Я составляю новый список.

• Билет до Парижа: $1200.

• Курс французского в общественном колледже: $400.

• Расходы на двухнедельную поездку в Европу: $1000.

Итого $2600. Такая сумма нужна мне, чтобы слетать туда. Мама с папой, ясное дело, меня не поддержат, они также не разрешают мне брать что-либо с моего счета — мне все эти годы дарили деньги, но на образовательные цели, и за ними пока остается право распоряжаться этим счетом, так что спорить тут бесполезно. Более того, только благодаря бабушкиному вмешательству и моим угрозам уехать жить к Ди мама вообще разрешила мне вернуться домой. Вот как она зла. Зла, хотя даже всего и не знает. Я сказала, что уже ездила в Париж. Но не сказала зачем. И с кем. И почему мне надо ехать туда снова, за исключением того, что у меня там кое-что важное осталось — они верят, что я о чемодане.

Я даже не знаю, что злит ее больше — то, что я обманула ее прошлым летом, или то, что не рассказываю все сейчас. После Седера она перестала со мной разговаривать, за четыре недели я от нее почти ни слова не услышала. Началось лето, я вернулась домой, и мама меня буквально избегает. Мне от этого и хорошо, и страшно, потому что раньше она так со мной не обходилась.

Ди говорит, что скопить две шестьсот за два месяца — это трудно, но не невозможно. Он предлагает отказаться от французского. Но мне кажется, что он мне нужен. Я всегда хотела выучить его. Ну, и я не поеду в Париж без знания языка — мне же предстоит встреча с Селин.

Значит, нужно две шестьсот. Достижимо. Если найти работу. Но дело-то в том, что я никогда раньше не работала. Ничего даже похожего на работу не делала, разве что нянчилась с детьми и помогала папе раскладывать рабочие документы, хотя в резюме, бланки которого я распечатала на красивой бумаге, это не впишешь. Может быть, как раз поэтому после того, как я разнесла его во все офисы города, где имелись вакансии, никто так и не откликнулся.

Тогда я принимаю решение продать свою коллекцию часов и везу их в Филадельфию к антиквару. За все он предлагает мне полторы тысячи. Пока я их собирала, я потратила как минимум вдвое больше, но он смотрит на меня равнодушно и говорит, что, может быть, на «иБэе» и выйдет дороже. Но на это уйдет несколько месяцев, а я хочу избавиться от них поскорее. Так что я отдаю ему все будильники, кроме одного, — Бетти Буп я посылаю Ди.

Узнав, что я сделала, мама качает головой с глубочайшим омерзением на лице, словно я продала собственное тело, а не часы. Она осуждает меня все сильнее, дома все равно что висит радиоактивное облако. И нигде не спрячешься.

Мне просто необходимо найти работу. Не просто заработать на поездку, а уйти жить в другое место. К Мелани я сбежать не могу. Во-первых, мы с ней не общаемся, а во-вторых, она на пол-лета уехала в Мэн, у нее какая-то музыкальная программа — это я узнала от папы.

— Не сдавайся, — говорит Ди, которому я звоню попросить совета, как найти работу. Приходится пользоваться домашним телефоном, потому что в качестве наказания меня лишили сотового, запаролили Интернет, так что мне приходится либо просить их ввести пароль, либо идти в библиотеку. — Разнеси резюме вообще всем, а не только туда, где есть вакансии, — если кто-то находится в столь безнадежном положении, что готов нанять человека вроде тебя, это обычно означает, что времени давать объявления у них просто нет.

— Ну, спасибо.

— Тебе работа нужна? Тогда проглоти свою гордость. И разнеси резюме по всем компаниям.

— Даже на мойку машин? — шучу я.

— Да. Даже туда, — а вот Ди не шутит. — Скажи, что ты хочешь поговорить с менеджером, и относись к нему как к Королю всех автомоек.

Я представляю себе, как я тру колеса машин. Но потом думаю о Ди, который все лето будет работать на фабрике, где производят подушки, после того как весь год мыл посуду в столовке. Он делает, что приходится. Так что на следующий день я печатаю еще пятьдесят резюме и хожу от двери к двери, в книжный магазин, магазин с принадлежностями для шитья, продуктовый, бухгалтерскую контору, винный магазин, и да, на мойку тоже захожу. И не просто оставляю у всех свое резюме, а прошу поговорить с менеджером. Иногда они выходят. Спрашивают, какой у меня опыт. Надолго ли я хочу устроиться. Я слышу собственные ответы: опыта реальной работы нет. На два месяца. Понимаю, почему никто не хочет меня взять.

Раздав уже практически все резюме, я дохожу до «Кафе Финлей». Это маленький ресторанчик на окраине города с декором в стиле пятидесятых, пол в черно-белую клетку, хаотично стоят пластиковые столы. Когда я проходила мимо него раньше, мне всегда казалось, что тут закрыто.

Но сегодня там так грохочет музыка, что стекла дрожат в окнах. Я толкаю дверь, она открывается. «Здравствуйте!» — кричу я. Никто не отвечает. Стулья стоят на столах вверх ногами. На одной из перегородок лежит стопка чистых скатертей. На стене висит доска, на которой мелом написаны вчерашние «блюда дня». Например, «палтус под соусом белое масло на апельсиновой текиле и хапаленьо с киви». Мама говорит, что меню тут «эклектическое» — это ее вежливый синоним слову «дебильное», так что мы сюда ни разу не ходили. Я вообще не знаю никого, кто бы тут бывал.

— Ты хлеб привезла?

Я резко разворачиваюсь. И вижу женщину — она высокая, как амазонка, и примерно такая же в ширину, из-под синей банданы торчат рыжие волосы.

— Нет, — отвечаю я.

— Вот урод! — она встряхивает головой. — Чего тебе тогда? — Я протягиваю ей резюме. Женщина отмахивается. — В кухне работала? — Я качаю головой.

— Тогда извини, — отвечает она.

И смотрит на висящие на стене часы с Мерилин Монро.

— Йонас, я тебя убью! — и потрясает кулаком в направлении двери.

Я разворачиваюсь, собираясь уходить, но потом останавливаюсь.

— А какой хлеб нужен? — спрашиваю я. — Я сбегаю куплю.

Она снова смотрит на часы и театрально вздыхает.

— Я беру в «Гримальдиз». Нужно восемнадцать французских багетов и шесть буханок «Урожая». И парочку вчерашних бриошей. Запомнила?

— Кажется, да.

— «Кажется» на хлеб не намажешь.

— Восемнадцать багетов, шесть буханок «Урожая», парочку вчерашних бриошей.

— И смотри, чтобы бриоши были черствыми. Из свежего хлеба пудинг не сделаешь. Спроси там Йонаса. Скажи, что заказ для Бэбс, и чтобы за бриоши вообще не брал, а с остального скинул двадцать процентов, потому что его поганый разносчик опять не появился. И смотри, чтобы на закваске ничего не было. Ненавижу это дерьмо.

Она достает наличность из старинного кассового аппарата. Я беру деньги и со всех ног мчу в пекарню, спрашиваю Йонаса, выпаливаю ему свой заказ и возвращаюсь обратно с тридцатью буханками — это тяжелее, чем кажется.

Пока Бэбс проверяет заказ, я пытаюсь отдышаться.

— Посуду мыть умеешь?

Я киваю. Уж с этим я справлюсь.

Она смиренно встряхивает головой.

— Иди в подсобку и попроси Натаниэля познакомить тебя с «Хобартом».

— С Хобартом?

— Ага. Вам придется много общаться.

Оказывается, что это название огромной посудомоечной машины, и, когда ресторан открывается, я действительно провожу с ней много времени — споласкиваю тарелки из огромного шланга, потом загружаю их в «Хобарта», выгружаю, хотя они еще обжигающе горячие, и повторяю все сначала. Как ни странно, я справляюсь с нескончаемым потоком посуды, ничего не уронив, да и пальцы не сжигаю насмерть. Когда случается затишье, Бэбс велит нарезать хлеб или взбить сливки вручную (она уверяет, что так вкуснее), вымыть пол или принести вырезку из огромного холодильника, где я помещаюсь в полный рост. Я весь вечер на взводе, боюсь облажаться.

Натаниэль, младший повар, поддерживает меня, как может, рассказывает, где что лежит, помогает отмывать сотейники, когда у меня завал.

— Ты еще выходных дождись, — предупреждает он.

— Я-то думала, что сюда никто не ходит, — я тут же прикрываю рот рукой, инстинктивно понимая, что Бэбс разозлится, если услышит такое.

— Ты шутишь? Все филадельфийцы, знающие толк в еде, просто молятся на Бэбс. Ездят сюда только ради нее. Если бы она переехала в город, зарабатывала бы куда больше, но она говорит, что ее собакам там не понравится. Под собаками она, по-моему, нас подразумевает.

Когда уходят последние посетители, кажется, что все работники кухни и официанты выдыхают разом. Кто-то включает старых «Роллингов». Сдвигают несколько столов, и все садятся вместе. Уже за полночь, а мне далеко до дома. Я начинаю собираться, но Натаниэль подзывает меня за стол. Я сажусь, мне как-то неловко, хотя я весь день терлась с этими людьми бок о бок.

— Пива хочешь? — спрашивает он. — За него надо платить, но без наценки.

— Или можешь взять никому не нужного вина, которое притащили дистрибьюторы, — говорит официантка по имени Джиллиан.

— Лучше вина.

— В твоих объятиях как будто кто-то умер, — острит другой официант. Я смотрю на себя. Моя хорошая юбка и топик — я специально принарядилась в поисках работы — заляпаны различными соусами, отдаленно напоминающими различные человеческие выделения.

— У меня такое ощущение, что это я сама умерла, — отвечаю я. По-моему, я ни разу в жизни так не уставала. У меня все мышцы болят. Руки красные от горячей, чуть не кипящей воды. А ноги? Лучше даже не начинать.

Джиллиан смеется.

— Слова истинного кухонного раба.

Появляется Бэбс — с огромными тарелками дымящейся пасты и небольшими порциями из того, что осталось от рыбы и мяса. У меня урчит в животе. Раздают тарелки. Не знаю уж, насколько это «эклектично», но потрясающе вкусно, соус лишь едва оранжевый, а вкус скорее подкопчённый, чем острый. Я съедаю все подчистую, а остатки соуса собираю хлебом Йонаса — без закваски.

— Ну и? — спрашивает Бэбс.

Все смотрят на меня.

— Это был почти самый вкусный ужин за всю мою жизнь, — говорю я. И это правда.

Все ахают, словно я оскорбила хозяйку. Но она ухмыляется.

— Уверена, что под самым вкусным подразумевается какой-нибудь парень, — говорит она, и я краснею, как свекла.

Бэбс велит мне приходить завтра к пяти, и все начинается сначала. Я вкалываю, как не вкалывала никогда раньше, изумительно вкусно ужинаю и валюсь в постель. Я даже не знаю, поставили ли меня временно на чье-то место или пока просто взяли на пробу. Бэбс постоянно на меня орет — за то, что помыла ее чугунный сотейник с мылом или не смыла помаду с чашек прежде, чем загрузить их в Хобарта, за слишком или недостаточно густые взбитые сливки, или что ванильного экстракта чересчур много или мало. Но к четвертому дню я перестаю принимать это на собственный счет.

А на пятый вечер, перед тем как народ повалит ужинать, Бэбс меня подзывает. Она стоит возле холодильника и пьет водку из бутылки — она всегда так делает перед самым наплывом. На горлышке остаются следы помады. На миг меня охватывает страх — все, она меня сейчас уволит. Но вместо этого она сует мне стопку документов.

— Это налоговые бланки, — объясняет Бэбс. — Я плачу по минимуму, но будешь получать чаевые. Кстати. Ты же еще не брала, — она достает из-под кассы конверт с моим именем.

Я открываю. Там неплохая пачка денег. Сотня наверняка есть.

— Это мне?

Она кивает.

— Чаевые мы делим на всех.

Я провожу пальцем по краю стопки, цепляясь за банкноты испорченным ногтем. Руки у меня теперь выглядят ужасно, но мне плевать, потому что это от работы, которая принесла мне эти деньги. Меня просто распирает — но не из-за того, что я смогу купить билет на самолет до Парижа, да и вообще не из-за денег.

— Осенью будет больше, — добавляет Бэбс. — Летом у нас тихо.

Я запинаюсь.

— Отлично. Но осенью меня не будет.

Она хмурит рыжие брови.

— Я же тебя только взяла.

Мне не по себе, стыдно, но ведь это было сказано в резюме, в самой первой его строчке: «Цель — найти краткосрочную работу». Но Бэбс его, конечно, не прочитала.

— Я в колледже учусь, — объясняю я.

— Подстроимся под твой график. Джиллиан тоже учится. И Натаниэль. Время от времени.

— Я в Бостоне.

— А, — она смолкает. — Ну, ладно. После Дня труда, наверное, приедет Гордон.

— Я планирую уехать в конце июля. Но это только если накоплю к тому времени две тысячи долларов, — сказав это, я провожу подсчет. Если чаевых будет больше ста за неделю, плюс официальная зарплата — вообще-то, может, и получится.

— На машину копишь? — рассеянно спрашивает она и делает еще глоток водки. — Могу свою тебе продать. Не то эта скотина меня прикончит, — у Бэбс древний «Форд Тандерберд».

— Нет. На поездку в Париж.

Она ставит бутылку.

— В Париж?

Я киваю.

— А что там?

Я смотрю на нее. И впервые за какое-то время задумываюсь о нем. В суете кухни он как-то стал абстракцией.

— Ищу ответы на свои вопросы.

Она с таким чувством встряхивает головой, что рыжие волосы вырываются из-под банданы.

— Кто ездит в Париж за ответами? Туда надо ехать за вопросами — ну или, по крайней мере, есть макароны.

— Макаруны? Эти кокосовые штучки? — Я вспоминаю эти ужасные заменители печенья, которые мы едим на Пасху.

— Не макаруны. Макароны. Это печенье из безе пастельных цветов. Съедобные поцелуи ангелов, — она смотрит на меня. — И когда тебе нужно две тысячи?

— К августу.

Бэбс щурится. Глаза у нее всегда красные, хотя, как ни странно, обычно в начале рабочего дня, а к концу они начинают как-то маниакально светиться.

— У меня к тебе предложение. Если ты не против поработать дополнительно в обеденную смену по выходным, я гарантирую, что у тебя будут твои две штуки к двадцать пятому июля — тогда ресторан закрывается, потому что отпуск у меня. Но на одном условии.

— Каком?

— Каждый день съедай там макароны. Но только свежие, так что пачку не покупай, — она закрывает глаза. — Впервые я их попробовала в Париже, во время медового месяца. Я сейчас в разводе, но какая-то любовь — вечная. Особенно если влюбился в Париже.

У меня по шее пробегает холодок.

— Вы действительно так думаете?

Бэбс делает еще глоток водки, глаза у нее вспыхивают, как будто она все понимает.

— Ах, так вот какие ответы тебе нужны. Ну, с этим я помочь не могу, но если ты сгоняешь в холодильник и принесешь пахту и сливки, я отвечу тебе на легендарный вопрос, как сделать идеальный крем-фреш.