Глава 27
Но врача состояние Эскофье вроде бы не слишком встревожило.
— Вы чересчур много работаете. У вас самая обыкновенная мигрень, хотя вполне мог и удар случиться, — сказал он и велел старику оставаться в постели. — Полежите хотя бы до завтра. Казино и прочие развлечения никуда не денутся. А завтра утром Бертран зайдет вас проведать. У него весь день расписан.
Эскофье слабо улыбнулся.
Человек из компании «Кьюнард», побледнев от беспокойства, все суетился возле него.
— Вы не могли бы отослать этого молодого человека прочь? — попросил врача Эскофье. — Разумеется, выразив ему мою величайшую благодарность?
— Американцы! — засмеялся врач. — Такой молодой и искренний народ! — Он обнял за плечи смущенного молодого сотрудника «Кьюнарда» и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и моментально куда-то убежал.
— Надеюсь, вы успели проголодаться? — сказал врач. — Я послал его за едой. Подозреваю, что вы целый день ничего не ели.
И это действительно было так.
— Море в это время года должно быть очень спокойным, хотя небольшое волнение всегда может возникнуть. Так что постарайтесь обязательно поесть, — посоветовал врач. — Хотя бы для начала бульону выпейте. «Кьюнард» позаботится о том, чтобы вас кормили по крайней мере шесть раз в день. Им это доставит удовольствие. У них тут очень хорошая кухня.
— Это я ее создал.
— Верно, я и забыл. — Врач пожал Эскофье руку. — Обед принесут примерно через час. У нас тут готовят тартинки со снежным яблоком, уж их-то ни в коем случае пропустить нельзя.
— Снежные яблоки? Но это такая редкость!
— Вот их вам и принесут. А пока поспите немного.
Врач выключил свет и тихонько прикрыл за собой дверь каюты. Судно уже вышло в море. У Эскофье была роскошная отдельная каюта с большими окнами; за окнами играл на волнах неверный лунный свет.
Эскофье закрыл глаза и попытался вспомнить вкус снежных яблок. Когда он был ребенком, у них дома, за отцовской кузней, росла старая кривая яблоня, которая приносила как раз такие яблоки. Его мать всегда очень старательно их собирала, но яблок было маловато, даже на один пирог не хватало. Они были, пожалуй, немного терпковаты, но очень сладкие, почти как сорт «макинтош», а их мякоть была просто белоснежной и невероятно сочной — в общем, никакие другие яблоки не шли с ними ни в какое сравнение.
И, мечтая об этих яблоках, о том, как он вгрызается в их нежную мякоть, Эскофье уснул.
Он проспал, наверное, несколько часов, когда его разбудил стук в дверь. И в один миг тот сон исчез, сменившись совершенно иным видением. Эскофье вдруг снова оказался у входа в обеденный зал лайнера «Император» и снова в 1913 году. Мир тогда находился на грани войны, хотя кайзер Вильгельм клялся всем газетчикам на свете: «Я заинтересован исключительно в мирном сосуществовании».
Эскофье верил ему. Да и как было не поверить. Стоило ему увидеть этого человека, как он вспоминал «дорогого Берти», который когда-то все пытался покупать женщин для своего странноватого кузена Вильгельма, застенчивого юноши с изуродованной рукой. С тех пор Вильгельм, может, и стал императором Германии и прусским королем, но Эскофье он всегда казался тем юным и немного печальным внуком королевы Виктории, каким был когда-то.
Тогда, на «Императоре», после того как была подана последняя перемена, император сказал Эскофье:
— Останьтесь. Посидите со мной. Мы ведь, в конце концов, старые друзья, не так ли?
В зале было полно высокопоставленных лиц Германии и очень много военных. После того как тарелки опустели, начался вечерний фильм. Разумеется, на немецком. Первая лента была посвящена ловле омаров, и в нем главную роль играла очаровательная французская актриса, так что Эскофье не нужно было выяснять, кто и что там сказал. К тому же актриса была очень хороша собой, и он прямо-таки наслаждался фильмом. Следующий фильм, видимо, был только что снят, причем при плохом освещении, да и съемка оставляла желать лучшего, но его направленность тем не менее была ясна. Это был фильм, снятый германской разведкой и посвященный подводным учениям французских субмарин в Тунисе.
Кайзер явно собирался напасть на Францию.
Эскофье не помнил, как он вышел из зала. Ему хотелось думать, что он встал, как только уяснил для себя, ЧТО видит на экране. Ему хотелось думать, что, выйдя оттуда, он сел в спасательную шлюпку и поплыл по бурному морю назад, а добравшись до берега, сразу же позвонил во дворец и потребовал встречи с принцем Эдуардом. Ему хотелось думать, что он все сделал именно так.
Но ничего подобного он, разумеется, не сделал. В конце концов, Вильгельм был внуком королевы Виктории, императором. И никаких сцен в его присутствии Эскофье устраивать не мог, иначе под вопрос была бы поставлена его репутация, что было бы очень плохо для бизнеса.
Так что Эскофье попросту ушел к себе и никому ничего не сказал.
А на следующее утро кайзер попросил его о встрече.
— Вы помните тот обед с Леоном Гамбеттой в «Ле Пти Мулен Руж»? — спросил он. — Нам тогда еще прислуживала эта актриса, Бернар, помните?
Стоило Вильгельму упомянуть об этом, и перед глазами у Эскофье возник Ксавье — безмолвный, окровавленный, лежащий на полу; и Сара — тоже на полу — держит на коленях голову самоубийцы; и кровь, кровь повсюду…
— Конечно, помню, — ответил он кайзеру. Виноградник Ксавье в Эльзасе по-прежнему принадлежал семейству того немецкого офицера, и это семейство по-прежнему делало самое лучшее вино в регионе. Да и сам Эскофье давно уже не вспоминал о Ксавье. — Я прекрасно все помню. Я помню каждое меню, которое когда-либо создавал.
— Гамбетта тогда рассказал нам о вашем с ним разговоре в винном погребе и назвал вас «Иудой», но в этом не чувствовалось ни малейшей недоброжелательности. «Вы всегда можете полностью доверять Эскофье, — сказал он также, — ибо ему не свойственна фанатичная убежденность апостола Павла. Еда — вот его единственный Бог».
Эскофье побледнел.
А император наклонился и потрепал его по руке.
— Друг мой, что с вами? Я вовсе не хотел вас шокировать, я рассказал об этом только потому, что хотел признаться: все эти годы я действительно полностью доверял вам. Все мы вам доверяли. И моя бабушка, и этот ужасный Берти, и Гамбетта… и даже ваша Бернар, как я подозреваю. Да стоило мне попробовать того ягненка, которого вы тогда для нас приготовили — я о нем и до сих пор порой мечтаю! — чтобы понять: по-настоящему вы не любите ни свою страну, ни женщин, ни Бога. Кое-кто по этой причине мог бы счесть вас язычником. Но мне вы кажетесь человеком почти идеальным. Вы не запятнаны ни привязанностью, ни верностью, ни любовью. И это вызывает мое искреннее восхищение. Ибо подобная отстраненность души открывает путь к истинному величию. Собственно, теми же чертами характера обладаю и я сам.
И после этих слов император удалился.
А тем же утром, но чуть позднее, пресс-секретарь императора скормил газетчикам некую историю об имевшем место разговоре между Вильгельмом и Эскофье, во время которого якобы было сказано: «Если я император Германии, то вы император шеф-поваров».
И вот много лет спустя Эскофье вновь оказался на борту бывшего «Императора». Дверь в его каюту приоткрылась, в нее хлынул поток света, и старик, окончательно очнувшись, сел, моргая глазами.
— Обед! — радостно оповестил его человек из компании «Кьюнард» и вкатил в каюту сервировочный столик, буквально заваленный едой; различные кушанья так и громоздились на нем.
Но Эскофье все еще никак не мог проснуться. Ему вдруг почудилось, что он видит перед собой покойного сына.
— Это ты, Даниэль? — спросил он.
— Dinner, — поправил его человек из компании «Кьюнард». — Обед.
— Господь прячется повсюду, Даниэль.
— Да-да, dinner!
Молодой человек тронул Эскофье за плечо, и видение исчезло. Старик посмотрел на стол, заставленный тарелками, на человека из компании «Кьюнард» — он был совсем не похож на Даниэля.
— Dinner, — снова сказал этот молодой человек.
— Так ведь все же остынет!
— Oui, — с гордостью сказал человек из компании «Кьюнард». Слово «да» явно было единственным французским словом, которое он знал. — А на десерт, — и он приподнял серебряную крышку над фарфоровым блюдом, — яблочный пирог! С пылу с жару!
Снежные яблоки…
Пирог был большой, с золотистой корочкой. Старик взял вилку и попробовал кусочек. Идеально. Кусочки яблока остались целыми, но сохранили и сочность, и чудесный белый цвет мякоти. Одного кусочка Эскофье было вполне достаточно, чтобы понять, что сохранился и собственный терпкий вкус яблока, и его аромат, несмотря на то что в пирог добавили и мускатный орех, и корицу. Кушанье обладало удивительно чистым, каким-то прозрачным вкусом. Невинным.
Человек из компании «Кьюнард» продолжал стоять рядом, ожидая его приговора.
— Merci, — сказал Эскофье. — Très bon.
Взяв с прикроватного столика ручку и бумагу, он написал короткую записку месье Бертрану, спрашивая, не может ли инспектор раздобыть бушель снежных яблок и послать их на виллу «Фернан». Он знал, что ему не откажут.
«Никакого письма к посылке прилагать не нужно, — написал Эскофье. — Мадам все поймет».
На банкете в Нью-Йорке, устроенном в честь восьмидесятилетия знаменитого шефа в «великолепном отеле „Ритц Карлтон“», как писали газеты, Эскофье получил в подарок золотую пластинку, на которой две лавровые ветви сплетались с французским орденом Почетного легиона.
Итак, теперь он стал интернациональным героем — не только Прусской войны, но и мировой. Он был награжден за то, что с помощью высокой французской кухни поддерживал на должной высоте дух англичан, и получил особую благодарность за то, что сбереженные им семьдесят пять тысяч франков распределил между женами и детьми тех членов своей команды, которые были призваны на фронт. Его благодарили и за то, что он всегда давал работу у себя на кухне ветеранам мировой войны. И, разумеется, не могли обойти вниманием гибель на войне его сына Даниэля. Об этом тоже упомянули.
Газеты писали, что Эскофье ответил весьма продолжительной речью и говорил «бодро, приветливо, отеческим тоном», и все ему тепло аплодировали.
— Искусство кулинарии сродни искусству дипломатии, — сказал он позже. — Я сумел разместить две тысячи французских шеф-поваров во всех уголках света. И, точно зерна пшеницы, брошенные в землю, они пустили там корни.
Меню обеда на «Беренгарии» было чудесным и незабываемым. И оно оказалось на французском, без перевода, что весьма обрадовало Эскофье.
А этот человек из компании «Кьюнард» так, похоже, толком и не понял, что именно он ест. Кушанья сопровождались оглушительными аплодисментами.
Когда две недели спустя Эскофье уже стоял на пороге притихшей виллы «Фернан» — наконец-то он оказался дома! — он все еще продолжал вспоминать этого молодого американца из компании «Кьюнард». Тот вечно улыбался несколько идиотической улыбкой, вечно кричал, словно вообще не умел говорить нормально, но по вечерам всегда заботился о том, чтобы Эскофье непременно принесли его драгоценный «эликсир» — теплое молоко, сырое яйцо и чуть-чуть шампанского. Эскофье с грустью вспоминал, как ласково этот человек из компании «Кьюнард» брал его за руку и аккуратно проводил через любое заполненное людьми помещение. И как он вырезал из газет все заметки, посвященные визиту знаменитого шефа, а потом складывал их в конверт и отправлял по почте мадам Эскофье без малейшей просьбы со стороны самого Эскофье.
В общем-то, этот человек из компании «Кьюнард» делал все, что от него требовалось, а также многое, что и не требовалось, с невероятным энтузиазмом, и вскоре старый шеф-повар почти полюбил его. Но лишь на пороге своей виллы Эскофье осознал две вещи: во-первых, ему будет не хватать этого заботливого молодого человека, а во-вторых, он забыл выяснить и записать его имя.
Эскофье постучался, но дверь виллы «Фернан» ему так никто и не открыл. Оставив вещи на крыльце, он вошел и обнаружил, что Дельфина отослала из дома не только детей, внуков, правнуков и внучатых племянников, но и прислугу. И теперь они с Эскофье остались одни во всем огромном доме. И никто не прозвонил в колокол, сзывая к обеду. Да, собственно, и обеда-то никакого не было.
Дельфина, впрочем, испекла для мужа небольшой пирожок и поставила его в центр огромного стола в столовой.
— Мы будем как русские — сперва закусим пирогом.
— А потом?
— Съедим еще по куску пирога.
— А нельзя ли еще чего-нибудь, кроме пирога? Ужин, например?
— Ужина нет.
— А немного фруктов? Должны же в доме быть фрукты. Ведь сейчас, по-моему, самая пора для яблок?
— Да, самая пора.
— Тогда пусть будут яблоки.
— У нас были чудесные яблоки. Снежные.
— Вот и прекрасно.
— Но я их съела.
— Все?
— Да. Они были невероятно вкусные. Жанна и Поль сказали, что это вроде бы очень редкие яблоки. И найти их почти невозможно.
— И что?
— Я же говорю: они были невероятно вкусные. Мне кажется, их тоже прислал мистер Бутс, хотя от него уже очень давно не было никаких известий. Он все еще там живет, на юге Англии?
— Мы с ним давно утратили контакт.
— Правда? Как это печально.
— А карточки в посылке разве не было?
— Нет.
— А что, если это я их послал?
— С чего бы это тебе их посылать?
Дельфина подняла бровь, словно ожидая ответа.
— Ты права, как всегда. Действительно, нет ни малейшей необходимости в том, чтобы посылать тебе какие-то свидетельства моей любви, поскольку вся моя любовь и так принадлежит тебе, как и твоя — мне.
— Ты очень самоуверен. О да! Ты же Эскофье! У тебя есть все основания быть самоуверенным.
— А ты — мадам Эскофье.
— И все же, Джордж, ты не присылаешь мне никаких снежных яблок!
Джордж.
— Тогда позвольте мне, мадам, что-нибудь для вас приготовить. Позвольте вновь завоевать ваше сердце. Я пошлю служанку в город — пусть купит трюфели, фуа-гра и ящик шампанского.
— В доме никого нет. И денег тоже нет.
— Ну, должно же в доме хоть что-нибудь найтись. Голуби? Оленина? Или, может, баранина? Какие бульоны у нас имеются? Белый, конечно, должен быть. А может, говяжий? Или рыбный?
— Нет никакого бульона.
— А варенье? Помидоры? Маринованный лук? Мед? Засахаренная лаванда? Не может быть, чтобы у меня на кухне не было никакой еды!
— У нас есть картошка. Сыр. Масло. Сливки. И это вовсе не твоя кухня. Это моя кухня.
— Ладно, что-нибудь мясное у тебя есть?
— Мы еще не успели получить твою последнюю пенсию.
— А пирог из чего ты испекла?
— Из остатков муки.
Эскофье плюхнулся на стул.
— Но я бы все-таки хотел что-нибудь для тебя приготовить.
— Когда ты в последний раз что-нибудь готовил?
Это был очень хороший вопрос. В Париже ему готовить никогда не приходилось. Он всегда мог поесть в «Ритце», или с друзьями, или с другими шеф-поварами.
— Наверное, лет шесть назад. А может, и все восемь. Но ведь это же все равно что уметь плавать: разучиться невозможно.
Дельфина осторожно на него взглянула.
— Тогда, может, aligot?
— Я не могу готовить для тебя всего лишь картофельное пюре!
— Aligot — совершенно самостоятельное блюдо.
Дельфина неуверенно поднялась из-за стола. Ее «неврит», как назвал эту болезнь врач, был явно чем-то куда более серьезным; к тому же он, похоже, прогрессировал. Она накинула на шею петлю передника, но соединить завязки на спине не смогла. Одна рука вдруг отказалась ей подчиняться.
— Дай-ка я, — сказал Эскофье и, завязав у нее на спине бант, поцеловал ее в шею. Здоровой рукой Дельфина взяла глубокую сковороду, бросила на дно кусок масла и поставила на самый маленький огонь.
— Значит, ты голоден?
— Да, я голоден.
— Ты всегда голоден, старый ты козел!
— Между прочим, это единственное, на что ты никогда не жаловалась.
Она взяла с верхней полки кастрюлю для варки на пару и чуть не уронила ее. Эскофье забрал у нее кастрюлю и поставил на плиту.
— Итак, с чего начнем? Я ведь еще никогда не готовил aligot.
— А это потому, что козлы — не слишком хорошие повара. Они, правда, именуют себя шефами и истинными художниками, но это все для отвода глаз, ибо даже самая простая, домашняя кухня оказывается для них слишком сложной. Вот они и твердят, что она ниже их достоинства.
Дельфина принесла из кладовой миску картошки и принялась мыть клубни.
— Тридцать минут на самом маленьком огне, — сказала она.
— Это довольно долго.
— Нельзя торопиться, когда готовишь aligot.
— Как при выпечке хлеба?
— Эскофье, ты очень старый козел, и трюки у тебя все очень старые.
— Какой именно козел? Назовите породу, мадам.
Она внимательно на него посмотрела.
— Cou blanc. Башка седая, а хвост и задница черные.
И тогда он поцеловал ее, и она его поцеловала. А потом, чуть отстранившись от него, сказала:
— Сейчас мы готовим еду. Пожалуйста, держи себя в руках. Почисть и порежь картошку, а потом клади ее в пароварку. Налей горячей воды, чтобы вся картошка была покрыта, и насыпь одну десертную ложку соли.
— Было бы лучше сварить картофель в мундире.
— Было бы лучше, если б ты делал все как полагается.
— К этому очень подошли бы белые трюфели.
— Возможно, но их нет. Чисть картошку, старик.
Дельфина медленно очистила два зубчика чеснока и попыталась раздавить их ложкой в подтаявшем масле, но у нее ничего не получалось: ложка выскальзывала из непослушной руки. Эскофье подошел к ней сзади, взял ее руку в свою и раздавил чеснок. Она ничего не сказала, просто слегка к нему прислонилась.
Когда картошка наконец сварилась, Дельфина вытряхнула ее в миску и накрыла полотенцем, чтобы впитался лишний пар.
— Картошка должна быть сухой, — пояснила она, но, когда попыталась ее растолочь, рука снова ей отказала.
«Вот оно, наше будущее, — думал Эскофье. — Вот так, медленно распутывая нить, мы и погружаемся во тьму».
Он опять взял руку жены в свою и удивился: рука Дельфины показалась ему более маленькой и хрупкой, чем прежде. Вместе они растолкли картошку и стали медленно взбивать ее мутовкой, пока не начал выделяться крахмал, после чего Дельфина добавила в картошку масло с чесноком, немного черного перца и горсть тертого сыра.
— Ты кладешь слишком много сыра, — сказал Эскофье. Она тут же всыпала еще горсть.
— Взбивай.
Эскофье продолжал взбивать, пока картошка не стала похожа на клейстер, но Дельфина все добавляла и добавляла сыр, пока не израсходовала почти полфунта.
— Это уже прямо тесто какое-то.
— Тебе придется мне довериться.
— Это несъедобно.
— Козлов никогда не следует допускать на кухню. — И она добавила еще горсть сыра. Картофельная масса внезапно прилипла к веничку, и она прибавила еще немного. — Просто поверь мне. — И она всыпала еще сыру. А Эскофье все продолжал взбивать, и в итоге aligot превратилось в нечто почти прозрачное, покрытое застывшими глянцевыми волнами.
Дельфина вручила мужу вилку и велела:
— Ешь.
Эскофье предпочел бы есть из тарелки, но тарелку просить не стал. Aligot — еда горячая, а расплавленный сыр прямо-таки обжигал рот; но Эскофье ел, и Дельфина тоже ела. Ели они прямо со сковороды, стоявшей на плите.
— Превосходно — особенно то ощущение, которое потом возникает во рту, — сказал Эскофье.
— Да. Но, если честно — тем более ты сам об этом упомянул, — мне сейчас и впрямь кажется, что очень неплохо было бы добавить белых трюфелей. Вкус был бы куда более сложный и насыщенный.
И тогда он поцеловал ее, чувствуя на губах соленый вкус сыра, и масла, и картошки.
И впервые за долгое время они дружно рассмеялись. «Я так скучал по тебе», — хотел он сказать ей, но боялся, что это прозвучит недостаточно правдиво.
Когда с aligot было покончено, дошла очередь и до пирога. Дельфина испекла его с бельгийским шоколадом, а сверху покрыла глазурью из малинового желе и украсила черными ягодами ежевики. А в середину воткнула одинокую восковую свечу, явно принесенную из церкви.
— Разве не так делается в Америке?
— Они втыкают столько свечей, сколько прожито лет.
— Правда? А зачем?
— Чтобы потом их задуть.
— Какие странные люди!
— Зато настоящие энтузиасты.
Она не стала зажигать свечу. И ему не пришлось ее задувать. Она просто разрезала пирог и каждому положила по маленькому кусочку. Тесто получилось великолепно — очень нежное, и Эскофье ел пирог вилкой.
— Все дело в утиных яйцах, — сказала Дельфина. — Они более жирные. И потом, это куда удобнее, ведь утки есть повсюду, и они не слишком разборчивы — никому из селезней не отказывают.
— Очень вкусно.
Но больше он пирог есть не стал. И она тоже. Оба все еще чувствовали вкус aligot.
— Как прошло твое плавание в Америку? — спросила Дельфина.
— Этот корабль назвали «Беренгарией» в честь одной королевы, покинутой своим мужем.
— И что, хороший корабль?
— Это бывший «Император», — сказал Эскофье, и ему вдруг показалось, что в комнате стало ужасно душно.
Дельфина стиснула руки мужа своими непослушными руками, и некоторое время они сидели молча, слушая звуки вечера. Сердитые волны с белыми гребешками к ночи притихли и стали просто серыми; теперь их было почти не слышно, зато отчетливей стал слышаться стук приближающегося дождя, автомобильные гудки, визг шин и доносившаяся из кафе музыка — теперь вполне можно было даже мелодию разобрать; и партия аккордеона звучала так же сочно, как это бывает в Париже, а приглушенный аккомпанемент фортепиано казался голосом одинокого певца на фоне дождя — точно с картины Писсарро — и темнеющего с каждой фразой неба. И каждый шепот, каждый крик, доносившийся снизу, воплощал в себе некую историю, которой не требовались слова, ибо важны были лишь красота и важность данного момента.
За восемьдесят лет столь многое изменилось вокруг виллы «Фернан», и все же сама она осталась почти неизменной.
Эскофье выглянул из окна в сад.
— Я рад, что ты это посадила.
— Радость — вот наша лучшая месть.
Он нежно поцеловал ее — этот поцелуй был точно последняя роскошь осени. И она, хоть и была не из тех женщин, которым свойственно краснеть, смутилась и покраснела.
— Мадам Эскофье, я всегда любил вас.
И не имело значения, верит ли она ему. Завтра Эскофье опять предстояло уехать в Париж. Но весь тот вечер они не выпускали друг друга из объятий, просто слушая биение сердец, их собственный тайный вальс; и сердца их бились в унисон на счет «раз-два-три».
