Глава 25

Я больше не пытался держать образ маскарадного ковбоя перед мысленным глазом. Он находился в этом поместье, очень близко. Если бы я продолжал искать его посредством психического магнетизма, его могло притянуть ко мне, а не меня к нему, как уже случилось, когда я ехал в «Форде Эксплорере», а он сбросил меня с трассы.

Поэтому я сосредоточился на детях Пейтонов — Джесси, Джасмин и Джордан — в надежде, что меня быстро притянет к ним. Я полагал, что другие дети находятся там же, где и Пейтоны. В данный момент я не чувствовал, чтобы их тянуло ко мне.

Мои странные таланты надежны, но не на все сто процентов, точно так же, как и у Мейджика Джонсона, который в расцвете сил мог положить мяч в кольцо каждым броском, но иной раз тем не менее промахивался. Какие бы дары мы ни получали, нам не довести их до идеала, потому что мы люди и допускаем ошибки.

Ворота конюшни запирались на засов. Я сдвинул его, надеясь, что он не заскрипит. И засов меня не подвел.

Я сомневался, что детей держат в этом здании. Если бы они находились здесь, у ворот выставили бы охрану. Но полагал необходимым проверить.

Створка ворот скрипнула, когда я потянул ее на себя, и я проскользнул внутрь, прикрыв створку за собой. Темнота пахла сеном, и плесенью, и пылью.

На гладком корпусе маленького фонарика не было никаких выступов, которые могли бы зацепиться за эластичный чехол, в котором он висел на оружейном ремне. Так что достал я его легко, как меч из ножен, направил в пол, прикрыл стекло второй рукой и только потом нажал на утапливаемую в рукоятке кнопку, чтобы вспыхнувший белый луч не увидели через окна.

Я действительно очутился в конюшне, со стойлами по каждую сторону центрального прохода, но животных здесь не держали уже много лет. О том, что когда-то конюшня использовалась по назначению, свидетельствовали теперь лишь окаменевшие отпечатки копыт на полу из утоптанной земли да клочки сена в некоторых углах, напоминавшие колючих обитателей морей из тех времен, когда это плато еще было дном океана. Все покрывала пыль, а из домашних животных здесь жили только пауки, развесившие шелковистые сети и продолжавшие плести новые.

Я двинулся по проходу. Пока не замечал ничего интересного, но интуиция говорила мне, что увиденное глазом — это далеко не все.

В дальнем конце прохода я обнаружил две комнаты, напротив друг друга, с распахнутыми дверями. Одна, скорее всего, использовалась для хранения амуниции. Во второй стояли пустые лари для фуража. Ничего интересного ни одна из комнат мне не предложила.

Я никогда здесь не бывал, но что-то в конюшне казалось знакомым.

Какие-то мгновения я стоял, прислушиваясь, убежденный, что, склонив голову под нужным углом, услышу что-то особенное, исключительно важное для моего — и детей — выживания. Но тишина оставалась тишиной.

По-прежнему прикрывая стекло фонаря рукой, я вернулся в центральный проход и прошел к воротам. Уже собирался толкнуть крашеную, из толстых досок створку, когда осознал метаморфозу, случившуюся с земляным полом: он, похоже, превратился в бетонный.

Над головой появились лампы с коническими отражателями, отбрасывающими вниз тусклый свет, деревянные стены тоже выглядели бетонными, точно так же, как и внутренние поверхности всех зданий в Гдетоеще. Приложив руку к стене, я почувствовал, что она гладкая, ровная, холодная. Но, подумав о том, какой стена была раньше, тут же ощутил шершавость доски и неровный стык между соседними досками, словно конюшня моей реальности утонула в конюшне, расположенной в Гдетоеще, оставаясь у самой поверхности.

Выключая фонарик, я повернулся и увидел, что стойла и обе комнаты в дальнем конце исчезли. Теперь конюшня превратилась в один длинный, широкий зал. Вдоль продольных стен стояли шкафы, то ли книжные, то ли с посудой, с выступающей вперед центральной секцией. Сработали их в разные периоды, и казалось, что это склад торговца антикварной мебелью. Сено, пыль и пауки с паутинами бесследно исчезли. За окнами, если бы их не закрывали шкафы, я бы увидел ночь, более темную, чем в Неваде, чернильно-черную, в которой я однажды боролся с Другим Оддом на крыше промышленного здания.

Они использовали Гдетоеще, чтобы прятать вещи так, чтобы их никогда не нашли самые лучшие детективы и сыщики, и встречаться друг с другом для обсуждения своих темных делишек, чтобы их никто не смог подслушать.

Благодаря моим паранормальным способностям, входя в эти пересадочные станции, я воспринимал другой мир, который только в этих местах соединялся с моим. Но если бы я вошел с другом, он увидел бы лишь пыльную, давно не использующуюся конюшню, а я, перейдя в Гдетоеще, стал бы для него невидимым и неслышимым.

«Кабинка 5» и подвал «Стар Трака», заброшенное промышленное здание на окраине Лос-Анджелеса и эта конюшня не переходили случайным образом из одного мира в другой, как я думал до сего времени. Ничто не мешало попасть мне в Гдетоеще и ничто не держало меня там взаперти. Эти места одновременно существовали в обоих мирах. Подсознательно я открывал для себя другую реальность… и закрывал ее. Переход осуществлялся силой воли.

Интересно.

И что они прятали здесь, помимо антикварной мебели?

Лампы висели по центру зала, светлые круги выделялись на сером полу среди теней. Вдоль двух длинных стен стояли полированные шкафы, сработанные из красного дерева, ореха, вишни, выступающие вперед секции поблескивали, но я не видел, что хранится на полках за деревянными дверцами со стеклянными панелями. Предполагал, что полки, скорее всего, пусты, но тем не менее сердце сжалось от ужаса, и я почувствовал, что должен подойти и посмотреть.

Направился к тем шкафам, что стояли слева. Первые два пустовали, и мой фонарик показал, что полки и задние стенки обиты темно-синим бархатом, чтобы обеспечить полную сохранность дорогому фарфору из Лиможа, Дрездена, Минтона, Далтона, Пикарда… будто то не посуда, а произведения искусства.

Подходя к третьему шкафу, я увидел, что внутри он тоже обит синим бархатом, но не пустует и не заставлен фарфором. Открыв дверцы, обнаружил, что на полках стоят банки из толстого стекла, формой напоминающие глиняные горшки, крышки которых намертво заварены факелом для отжига стекла. Банки наполняла чистая, прозрачная жидкость, несомненно консервант. И в каждой плавала отрезанная человеческая голова.

Природа моей жизни такова, что я несколько раз сталкивался с коллекционерами, которые собирали не монеты, не марки, не бабочек, приколотых к доскам, и эти коллекции не вызывали ничего, кроме отвращения и ужаса. Говорят, что из близкого знакомства вырастает презрение, но знакомство с трофеями безумных социопатов рождает не апатию, не отсутствие чувств, а спокойствие, то есть чувство без волнения. До какой-то степени я мог воспринимать эти головы как улики, точно так же, как полицейский детектив исследует самые ужасные результаты насильственных действий на месте преступления. Я трезво оценивал угрозу, о которой все эти головы предупреждали меня. И от меня требовалась абсолютная безжалостность к тем, кто собрал эту жуткую коллекцию, если я хотел победить их и вывести детей из этого места живыми и невредимыми.

Я перешел к следующему шкафу и нашел новые головы, с открытыми глазами, за исключением трех, у которых один или оба глаза вырвали. На нескольких лицах виднелись следы пыток, которые я описывать не буду, потому что мертвые заслуживают сохранения их достоинства не в меньшей степени, чем живые. Но у большинства голов никаких ран не было, за исключением перерезанной шеи. Если их и пытали, то мучениям подвергалось только тело.

На лбу каждого «экспоната» несмываемым фломастером нарисовали какие-то иероглифы, которые оставались черными, несмотря на пребывание в консерванте. Надпись горизонтальная, а не вертикальная, как писали древние, мне напоминала египетскую, но поручиться за это я не мог. И хотя символы были пиктографические, я понятия не имел, что они из себя представляют. Они обязательно включали в себя стилизованный силуэт животного, чаще всего той или иной птицы, или группу птиц в разных сочетаниях, но встречались кошки, кролики, козлы, быки, змеи, ящерицы, скарабеи и многоножки. Что это за пиктограммы, я догадаться не мог, но они указывали, что я видел перед собой головы жертв ритуальных убийств.

Коллекция включала больше женщин, чем мужчин, хотя и последних хватало. Белые числом превосходили черных, примерно в соотношении долей тех и других в общей численности населения страны, но встречались и азиаты, и латиносы. Эти коллекционеры — не вызывало сомнений, что передо мной дело рук не одного маньяка — исходили из того, что все группы населения имели равные шансы на мучительную смерть. Толстые и тощие, красивые и невзрачные, двадцатилетние и старики находили свой конец в этом изолированном от мира поместье, и их головы сохранялись, чтобы убийцы могли прогуливаться по этой мерзкой выставке, наслаждаясь своими достижениями и смакуя их за стаканами «Каберне Совиньон».

Волосы на головах мертвых свободно плавали в консерванте, а в некоторых случаях вуалью закрывали лицо. Иногда широко раскрытые от ужаса глаза, проглядывающие сквозь волосы, казалось, следили за мной, но я знал, что их интерес ко мне — плод моего воображения, и мертвых я не боялся, в отличие от тех, кто их убил.

Внезапно я осознал, что самое экстраординарное в этой ситуации: отсутствие душ, требующих отмщения за их убийства. Если бы я представил себе такое место до того, как в него попал, то решил бы, что здесь должны толпиться призраки, помнящие о том, что с ними сделали в последние часы их жизни, а потому не желающие перебираться на Другую сторону, пока их убийцы не получили по заслугам.

Чувствуя, как уходит время, я торопливо прошел вдоль оставшихся шкафов. Головы юношей и девушек встречались, но ни одной детской я не увидел. И я мог только предположить, что эта секта, что бы они ни исповедовали, помешанная на убийствах, действовала методично, повышая градус своих зверств, и только этой ночью добралась до пика самого страшного из своих преступлений: подвергнуть пыткам и убить самых невинных из возможных жертв.

В последнем шкафу обнаружились головы с лицами, в той или иной степени сожженными и обугленными, и я сразу понял, что передо мной недавняя работа маскарадного ковбоя. Судя по размерам голов, все эти люди были взрослыми, но в самое ближайшее время он намеревался направить свой огнемет на жертвы меньших размеров.

В присутствии такого непередаваемого ужаса я больше не мог сохранять спокойствие, это «чувство без волнения», о котором я ранее упоминал. Даже самый опытный детектив и закаленный в битвах солдат мужественно и по необходимости подавляющие душевную боль по отношению к человеческим существам, в какой-то момент более не могут ее подавлять, и эмоции угрожают сломать их, если они вновь не сумеют взять себя в руки.

Среди стран, существовавших на Земле за всю ее историю, наша — одна из немногих, которая не вырастила своего Гитлера, Сталина, Пол Пота, Мао Цзэдуна, Дракулу, которые не ограничивались тем, что все преклоняли перед ними колени, но и желали стать архитекторами нового мира, уничтожив старый. Такие жестокости, когда-то редкие, становились все более частыми. Раньше они шокировали страну, но теперь у многих вызывали приятное возбуждение. Мое видение автострады в Лос-Анджелесе, другие, приходившие ко мне во сне, эта коллекция вызывали у меня страх: пришла наша очередь. В этом веке, когда невинность высмеивается, когда правда агрессивно отрицается, если не вызывает активной ненависти, когда так много людей презирают всех, с кем они не согласны, когда священники и учителя развращают тех, кого им полагается защищать, когда властью и славой восторгаются, а закон и скромность воспринимаются с презрением, какая противопожарная стена остается между людьми и силами, которые пытаются их сжечь?

Я всего лишь повар блюд быстрого приготовления с особым талантом, не Давид, уверенный в том, что сокрушит Голиафа, простой смертный, пытающийся пройти по бурному морю, в котором кишат Левиафаны. Я такой же, как вы, рожден от мужчины и женщины, но с этим даром или ношей. В конюшне, находящейся в Гдетоеще, я чувствовал то же, что почувствовали бы вы, потрясенный увиденным и боящийся потерпеть неудачу.

Подойдя к воротам, я едва не вышел за них, прежде чем осознал, что иду не в невадскую ночь, где спали и храпели три добермана, а в чернильно-черную пустошь, которая окружала пересадочные станции в Гдетоеще. И там меня поджидал Другой Одд, который хотел меня поцеловать, который сказал: «Дай мне твой выдох, поросеночек, твой выдох, и сладкий фрукт на его излете».