А что, если Шекспир был не прав?

«Быть или не быть: вот в чем вопрос». Это слова из известнейшего монолога Гамлета — а может, и самого Шекспира. В позапрошлом году мне пришлось выучить его наизусть, до сих пор помню все слово в слово. Тогда, правда, я особо не задумывалась над его смыслом. Мне было важно лишь поточнее вызубрить текст и получить пятерку. Но что, если Шекспир — ну и Гамлет тоже — задавали себе не тот вопрос? Что, если на самом деле важно решить не быть ли вообще, а как быть?

Я уж и не знаю, задала ли бы я себе этот вопрос — как быть? — если бы не Гамлет. Может, я бы так и осталась той же Эллисон Хили, которой была и раньше. Делала бы только то, что должна делать, то есть, в моем случае, пошла бы на «Гамлета».

— Боже, какое пекло. Я думала, в Англии не бывает такой жары. — Мелани, моя подруга, собирает в узел свои светлые локоны и обмахивает вспотевшую шею. — А пускать когда начнут?

Я смотрю на мисс Фоули, которую Мелани, да и почти вся остальная группа, за спиной зовут «нашей бесстрашной предводительницей». Но она разговаривает с Тоддом, который учится в колледже на историческом и официально является нашим вторым руководителем в этой поездке; она, наверное, отчитывает его за что-то. В брошюре с названием «Молодежные туры! Культурная фантасмагория», которую родители вручили мне два месяца назад на выпускной, старшекурсников вроде Тодда называли «консультантами-историковедами», которые должны были обеспечивать «образовательную ценность» этих самых «Молодежных туров». Но пока Тодд обеспечивает нам лишь регулярное похмелье, поскольку почти каждый вечер выводит всех куда-нибудь выпить. Я уверена, что сегодня все будут отрываться с усиленной мощью. Ведь это наша последняя остановка — в Стратфорте-на-Эйвоне, городе, дышащем «Культурой»! Под ней, похоже, подразумевается безмерное количество пабов, названных в честь Шекспира, куда ходит молодежь в ослепительно белых кедах.

На мисс Фоули сегодня тоже белоснежные кеды, тщательно отутюженные синие джинсы и футболка с лого «Молодежных туров». Иногда, по ночам, когда все уходят гулять по городу, она брюзжит, что нужно бы донести на него начальству. Но, видимо, так ни разу этого и не сделала. Думаю, отчасти из-за того, что, когда его отчитывают, Тодд начинает заигрывать. Даже с мисс Фоули. Особенно с мисс Фоули.

— Вроде бы начало в семь, — отвечаю я Мелани. Смотрю на часы, еще один подарок, полученный на выпускной: они полностью золотые с гравировкой «В путь». Я ощущаю их тяжесть на потном запястье. — А сейчас половина.

— Да уж, любят же бриташки в очередь выстроиться, как на парад. Или как там говорят. Поучились бы у итальянцев и собирались бы толпой. Или лучше бы итальянцы поучились у бриташек. — Мелани одергивает свою мини-юбку — юбку-пояс, как она сама ее называет — и поправляет обтягивающий топик. — Бог мой, Рим. Как будто уже год прошел с тех пор.

Рим, когда это действительно было? Шесть дней назад? Или шестнадцать? Воспоминания о Европе остались расплывчатые: аэропорты, автобусы, старинные дома, меню «все по одной цене» с курятиной под разнообразными соусами. Когда родители осчастливили меня на выпускной таким грандиозным подарком, ехать мне как-то не особо хотелось. Но мама заверила меня, что навела справки. О «Молодежных турах» были очень хорошие отзывы, в особенности по поводу их качественной образовательной составляющей и за то, сколько внимания уделяется ученикам. Я буду под присмотром. «Одну тебя ни на минуту не оставят», — пообещали родители. И, естественно, Мелани тоже ехала со мной.

И они оказались правы. Да, мисс Фоули все клянут на чем свет стоит, поскольку она не сводит с нас свое недремлющее око, но я благодарна ей за то, что она всегда нас пересчитывает. Рада даже, что она не приветствует ночные вылазки в бары, хотя почти всем нам по европейским законам уже можно употреблять алкоголь. Впрочем, никто тут об этом, похоже, особо не беспокоится.

Я по барам не хожу. Обычно вместо этого я возвращаюсь в наш с Мелани номер в отеле и смотрю телик. Почти всегда можно найти какой-нибудь американский фильм из тех, что мы смотрели вместе по выходным дома, купив заранее побольше попкорна.

— Я тут зажарюсь, — стонет Мелани. — Все еще как в полдень.

Я смотрю на небо. Палит солнце, летят облака. Мне нравится, что они несутся быстро и ничто не преграждает им путь. По небу видно, что Англия находится на острове.

— Зато хоть не ливень, как в день нашего приезда.

— У тебя нет резинки? — спрашивает Мелани. — Да наверняка нет. Не сомневаюсь, ты теперь в восторге от своей прически.

Моя рука невольно тянется к шее — я до сих пор не привыкну к тому, что она так открыта. Первым городом в программе тура был Лондон, на второй день после обеда нам выделили несколько часов на шопинг (полагаю, это тоже считается культурным мероприятием). И Мелани убедила меня отрезать волосы. Это было частью ее плана по «обновлению» перед колледжем, которым она поделилась со мной в самолете: «Там никто не будет знать, что мы прошли все углубленные курсы. Мы ведь такие красотки, никто и не подумает, что мы с тобой отличницы, к тому же в колледже все ребята будут умные. А мы с тобой — и умные, и классные. Эти понятия перестанут быть взаимоисключающими».

По всей видимости, для Мелани это обновление заключалось в том, чтобы заменить весь свой гардероб на сплошное мини, ради чего она истратила половину выданных ей в поездку денег в «Топшопе», а также сократить свое имя до «Мел» — о чем я все время забываю, сколько бы она ни пинала меня под столом. Мое же обновление, наверное, подразумевало ту стрижку, на которую она меня уговорила.

Увидев свое отражение, я просто офигела. Сколько я себя помню, у меня всегда были длинные черные волосы без челки, а из зеркала в парикмахерской на меня посмотрела девушка, абсолютно на меня не похожая. Шел всего второй день нашего путешествия, а у меня уже сосало под ложечкой от тоски по дому. Я мечтала оказаться у себя в комнате, в знакомых стенах цвета персика, в окружении своей коллекции винтажных будильников. Я вообще никак не понимала, как же я уеду в колледж, если даже эта поездка казалась мне столь непереносимой.

Но я привыкла к новой стрижке и почти перестала скучать по дому, а если и не перестала окончательно, то поездка все равно подходит к концу. Завтра почти все сядут на автобус до аэропорта, и самолет унесет их домой. А мы с Мелани поедем на поезде в Лондон, поживем еще три дня у ее кузины. Она собирается еще раз сходить в тот же салон, где стригли меня, и попросить сделать ей розовую прядку, а еще мы планируем сходить на «Пусть будет так» в Уэст-Энде. А в воскресенье полетим обратно и вскоре разъедемся, чтобы продолжить учебу в колледже — я неподалеку от Бостона, а Мелани в Нью-Йорке.

— Освободите Шекспира!

Я поднимаю глаза. Группа из двенадцати человек ходит вдоль очереди, раздавая неоново-цветастые флаеры. Сразу видно, что они не американцы — ни на ком нет белых теннисок или шортов с кучей карманов. Они все невозможно высокие и худые и как-то иначе выглядят. Такое ощущение, что даже скелеты у них не такие, как у нас.

— Давайте, — Мелани протягивает руку и принимается обмахиваться флаером, как веером.

— Что там написано? — спрашиваю я, а сама смотрю на этих ребят. Здесь, в полном туристов Стратфорде-на-Эйвоне, они выделяются как огненные маки на зеленом поле.

Посмотрев на флаер, Мелани морщится.

— «Партизан Уилл»?

К нам подходит девчонка с прядками цвета фуксии, о которых так мечтает Мелани.

— Это Шекспир для народа.

Я рассматриваю флаер. «Партизан Уилл. Шекспир без границ. Шекспир освобожденный. Шекспир задаром. Шекспир для всех».

— Шекспир задаром? — читает вслух Мелани.

— Ага, — отвечает девчонка с волосами цвета фуксии. У нее британский акцент. — А не ради капиталистической прибыли. Именно об этом мечтал бы сам Шекспир.

— Думаешь, он не хотел бы продавать билеты на свои пьесы и зарабатывать на них? — Я не умничать пытаюсь, но вспоминается фильм «Влюбленный Шекспир», там он постоянно был в долгах.

Девчонка закатывает глаза, я начинаю чувствовать себя как-то глупо и опускаю взгляд. Меня накрывает тень, загораживая от палящего солнца. И тут я слышу смех. Я поднимаю глаза. Я не вижу толком стоящего передо мной человека, потому что солнце, еще очень яркое, несмотря на то, что уже вечер, освещает его сзади. Зато я хорошо его слышу.

— Думаю, она права, — соглашается он. — Возможно, быть голодающим художником не так-то уж и романтично, если ты действительно голоден.

Я несколько раз моргаю. Когда глаза привыкают к свету, я понимаю, что парень высокий, может, сантиметров на тридцать выше меня, и худой. Волосы всех оттенков светлого, а карие глаза настолько темные, что кажутся почти черными. Мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо, он же наклоняется ко мне.

— Но Шекспир ведь мертв, он в могиле лежит, а не гонорары собирает. А вот мы живые, — он раскидывает руки, словно имеет в виду всю вселенную. — На что идете?

— На «Гамлета», — отвечаю я.

— Ах, на «Гамлета», — у него акцент совсем едва заметен. — Я думаю, что такой вечер на трагедию тратить не стоит. — И смотрит на меня так, будто это был вопрос. А потом улыбается. — Как и не стоит сидеть в четырех стенах. Мы ставим «Двенадцатую ночь». На открытом воздухе. — И вручает мне флаер.

— Мы об этом подумаем, — жеманничает Мелани.

Парень вздергивает костлявое плечо и опускает к нему голову, почти касаясь ухом.

— Как пожелаете, — отвечает он, хотя смотрит на меня. А потом неспешно отходит к своим.

Мелани провожает его взглядом.

— Ого, почему этого нет в программе нашей культурной феерии? Меня как раз такое интересует!

Видя, как они уходят, я вдруг чувствую какое-то странное влечение.

— Вообще-то «Гамлета» я уже видела.

Мелани смотрит на меня, вскинув брови, которые она выщипала до совсем уж узкой полоски.

— И я. Хоть и по телику, но все же…

— Можно сходить и… на это. Ну, там наверняка будет нечто своеобразное. Получим культурный опыт, ведь именно за ним родители отправили нас в эту поездку.

Мелани смеется.

— Поглядите на нее! Совсем испортилась девочка! А как же наша бесстрашная предводительница? Похоже, она опять намылилась нас пересчитывать.

— Ну, тебе же было очень жарко… — начинаю я.

Мелани смотрит на меня и быстро соображает. Она облизывает скривившиеся в ухмылке губы и скашивает глаза.

— А, да. Точно, у меня же солнечный удар, — она поворачивается к Пауле, которая прилетела из Мэна и увлеченно читает путеводитель. — Паула, у меня что-то сильно закружилась голова.

— Очень жарко, — соглашается Паула и с сочувствием кивает. — Тебе надо попить.

— Мне кажется, я могу в обморок упасть. У меня темные пятна перед глазами.

— Не перегибай палку, — шепчу я.

— Не помешает создать прецедент, — также шепотом отвечает мне Мелани, уже получая удовольствие от всей этой затеи. — По-моему, я теряю сознание.

— Мисс Фоули! — кричу я.

Она поднимает глаза со списка, в котором галочками отмечает присутствующих. Когда она с таким взволнованным видом подходит к нам, мне становится стыдно за нашу ложь.

— Кажется, у Мелани, то есть у Мел, солнечный удар.

— Тебе нездоровится? Уже скоро войдем. В театре будет прохладно и хорошо. — Язык мисс Фоули представляет собой странный гибрид британских словечек и среднезападного американского акцента, и над ней все из-за этого смеются, считая ее претенциозной. Но, по-моему, все дело просто в том, что она сама из Мичигана, но много времени проводит в Европе.

— Боюсь, меня может вырвать, — не унимается Мелани. — Очень не хотелось бы, чтобы это случилось в театре.

Лицо мисс Фоули недовольно кривится, но сложно сказать, почему — от мысли, что Мелани сблюет в театре, или оттого, что она произнесла слово «вырвать» в столь непосредственной близости к «Королевской Шекспировской компании».

— О боже. Наверное, мне лучше отвести тебя в отель.

— Я могу пойти с ней, — предлагаю я.

— Серьезно? Хотя нет. Я не должна на это соглашаться. Ты должна увидеть «Гамлета».

— Да ничего страшного. Я ее доведу.

— Нет! Это моя обязанность. Я не могу взять и вот так вот ее на тебя переложить, — по ее худому лицу можно прочесть весь внутренний конфликт.

— Мисс Фоули, все нормально. Я «Гамлета» уже видела, да и отель тут в двух шагах, всего лишь через площадь перейти.

— Ты серьезно? Это так мило с твоей стороны. Ты не поверишь, но сколько лет я тут работаю, я еще ни разу не видела «Гамлета» Великого Барда в постановке «Королевской Шекспировской компании».

Мелани для пущей убедительности тихонько стонет. Я легонько пихаю ее локтем и улыбаюсь мисс Фоули.

— Тогда вам точно нельзя это пропустить.

Она торжественно кивает, словно мы обсуждаем какие-то важные дела, порядок наследования трона или что-нибудь в том же духе. Потом она берет меня за руку.

— Эллисон, я так рада, что ты с нами. Я буду по тебе скучать. Как жаль, что сейчас не много таких подростков, как ты. Ты такая… — она ненадолго задумывается в поисках нужного слова. — Такая хорошая девочка.

— Спасибо, — на автомате отвечаю я. В душе на ее комплимент ничего не отзывается. Не знаю почему — из-за того, что она других слов не нашла, или из-за того, что я в настоящий момент не такая уж хорошая девочка.

— Хорошая девочка, чтоб тебя, — как только мы отходим от очереди настолько, чтобы можно было прекратить ломать комедию, Мелани начинает смеяться.

— Тихо. Я не люблю притворства.

— Но у тебя чертовски хорошо получается. Если хочешь знать мое мнение, ты могла бы сама стать многообещающей актрисой.

— Не хочу. Ну и где это? — я смотрю на флаер. — Бассейн канала? Что это такое?

Мелани достает телефон, который, в отличие от моего сотового, работает и в Европе, и открывает карту.

— Похоже, бассейн около канала.

Уже через несколько минут мы в порту. Там полно народу, как на карнавале. У берега пришвартованы баржи, с многочисленных лодок продают всякую всячину — от мороженого до картин. Чего тут нет — так это какого-либо театра. Ни сцены. Ни стульев. Даже актеров нет. Я снова смотрю на флаер.

— Может, на мосту? — предполагает Мелани.

Мы возвращаемся к средневековому арочному мосту, но там все то же самое: туда-сюда ходят такие же, как и мы, туристы.

— Они говорили, что это будет сегодня? — спрашивает Мелани.

А я думаю лишь о том парне с такими невозможно темными глазами, он точно сказал, что сегодняшний вечер слишком хорош для трагедии. Но, осмотревшись, я понимаю, что никакого представления тут не планируется. Наверное, это была шутка, они хотели посмеяться над тупыми туристами.

— Давай хоть мороженого купим, чтобы вечер не пропал даром, — предлагаю я.

Мы становимся в очередь и вдруг слышим это — легкое бренчание акустических гитар и вторящие им бонги. Навострив уши, я поднимаю свой эхолокатор. Потом вижу неподалеку скамейку, забираюсь на нее и осматриваюсь. Не то чтобы магическим образом появилась сцена, зато возле ряда деревьев материализовалась толпа, и довольно большая.

— Думаю, начинается, — говорю я и хватаю Мелани за руку.

— А как же мороженое, — возмущается она.

— Потом, — и тащу ее по направлению к толпе.

— «Любовь питают музыкой; играйте»…

Парень, играющий герцога Орсино, совершенно не похож ни на одного актера, которого я видела в постановках Шекспира, разве что за исключением фильма «Ромео + Джульетта» с Леонардо ДиКаприо. Он высокий, чернокожий, с дредами, одет как глэм-рок-звезда: в обтягивающих виниловых штанах, остроносых туфлях и какой-то майке в сеточку, сквозь которую виден его накачанный торс.

— Да-а, мы сделали правильный выбор, — шепчет мне на ухо Мелани.

Орсино читает вступительный монолог под аккомпанемент гитар и бонгов, и у меня по спине бегут мурашки.

Весь первый акт мы ходим по порту за актерами: они перемещаются, и мы следуем за ними, благодаря чему ощущаем и себя частью представления. Может, поэтому все теперь смотрится совсем иначе. Я ведь видела Шекспира и раньше, в школьных постановках, и еще несколько пьес в Филадельфийском театре Шекспира. Но всегда у меня складывалось такое ощущение, будто я слушаю речь на иностранном языке, который не очень хорошо знаю. Мне приходилось заставлять себя концентрироваться, и зачастую приходилось по нескольку раз перечитывать программку, словно она могла как-то поспособствовать более глубокому пониманию.

А в этот раз все словно встало на свои места. Как будто бы ухо настроилось на этот странный язык и меня полностью затянуло в сюжет, как бывает, когда я смотрю кино — я прямо чувствую его. Когда Орсино начинает чахнуть по крутой Оливии, у меня скручивает живот от воспоминаний обо всех тех случаях, когда я сама бывала влюблена в парней, которые меня не замечали. Потом Виола оплакивает брата, и я ощущаю ее одиночество. А когда она западает на Орсино, который принимает ее за мужчину, это кажется таким смешным и в то же время трогательным.

Он появляется лишь во втором акте. В роли Себастьяна, брата-близнеца Виолы, которого раньше считали мертвым. Это в некотором смысле справедливо, потому что к тому моменту, как он наконец появляется, я уже начала думать, что его никогда и не было, что я его просто выдумала.

Он бежит через поляну, за ним гонится неизменный Антонио, и мы все несемся за ними. Через какое-то время я собираюсь с духом.

— Давай подойдем поближе, — предлагаю я Мелани. Она хватает меня за руку, и мы оказываемся перед всей толпой зрителей на том месте, где шут Оливии приходит за Себастьяном, они спорят, а потом Себастьян отсылает его. И прямо перед этим, кажется, наши взгляды пересеклись на долю секунды.

Дневная жара смягчается, перетекая в сумерки, и меня все глубже затягивает в иллюзорную реальность Иллирии, мне кажется, что я попала в какой-то причудливый потусторонний мир, где может произойти все, что угодно, где можно менять лица, как туфли. Где воскресают те, кого давно считали мертвыми. Где все живут потом долго и счастливо. Я понимаю, что это избитые фразы, но вечер такой нежный и теплый, листва такая буйная и сочная, стрекочут кузнечики, и складывается ощущение, что в этот раз все действительно может быть именно так.

Пьеса заканчивается слишком быстро. Себастьян воссоединяется с Виолой. Виола признается Орсино, что на самом деле она девушка, и теперь-то, естественно, он хочет на ней жениться. А Оливия понимает, что Себастьян не тот, за кого она его принимала, выходя за него замуж, — но ей все равно, она любит его и такого. Шут читает финальный монолог, снова вступают музыканты. Потом выходят актеры, начинают кланяться, все с какими-то забавными выкрутасами — один делает сальто, другой играет на воображаемой гитаре. А Себастьян, кланяясь, осматривает зрителей и останавливает взгляд прямо на мне. Потом его губы расплываются в забавной полуулыбке, он достает из кармана бутафорскую монетку и бросает ее мне. Уже темно, а монетка маленькая, но я все равно ее ловлю, и люди аплодируют, как кажется, теперь и мне тоже.

И я хлопаю с этой монетой в руке. Пока руки болеть не начинают. Хлопаю, как будто могу таким образом продлить этот вечер, могу сделать «Двенадцатую ночь» двадцать четвертой. Хлопаю, чтобы подольше не отпускать это чувство. Хлопаю, потому что знаю, что произойдет, когда я остановлюсь. То же самое, что бывает, когда я выключаю по-настоящему хорошее кино — такое, в котором я полностью растворилась, — я буду выброшена обратно в свою реальность, и в грудь заползет какая-то пустота. Иногда я даже заново пересматриваю фильм, чтобы восстановить это ощущение, будто я являюсь частью чего-то настоящего. Понимаю, что звучит это все глупо.

Но сегодня пересмотреть не удастся. Толпа рассеивается; актеры тоже расходятся. Из труппы осталась лишь пара музыкантов, передающих по кругу шляпу для пожертвований. Я достаю из кошелька десять фунтов.

Мы с Мелани стоим молча.

— Ух, — наконец произносит она.

— Да. Ух, — говорю я в ответ.

— Это было довольно круто. И я ненавижу Шекспира.

Я киваю.

— И это мне только показалось, или тот красавчик, который подходил к нам в очереди, который еще Себастьяна играл, нами заинтересовался?

Нами? Он мне монету бросил. Или просто я ее поймала? Может, он заинтересовался белокурой Мелани в обтягивающем топике? Мел 2.0, как она сама себя называет, куда притягательнее Эллисон 1.0.

— Сложно сказать, — отвечаю я.

— А еще он нам монетку бросил! Кстати, круто ты ее поймала. Может, пойдем и найдем их? Затусим с ними, например.

— Они разошлись.

— Да, но эти-то еще тут, — и она указывает на ребят, которые собирают деньги. — У них можно спросить, где они тусуются.

Я качаю головой.

— Сомневаюсь, что они захотят связываться с тупыми американскими тинейджерами.

— Мы не тупые, да и большинство из них вроде и сами еще тинейджеры.

— Нет. К тому же мисс Фоули может к нам зайти. Надо возвращаться в номер.

Мелани закатывает глаза.

— Почему ты всегда так?

— Как?

— Всегда отказываешься. Как будто ты против приключений.

— Я не всегда отказываюсь.

— Девять раз из десяти. Нам скоро в колледж. Давай поживем немного.

— Я много живу, — резко говорю я. — К тому же раньше тебя это не беспокоило.

Мы с Мелани стали лучшими подругами перед началом второго класса, когда ее семья поселилась через два дома от моего. И с тех пор мы все делали вместе: у нас одновременно выпадали зубы, одновременно начались месячные, и даже мальчики у нас появились друг за дружкой. Я начала встречаться с Эваном через несколько недель после того, как она — с Алексом (он был лучшим другом Эвана), хотя они расстались в январе, а мы с Эваном продержались до апреля.

Мы с ней столько времени проводили вместе, даже, можно сказать, разработали свой собственный язык понятных только нам шуток и взглядов. Естественно, мы много ругались. Как она, так и я — единственный ребенок в семье, так что друг другу мы стали как сестры. Однажды мы так сцепились, что разбили лампу. Но такого раньше не было. Я даже не знаю, какого такого, но с тех пор, как началась эта поездка, я чувствую себя так, словно проигрываю какой-то конкурс, на который на моей памяти я даже не подписывалась.

— Я пришла сюда сегодня, — говорю я нервно и как бы защищаясь. — Я ради этого обманула мисс Фоули.

— Ну? И нам же было так весело! Почему бы не продолжить?

Я качаю головой.

Порывшись в сумке, она достает телефон и просматривает сообщения.

— «Гамлет» тоже только что закончился. Крейг говорит, что Тодд повел всех в паб «Грязная утка». Название мне нравится. Идем с нами. Будет круто.

На самом деле я однажды пошла с Мелани и остальными, где-то на первой неделе нашего тура. Они к тому времени выходили уже раз третий. И хотя Мелани знала их всего неделю — столько же, сколько и я, — у них появились свои общие шутки, которых не понимала уже я. Мы тесно сидели за одним столом, и я вцепилась в свой стакан, чувствуя себя как ребенок, которому пришлось сменить школу в середине учебного года.

Я смотрю на часы, которые совсем съехали. Я поднимаю их повыше, чтобы закрыть свое страшное красное родимое пятно.

— Почти одиннадцать, а нам завтра рано вставать, чтобы не опоздать на поезд. Так что если ты не возражаешь, то противница приключений пойдет в свой номер. — Этим раздраженным голосом я напоминаю себе собственную маму.

— Отлично. Я тебя провожу, а потом в паб.

— А если мисс Фоули зайдет проверить?

Мелани смеется.

— Напомни ей, что у меня был солнечный удар. А теперь уже не жарко, — она начинает шагать вверх по склону к мосту. — Ну что такое? Чего-то ждешь?

Я оборачиваюсь и смотрю на воду и на баржи, толпа, которая была здесь вечером, уже начала рассеиваться. День кончается; ничего не вернуть.

— Нет.