь попросил меня уважать мнение Абигейл — поскольку в доме хозяйка она, здесь все будет организовано по ее слову. Пришлось отступиться.
Однако мне все-таки удалось кое-что сделать по-своему. Абигейл не любит работать в огороде — тут очень жарко, гораздо жарче, чем в Англии, и вдобавок влажно и душно. Можно было бы предположить, что Абигейл, как человек, с детства привыкший к подобным условиям, должна переносить жару легче, чем я. Но у нее сразу краснеет лицо, и она начинает жаловаться так горько, что мне становится ее жаль. Постоянная битва с вредителями отнимает у Абигейл силы. Когда я предложила взять огород на себя, она впервые за все время, что я живу у них в доме, посмотрела на меня с искренней благодарностью. Одно это стоит того, чтобы терпеть духоту и жару.
Мы выращиваем те же овощи, что и в твоем огороде, мама: картофель, фасоль, морковь, латук, помидоры и тыквы. Но они не такие, к каким я привыкла. Картофелины крупнее, и у них больше глазков. Морковь тоньше и более заостренная — но такая же вкусная. Фасоль более гладкая, латук растет гораздо быстрее. А тыквы желтые!
Большая часть огорода отведена под кукурузу. Дома мы выращиваем кукурузу только на корм скоту, но, кажется, тут это основной продукт, более распространенный, чем пшеница или овес. Кукуруза растет повсюду, и хотя она еще не созрела и ее нельзя есть сырой, все говорят, что она нежная и сладкая. Однако я ела немало кушаний, приготовленных из кукурузной муки. Даже чересчур много, как мне кажется. Абигейл настаивает на том, что готовить будет она, хотя разрешает мне чистить и резать продукты и мыть посуду. Без кукурузы здесь не обходится ни одна трапеза: кукурузная каша на завтрак, кукурузный хлеб к обеду, кукурузное масло, на каком жарится рыба, и даже кукурузные кексы, которые мы запиваем кофе. Разумеется, я не ропщу и с благодарностью принимаю любую пищу. Просто из-за этого вездесущего сладковатого привкуса вся еда кажется одинаковой.
В огороде работы много. Абигейл и Адам все посадили, как надо, но в такую жару огород требуется поливать постоянно. И сорняки растут даже быстрее, чем любое культурное растение. И потом, есть еще кролики и олени, птицы, улитки и слизни, и саранча, и другие вредители, которым я даже не знаю названий. Кролики лезут к нам постоянно. Они очень умные, роют ходы под забором. Видимо, американские кролики гораздо умнее английских, и иногда я всерьез задумываюсь о том, чтобы ложиться спать прямо в огороде. Может, это их отпугнет? Теперь, когда Абигейл препоручила мне свой огород, она только и делает, что критикует мою работу, и при этом не предлагает ничего дельного. К счастью, кукуруза не требует особенного ухода. Пишу «к счастью», потому что всякий раз, когда захожу в кукурузу, я натыкаюсь на змей. В жизни не видела столько змей; каждый раз мне приходится сдерживать крик. Большинство из них не ядовито, но ядовитых тоже немало.
Говорят, что к Четвертому июля кукуруза должна вырасти по колено. Кукуруза у нас в огороде уже значительно выше, чем мне по колено, и я думала, что она уродилась на славу, но мне объяснили, что имеется в виду «по колено всаднику, сидящему в седле». Здесь столько слов и выражений, которых я не понимаю, и мне порой кажется, что американский английский — такой же чужой язык, как, к примеру, французский.
Вчера было Четвертое июля. Американцы очень гордятся своей независимостью от Британии. Я не знала, чего ждать в этот день, хотя слышала, что во многих местах будут праздновать. Однако ни в Фейсуэлле, ни в Оберлине никаких празднеств не было, поскольку праздник учрежден в поддержку Декларации независимости — документа, который, как мне говорили, не включает негров в число равноправных граждан. Некоторые из фейсуэллских Друзей отправились в Оберлин, там в сквере при колледже собирались противники рабства. Хоть мы и взяли с собой еду, но не для того, чтобы праздновать, а просто для общего пикника. В целом жители северной части Огайо не одобряют рабства, а оберлинцы пользуются репутацией самых ярых противников рабовладения.
В кои-то веки день выдался не слишком жарким, и ветерок разогнал духоту. Еды было столько, что деревянные столы, выставленные прямо в сквере, буквально ломились от яств. Американцы очень серьезно подходят к устройству своих пикников. Дома, в Англии, мы обставляем все скромно, а тут считается важным показать всем свое хлебосольство — и съесть по возможности больше. Впечатление такое, что все похваляются друг перед другом, стараясь друг друга перещеголять, и я никогда бы не подумала, что фейсуэллские Друзья станут участвовать в подобном состязании тщеславия. Что касается манер и нарядов, они столь же скромны, как и бридпортские Друзья. Однако они выложили на стол столько еды, сколько мы никогда бы не съели за раз — и особенно много домашней выпечки. Впрочем, в том, что касается выпечки, отличились и оберлинцы, как я сумела заметить, когда мы с Абигейл прогулялись по площади. В жизни не видела такого количества пирогов.
С большим интересом я наблюдала за небольшой группой негров, которые тоже устроили пикник в сквере. Мое путешествие по Америке проходило по штатам, где рабство запрещено, но чернокожих я видела мало. Обычно они работали в доках или в кухне и на конюшне в гостиницах. Я ни разу не видела, как они отдыхают в свободное время. Я смотрела краешком глаза, украдкой; и видела, что они, в сущности, не отличаются от нас. Их стол так же ломился от яств, хотя сами блюда, наверное, были другими: многие негры, живущие в Огайо, родом с Юга, где, как я слышала, кухня острее, чем наша. Чернокожие женщины одеваются ярко, носят платья со множеством оборок, какие мы, квакеры, никогда на себя не наденем. Однако ткани у них не такие добротные, как у нас. Мужчины были в темных костюмах и соломенных шляпах. Их шумные дети носились по скверу и играли с мячами, вертушками и воздушными змеями, как белые дети, но вместе они не играли.
Речи противников рабства были пламенными и долгими. Честно признаюсь, я мало что поняла. И дело не только в американских акцентах, которых тут множество, и некоторые я разбираю с трудом. Просто, похоже, что даже те, кто выступает за отмену рабства, не согласны друг с другом в том, как именно оно должно закончиться. Кто-то выступает за немедленное всеобщее освобождение, но им возражают, что столь радикальное действие обрушит экономику страны, и освобождение рабов следует производить постепенно. Также они говорили о законе о беглых рабах, обсуждавшемся в конгрессе — как я поняла, это американский орган власти, соответствующий нашему парламенту, — и люди буквально кипели от ярости и обзывали последними словами политиков, о которых я даже не слышала. Однако их речи дали мне пищу для размышлений.
Потом кузнец из Фейсуэлла прочитал стихотворение, очень прочувствованно, и все ему рукоплескали. Позже я спросила, что это за стихотворение. Это были «Стансы к времени» Джона Гринлифа Уиттьера. Я записала несколько строк:
И тот, кто духом не оскудел,
За правое дело бороться станет.
Стремиться к свободе — вот наш удел,
Если мы граждане и христиане.
Когда стемнело, студенты колледжа развесили на деревьях бумажные фонарики. Скрипачи играли мелодии, которые я не знала. Все было очень красиво, и у меня в душе воцарился покой — возможно, в первый раз с тех пор, как я покинула Англию.
И лишь одно омрачило чудесный день. Я пыталась найти на столе хоть одно блюдо без кукурузы и невольно подслушала, как Джудит Хеймейкер — женщина с фермы, где мы покупаем молоко и сыр, и одна из старейшин на фейсуэллских собраниях — сказала Адаму: «Так не должно быть, чтобы мужчина жил в одном доме с двумя молодыми женщинами, ни одна из которых ему не сестра, не жена и не дочь». Я не слышала, что ответил Адам, но вид у него был мрачный.
Меня не удивило ее замечание. Она высказала вслух мысли, донимавшие меня с первого дня в Фейсуэлле. Ни Адам, ни Абигейл не заговаривали об этом, но иногда у нас в доме возникает весьма ощутимое напряжение, которое — я это знаю — происходит от нашего необычного общежития. Но, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Вероятно, к тому времени, когда вы получите письмо, мы найдем способ, как разрешить эту странную ситуацию ко всеобщему удовольствию.
Ваша любящая дочь,
Хонор Брайт
