Суббота, 29 октября 2011 года

Пишу из квартиры на Альбион-стрит. Сейчас суббота, 2:10 утра, и, судя по возне в коридоре, только что вернулся Джонти. Он где-то праздновал Хеллоуин, изображая из себя ведущего вечерних новостей. На голову Джонти надел картонную коробку, разрисованную как телевизор, с квадратной прорезью вместо экрана, и заявил, что весь вечер будет читать последнюю сводку событий. Вряд ли его хватило надолго.

Возвращаясь из Испании, я боялась, что Джонти съехал. Непонятно, что меня страшило: ведь не съехал же он, когда узнал об истории с Тессой, а пока меня нет, уезжать ему было незачем. И все же я представляла, как открываю входную дверь, и ключи на коврике громко звякают о бортик моего чемодана. В опустевшей комнате среди голых стен со следами пришпиленных к ним плакатов и фотографий останется только кровать, на кафеле вокруг умывальника – застывшие капли пены для бритья. Вот и вся память о Джонти. Мои опасения подтвердились, когда я обнаружила, что входная дверь заперта. Я вошла, и у меня будто гора с плеч свалилась: в коридоре по-прежнему висела куртка Джонти.

Прошло почти два месяца с того дня, как я вернулась домой. Казалось, все закончилось в самолете, на пути в Лондон, но, как выяснилось, меня ожидало кое-что еще.

Во-первых, я нашла ответы на два вопроса, с самого начала проекта не дававших мне покоя: где познакомились Адриан и Тесса и где Тесса провела три месяца, выпавшие из первого полугодия 2008 года. Ответ один: в психиатрическом стационаре «Центр Зетланд», расположенном в западном Лондоне, в просторечье «Зетти».

Пожалуй, загадка «Зетти» так и осталась бы неразгаданной, не узнай я ответа из прессы. Вскоре после того как я вернулась из Испании журналисты взяли интервью у одного типа, заявившего, что в клинике, где он лечился, в одной палате с ним лежал Адриан Дервиш, злобный хищник дебрей интернета. Адриан якобы не давал ему заснуть, ночами напролет повествуя о своих планах мирового господства, а еще ходил в давно не стиранных носках. Там-то, в интервью, как раз и промелькнуло словечко «Зетти».

Оно показалось мне знакомым, будто встречалось раньше, причем в связи с Тессой. Судя по моим записям, «небезызвестная Зетти» всплывала в переписке за 2008 год. В свое время я так и не смогла догадаться, что это за прозвище, а Тесса вместо прямого ответа напустила туману, так что я отмела в сторону эту досадную мелочь. Наверняка прозвище подруги или какого-нибудь очередного случайного поклонника, рассудила я. Понимаете, у Тессы была привычка без причины вставлять эпитет «небезызвестный». «А не попросить ли нам небезызвестного Джека подиджеить?», или «Выходка в стиле небезызвестного Большого Мэла».

Скорее всего было так: после неудачной попытки самоубийства в начале 2008 года она, добровольно или принудительно, поступила на лечение в «Центр Зетланд», где пробыла около десяти недель. Там она познакомилась с одним из пациентов – Адрианом. Они, возможно, созванивались при случае, и три года спустя – к тому времени Адриан уже запустил «Красную таблетку» – она обратилась к нему с просьбой. Или он сам ее надоумил.

Возможно, там же Адриан встретил и остальных, например, «Марка», которого «спас» Рэндал. Возможно, поэтому он и начал вести сайт: чтобы найти пособников для людей, желающих покончить с собой.

Почему Адриан не хотел, чтобы я узнала о «Зетти», еще можно понять. Но почему этого не хотела Тесса? Она почти ничего не скрывала, с радостью выложила мне все и о своих нервных срывах, и о предыдущих попытках самоубийства, и о неприглядных сексуальных связях. К чему ей было таить, что она лечилась в клинике? Мне не верится, что она могла просто-напросто забыть об этом. Впрочем, все может быть. Наверное, она пережила там не лучшие времена и постаралась выбросить их из памяти. Полагаю, этого мне уже никогда не узнать.

Между прочим, Адриану поставили диагноз – «нарциссическое расстройство личности». Кстати говоря, Адриана нашли: три недели назад арестовали в Чикаго, где он жил под именем Ланса Осмонда и работал риелтором. Как писали в газете, семейная пара, переехавшая в Америку из Великобритании, во время осмотра особняка за восемьсот тысяч долларов признала в своем риелторе того самого «злобного хищника», чья фотография все лето мелькала в телевизионных новостях. Не знаю, к чему было журналистам указывать стоимость недвижимости, но что написали, то написали.

Поначалу «Ланс», разумеется, отрицал, что он и Адриан – одно и то же лицо. И только когда ему предъявили железные улики, он был вынужден сознаться, но при этом отверг все предъявленные ему обвинения и отказался признавать за собой какую-либо вину. «Предельно далек от раскаяния», – писали в газетах. Сейчас власти начали процедуру экстрадиции, чтобы предъявить ему обвинения на территории Великобритании. Диана предупредила меня, что в таком случае мне придется давать показания в суде.

Во мне почти ничего не шелохнулось, когда я узнала об аресте Адриана. Моя – наша с Тессой – история зажила своей жизнью, отдельно от него. То, что Адриан оказался психопатом, – другое дело. Узнав об этом, я сказала Джонти, что хочу побыть одна, заперлась на замок в своей комнате и битых два часа шерстила в интернете, а затем лежала на полу и думала.

Научное название психопатии – «антисоциальное расстройство личности». Звучит не так уж и страшно. В сущности, нечто подобное можно было бы найти и у меня. Но в целом состояние малоприятное: «хроническое заболевание, проявляющееся в полном неуважении или безоглядном нарушении прав других людей», «для психопатов характерны обман, использование поддельных имен, мошенничество с целью наживы или для собственного удовольствия».

Адриан не верил в существование психических расстройств. Он освещал этот вопрос в ряде своих подкастов: врачи, по его мнению, патологизируют совершенно естественные реакции человека на окружающий мир, чтобы нажиться и контролировать непокорных членов общества. Внимательно выслушав его аргументы, я не могла не согласиться. В конце концов, поэтому-то я и стала помогать Тессе, искренне полагая, что она имеет полное право желать собственной смерти, и это желание нельзя отрицать или заглушать транквилизаторами.

Но ведь я считала, что Адриан рассуждает разумно. В этом все дело. Стала бы я выслушивать его рассуждения о том, что психических заболеваний не существует, если бы знала, что он – душевнобольной? Если Адриан – психопат, перечеркивает ли это все, что он говорил? Я попала под его влияние? Или все-таки сделала собственные выводы, непредвзято и скрупулезно проанализировав голые факты, как он сам меня учил?

Как знать. Но в одном я уверена: в истории с Тессой я ни о чем не жалею. Да, в это втравил меня Адриан, но мы с Тессой неделями готовились к ее «увольнению» – одни, без свидетелей. Марион может сколько угодно иронизировать, но я знаю ее дочь лучше всех на свете, и если не считать того, в общем, понятного приступа малодушия, случившегося с ней всего лишь однажды, она никогда не отступалась от своего заветного желания уйти из жизни. И я помогла ей этого достичь.

Развязки ее история не получила; точнее, получила, но не ту, на которую я рассчитывала, отправляясь в Испанию и начиная дневник. О передвижениях Тессы после даты «увольнения» мне известно не больше, чем я знала в тот день, когда спустилась по пассажирскому трапу в аэропорту Малаги. Тело до сих пор не нашли. Впрочем, теперь у меня появилась правдоподобная теория.

Как только я переступила порог участка на Флит-стрит, я перестала работать на Тессу, но оставалось еще одно, последнее дело. Полагаю, на мне лежала ответственность достойно завершить ту новую жизнь, которую я дала ей. И я вполне могу гордиться тем, что с успехом справилась с этой задачей от ее имени. Пусть я дала маху с Коннором, зато теперь я следовала главному правилу: «Тесса» делает все в духе настоящей Тессы, – и придумала нечто такое, что с успехом заменит правду. Кто знает, может, это правда и есть.

Но я забегаю вперед. Сперва надо объяснить, из-за чего я так внезапно уехала из Испании.

В среду утром я дремала под деревом, когда внезапно, совсем рядом со мной, кто-то заговорил на испанском, потом перешел на английский. Чья-то рука настойчиво трепала меня по плечу. Все еще в полусне, я подумала, что это Мило, но мне ощутимо сжали плечо. Я раскрыла глаза и увидела незнакомого мужчину. Солнце светило ему в затылок, и поначалу я не разглядела, что он в форме. Спросонок я решила, что это кто-то из коммуны, подосланный назойливой теткой, туалетной приставалой.

С сильным испанским акцентом он произнес:

– Вставайте, пожалуйста.

Я села и только тут заприметила еще одного человека, стоящего чуть поодаль. Разглядев их форму, я сообразила, что они из полиции, и в голове у меня пронеслась очередная нелепица: будто бы текст моего дневника каким-то образом просочился в реальность. Ведь я как раз дописала до того места, когда очутилась в участке на Флит-стрит, и это магическим образом вызвало полицейских к жизни. Неведомо как они выяснили, зачем я приехала сюда, и пришли известить меня, что нашли тело Тессы. Я поднялась на ноги. Передо мной стояли двое грузных мужчин, обильно потеющих в полицейской форме. Позади них – автомобиль. Фургон Энни исчез, на его месте остался лоскут примятой травы.

Меня настоятельно попросили проехать в участок и ответить на несколько вопросов. Я кивнула и забралась на заднее сиденье. Машина двинулась вниз по тропе в направлении Мотриля. В дороге полицейские не разговаривали ни друг с другом, ни со мной, молчание нарушало только радио, из которого вырывалась громкая трескотня на испанском. Английские полисмены в подобных обстоятельствах тоже хранили молчание; должно быть, среди полицейских всего мира существует негласное правило – в машине держать язык за зубами. Кондиционер работал на полную мощность; за неделю в Испании мне нигде не было так комфортно, как в полицейском автомобиле, на заднем сиденье с потрескавшейся дерматиновой обивкой.

В участке меня провели в комнату, где на голых стенах висели потрепанные плакаты с предупреждениями – на английском языке – о карманных ворах и мошенниках, сдающих в аренду многовладельческие апартаменты. Помнится, мне еще подумалось: не поздновато ли предупреждать тех, кто явился сообщить о преступлении? В углу находился стол с пластмассовой столешницей и три стула; полицейский обходительно подвел меня к одному из них, а сам уселся напротив и, подвинув к себе старый кассетный магнитофон, нажал кнопку «запись». Им стало известно о подозрительной смерти, на ломаном английском заявил он, и в связи с моим недавним признанием в убийстве собственной матери – «маттэры», как он произнес – полиция хочет меня допросить.

Все это было сказано ровным, бесцветным голосом, будто бы это дело заботило его не больше, чем украденная сумка у отдыхающего. У меня есть право на адвоката, говорящего по-английски, есть ли у меня такой на примете? Я отрицательно мотнула головой. Хочу ли я, чтобы мне нашли адвоката? Я кивнула.

Через несколько минут один из полицейских вышел – надо полагать, на поиски адвоката. Я вспомнила, что в похожей ситуации в Лондоне мне разрешили сделать телефонный звонок, и попросила об этом сейчас. Оставшийся со мной в комнате офицер пожал плечами и провел меня к телефону, явно намереваясь подслушивать.

Проблема заключалась в том, что я не могла придумать, кому бы позвонить. В Лондоне, когда история с Тессой вышла наружу, мне назначили адвоката, но ее номер я не помнила. Кроме того, вряд ли стоило ей звонить. Что я ей скажу? «Привет, это Лейла. Та, что выдавала себя за женщину, которая умерла, помнишь? Теперь меня еще и в смерти мамы обвиняют!»

Я вспомнила о Джонти, но его номер остался в мобильном телефоне. И я набрала единственный номер телефона, который помнила наизусть, – нашего дома на Левертон-стрит. В трубке раздался мужской голос – наверное, новый хозяин.

– Да? Кто говорит?

Я не отвечала; голос в трубке выругался, и раздались короткие гудки.

Я вернулась на свое место. В комнате, кроме меня, оставался только полицейский в противоположном углу. Он сидел неподвижно, будто спал. Во мне не было ни капли беспокойства, только горькое разочарование. Не в Энни, нет, – в себе и собственных заблуждениях. Ведь я ей доверилась, но, очевидно, превратно поняла ее. «Я понимаю», сказала она в ответ на мое признание, но, оказывается, просто прикидывалась. Совсем как Коннор со своим фальшивым «я тебя люблю». Пора бы мне уже понять, что люди не всегда говорят то, что думают. Может, права Диана, полицейский психолог: Адриана я поняла превратно.

Что отвечать на допросе, меня не волновало. Я собиралась «признаться». Иными словами, я не собиралась отрицать, что ввела маме морфин. Отрицать это значило бы, что я чувствую себя виноватой и сознаю собственную неправоту. Но в одном – пожалуй, только в этом – я была убеждена: я не виновата. Я поступила правильно и не собиралась отступаться от своего убеждения.

Я поглядела на плакат с изображением перечеркнутого красной линией рюкзака на спинке стула и надписью: «Будьте осторожны!» – и поняла, что не хочу в тюрьму.

В Лондоне все было по-другому. Когда я открыла дверь в участок на Флит-стрит, перспектива оказаться за решеткой меня не пугала. Мне хотелось покончить со всей этой историей. Хотелось, чтобы за меня все решали другие. Хотелось оказаться под надежным присмотром в месте, где есть только правда и ложь, черное и белое, без промежуточных нюансов. В практическом отношении, рассуждала я, моя жизнь в камере не будет сильно отличаться от жизни в квартире.

Прошло полгода, и все изменилось. Я не могла допустить, чтобы меня посадили. Рассказать правду о маме – значит, пойти на риск. С тех пор, как она умерла, я следила за результатами судебных слушаний по делам об эвтаназии и знала, что, хотя некоторые из судей и проявляют снисходительность к подсудимому, большинство настроены против. Мама не принимала участия в движении за право на смерть и никогда не выражала подобных желаний публично; это вряд ли мне зачтется. Вдобавок я – единственная наследница.

Под потолком широкие лопасти вентилятора с шумом гоняли воздух. Погруженная в мысли, я уставилась на истертый пластмассовый стол, как вдруг дверь распахнулась. Я подняла глаза, ожидая увидеть адвоката, но передо мной стояла Энни. Раскрасневшаяся больше обычного, она тащила за собой Мило, держа на руках младенца. Влажные волосы облепили ей лицо. За ней вошел другой полицейский, постарше.

– Ты как? – обратилась ко мне Энни.

Оказывается, она уехала за продуктами, а когда вернулась и увидела, что меня нет, кинулась расспрашивать соседей. Так она узнала, что меня увезла полиция. Позже, когда мы покинули участок, Энни сказала, что о приезде полицейских сообщила ей Синт, которая сама же их и вызвала, подслушав, о чем мы говорили у костра.

Энни объяснила полицейским, что произошло недоразумение. Плохо разбирая неродную для нее английскую речь, Синт ослышалась. Я объясняла, что мама скончалась от осложнений рассеянного склероза, и сказала не «убила», а «умерла». Энни заверила полицейских в моей готовности подтвердить это документально и пообещала, что я в подробностях опишу обстоятельства маминой смерти, чтобы они сопоставили мой рассказ с фактами.

Не забывая о присутствии полицейских, я молча кивнула. За меня все решили другие. Затем Энни обратилась к полицейскому по-испански. Я и не знала, что она так свободно говорит.

Мы с Энни пробыли в полиции еще три часа. Мне нашли адвоката, говорящего по-английски, усталую женщину средних лет по имени Мария, и я подтвердила все, что сказала Энни. Детально описала ночь смерти мамы, скрыв, разумеется, свою причастность, и сообщила имя лечащего врача, доктора Уахири, который наутро подписал свидетельство о смерти, где сообщалось, что мама умерла от осложнений ввиду продвинутой стадии рассеянного склероза. Испанские полицейские собирались связаться с Англией, чтобы подтвердить мой рассказ. Пока мы ждали, Энни придвинулась ко мне. Ни слова не говоря о происходящем, она весело чирикала обо всем на свете, а Мило слонялся по комнате, пиная стулья. Энни дала мне подержать младенца. Впервые в жизни у меня на руках оказался маленький ребенок. По весу он был совсем как кот Томас из нашего дома на Левертон-стрит, и такой же теплый.

Через двадцать минут Энни вышла купить воды. За дверью послышалась громкая перебранка у стойки регистратуры. Я забеспокоилась, но тут вернулась Энни, сказав, что ругань не имеет к нам никакого отношения. Пока Энни боролась с торговым автоматом, пришла какая-то негритянка – выяснить, кому принадлежит тело, которое прибило к берегу в начале недели. Из разговора Энни узнала, что на пляже нашли трупы: иммигранты из Марокко пытались ночью пересечь пролив. Их лодка перевернулась, и все погибли. Несчастная женщина приходилась родственницей одному из них.

– К сожалению, здесь это не редкость, – прокомментировала Энни. – Помнишь, на прошлой неделе я говорила тебе об этих бедолагах, когда мы мимо теплиц проезжали.

Слишком встревоженная тем, что скажет полицейским доктор Уахири, я на время и думать забыла об этой перевернутой лодке. Утром он явился осмотреть маму, выслушал мой рассказ о том, как я, проснувшись, нашла ее мертвой, и бросил на меня выразительный взгляд. Всего долю секунды врач смотрел на меня, словно говоря: «Я знаю, что ты сделала, но понимаю». Вполне возможно, что я снова ошиблась, и в его взгляде было подозрение.

Вскоре выяснилось, что опасалась я напрасно. Вошел полицейский и сказал, что доктор Уахири подтвердил: смерть произошла от естественных причин. А поскольку обвинение основано на слухах при отсутствии подтверждающих доказательств, то меня отпускают.

Мы подъехали к общине, когда уже стемнело. Энни спросила, что я буду делать.

– Наверное, мне лучше уехать домой, – ответила я.

Утром я разобрала палатку, и Энни отвезла меня в аэропорт. Мы ехали молча, но не тяготились молчанием. У здания аэропорта Энни криво припарковалась посреди полосы для такси. Я попрощалась сперва с Мило, затем с ней.

– Большое спасибо.

Она отмахнулась, как будто речь шла о пустяке.

– Удачи! – с улыбкой сказала она, завела мотор и крикнула мне вслед: – Найди меня на «Фейсбуке»!

Спустя несколько недель после возвращения в Лондон мне пришло в голову, что я проглядела ниточку, которая объяснила бы загадочное исчезновение Тессы.

Меня осенило в разговоре с Джонти. Ночью в понедельник его не было дома, но через двадцать минут после моего приезда он вернулся. Я как раз включала ноутбук в сеть. Во входной двери провернулся ключ, и через секунду дверь в мою комнату распахнулась.

– Вот черт! – вздохнул он. – А я-то надеялся тебя встретить.

Он неловко меня обнял – неловко было мне, не ему – и засыпал вопросами. Ни английские, ни испанские полицейские на меня так не наседали. Однако же мне хотелось рассказать ему о поездке, и мы уселись на диване в гостиной, прихватив тарелку горячих бутербродов с сыром.

Я совсем забыла написать, что сделал Джонти, когда узнал обо мне и Тессе. Вернувшись домой после допроса на Флит-стрит, я повторила ему все слово в слово и думала, что он ужаснется и тотчас начнет собирать свои вещи. Я плохо знала Джонти, но он ясно дал понять, что жизнь для него – ценный дар, «и точка», как он любил повторять. Я вовсе не ожидала от него понимания или сочувствия по отношению ко мне или Тессе.

– Теперь можешь уходить, – сказала я, когда закончила.

Джонти не ушел и вовсе не ужаснулся, хотя и молчал несколько минут, что было на него не похоже. Мы сидели в кухне. Внезапно он предложил подышать свежим воздухом. Джонти обжил «скрытую» террасу, приволок откуда-то два стула и нашел для них ровное местечко на выщербленном цементном полу. Мы вылезли на крышу через окно – я оказалась там впервые после переезда – и уселись на шаткие сиденья. На крыше оказалось, что за свалкой открывается вид на соседний задний дворик с огромным батутом и на балконы домов напротив, кое-где декорированные цветочными вазонами.

Джонти закурил – я и не знала, что он курит – и выдохнул:

– Послушай, по правде сказать, у меня голова идет кругом. Надо бы хорошенько утрясти все, что ты мне наговорила. Но я знаю, ты – хороший человек, и уверен, у тебя были благие намерения.

– Ты теперь съедешь? – спросила я.

– А надо? – сказал он.

В общем, он остался и задавал вопросы один за другим – что именно я делала и почему? что за люди Тесса и Адриан? Он оказался на редкость въедливым и скрупулезным – еще одна неожиданность для меня.

– Одного я не понимаю, – заявил он как-то вечером. – После того как полицейские обыскали квартиру Адриана, ты решила, что теперь они займутся тобой, это ясно. Но почему ты решила сдаться в полицию именно в то утро, да еще и на Флит-стрит, а не где-нибудь поближе?

– Сама не знаю, – ответила я.

Джонти я не рассказывала о Конноре и о маме тоже умолчала. Не потому, что Джонти не понял бы, даже если бы выслушал меня от начала и до конца. Нет, просто это было бы чересчур. «Ах да, кстати, моя мама умерла потому, что я ввела ей летальную дозу морфина. Да, с юридической точки зрения это считается убийством…»

Кроме этого, я опустила некоторые подробности поездки: доверительную беседу с Энни и что за ней последовало. Но было поздно, я устала и проговорилась. Описывая фургон Энни, эту старую развалюху, я сболтнула: «Казалось, он развалится, как только мы отъедем от полицейского участка».

Джонти недоуменно наморщил лоб.

– Какого участка?

Лихорадочно соображая, я зацепилась за первое правдоподобное объяснение, что пришло в голову.

– Энни познакомилась с женщиной, муж которой утонул, когда вместе с другими пытался нелегально пересечь пролив и добраться до испанского берега. Хотел работать в теплицах. По пути в аэропорт мы заехали в участок, и Энни, которая свободно говорит по-испански, предложила женщине свою помощь.

Объяснение вполне устроило Джонти. Когда я улеглась спать, я снова вспомнила женщину, рыдавшую в участке, и слова Энни о нелегалах, переплывающих на лодках пролив. О неопознанных телах, которых волнами прибивает к берегу. О том, какой темный загар появлялся летом у Тессы, «почти как у негра», по словам ее подруги Люси.

Тесса провела лето в общине и, конечно, знала о нелегалах. До нее наверняка дошли слухи, что выброшенные на берег мертвые тела – не редкость в этой части страны. Неопознанные тела людей без имени и гражданства.

Тесса однажды говорила об утоплении: она как раз посмотрела фильм о писательнице по имени Вирджиния Вулф, которая покончила с собой, набрав полные карманы тяжелых камней и войдя с ними в реку. «Вероятно, это лучше всего, – размышляла тогда Тесса. – Сначала паникуешь и сопротивляешься, но потом кончается кислород, ты сдаешься, и последнее, что остается в памяти, – это минута блаженства».

Вырисовывался сценарий. В день «увольнения» Тесса села на паром, идущий в Бильбао, и оттуда направилась в общину – автостопом или поездом. Там она пробыла неделю, с перерывом на поездку в Альгамбру – «Увидеть Альгамбру и умереть!», как пишут на одном из туристических сайтов. Твердо решив, что пути назад нет, она начала действовать. Вечером вызвала такси и спустилась к морю. Убрав из виду свои пожитки, вошла в воду и поплыла в открытое море. Плавала Тесса отлично – она даже представляла свою школу на соревнованиях, когда ей было пятнадцать. А может, подыскала себе утлую лодку и под покровом темноты отгребла как можно дальше от берега.

Такой романтической натуре, как Тесса, свободное плаванье пришлось бы по душе. Вот она сидит в лодке, на смуглом загорелом теле – белая майка, мягко отсвечивающая в свете луны. Рядом наверняка бутылка с чем-нибудь крепким, может, с текилой. Лодка плывет в направлении африканского берега, тонкими жилистыми руками Тесса крепко держит весла, и вот уже звуки и огни испанского побережья остались далеко позади. Под мерный плеск воды одинокая лодка в полной темноте качается на волнах.

Тесса привязала к себе какой-нибудь груз, чтобы тело не нашли прежде, чем оно разложится и станет неузнаваемым. Когда труп прибьет к берегу, его просто похоронят в общей безымянной могиле вместе с другими мертвыми нелегалами.

Разумеется, идентифицировать тело можно, даже если черты лица обезображены до неузнаваемости: ведь есть анализ ДНК, слепок зубного ряда, и так далее. Но к чему все эти сложности, если Тесса не числится пропавшей без вести, – ведь все считают, что она живет в свое удовольствие на краю света, в Канаде? Кроме того, хоть на ее счету и было несколько арестов, в полиции не забирали образцы ее ДНК. Ей повезло: в то время анализ ДНК еще не стал обычным делом.

Это, конечно, всего лишь догадка, доказать которую проблематично, если не невозможно: ведь пришлось бы вскрывать могилы, снимать и сравнивать слепки зубного ряда. Окончательное решение за Марион. Я отправила ей письмо с отчетом о результатах моей поездки в Испанию и поделилась мыслями о том, что Тесса могла утопиться. Пусть решает, надо ли ей искать подтверждения смерти дочери или достаточно правдоподобной версии. Как я и ожидала, Марион ничего не ответила.

Ну вот и все, подумала я. А десять дней назад мне написала Энни, и у меня появилась новая версия.

С тех пор как я вернулась из Испании, от Энни пришло несколько писем – все больше о разных пустяках, о том, как они с Мило поживают, а однажды даже прислала приглашение на выставку деревянных изделий в Коннектикуте. (Для ответа я извлекла на свет реплику Тессы, сказанную Коннору по поводу приглашения на ужин: «Заманчивое предложение, но не стоит того, чтобы проделать двенадцать тысяч миль в оба конца»).

Однако из последнего сообщения от Энни я узнала кое-какие новости:

«Ты слышала, что в Альпухурре не было дождя с тех пор, как мы уехали? Река совсем пересохла. Бедные звери!»

Я прошлась по испанским новостным сайтам и выяснила, что в регионе страшная засуха. В одной из сводок упомянули о человеческих останках, найденных в пересохшем русле реки в четырех милях от общины.

Может, это и не Тесса. Скелет мог годами лежать на дне. Может, это заблудившийся и потерявший сознание от жары турист, или жертва убийства, или другой самоубийца. Два дня я не могла решиться, но потом все-таки отправила эту новость Марион. И снова в ответ ни строчки. Она не намерена держать меня в курсе собственного расследования, если, конечно, она его ведет.

Откровенно говоря, я только рада. Я не хочу знать, нашлось тело Тессы или нет. Ведь так остается вероятность, что она все еще жива. Может, за неделю, проведенную в общине, Тесса передумала, решив, что теперь, когда она стряхнула с себя гнет своего прежнего «я», жизнь станет сносной. Она могла бы перемениться, начать все сначала как другой человек, и на этот раз не обмануться в ожиданиях.

Может, она покинула коммуну и отправилась автостопом в другую. Сидит там у костра, мастерит финтифлюшки из перьев и веревки и на пару с каким-нибудь нечесаным австралийцем возмущается по поводу цен на хлеб. Может, она влюбилась в очередного искателя приключений и вместе с ним разъезжает по дорогам Испании в домике на колесах. А может, она и вовсе уехала из Испании, как Адриан, заказав себе поддельный паспорт у какой-нибудь темной личности в гранадском баре.

Может, теперь ее зовут Ава Рут, и она у меня в друзьях на «Фейсбуке».

Эта мысль посетила меня пару дней назад. Прежде я полагала, что Ава Рут – это вымышленное имя, под которым скрывался Адриан с целью обсуждать проект «Тесса», не навлекая на себя риск. Незадолго до того, как все раскрылось, наше общение сошло на нет, и с тех пор от Авы ничего не было слышно.

В прошлое воскресенье я опубликовала на «Фейсбуке» несколько фотографий, снятых за день до того во время прогулки с Джонти и его компанией в Броквелл-парк. Земля была густо укрыта разноцветной опавшей листвой – привлекательное зрелище, – и на одной из фотографий Саския, подруга Джонти, бросает в меня охапку листьев. Я не возражала, потому что мы дурачились, и на фотографии видно, что мы обе смеемся.

Под фотографией Джонти и Саския, и еще Беттс, тоже студентка театральной школы, оставили отметку «Мне нравится». А вчера отметку «Мне нравится» оставил кое-кто еще – Ава Рут.

Адриан сидит в тюрьме где-то в окрестностях Чикаго. Доступа к интернету у него нет – я проверяла. Даже если бы он и вышел в Сеть, полагаю, у него есть дела поважнее, чем просматривать фотографии, где в меня бросают листьями в лондонском парке.

Так что не исключено, что «Ава Рут» – это Тесса. Она не стала лишать себя жизни и, начав все заново, все же решила связаться со мной. Может, ей стало скучно и захотелось поиграть с огнем; может, она просто хотела узнать, как у меня дела. А когда поняла, что я принимаю ее за Адриана, рассказывая в подробностях о ходе проекта, о ее семье и друзьях, о том, что происходит с ней в Сойнтуле, то не стала себя выдавать. Я ее понимаю. Ей страшно хотелось знать, что здесь происходит.

Если Адриан не скрывался под именем Авы Рут, тогда понятно, почему он так странно повел себя, когда мы встретились в торговом центре «Вестфилд» в самый разгар проекта. Дело не в том, что он внезапно охладел ко мне и к Тессе. Он потерял к нам интерес задолго до этого, как только Тесса «уволилась». В газетах писали, что психопатам свойственно «хроническое чувство скуки».

Профиль Авы пуст, и других друзей, кроме меня, у нее нет. Я хотела спросить у нее напрямик, кто она такая, но чутье подсказывает, что делать этого не стоит – она может исчезнуть навсегда. Видимо, придется принять как факт, что некоторые стороны жизни останутся оттенками серого, и что это не так уж и плохо.

У меня появились новые друзья на «Фейсбуке», теперь их девяносто семь. В основном это приятели Джонти, с которыми я познакомилась, когда они заходили в гости. Недавно я познакомилась с Тиа, они с Джонти вместе занимаются в театральной школе. Тиа очень милая. Два дня назад они с Джонти позвали меня в паб на берегу реки, и я приятно провела время, слушая их разговоры о том, как несладко приходится в Лондоне начинающим актерам. Тиа рассказала мне об агентстве, через которое можно найти временную работу в офисе и работать столько, сколько пожелаешь, а если надо отлучиться, к примеру, на прослушивание, то можно взять отгул, не предупреждая об этом за целую неделю.

– Работа нудная, – подытожила Тиа, – но зато есть возможность совмещать ее с чем-нибудь еще. Работают там в основном актеры, но я думаю, тебя тоже возьмут.

– Ха, Лейла не одного актера заткнет за пояс, – хихикнул Джонти.

Тиа прислала мне номер агентства, и на следующей неделе у меня собеседование. Женщина, принявшая звонок, решила, что ослышалась, когда я сказала, что печатаю со скоростью восемьдесят слов в минуту.

Джонти бросил актерствовать. «Меньше всего людям нужен еще один безработный актеришка», – сказал он, пошел учиться на экскурсионного гида и устроился на пассажирский катер, катающий туристов по Темзе. В мой день рождения он пригласил меня прокатиться. Я радовалась, что не стала отпускать волосы: иногда катер прибавлял ходу, и ветер нещадно трепал длинные волосы других пассажирок. Джонти, как стажер, еще не вел экскурсию, но постоянно встревал со своими комментариями. «Бедная Кэннон-стрит, скучнейший из мостов через Темзу». Когда по левую сторону показалось здание театра, Джонти заявил:

– До меня только сейчас дошло! Если актером я не буду, значит, не нужно выстаивать по четыре часа в «Глобусе», пока длятся шекспировские постановки. Ура!

Завидев «Лондонский глаз», Джонти вздохнул:

– Помню, среди прочих пассажиров со мной в кабинке был мальчик, которого стошнило, чуть только мы начали подниматься. Самые длинные сорок пять минут в моей жизни.

И так далее, почти без остановок. Казалось, с каждым зданием, с каждой улочкой его что-то связывает, он будто вел свою авторскую экскурсию по Лондону.

Катер проплывал мимо здания парламента, и я заметила мост, где остановилась после стычки с Коннором и откуда отправилась искать участок. Я узнала его по недостающей львиной голове на каменных плитах. Не отрывая от него взгляда, я подумала: мне тоже есть что сказать. На секунду я засомневалась, не рассказать ли Джонти о Конноре, но решила, что пока не стоит. Когда-нибудь потом, когда все останется в далеком прошлом.