Наш поезд до Лондона отправляется в восемь пятнадцать — так решила Мелани, чтобы у нас было побольше времени на шопинг. Но когда в шесть пищит будильник, она накрывает голову подушкой.

— Давай поедем попозже, — стонет подруга.

— Нет. Менять планы уже поздно. В поезде выспишься. К тому же ты все равно обещала в полседьмого спуститься и попрощаться со всеми, — а я обещала попрощаться с мисс Фоули.

Я вытаскиваю Мелани из кровати и запихиваю ее в жалкое подобие душа. Завариваю растворимый кофе и несколько минут разговариваю с мамой, которая сидела в Пенсильвании до часу ночи, чтобы позвонить мне. В полседьмого мы плетемся вниз. Мисс Фоули, одетая, как обычно, в джинсы и футболку с лого «Молодежных туров», пожимает Мелани руку. Потом она заключает меня в костлявые объятия, дает свою визитку и говорит, чтобы я не стеснялась ей звонить, если мне в Лондоне что-нибудь понадобится. Она будет там до воскресенья, когда у нее начнется следующий тур. Потом сообщает, что вызвала нам с Мелани на полвосьмого такси до вокзала, снова спрашивает, встретят ли нас в Лондоне (да, встретят), повторяет, что я хорошая девочка… и предупреждает, что в метро могут обокрасть.

Я позволяю Мелани поваляться еще полчаса, а это значит, что у нее нет времени прихорошиться, как обычно, а в половине восьмого мы с моей помощью погружаемся в такси. Когда подают поезд, я затаскиваю в него наши чемоданы и нахожу пару свободных мест. Мелани плюхается на сиденье возле окна.

— Разбуди, когда в Лондон приедем.

Я возмущенно смотрю на нее, но Мелани уже прижалась к окну и закрыла глаза. Я вздыхаю и запихиваю ее сумку ей под ноги и кладу на соседнее сиденье свой кардиган, чтобы отпугнуть воров и похотливых старикашек. А сама иду в вагон-ресторан. Я в отеле не позавтракала, у меня уже начало урчать в животе и стучать в висках. Голова должна была вот-вот разболеться от голода.

Хотя Европу и принято считать землей поездов, мы на них еще не ездили. Большие расстояния мы преодолевали на самолетах, остальные — на автобусах. Когда переходишь из вагона в вагон, с приятным свистом открываются автоматические двери, поезд слегка покачивает. А за окном мелькает зелень.

В вагоне-ресторане я изучаю скудный ассортимент и в итоге беру бутерброд с сыром и чай, а также чипсы с солью и уксусом, к которым я тут пристрастилась. А еще банку «Колы» для Мелани. Складываю все это в картонную коробочку, собираясь вернуться на свое место, но у окна вдруг откидывается столик. На секунду я заколебалась. Надо же вернуться к подруге. Но, с другой стороны, она спит; ей все равно, так что я сажусь за столик и смотрю в окно. Пейзаж такой исконно английский: все зеленое и аккуратненькое, участки поделены заборчиками, пушистые овечки, похожие на облака, как зеркальное отражение настоящих, которые никогда не покидают небесную гладь.

— Очень странный завтрак.

Этот голос. После четырех вчерашних актов я узнаю его сразу.

Поднимаю глаза, и он — прямо передо мной, с ленивой полуулыбкой, из-за которой создается ощущение, что он только что проснулся.

— Что в нем странного? — спрашиваю я. Вообще, мне следовало бы удивиться, но я почему-то не удивилась. Зато приходится прикусить губу, чтобы не расплыться в улыбке.

Но он не отвечает. Подходит к стойке и заказывает кофе. А потом кивком указывает на мой столик. Я тоже киваю.

— Много чего, — говорит он, усаживаясь напротив меня. — Он как экспатриант после многочасового перелета.

Я осматриваю свой бутерброд, чай и чипсы.

— Это — экспатриант после многочасового перелета? Как ты из этого сделал такой далекоидущий вывод?

Он дует на кофе.

— Легко. Во-первых, еще девяти утра нет, так что с чаем понятно. Но бутерброд с чипсами? Это едят на обед. А про «Колу» и говорить не буду, — он постукивает по баночке. Видишь, время сбито. Твой завтрак явно долго летел.

Приходится рассмеяться.

— Пончики просто ужасно выглядели, — говорю я, указывая на стойку.

— Это точно. Поэтому я завтрак взял с собой, — он достает из сумки бумажный сверток и принимается разворачивать.

— Постой, это как-то тоже очень похоже на сэндвич, — говорю я.

— На самом деле нет. Это хлеб и хахелслах.

— Хахе… что?

— Ха-хел-слах. — Он поднимает верхний кусочек хлеба и показывает, что внутри. Там масло с шоколадной крошкой.

— И ты говоришь, что мой завтрак странный? А у самого вообще десерт.

— В Голландии это считается завтраком. Вполне стандартным. Либо эвтсмейтер, то есть жареные яйца с ветчиной.

— Этого же в контрольной не будет? Я даже не рискну попробовать это произнести.

— Эвт. Смей. Тер. Попозже можно будет еще потренироваться. Мы как раз подошли ко второй части моего сравнения. Твой завтрак похож на экспатрианта. Давай, ешь. Я вполне могу говорить, пока ты жуешь.

— Спасибо. Я рада, что ты такой многозадачный, — я начинаю смеяться. Так странно, все настолько естественно складывается. Похоже, я флиртую за завтраком. И по поводу завтрака. — Что это вообще такое, экспатриант?

— Это человек, который живет не на родине. Видишь, ты заказала сэндвич. Как настоящая американка. И чай, как настоящая англичанка. Но у тебя еще и чипсы, или хрустящий картофель, назови, как хочешь, они популярны и здесь и там, но с солью и уксусом — это по-английски, но то, что ты взяла их на завтрак — это по-американски. Да еще и «Кола». Вы в Америке чипсами с «Колой» завтракаете?

— А как ты вообще понял, что я из Америки? — Я решила бросить ему вызов.

— Помимо того, что ты была в группе американских туристов и говоришь с американским акцентом? — Он откусывает свой хахе-как-его-там и отпивает еще кофе.

А я снова прикусываю губу, чтобы не улыбнуться.

— Точно. Помимо этого.

— На самом деле других подсказок не было. Ты, в общем, на вид не особо на американку похожа.

— Правда? — Я с хлопком открываю пакетик с чипсами, и до меня доносится резкий запах уксуса. Я угощаю его. Он отказывается, снова кусая свой сэндвич.

— А как выглядят американки?

Он пожимает плечами.

— Блондинки. Большие… — он изображает грудь. — Мягкие черты, — машет руками в районе лица. — Симпатичные. Как твоя подружка.

— А я не такая? — не знаю, зачем я это спрашиваю. Я же знаю, как я выгляжу. Темноволосая. Темноглазая. Черты лица острые. Впечатляющих округлостей нет, особенно в районе груди. Я несколько сдуваюсь. Он просто подмазывался ко мне, чтобы приударить за Мелани?

— Нет, — и смотрит на меня пристально этими своими глазами. Вчера они казались мне такими темными, а теперь, когда он сел напротив, я вижу, что в этой тьме танцуют разнообразнейшие цвета — серый, коричневый и даже золотой. — Знаешь, на кого ты похожа? На Луизу Брукс.

Я смотрю на него непонимающе.

— Ты ее не знаешь? Звезду немых фильмов?

Я качаю головой. Я прелести немого кино так и не поняла.

— В двадцатых годах прошлого века она была суперзвездой. Американка. Потрясающая актриса.

— И не блондинка, — я хотела пошутить, но прозвучало непохоже на шутку.

Он снова кусает свой сэндвич. В уголке губ остается шоколадная крошка.

— У нас в Голландии полно блондинок. И когда я смотрю в зеркало — вижу блондина. А Луиза Брукс была брюнеткой. С такими невероятными печальными глазами и выразительными чертами лица. И с прической, как у тебя, — он касается собственных волос, таких же всклокоченных, как и вчера. — Ты очень на нее похожа. Наверное, я буду называть тебя Луизой.

Луиза. Мне нравится.

— Нет, даже не Луизой. Лулу. Такое у нее было прозвище.

Лулу. Так даже лучше.

Он протягивает руку.

— Привет, Лулу. Я — Уиллем.

Рука у него теплая, а пожатие крепкое.

— Приятно познакомиться, Уиллем. Хотя я могла бы называть тебя Себастьяном, если уж мы затеяли эти перевоплощения.

Когда он смеется, вокруг его глаз играют морщинки.

— Нет. Мне Уиллем больше нравится. Себастьян — он какой-то, как это… если задуматься, он слишком пассивен. Он выходит замуж за Оливию, которая на самом деле хочет быть с его сестрой. У Шекспира так часто бывает. Женщины добиваются своего; а мужчины просто оказываются втянуты во все это.

— Не знаю. Я вчера обрадовалась, когда для всех все хорошо кончилось.

— Ну, это милая сказка, вот именно что. Сказка. Я считаю, что Шекспир просто обязан дарить счастливый конец героям своих комедий, потому что в трагедиях он предельно жесток. Ну, возьмем вот «Гамлета» или «Ромео и Джульетту». Это же почти садизм, — он качает головой. — Себастьян нормальный, просто сам не очень распоряжается собственной жизнью. Эту привилегию Шекспир отдал Виоле.

— Значит, ты своей жизнью распоряжаешься? — спрашиваю я. И опять едва верю, что я это говорю. Когда я была маленькой, я ходила на каток неподалеку. И воображала, будто умею делать вращения и прыжки, но когда выходила на лед, становилось ясно, что я едва держусь на ногах. А когда я повзрослела, точно так же стало и в общении с людьми: я воображала себя самоуверенной и прямолинейной, а все, что я говорила, звучало уступчиво и вежливо. Даже с Эваном, с которым я встречалась полтора года, у меня не получались все эти прыжки и вращения, на которые я считала себя способной. Но сегодня стало ясно, что я, видимо, все же умею кататься на коньках.

— Нет, вовсе нет. Я плыву по течению, — Уиллем задумчиво смолкает. — Может, я и недаром играю именно Себастьяна.

— А куда течение несет тебя сейчас? — интересуюсь я, надеясь, что он будет жить в Лондоне.

— Из Лондона я поеду домой, в Голландию. Вчера сезон моих выступлений закончился.

Я сдуваюсь.

— А.

— Ты к своему сэндвичу так и не притронулась. Предупреждаю, в сэндвичи с сыром тут кладут масло. Думаю, даже не настоящее.

— Знаю, — я убираю грустный засохший помидор и излишки масла (или маргарина?) салфеткой.

— С майонезом было бы лучше, — говорит Уиллем.

— Только если с индейкой.

— Нет, сыр с майонезом хорошо сочетается.

— Звучит ужасно.

— Это только если ты ни разу не пробовала правильного майонеза. Я слышал, что в Америке какой-то не тот используют.

Я так хохочу, что из носа чай брызжет.

— Что? — спрашивает Уиллем. — Что такое?

— Правильный майонез, — говорю я в перерыве между приступами удушающего смеха. — Можно подумать, что есть, скажем, майонез, который, как плохая девчонка, распущен и вороват, а есть правильный, который ведет себя чинно и благородно. Моя беда в том, что меня с правильным майонезом не познакомили.

— Совершенно верно, — соглашается он. И тоже начинает смеяться.

И пока мы хохочем, в вагон-ресторан вваливается Мелани — со своими вещами и моим свитером.

— Я едва тебя нашла, — мрачно сообщает она.

— Ты же велела разбудить тебя в Лондоне, — я смотрю в окно. Красивые английские пейзажи сменились уродливыми серыми пригородами.

Когда Мелани видит Уиллема, у нее глаза на лоб лезут.

— Ты, значит, не потонул, — говорит она.

— Нет, — отвечает он ей, глядя на меня. — Не злись на Лулу. Это я виноват. Я ее задержал.

— Лулу?

— Да, это сокращенно от «Луиза». Это мое новое альтер-эго, Мел. — Я смотрю на нее, умоляя взглядом не выдавать меня. Мне нравится быть Лулу. Я еще не готова с ней разотождествиться.

Мелани трет глаза, может, думает, что она еще спит. Потом пожимает плечами и плюхается рядом с Уиллемом.

— Отлично. Будь, кем захочешь. А мне бы хотелось себе голову сменить.

— Она еще не привыкла к похмельям, — сообщаю я Уиллему.

— Заткнись, — рявкает подруга.

— А что, ты предпочла бы, чтобы я сказала, что с тобой такое постоянно?

— Какая ты сегодня дерзкая, а.

— Вот, — Уиллем достает из рюкзака белую коробочку и кладет Мелани на ладонь несколько белых шариков. — Положи под язык и рассасывай. Вскоре станет лучше.

— Что это такое? — с подозрением спрашивает она.

— Препарат на травах.

— Это не наркотик? Вдруг я отключусь и ты меня изнасилуешь?

— Ага. Он как раз мечтает, чтобы ты прямо в поезде вырубилась, — говорю я.

Уиллем показывает Мелани этикетку.

— Моя мама — натуропат. Она дает мне это от головы. Не думаю, чтобы она меня насиловала.

— О, мой папа тоже врач, — отвечаю я. — Хотя совершенно не натуропат. Он пульмонолог, работает строго в традиции западной медицины.

Мелани около секунды рассматривает горошинки, а потом наконец бросает их под язык. Десять минут спустя, когда поезд, пыхтя, подъезжает к вокзалу, ей становится лучше.

Как будто договорившись, мы все сходим вместе: мы с Мелани с туго набитыми чемоданами на колесиках, а Уиллем с маленьким рюкзачком. Мы вываливаемся на платформу под палящее летнее солнце, а потом скрываемся в относительной прохладе Мэрилебон-стейшн.

— Вероника пишет, что опаздывает, — говорит Мелани. — Предлагает встретиться у «Дабл-Ю-Эйч-Смит». Фиг знает, что это такое.

— Это книжный магазин, — отвечает Уиллем, показывая на другую сторону здания вокзала.

Внутри здесь очень красиво, красные кирпичные стены, но я все же разочарована, что это не огромный вокзал с шелестящими табло, извещающими о прибытии и отправлении поездов — я так на это надеялась. А тут лишь монитор. Я направляюсь к нему. Особо экзотических пунктов назначения там нет: Хай-Уиком и Бэнбери, может, конечно, там и хорошо. Так глупо. Вот наш тур по крупным европейским городам — Рим, Флоренция, Прага, Вена, Будапешт, Берлин, Эдинбург — подошел к концу, и я снова оказалась в Лондоне. Большую часть времени я считала дни до возвращения домой. И совершенно непонятно, почему теперь мной внезапно овладела страсть к путешествиям.

— Что с тобой? — интересуется Мелани.

— Да я просто надеялась, что тут будет большое табло, какие мы видели в некоторых аэропортах.

— В Амстердаме на центральном вокзале как раз такой, — говорит Уиллем. — Мне нравится встать перед ним и воображать, что я могу отправиться, куда захочу.

— Да! Именно!

— Что такое? — удивляется Мелани, глядя на мониторы. — Бистер-нот тебе не нравится?

— Ну, привлекает как-то меньше, чем Париж, — отвечаю я.

— Да брось. Ты что, все еще из-за этого хандришь? — Мелани поворачивается к Уиллему. — После Рима мы должны были лететь в Париж, но из-за забастовки авиадиспетчеров все рейсы отменили, а на автобусе было слишком далеко. Она все еще никак не успокоится.

— Французы постоянно из-за чего-то бастуют, — соглашается Уиллем, кивая.

— Вместо Парижа нам поставили Будапешт, — добавляю я. — Мне там понравилось, но я все не могу поверить, что, оказавшись так близко к Парижу, я туда не попадаю.

Уиллем пристально смотрит на меня. Наматывает шнурок от рюкзака на палец.

— Так надо поехать, — заявляет он.

— Куда?

— В Париж.

— Не могу. Отменили же.

— Можно сейчас.

— Тур закончился. Да и все равно они, наверное, еще бастуют.

— Можно на поезде, — он смотрит на большие часы на стене. — Можешь быть там уже к обеду. Там, кстати, и сэндвичи намного лучше.

— Но… но… я не знаю французского. И путеводителя у меня нет. И денег французских. Там же евро, да? — Я так перечисляю все эти причины, как будто именно поэтому не могу ехать, когда на самом деле для меня это то же самое, как если бы Уиллем предложил прокатиться на ракете до Луны. Я знаю, что Европа не особенно уж большая, и некоторые люди так делают. Но не я.

Он все еще смотрит на меня, слегка склонив голову.

— Не получится, — заключаю я. — Я же вообще не знаю Парижа.

Уиллем снова смотрит на часы на стене. И через миг поворачивается ко мне.

— Я знаю.

Мое сердце начинает совершать самые невероятные кульбиты, но мой несмолкающий рассудок продолжает выдавать причины, почему это невозможно.

— Не знаю, хватит ли у меня денег. Сколько стоят билеты? — я лезу в сумочку и пересчитываю наличные. У меня в наличии немного фунтов, которых хватит лишь на выходные, кредитка на экстренный случай и сотня долларов — на самый экстренный случай, если кредитка не будет тут работать. Но сейчас же нет ничего экстренного. А если я воспользуюсь карточкой, родители испугаются.

Уиллем достает из кармана пригоршню денег в самых разных валютах.

— Об этом не беспокойся. У меня было успешное лето.

Я, вытаращив глаза, смотрю на его деньги. Он действительно готов сделать это? Отвезти меня в Париж? Но зачем ему это?

— У нас на завтра билеты на «Пусть будет так», — напоминает Мелани, вставая на сторону голоса разума. — А в воскресенье мы летим домой. Да и мама твоя будет вне себя. Она тебя убьет, я серьезно.

Я смотрю на Уиллема, но он лишь пожимает плечами, он не может отрицать, что это верно.

Я уже собралась сдаться, поблагодарив его за предложение, но вдруг место у руля занимает Лулу — я поворачиваюсь к Мелани и говорю:

— Не убьет, если не узнает.

Мелани фыркает.

— Твоя мама? Она узнает.

— Нет, если ты меня прикроешь.

Мелани не отвечает.

— Прошу тебя. Я же тебя сколько раз за эту поездку прикрывала.

Мелани театрально вздыхает.

— Тогда же речь шла о пабе. А не о совершенно другой стране.

— Ты же сама меня только недавно пилила, что я никогда ничего такого не делаю.

Тут я ее поймала. Мелани меняет курс.

— Как я тебя прикрою, если она мне на телефон звонит и спрашивает тебя? И она будет еще звонить. Ты и сама знаешь.

Мама просто взбесилась из-за того, что мой мобильник тут отключился. Нам пообещали, что сим-карта будет работать, и когда оказалось, что связи нет, она разгневалась и позвонила в компанию, но, видимо, ничего сделать не удалось, что-то вроде того, что частота не та. Но в итоге оказалось, что можно обойтись и без него. У нее была копия нашего маршрута, и она знала, когда и в каком отеле меня можно застать, а когда не получалось, звонила на номер Мелани.

— Может, ты его выключишь, и пусть голосовая почта работает? — предлагаю я. Я смотрю на Уиллема, который все так и стоит с пригоршней банкнот в руке. — Ты вообще уверен? Я думала, ты в Голландию собирался.

— Я тоже так думал. Но, наверное, течение намеренно отправить меня в другую сторону.

Я поворачиваюсь к Мелани. Теперь все зависит от нее. Сощурившись, она смотрит на Уиллема.

— Если ты мою подругу изнасилуешь или убьешь, я тебя прикончу.

Уиллем неодобрительно цокает языком.

— Вы, американцы, только о насилии и думаете. А я голландец. Я в худшем случае на велосипеде ее перееду.

— В обдолбанном состоянии, — добавляет Мелани.

— Ну, есть такое, — признает Уиллем. Потом переводит взгляд на меня, и по моему телу проходит волна дрожи. Неужели я действительно собралась это сделать?

— Ну, Лулу? Что скажешь? Хочешь в Париж? Всего на день?

Это абсолютное безумие. Я этого человека даже не знаю. И меня могут уличить. Да и что там увидишь за один день? К тому же столько шансов, что все пойдет не так. Все это верно. Я понимаю. Но это совершенно никак не влияет на тот факт, что поехать я хочу.

Так что в этот раз я не говорю «нет».

Я соглашаюсь.