Вводный курс французского длится шесть недель, по три дня в неделю, с половины двенадцатого до часу — еще один повод поменьше времени проводить в Доме Порицания. Хотя теперь я вечерами в «Кафе Финлэй», а по выходным — целый день, но по будням я хожу только к пяти, а в понедельник и вторник ресторан закрыт, так что все равно полно свободного времени, когда нам с мамой приходится друг друга избегать.

В первый день занятий я прихожу на полчаса раньше, покупаю в киоске чай со льдом, отыскиваю нужный кабинет и начинаю рассматривать учебник. Там много фотографий с видами Франции, в первую очередь Парижа.

Потом начинают подтягиваться и другие ученики. Я думала, тут будут ребята из колледжа, но все остальные скорее ровесники моим родителям. За соседний стол садится женщина с мелированием на светлых волосах, говорит, что ее зовут Кэрол, и предлагает мне жвачку. Я с радостью пожимаю ей руку, но отказываюсь от угощения — жевать на уроке кажется как-то не по-французски.

Большими шагами входит похожая на птицу женщина, седая и с короткой стрижкой. Создается впечатление, что она сошла со страницы журнала: ее обтягивающая льняная юбка-карандаш и простая шелковая блузка идеально отглажены, что кажется совершенно невозможным с учетом того, что на улице влажность девяносто процентов. Более того, на шее у нее шарфик, что при такой погоде тоже странно.

Очевидно, она француженка. Даже если бы шарф ее не выдавал — она вышла перед всеми и заговорила. По-французски.

— Мы что, не туда попали? — шепчет Кэрол. Потом преподавательница подходит к доске и записывает свое имя — мадам Ламбер и название курса — «французский для начинающих» и добавляет то же самое на французском. — Нет, не повезло, — говорит Кэрол.

Мадам Ламбер поворачивается к нам и говорит на английском, но с сильнейшим французским акцентом, что это начальный курс французского, но что лучший способ выучить язык — слушать его и говорить на нем. И все, больше английской речи за следующие полтора часа я почти не слышала.

— Je m’appelle Thérèse Lambert, — говорит она, произнося: «Те-рез. Ламб-бер». — Comment vous appelez-vous?

Мы все смотрим на нее с изумлением. Она повторяет вопрос, показывая на себя, а потом на нас. Но все равно никто не отвечает. Учительница закатывает глаза и щелкает зубами. Потом показывает на меня. Снова щелкает зубами и показывает рукой, что я должна встать.

— Je m’appelle Thérèse Lambert, — медленно выговаривает она, хлопая себя по груди. — Comment t’appelles tu?

Я на миг застываю, мне кажется, что я снова вижу перед собой Селин, которая болтает что-то на своем языке и смотрит на меня с презрением. Мадам Ламбер еще раз повторяет вопрос. Я понимаю, что она спрашивает, как меня зовут. Но я же не говорю по-французски. Если бы говорила, меня бы тут не было. Это же курс для начинающих.

Но она просто стоит и ждет. И не собирается разрешить мне сесть.

— Je m’appelle Allyson? — пробую я.

Преподавательница довольно улыбается, словно я ей только что рассказала о предпосылках французской революции на этом языке.

— Bravo! Enchanté, Allyson.

После чего она обходит весь класс, знакомясь подобным образом со всеми остальными.

Это был первый раунд. После него идет второй: Pourquoi voulez-vous apprendre le français?

Она повторяет новый вопрос, записывает его на доске, некоторые слова обводит, подписывая их значение на английском. Pourquoi: почему. Apprendre: учить. Voulez-vous: вы хотите. А, ясно. Она спрашивает, почему мы хотим учить французский.

Однако я понятия не имею, как отвечать. Я поэтому сюда и пришла.

Но она продолжает:

— Je veux apprendre le français parce que… Je veux: я хочу. Parce que: потому что. — Она повторяет это трижды. А потом показывает на нас.

— Я могу сказать, я знаю это слово из фильма, — шепчет Кэрол и поднимает руку. — Je veux apprendre le français parce que, — говорит она, спотыкаясь на каждом слове и с ужасным акцентом, но мадам лишь смотрит на нее, ожидая. — Parce que le divorce!

— Excellent, — говорит мадам Ламбер, слово точно такое же, как и в английском, но на французском оно звучит еще лучше. Она записывает. Le divorce. — Развод. La même, — говорит она. И подписывает: «то же самое». Потом записывает «le mariage» и объясняет, что это антоним.

Кэрол наклоняется ко мне.

— Когда мы с мужем развелись, я пообещала себе, что позволю себе растолстеть и выучу французский. Если с языком пойдет так же хорошо, как с весом, к осени я буду говорить уже свободно!

Мадам Ламбер опять обходит весь класс, и все сбивчиво объясняют, почему решили выучить французский. Двое собираются провести во Франции отпуск. Кто-то собирается учить историю искусств, для чего не помешает хоть немного знать этот язык. Кто-то считает, что он красивый. Мадам записывает все нужные слова, перевод и антоним. Отпуск: vacances. Работа: travail.

В прошлый раз я была первая, в этот раз последняя. Я к этому времени уже начинаю паниковать, стараясь придумать, что сказать. Как по-французски будут «случайности»? Или что я предполагаю, что совершила ошибку. Или из-за «Ромео и Джульетты». Или найти то, что потеряла. Или потому, что не хочу соперничать, а просто говорить по-французски. Но я не знаю, как это все сказать. Если бы я знала, я бы тут не сидела.

Потом я вспоминаю Уиллема. «Нутеллу». Про разницу между влюбленностью и любовью. Как он говорил? Как по-французски будет «пятно»? Sash? Tache?

— Эллисон, pourquoi veux-tu apprendre le français?

— Je veux apprendre le français, — начинаю я, повторяя кусок, который произнесли уже все остальные. Я его записала, — Parce que… — я задумываюсь. — Le tache, — наконец говорю я.

Странное заявление, если я сказала то, что нужно. Из-за пятна. Ничего не понятно. Но мадам Ламбер строго кивает и записывает на доске «la tache». И подписывает перевод: «задание». Я, наверное, что-то не то вспомнила. Она смотрит на меня и видит, в каком я замешательстве. И записывает еще одно слово. La tache: пятно.

Я киваю. Да, это оно. Антонима она не записывает. У пятна его нет.

Когда сказали все, мадам улыбается и хлопает.

— C’est courageux d’aller dans l’inconnu, — говорит она и записывает. Потом заставляет нас переписать это предложение и разобрать его со словарем. Courageux — это «смелый». Dans — это «в». L’inconnu — «неизвестное». D’aller. У нас уходит минут двадцать, но наконец мы понимаем: заходить на неизвестную территорию — смело. Справившись с задачей, мы так же горды, как и мадам.

Тем не менее в первую неделю занятий я все время нахожусь в каком-то полуужасе, что меня спросят — потому что нас всех спрашивают часто; учеников всего шестеро, а мадам любит, чтобы все работали активно. Когда мы начинаем робеть, она напоминает: «C’est courageux d’aller dans l’inconnu». В конце концов, мне как-то удается себя преодолеть. Я все время допускаю грубые ошибки, я знаю, что я коверкаю слова, что произношение у меня ужасное, но мы все в одной лодке. Чем больше я говорю, тем меньше стесняюсь, и становится легче делать попытки.

— Я себя такой дурой чувствую, но, возможно, этот метод работает, — однажды после урока призналась Кэрол.

Мы с ней и еще несколькими однокурсниками начали собираться после уроков, вместе обедать или пить кофе — чтобы позаниматься, отойти от словесных потоков мадам Ламбер, разобраться, что она имеет в виду, что она хотела сказать своим «пффф» — кажется, что это у нее целый отдельный язык.

— Мне вроде как снился сон на французском, — делится Кэрол. — Я говорила своему бывшему какие-то совершенно ужасные вещи, но на превосходном французском, — с ухмылкой вспоминает она.

— Не знаю, настолько ли я продвинулась, но мне определенно кажется, что я стала меньше тупить, — отвечаю я. — Или просто уже привыкла к тому, что постоянно туплю, как идиотка.

— Un idiot, — говорит Кэрол по-французски. — Да в половине случаев надо просто говорить с французским акцентом, и прокатит. Просто надо преодолеть ощущение, что ты un idiot, и полдела сделано.

Я представляю, как окажусь одна в Париже. Мне там предстоит столько сделать — ездить самой, найти Селин, разговаривать на французском — все это меня так обескураживает, что иногда я просто поверить не могу, что отважусь на этот шаг. Но Кэрол, возможно, права — чем больше я спотыкаюсь и поднимаюсь в классе, тем более готовой к поездке я себя чувствую. И не только по части языка. В остальных вопросах тоже. C’est courageux d’aller dans l’inconnu.

Бэбс разбалтывает всем работникам ресторана, что я коплю деньги на поездку в Париж, где собираюсь встретиться со своим любовником, что я занимаюсь французским, потому что он по-английски не понимает, так что Джиллиан с Натаниэлем теперь тоже взялись за мое обучение. Бэбс в свою очередь добавляет в особое меню кучу французских блюд, в том числе макароны, похоже, готовить их очень долго, но, однажды попробовав… боже, я сразу поняла, что с ними все так носятся. Нежный розовый цвет, поверхность тверденькая, а внутри пористые, легкие и нежные, да еще и вкуснейшая малиновая прослойка.

И помимо уроков, я очень много если не говорю по-французски, то думаю о нем — вместе с однокурсниками или на работе. Привозя посуду в кухню, Джиллиан забрасывает меня глаголами. «Есть!» — кричит она. «Je mange, tu manges, il mange, nous mangeons, vous mangez, ils mangent», — отвечаю я. Натаниэль сам языка не знает, но как-то встречался с француженкой и теперь учит меня ругаться. В особенности с девушками.

«T’es toujours aussi salope?» Ты всегда будешь такой стервой?

«T’as tes règles ou quoi?» У тебя что, месячные?

И «Ferme ta gueule!» Он уверяет, что это означает «закрой хлебало!».

— Французы не могут говорить «закрой хлебало», — возражаю я.

— Ну, может, это не дословный перевод, но офигенно точный.

— Но это же так грубо. А французы — люди со вкусом.

— Подруга, эти люди Джерри Льюиса боготворили. Они такие же, как и мы с тобой, — Натаниэль смолкает и улыбается. — Хотя это женщин не касается. Они сверхлюди.

Я вспоминаю Селин, и мне становится как-то нехорошо.

Еще один официант дает мне свои обучающие компьютерные диски, я начинаю заниматься и по ним. Через несколько недель я замечаю, что делаю успехи, и когда мадам Ламбер просит меня рассказать, что я ем на обед, я справляюсь с задачей. Я начинаю строить фразы, потом предложения, и мне не приходится их продумывать прежде, чем сказать, как на китайском. Все складывается как-то само собой. У меня получается.

Однажды утром, уже ближе к концу месяца, я, спустившись по лестнице, застаю за кухонным столом маму. Перед ней лежит каталог из общественного колледжа и ее чековая книжка. Я говорю ей «доброе утро» и лезу в холодильник за апельсиновым соком. Она молча наблюдает за мной. Я собиралась выйти на задний двор, мы теперь всегда так делаем, когда папы, разряжающего атмосферу, нет дома — расходимся по разным комнатам. Но мама вдруг говорит мне сесть.

— Мы с отцом решили возместить твои затраты на изучение французского, — говорит она и отрывает чек. — Но это не значит, что мы смирились с твоей поездкой. Или с твоим обманом. Это совершенно не так. Но французский — это образование, видно, что ты серьезно к этому подходишь, поэтому не должна платить за него сама.

Она отдает мне чек. На четыреста долларов. Это большая сумма. Но у меня уже есть почти тысяча, даже с учетом того, что я заплатила за языковой курс и внесла залог за билет. Бэбс обещала выплатить мне авансом за одну неделю, так что на следующей я выкуплю билет полностью. И еще у меня остается месяц работы. Возможно, имея еще эти четыре сотни, я смогу расслабиться. Но дело в том, что, возможно, я не хочу расслабляться.

— Не нужно, — говорю я, возвращая маме чек. — Хотя спасибо.

— Что, не хочешь брать?

— Не в этом дело. Просто мне не нужны деньги.

— Конечно же нужны, — резко возражает она. — В Париже все дорого.

— Знаю, но я нормально зарабатываю и почти ничего не трачу. Даже на бензин, — пытаюсь пошутить я.

— Да, это другой вопрос. Если ты собираешься и дальше работать допоздна, бери вечером машину.

— Ничего страшного. Не хочу вас напрягать.

— Ну тогда звони мне, я за тобой заеду.

— Я поздно заканчиваю. К тому же меня обычно кто-нибудь подвозит.

Мама забирает чек и с неожиданной для меня яростью разрывает его.

— Больше я для тебя ничего не могу сделать, да?

— В смысле?

— Денег тебе от меня не надо, машина моя не нужна, чтобы я тебя подвозила — тоже не хочешь. Я пыталась помочь тебе найти работу, но и это тебе не понадобилось.

— Мне уже девятнадцать лет, — отвечаю я.

— Эллисон, я помню, сколько тебе. Я тебя родила! — Это звучит так резко, как удар хлыста, и она сама будто вздрагивает от звука собственно голоса.

Иногда чувство можно осознать только по его отсутствию. По пустоте, которая после него остается. Я смотрю на маму, вижу, как она раздражена и уязвлена, и наконец понимаю, что она не злится. Она обижается. Меня накрывает волна сочувствия, смывая гнев. И когда его не остается, я понимаю, сколько его у меня было. Как я на нее злилась. Весь последний год. А может, и того дольше.

— Я знаю, что ты меня родила, — говорю я.

— Просто я растила тебя девятнадцать лет, а теперь ты исключаешь меня из своей жизни. Я не могу ничего про тебя выяснить. Не знаю, чему ты учишься. Не знаю, с кем дружишь. Не знаю, зачем тебе в Париж, — она как-то вздрагивает со вздохом.

— Но я-то знаю. Может, пока этого достаточно?

— Нет, не достаточно, — ее голос снова становится резким.

— Придется пока как-то этим обойтись, — дерзко отвечаю я.

— Значит, теперь ты будешь правила диктовать, так?

— Нет никаких правил. И ничего я не диктую. Но сейчас тебе остается лишь положиться на то, как ты меня воспитала.

— Воспитала. В прошедшем времени. Я бы не хотела, чтобы ты говорила так, будто отстраняешь меня от моей работы.

Меня это удивляет — не то, что она считает меня работой, а намек на то, что в моей власти ее увольнять.

— Я думала, что ты хочешь вернуться в пиар.

— Я хотела, ага, — хохочет мама. — Говорила, что вернусь, когда ты закончишь начальную школу. Потом — когда перейдешь в старшие классы. Когда получишь права, — она трет глаза тыльной стороной ладони. — Тебе не кажется, что если бы я хотела снова выйти на работу, я бы уже это сделала?

— Так почему же не вышла?

— Я не этого хотела.

— А чего ты хочешь?

— Чтобы все было как раньше.

Это меня почему-то злит. По той причине, что это одновременно и правда — она хочет, чтобы я не менялась, — и в то же время вранье.

— Да даже когда все «было как раньше» — тебе было мало. Тебе всегда было меня мало.

Мама смотрит на меня, ее взгляд и усталый и удивленный одновременно.

— Конечно же, не было, — говорит она. — И сейчас не мало.

— Знаешь, что меня беспокоит? Вы с папой всегда говорили, что решили «остановиться, пока вам везет». Но такого не бывает! Люди останавливаются, когда не везет. Именно поэтому вы перестали пытаться!

Мама хмурится, она раздражена; она опять смотрит на меня, как на чокнутого подростка, за последний год я очень часто это замечаю, хотя, по сути, после следующего дня рождения я официально уже не тинейджер. Как ни странно, до этого таких взглядов не было. Как я теперь понимаю, возможно, проблема отчасти в этом.

— Вы хотели больше детей, — продолжаю я, — а пришлось довольствоваться мною одной. И ты всю жизнь потратила, стараясь сделать меня такой, чтобы тебе хватало меня одной.

Она прислушивается.

— О чем ты говоришь? Мне хватает тебя.

— Нет! Такого и быть не может! Я у вас одна, и старшенькая и младшенькая одновременно, так что тебе нужно следить, чтобы вклад принес дивиденды, потому что замены у тебя нет.

— Это смешно. Ты не вклад.

— Относишься ты ко мне как ко вкладу. Все свои ожидания вы возложили на меня. И мне приходится нести груз ответственности за всех детей, которые у вас не родились.

Мама качает головой.

— Ты не соображаешь, о чем говоришь, — тихо говорит она.

— Правда? Медицинский факультет в тринадцать лет. Бог ты мой! Какой тринадцатилетней девчонке хочется в мед?

У мамы мелькает такое выражение на лице, словно ей под дых дали. Она кладет руку на живот, как будто прикрывая место удара.

— Вот этой девчонке.

— Что? — я уже ничего не понимаю. Но потом вспоминаю, что, когда я училась в школе и мне нужна была помощь с химией или биологией, папа всегда отправлял меня к ней, хотя врач — он. Вспоминаю, как она наизусть читала требования для подготовки к меду, когда пришел каталог из колледжа. Вспоминаю ее работу — в рекламе, но в фармацевтической компании. И вспоминаю, что ей сказала бабушка на том ужасном Седере: «Ведь это ты об этом всегда мечтала».

— Ты? Ты хотела стать врачом?

Она кивает.

— Я готовилась к поступлению в медицинский колледж, когда познакомилась с твоим отцом. Он тогда был на первом курсе, но все равно находил время помогать и мне учиться. Я сдала экзамены, подала заявки в десять колледжей, но меня ни в один не взяли. Папа объяснил это тем, что у меня никакого лабораторного опыта не было. Я устроилась в «Глаксо», думала, что потом снова попытаюсь поступить, но мы с отцом поженились, я начала работать в пиаре, так прошло несколько лет, мы задумались о детях, а я не хотела, чтобы малыш появился, пока мы оба еще учимся, а потом возникли проблемы с зачатием. Когда мы перестали пытаться родить второго, я ушла с работы — папа уже зарабатывал достаточно, и мы могли себе это позволить. Я думала, что тогда-то попробую снова поступить, но поняла, что мне нравится заниматься с тобой. Я не захотела расставаться.

У меня голова кругом идет.

— Ты же всегда говорила, что вас с папой кто-то свел.

— Да. Обучающий центр на кампусе. Просто я тебе этого не рассказывала, не хотела, чтобы ты думала, что я из-за тебя от всего отказалась.

— Ты не хотела признаться, что остановилась, когда поняла, что проигрываешь, — уточняю я. Разве не именно это она сделала?

Мама хватает меня за руку.

— Нет! Эллисон, ты неправильно понимаешь фразу. Речь о благодарности. О том, что надо остановиться, когда получил уже достаточно.

Я не до конца ей верю.

— Если это так, может быть, тебе стоит и сейчас остановиться, пока выигрываешь, — пока мы окончательно не испортили отношения.

— Ты хочешь, чтобы я перестала быть тебе матерью?

Поначалу мне кажется, что вопрос риторический, но потом я ловлю ее взгляд, она смотрит на меня огромными полными страха глазами, и у меня начинает щемить сердце. Неужели она действительно могла подумать такое?

— Нет, — тихо говорю я. Потом делаю короткую паузу, собираясь с духом. Мама как-то напрягается, может быть, тоже старается крепиться. — Но я хочу, чтобы ты стала другой матерью.

Она снова плюхается на стул, я не могу понять, что она чувствует — облегчение или поражение.

— А что получу я?

У меня в голове мелькает образ: мы пьем чай, я рассказываю ей обо всем, что случилось со мной прошлым летом в Париже, о той поездке, которая мне только предстоит. Однажды это случится. Но не сейчас.

— Другую дочь, — отвечаю я.