Глава 5

Нейт поднес кофейник к свету. Нижняя его половина представляла собой мешанину из бледно-коричневых с темными обводами пятен – палеонтологическая летопись каждой чашки кофе, сваренной с того времени, как эту штуку чистили в последний раз. Он смочил в теплой воде губку и принялся тереть внутри.

Через какое-то время мысли повернули к Ханне. Прошлой ночью он неплохо с ней развлекся, и в этом не было ничего особенного. Обычно первые свидания проходили как надо. Необычным было вынесенное впечатление: благоразумие и интеллектуальная глубина. Нейт вряд ли признал бы это вслух, потому что он часто думал, что женщины бывают либо благоразумны, либо умны, но редко сочетают два этих качества. Кристен, например, была женщиной благоразумной, но не глубокой.

Может, он немножко женофоб, иногда спрашивал себя Нейт. На протяжении многих лет самые разные женщины жаловались на то, что едва ли не все его любимые писатели – не только мертвые и белые, но еще и мужчины. И хотя в голосе указывавших на сей факт часто звучали нотки злорадного прокурорского ликования, сам Нейт давал этому другое объяснение. Женщины гораздо чаще, чем мужчины, сталкиваются с препятствиями на пути к образованию и отсутствием возможностей реализовать себя. Они просто не написали так много, как мужчины.

Чего он не говорил – зачем подбрасывать обвинителям лишний повод? – так это того, что из всех литературных жанров и направлений всегда предпочитал те, что считаются по своей природе мужскими.

Писатели, оказавшие на него сильнейшее впечатление, отнюдь не черпали вдохновение в личных обидах и недовольствах. (Они вряд ли могли писать стишки под названием «Мамочка».) Конечно, это не было адекватной оценкой писаний всех или даже большинства женщин. Но факт оставался фактом: когда он читал что-то, чем восхищался и что было написано сейчас, в настоящем – беллетристика или нон-фикшн, значения не имело, – вероятность того, что это написал мужчина, составляла примерно восемьдесят процентов.

Нейт считал, что женщины так же сообразительны и умны, как и мужчины, и так же могут рассчитать, через какое время поезд А встретится с поездом В, если они движутся навстречу друг другу со средней скоростью С. Они так же, как и мужчины, способны к рациональному мышлению, но только оно, похоже, не очень-то их интересует. Они с готовностью воспользуются рациональным аргументом для защиты того, во что верят, но вряд ли примут его, если он противоречит их предпочтениям или, что еще хуже, интуиции; если он подрывает их драгоценное мнение или принижает самооценку. Множество раз, когда ему приходилось спорить с женщиной, стороны подходили к точке, когда становилось ясно: никакой аргумент на мнение противной стороны уже не повлияет. Ее позиция основывалась на том, что она «так чувствует», и, как следствие, сдвинуть ее не представлялось возможным.

Даже интеллектуальные женщины в первую очередь, похоже, интересовались адвокатурой, ставя свой интеллект на службу феминизму, окружающей среде, благополучию детей или интерпретации собственного опыта. Взять ту же Аурит. Очень умная женщина, одна из самых. Проницательная, оригинальная, нисколько, в отличие от определенного типа представительниц своего пола, не страдает интеллектуальной робостью и без всякого смущения бросает вызов устоявшимся представлениям. Но выбранные ею темы – сионизм, иудаизм, патриархат – уходят корнями в ее собственную жизнь. Всякий раз, когда она пыталась писать на отвлеченную тему, результат получался удручающий. Ее не интересовали международные отношения или ближневосточная политика; ее интересовала жизнь в сумасшедшей, раздираемой конфликтами еврейской семье, функционирующей наподобие двухголового чудища, где постоянно сталкиваются друг с другом либеральный социализм и примитивный трайбализм. Другими словами, ее интересовала только сама Аурит. Что ж, прекрасно. Но только это уже другое.

Конечно, если бы Аурит указали на это, она пришла бы в ярость. А то, что выводило ее из себя, обычно просто отвергалось – именно по этой причине. Ей не нравилось даже то, что Нейт касается вещей, находящихся за границей ее кругозора. Когда он заговаривал о философах, которых Аурит не читала – то есть едва ли не всех, – она мрачнела, поджимала губы, а на виске у нее начинала пульсировать жилка, как будто Нейт не цитировал Ницше, а, вынув из штанов член, охаживал ее оным. Даже Джейсон – а в человеческом плане он проигрывал Аурит по всем статьям – был намного справедливее в интеллектуальном смысле.

И это блестящая Аурит! Если уж говорить начистоту, Нейт считал, что женщины в целом менее способны к бесстрастной эстетической оценке литературы или искусства: они более склонны основывать суждения на некоем месседже произведения, независимо от того, одобряют его сами или осуждают.

К этому моменту кофейник выглядел уже достаточно прозрачным.

Нейт отставил его в сторону и осмотрел саму кофеварку, обратив первостепенное внимание на приставшую к ней спекшуюся гущу. Он перевернул легкий пластмассовый аппарат вверх дном, и отделения раскрылись, створки закачались на пластмассовых шарнирах. Машинка попыталась выскользнуть из рук, но Нейт успел, быстро согнувшись, поймать ее и прижать к животу. Потом он поставил кофеварку в раковину и принялся драить ее мягкой губкой.

Закончив, Нейт оставил кофеварку сохнуть рядом с кувшином, а сам отправился в спальню, стягивая на ходу сырую футболку. Скудные лучи предвечернего солнца безуспешно старались пробиться сквозь плотные облака. Запотевшие стекла усиливали ощущение герметичной закупоренности.

К своему скромному жилищу он питал самые теплые чувства. Печать небрежения и бедности, лежавшая на всей квартире, была симпатична ему на каком-то органическом уровне. Здесь не было настоящей нищеты, не ощущался неприкрытый утилитаризм родительского кондоминиума, где невидимые, постоянно работающие домашние устройства создавали монотонный звуковой фон, напоминающий жужжание больничных мониторов. Или дело было в фальшивой пластмассовой элегантности пригородного ранчо, иммигрантской версии американского дома, выбранного из телешоу предыдущего поколения, с искусственными цветами и редко используемой гостиной. Даже построенные с большим вкусом и более современные предвоенные кооперативы, купленные некоторыми его друзьями в последние годы, с детскими воротцами и винными холодильниками (винными холодильниками!), были, на взгляд Нейта, более убоги, чем его квартирка, служившая домом для человека, живущего не ради домашнего уюта, к которому, похоже, все теперь стремились.

Он немного прибрался. Помогло. В повседневной жизни Нейта за всплесками бурной активности следовало сползание в летаргию, грязь, одиночество и мрак. Помешать этому погружению могла бы работа или следование рутине, но ни того, ни другого у него не было, а обычный в таких случаях вариант с выпивкой помогал только на короткий срок. Тем не менее если настроения и выводили Нейта из строя, то не более чем на день-два, а после продажи книги запои стали и реже, и менее острыми. Относительный успех, может быть, и не сделал его счастливее, но менее несчастным сделал наверняка.

Сегодня из состояния бездействия Нейта вывело приближение срока сдачи работы. От него ждали рецензии, и время поджимало. Готовясь засучить рукава, он переключился в гиперпродуктивный режим и за несколько последних часов переделал кучу дел: совершил пробежку (пять миль за сорок одну минуту и тридцать восемь секунд), ответил (с опозданием) на приглашение на свадьбу друга, забросил в прачечную белье, заскочил в бакалейный, где купил пива, молока, три пиццы «селесте» (со скидкой) и изрядный запас продуктов (его завтрак состоял из тарелки «Рейзин брэн» и «Лаки чармс» на десерт).

Чувствуя, что заслужил передышку, Нейт открыл окно в спальне и, высунувшись наружу, глотнул свежего влажного воздуха. Два окна – по одному в спальне и кухне – были единственным, что могло бы привлечь к квартире внимание какого-нибудь яппи. Оба выходили на юг, впускали море солнца и, поскольку квартира находилась на шестом этаже, предлагали пристойный вид – если смотреть вдаль, поверх крыш соседних зданий, а не вниз, на улицу. Но Нейту его квартал был дорог именно своим уродством. Близость к стилю и моде – притягательным барам и ресторанам, кофейням, друзьям – была плюсом в плане удобства, но ему нравилась его не-модность. Надпись на желтом навесе над мастерской по ремонту шин провозглашала: «Открыто с 7 до – ». Каждое воскресное утро у церкви через улицу собиралась толпа облаченных в черное женщин, длинные юбки которых трепал ветер…

Теперь эти обрывки уходящей эпохи, напоминавшие о том, чем был когда-то квартал, выглядели особенно трогательно. В его собственном здании люди, многие годы жившие в темных, сырых, зараженных плесенью квартирах с потрескавшимся линолеумом, наблюдали за тем, как «коробки» по соседству сначала потрошат, а потом в них стелят новые, деревянные полы, ставят новые сияющие окна и монтируют новую начинку из нержавеющей стали. Жильцы в них тоже вселялись новые, другие, готовые платить в несколько раз больше, чем прежние. Нейт поселился здесь за несколько лет до нынешней волны юбер-джентрификации, и тот факт, что его собственная квартира улучшению подверглась лишь в минимальной степени, служил поводом для гордости.

И все же, как и у других новоселов, его жизнь среди бедных была весьма условной. Они ходили по одним и тем же улицам, ездили в одном и том же метро (автобусами, по большей части, пользовались низшие слои), но при этом две группы как будто существовали в разных слоях земной атмосферы, которые лишь на взгляд недалекого наблюдателя находились в одной плоскости. Магазин «Нэшнл уайнз энд ликерз, инк.», где и напитки, и кассира защищало пуленепробиваемое стекло, не конкурировал с недавно открывшимся «Тэнглд вайн», который специализировался на органических и местных винах, а на четверговых дегустациях выставлял работы местных художников. Даже в бодегах, где сходились все дорожки, люди, относящиеся к разным стратам, редко покупали одни продукты. Нейт тянулся за «Нью-Йорк таймс» (эту газету стали выкладывать здесь лишь недавно – раньше ему приходилось ходить за ней в Парк-Слоуп), тогда как таксисты и строители брали в основном «Пост». Он покупал домой упаковку пива, отдавая ей предпочтение перед банками по сорок унций. И только деньги за прилавком переходили из рук в руки, никаких различий не замечая.

С улицы долетел нарастающий глухой рев мотора и скрежет тормозов. Послышались крики, но слов было не разобрать. По переходу, перед остановившейся машиной, шли две молодые женщины.

Нейт снова подумал о Ханне. После горячих поцелуев на улице они вернулись в бар и допили каждый свое. Он проводил ее домой, и они еще потискались у входа. Даже теперь, вспоминая, как легко она перечила ему и спорила с ним, как была одета – не по-женски, но и не совсем уж кое-как, – он не мог не признать ее чертовски сексуальной.

Нет, надо остыть. У него давно завелась дурная привычка отыскивать в каждой новой девушке одну-две симпатичные черты и сосредотачиваться на них, словно в оправдание очередной привязанности. Эта (Эмили Чиу) была не только красива – его особенно покорили хрупкая нежность и изящество ее черт и фигуры, – они сблизились после долгого и откровенного разговора о том, каково приходится детям иммигрантов. С той (Эмили Берг) было весело. Третья произвела сильное впечатление своей рассудительностью, компетентностью и деловитостью (да, еще недавно он думал, что, может быть, всерьез увлечется Джулиет). Но первые впечатления ненадежны. Взять, к примеру, ту же Джулиет. Она гордилась своей смелостью и решительностью, способностью открыто высказывать свое мнение и называть вещи своими именами, но после нескольких свиданий Нейт почувствовал, что, пожалуй, доминирующее ее качество – агрессивность. Она была хранилищем истин, очевидных и оскорбительных: подруге нельзя слезать с диеты, коллеге лучше бы посмотреть на себя со стороны, сделать выводы и не лезть из кожи вон – «звездой репортажа ему все равно не стать». Джулиет редко расспрашивала Нейта о нем самом, разве что осведомлялась иногда, бывал ли он в том или ином ресторане, и удивлялась, услышав, что нет, не бывал. Общих тем для разговора находилось немного, и Нейту частенько приходилось демонстрировать внимание к вещам и людям, никакого особенного интереса у него не вызывающим: специальным выпускам «Уолл-стрит джорнал», достоинствам и недостаткам цельного зерна в сравнении с очищенным, репортерам, представления не имеющим о бизнесе, а также фактам, подтверждающим, по мнению Джулиет, что высокий процент нью-йоркских мужчин настороженно и с опаской относится к женщинам, добившимся успеха в бизнесе.

У Джулиет все было в порядке – Нейт не сомневался, что многие мужчины находят ее неотразимой и желанной, – просто они друг другу совершенно не подходили. Тем не менее, приходя к выводу, что ошибся в первоначальном впечатлении – не только в случае с Джулиет, но и с другими женщинами, – он неизменно чувствовал себя болваном из-за того, что поддался чувствам и проявил больше, чем следовало бы, энтузиазма.

Конечно, этим женщинам тоже следовало слушать, что он говорил. А он говорил, что не ищет серьезных отношений. С другой стороны, и женщин винить нельзя. Глупо они вели себя или нет – неважно. Нравственные люди не пользуются слабостями других – так ведут себя владельцы трущоб или обдиралы, хватающиеся за любую возможностью задрать цену. А что еще делает мужчина, приглашая женщину на свидание, как не пользуется ее слабостью – надеждой на будущее, верой в лучшее, жаждой отношений и оптимистичной уверенностью в том, что мужчины хотят того же…

И на чем это все основано? На кого они возлагают надежды?

Улица дохнула холодком в обнаженную грудь. Нейт отступил в глубь комнаты. Пора начинать. Книга, о которой шла речь, вышла из-под пера израильского романиста левых взглядов. За последние недели Нейт познакомился с предыдущими сочинениями автора и просмотрел книги с похожей тематикой, но за ту, которую ему предстояло отрецензировать, до сегодняшнего дня еще не брался. Он быстро погрузился в текст и почти не отрывался, лишь изредка поглядывая туда, где солнце опускалось за серую зубчатую линию горизонта, складывающуюся из шести– и семиэтажных зданий. Текст чем дальше, тем больше разочаровывал чрезмерной сентиментальностью и нескрываемым самолюбованием. В какой-то момент Нейт поймал себя на том, что щурится в наступившей полутьме, и включил настольную лампу. Закончив чтение около полуночи, он сразу же взялся за ручку и работал еще несколько часов, после чего погасил свет и ненадолго прилег. Когда тьму за окном тронули розовато-оранжевые лучи восхода, Нейт уже сидел за письменным столом, склонившись над лэптопом. Он подошел к окну. В предутреннем тумане даже уличная церковь выглядела строгой и исполненной достоинства.

… утро – будто в ризы – все кругом одело в Красоту…

Надо обязательно, когда не спишь всю ночь, почаще обращать внимание на рассвет, сказал себе Нейт. Такое обещание он давал себе каждый раз, когда засиживался допоздна.

К середине утра солнце уже сияло вовсю. Облака рассеялись, а оставшиеся пушистые ниточки гонял по небу ветер. Нейт опустил жалюзи, закрываясь от невыносимо яркого света. К этому времени он уже подошел к изложению сути своей точки зрения. Разделяя возмущение автора по поводу определенных тенденций в современном Израиле, он писал о неизбежном в скором времени сдвиге страны вправо. Когда государство, провозглашающее верность либерально-демократическим принципам, твердо стоит на националистической основе, противоречие рано или поздно проявится в полную силу, даже если национализм обряжается в одежды сионизма. Теперь, в условиях, когда в стране растет число ортодоксальных евреев и русских иммигрантов, отметающих либеральный принцип как слабость, твердой почвы под ногами тех, кто готов спорить с ними, остается все меньше. В конце концов стране придется принять трудное решение, а не вести бесконечные дискуссии. («Аурит это точно не понравится», – подумал Нейт.)

Время от времени, шлифуя фразу или обдумывая контраргумент, Нейт поднимался и, заложив руки за голову, ходил по небольшому периметру комнаты. Ближе к вечеру он поднял жалюзи и выглянул на улицу. Над верхушками домов пронеслась тень облака, и на мгновение возникло ощущение, что и он сам не стоит на месте.

В начале вечера Нейт отправил законченную рецензию и облегченно вздохнул, как будто вырвался из темного и тесного подвала. Он принял душ, обмотался полотенцем и, оставляя полоску мокрых следов, вернулся в спальню. Щеки еще горели от бритвы. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отправить редактору письмо с несколькими незначительными поправками, которые пришли в голову за бритьем. Вместо этого Нейт собрал три чашки из-под хлопьев, две кружки, пустую банку «бад лайт», оранжевую керамическую тарелку с кусочками пиццы и несколько грязных бумажных полотенец. Не так уж и много мусора для человека, проработавшего, не отрываясь, почти двадцать четыре часа.

Сидя через час в ближайшем спорт-баре – голод утолен, интерес к бейсболу на большом плоском экране увядал по мере того, как нью-йоркские «янкиз» наращивали преимущество над балтиморскими «иволгами», – Нейт поймал себя на том, что думает о Ханне. Встретиться, поговорить о рецензии, которой он в целом остался доволен. Можно вскользь упомянуть Набокова – она бы оценила.

Позвонить? Выяснить, не хочет ли она составить ему компанию. Ну не смешно ли! И что дальше? Он практически засыпает на стуле и уже захмелел после одного пива. Да и не готов еще, пожалуй, начинать что-то новое…

Он оставил под стеклом несколько долларов и кивком попрощался с барменом, грубоватым здоровяком примерно одних с ним лет. Мальчишка из службы доставки пронесся на велосипеде, и Нейт лишь в самый последний момент успел отступить и не попасть под колеса. Ну не смешно ли так нервничать?!

И вообще, дело того не стоит.

Он решил, что позвонит на следующий день.

Ресторан, где они встретились, принадлежал к заведениям в стиле бистро – пол выложен черно-белой плиткой «в шашечку», банкетки обиты красной кожей, а вдохновение декораторы черпали в «Касабланке» и французском колониализме. Когда Нейт вошел, Ханна уже сидела у стойки со стаканом в руке. Косой луч солнца из окна пересекал полосой ее изящную спину, а потом, когда она повернулась, грудь и плечи.

Она была в приталенной блузке и узкой юбке, не совсем мини, но определенно выше колен. И выглядела очень хорошо.

– Хорошо выглядишь.

– Спасибо.

Нейт одернул футболку и только теперь заметил, что животик все-таки выступает. Он подтянулся и увидел, что джинсы, модные, когда-то выбранные для него Элайзой, обвисли и пузырятся на коленях, а карманы, где лежат ключи и бумажник, некрасиво оттопырились.

– Что, дождь ожидается? – спросила Ханна, имея в виду зонтик у него в руке, и повернулась к окну. Над крышами голубело ясное небо.

– Может, я получил неточную информацию.

Нейт рассказал, что зонтик, позабытый кем-то в кофейне несколько месяцев назад, ему дала сегодня работающая там девушка.

– От бесплатного ведь не отказываются, так? – Он критически осмотрел зонтик – большой, пурпурно-белый. – Ну, может быть, немного чересчур броский.

Ханна улыбнулась, снова поразив его сходством с Эмили Кованс.

– Надеюсь, я не становлюсь таким, как мой отец, – сказал Нейт, когда они расположились за столиком в задней части зала. – Он постоянно хвастается, что никогда не покупает посудные полотенца, потому что просто забирает те, которые дают в спортзале.

Ханна спросила, какие они, его родители – «когда не воруют полотенца».

Нейт уже пожалел, что сболтнул лишнее. Так получалось, что о родителях он всегда говорил с насмешкой – в прошлый раз, в баре, высмеял их отношение к Бруклину, – и ему самому это не нравилось. Стараясь развлечь собеседника, он частенько вышучивал их иммигрантские привычки: неполиткорректные высказывания по адресу разного рода меньшинств, защитную, почти детскую уверенность в своем превосходстве над американцами и американской культурой, чрезмерную и очевидную зацикленность на деньгах, недоверчивость к людям, подозрительность, убежденность в том, что все вокруг пытаются их обмануть. Нейт ничего не выдумывал, ничего не добавлял от себя, но в его изложении всегда что-то терялось. Он относился к родителям с куда большей симпатией и сочувствием, чем это следовало из его рассказов. Те, кто слушал его, слышали – так, по крайней мере, ему казалось – и подтекст: «Я не такой, как они, я учился в Гарварде, я живу в Нью-Йорке, я не какая-то там деревенщина». Особенно не повезло в этом смысле Элайзе. Он так и не простил ей искреннего, безжалостного, холодного смеха, каким она сопровождала его рассказ о том, как охали и ахали родители, глядя на выставленную в витрине и предлагаемую в аренду мебель. Они говорили, что кремовый с золотом лакированный кофейный столик и кровать с изголовьем в виде лебедя напоминают им о Версале.

– Они не такие уж плохие, – добавил Нейт, когда официант положил перед ними меню. – Милые люди.

Ханна была более снисходительна. Ее родители выросли в западной части Кливленда («не лучшей его части»). Ее дед работал на автомобильном заводе, и его мозговитому сыночку удалось-таки завоевать сердце ее матери, пользовавшейся немалой популярностью в Кентском университете, где они оба учились.

– Она даже была королевой школьного бала!

Отец Ханны специализировался на корпоративном праве. У нее было две старших сестры, обе состоявшиеся и вполне успешные, обе «больше среднезападные», чем она, и обе замужем – одна жила в Чикаго, другая в Кливленде. Но уже в восточной его части.

Они допили коктейли, и Нейт заказал бутылку вина.

– А у нас все как полагается, – прокомментировала Ханна. – Очень по-американски.

Пару недель назад она побывала у подруги в Кейп-Коде и жила в гостевом домике на берегу. В домике был винный погреб, а спальня выходила на веранду, с которой открывался вид на пляж и море. «Даже не верится, что такое бывает», – сказала Ханна. Нейт заметил, что богатым нравится демонстрировать гостеприимство людям артистических профессий. Им нужна аудитория, которая могла бы по-настоящему оценить то, чем они владеют. Это добавляет им гордости за свое богатство. Ханна сказала, что он слишком циничен. Просто у семьи ее подруги есть деньги. Почему ее гостеприимство подозрительнее гостеприимства других? Нейт объяснил, что вовсе не хотел обидеть ее подругу. Что говорил вообще – так сказать, на макроуровне.

– А, на макроуровне. Ну, тогда понятно.

Нейт тут же смутился. Ну зачем было пользоваться именно этим словом? Что за дурацкая привычка – увлечься, разболтаться и в итоге ляпнуть что-то такое, показать свою расчетливость, свою педантичную натуру, свой академический склад ума! На письме ему удавалось прикрывать это все обманчиво небрежным языком, а в разговоре – выработанным немалым трудом легким тоном, который частенько ускользал в устном общении. Ханна, при всей ее кажущейся робости, держалась спокойно и невозмутимо; это выражалось и в ее иронической, чуть сутулой позе, и в ее лукавом тоне, и даже в том, как невозмутимо она держала бокал.

– Я имею в виду… – начал он.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Просто думаю, что любая всеобъемлющая теория, основанная на недоразумении, ошибочном представлении или преувеличении, должна быть отвергнута.

Она простодушно улыбнулась.

Нейт рассмеялся. Ну почему женщины говорят, что мужчины должны бояться женщин, бросающих им вызов?

Официант разлил по бокалам остатки вина. За дверью ресторана их встретили мокрые и сияющие здания и тротуары. Нейт смахнул со лба упавшую каплю. Ханна недовольно взглянула на небо.

Нейт торжествующе помахал зонтиком:

– Я так и знал!

Ханна с притворным раздражением закатила глаза – типичный жест для женщины, когда она флиртует, – и шагнула под зонтик. Их бедра соприкоснулись. Они стояли так близко друг к другу, что Нейт почти чувствовал ее волосы на своем лице.

– Пойдем к тебе, – сказал он.

Ханна посмотрела на него испытующе, убрала за ухо волосы и даже отстранилась, насколько это было возможно, оставаясь под дождем. Похоже, она обдумывала его предложение со всей серьезностью. Нейту хотелось дотронуться до нее, но что-то, может быть, именно эта серьезность, удержало его, как будто, дотронувшись, он совершил бы некое противозаконное деяние, вроде подкупа присяжных.

– Хочу посмотреть на твое книжное собрание.

– Не смеши меня.

– Понимаю как согласие.

Нейт попытался остановить такси, двигавшееся по мерцающей огнями улице, как электрический автомобильчик по площадке аттракциона, но оно прокатилось еще футов двадцать, прежде чем остановилось. Они побежали к нему и с пьяным смехом забрались на заднее сиденье. Водитель, маленький, лысый мужчина, недовольно заворчал, услышав, что ехать надо в Бруклин, буркнул что-то в сотовый и стукнул кулаком по украшенному салфеточкой рулю. Жест этот вызвал новый взрыв смеха.

Проезжая по мосту, Нейт повернулся – посмотреть на уходящий за спину Манхэттен. Белые светящиеся цепочки тросов под сияющими башнями переброшенных через Ист-Ривер мостов напоминали ожерелья или фейерверк, застывший в самый впечатляющий момент. Знакомый, но неизменно волнующий вид в сочетании с «пластмассовым» запахом такси… и у него едва не закружилась голова. На такси Нейт реагировал примерно так же, как павловская собака на звонок. Пользовался он ими редко, только когда вез к себе новую знакомую.

Ханна жила неподалеку от Миртл-авеню, в квартире на втором этаже дома без лифта. Пока она кружила по гостиной, включая одну за другой маленькие лампы, Нейт стоял у двери. После того как загорелась третья или четвертая, комната постепенно осветилась, явив истертые деревянные полы и чистые белые стены с оригинальной лепниной наверху и почти без картин. Одну стену занимали книжные полки, с другой стороны полустена отделяла гостиную от кухни. Для Нью-Йорка комната выглядела необычно просторной, возможно, отчасти еще и потому, что мебели в ней было относительно немного. Нейту бросилось в глаза отсутствие дивана. И телевизора.

Ханна жестом указала ему на два непарных кресла, расположившихся у окна, по обе стороны треугольного столика. На подоконнике стояла пепельница.

Через оконную сетку в комнату проникал легкий ветерок, и тяжелый влажный воздух был чист и свеж. Ханна включила проигрыватель – какой-то парень играл на гитаре и пел, и голос его звучал печально и эфемерно.

– Думал, тебе нравится панк, – заметил Нейт вслед направившейся в кухню хозяйке.

– Что? – она обернулась. – Что? А, да. «Дисендентс». Другая эпоха.

Эпоха. Нейту это понравилось. И музыка была неплоха, хотя и напоминала ему о «Старбаксе».

Ветерок снова расшевелил воздух. Нейт откинулся на спинку кресла. Время и нормальная жизнь остались где-то там, он вырвался за их пределы и наслаждался приятным ощущением свободы. Согласно календарю, сегодня наступило лето, и его настроение поменялось вместе с сезоном. Свободен и безрассуден. Как когда-то в молодости, когда лето было затяжной возможностью, состоянием души, а не периодом, когда работа замедляется, потому что редактора в отпуске…

Ханна весело порхала по квартире, покачиваясь на подушечках пальцев при каждой смене курса. Привстав на цыпочки, она достала из кухонного шкафчика бутылку бурбона и два тонкостенных стакана с голубыми ободками. Стаканы она поставила на столик рядом с Нейтом, бутылку подняла и, держа ее высоко, как бармен, ловко направила в цель янтарную, мерцающую в свете лампы струю. Немного бурбона пролилось на столик, и капельки жидкости соединили дорожкой два стакана.

Нейт взял тот, что был ближе:

– Будем!

На столе в кухне он заметил фаянсовую посуду – белые с голубым чашки и тарелки.

– Что-то вроде этого моя мама привезла с собой из Румынии. – После того, как Ханна рассказала о своей семье, ему захотелось рассказать ей о своей. Она была совсем не такая, как Элайза.

Он вспомнил о ранчо из красного кирпича, в котором они жили. После уроков Нейт сидел с матерью за столом-трансформером в солнечной кухне 1960-х и пил чай. Мать тогда еще не работала на полную ставку. Он помнил, как размешивал кусочки сахара из фарфоровой сахарницы с тонкой выемкой по ободку и позолотой внутри. Поскольку, когда родители эмигрировали, вещей удалось взять немного, маленькая сахарница заняла в доме положение фамильной реликвии, бесценного сокровища. Оглядываясь назад, приходилось только удивляться, как мать находила что-то аристократическое в своей жизни в Румынии, что-то романтическое и «старосветское» – вопреки бедности, антисемитизму, серости и тупоумию.

– У нее еще осталось что-то от европейского снобизма. За чаем она говорила, что дети там не читают «эту, эту…» – тут она морщила нос, – «Энциклопедию Брауна».

Мать дала Нейту «Двадцать тысяч лье под водой». За чаем же она впервые заговорила с ним о своих любимых книгах. Отбросила за плечо свои длинные, медового цвета волосы и принялась объяснять, что Анна Каренина просто не могла больше так жить. Каренин был хорошим человеком, но его доброта – при этом мать сжала сыну руку костлявыми пальцами – не радовала. На ободке ее чашки оставались пятна от красной помады.

– Наверно, у нее там было мало друзей, – быстро добавил Нейт, почувствовав вдруг, что сказал лишнее. – Они с отцом действительно другие.

Ханна кивнула.

Хорошо, что не стала спрашивать об их браке и о том, какую интерпретацию – довольно своекорыстную, как понял Нейт уже взрослым, – ему давала мать.

Он поднялся и подошел к книжным полкам.

– У тебя много Грина.

Больше всего здесь было старых, в бумажной обложке, изданий, напечатанных в 1960-х.

– Я выросла католичкой.

Она притопала к нему, неся с собой сладковатый аромат бурбона. Нейт повернулся и поцеловал ее.

Через секунду она отстранилась. Опустила глаза. Свет от лампы вспыхнул на длинных ресницах, придав лицу апатичное выражение. Но потом она сама все испортила. Сказала, что он может остаться, если хочет, но она предпочла бы…

Ханна прикусила губу.

– Наверно, мне надо было сказать это раньше, до того как ты сюда приехал.

Нейт торопливо, как будто получил замечание, отступил. Она нервничала, словно имела дело с каким-то мерзавцем, который мог рассвирепеть и изнасиловать ее только за то, что она не пожелала с ним переспать.

– Все в порядке. – Он выглянул в кухню. – Как тебе будет угодно.

– Просто… – Ханна на мгновение оторвала взгляд от пола и посмотрела Нейту в глаза. – Просто мы не настолько хорошо знаем друг друга. Это главная причина.

Нейт пощелкал костяшками левой руки. Прожить без секса можно, но чего ему не хотелось, так это заводить долгий и малоприятный разговор на этот счет.

– Я понимаю. Это не проблема. Правда.

Она, должно быть, уловила нетерпеливые нотки, потому что тут же насупилась.

– Вот и отлично. – Ханна выдала подобие улыбки.

Нейт сунул руки в карманы и снова повернулся к книжным полкам:

– Скажи-ка мне вот что. Это имеет какое-то отношение к тому, что ты католичка?

Она ошарашенно моргнула. Потом вскинула бровь:

– Нет. Это имеет отношение к тому, что ты еврей.

Нейт рассмеялся – от души. А когда успокоился, от недавней неловкости не осталось и следа. Ханна, похоже, тоже справилась с раздражением и, прислонившись к шкафу, с любопытством посмотрела на Нейта.

Он погладил ее по щеке:

– Если ты не против, я бы остался.

Она кивнула:

– Я не против.