Глава 16

С этой дамой – виной – Нейта связывали давние интимные отношения.

Он чувствовал себя виноватым, когда проходил мимо обитавшего в их квартале бездомного, средних лет мужчины в очках, с тронутой сединой шевелюрой-афро, певучий рефрен которого – «Не поделишься долларом, брат?» – преследовал его эхом, как эффект на данс-ремиксе. Он чувствовал себя виноватым, когда в офисном здании на Манхеттене видел возившего шваброй пожилого вахтера со скрипучими суставами и сползшим на воротник подбородком. Чувство вины подавало голос, когда какой-нибудь официант в ресторане – латинос с пустым лицом или азиат – наливал воды в его стакан. Он представлял, каково это, отработать десяти– или двенадцатичасовую смену и вернуться в убогую квартирку, которую делишь с дюжиной других, таких же, как ты. Оно, это чувство, просыпалось в сабвее, когда, по мере того как поезд углублялся в Бруклин, белых в вагоне становилось все меньше, а оставались почти исключительно черные. Черные и уставшие. Те, кто постоянно перерабатывал и недополучал. Он чувствовал себя виноватым, когда, подгоняемый обстоятельствами, поднимался ранним зимним утром и, спеша по продуваемым ветром улицам, видел торговцев-азиатов, устанавливающих свои кофейные тележки и дышащих на замерзшие пальцы. А он? Что такого сделал он, чтобы заслужить более легкую, по крайней мере, в сравнении с ними, судьбу?

Интеллект достался ему от рождения. По счастливой случайности. Как другим достается красота. Сказать, что он вкалывал, не разгибая спины, было бы преувеличением. Примерно таким же, как если бы, получив хороший нож, ты заточил его и начистил – замечательно, конечно, что ты так постарался, но ведь нож тебе кто-то дал! И так не только с интеллектом. Ему становилось не по себе каждый раз, когда он думал о своих предках, дедушках и бабушках, живших в Восточной Европе, – местечках, погромах и вещах еще более страшных.

В таком контексте мелкие романтические разочарования привилегированных одиноких женщин в Нью-Йорке просто не заслуживали внимания. Однако уже на следующий после разрыва с Ханной день Нейта догнало давящее чувство вины.

В парке его как будто накрыло густое облако раздражения, из-за которого он ничего не видел и не понимал, и которое позволяло оправдать любое поведение. Тогда ему казалось, что он вел себя вполне достойно и что в стремлении вывернуться из силков, таких мягких и таких стесняющих, он мог бы быть жестче и беспощаднее. В последние два-три месяца в их с Ханной отношениях случались ситуации, когда он едва ли не героическим усилием удерживался от того, чтобы не высказать откровенно все, что об этом думает. И вчера, за бранчем, и после мелькали моменты столь колючие и острые, что его выдержка на протяжении всей прощальной сцены была едва ли не демонстрацией благородства. Он не сказал «хватит», не встал и ушел, как поступили бы на его месте многие другие. Многие другие посоветовали бы ей остыть, имея в виду, что у нее не в порядке с головой.

Но уже сегодня, бродя бесцельно по квартире, таскаясь из комнаты в комнату, Нейт не ощущал вчерашнего пыла. Он чувствовал себя виноватым. Виноватым по многим разным пунктам. Например, в том, что заглядывался на ту женщину в ресторане. В том, как вел себя вообще.

И еще кое-что сбивало с толку. Не раз и не два, когда их отношения ухудшались, когда они начали портиться, он, после того как раздражение проходило, испытывал сожаление. Он всегда думал, что, позлившись, когда в голове прояснялось, мог оценивать ситуацию беспристрастно, видеть ее в истинном свете. Теперь же все выглядело так, словно он постоянно пребывал в состоянии фуги, переходя от одного настроения к другому и не успевая даже подумать о том, чем вызвано это беспрестанное колебание туда-сюда.

Он просто избегал Ханну.

Накануне, в парке, когда Ханна обвинила его в том, что он не пытался ничего сделать, он счел ее упреки безосновательными, но теперь спрашивал себя, а не подстроил ли все сам – решил, что она не нужна ему больше, и обставил дело так, чтобы она оправдала его слабеющий интерес к ней. Потому что знал – конечно, знал, не дурак же, – что ее сомнения и опасения – это в том числе, если не целиком и полностью, следствие его поведения. И, разумеется, ее тревоги и беспокойства (Ты злишься? Позволь, пожалуйста, приготовить тебе завтрак?) только усугубляли ситуацию, действуя ему на нервы. Но в том-то и дело, что вести себя по-другому он не мог. Поступая не лучшим образом – дуясь, обрывая ее, пялясь на ту женщину, – он лишь повиновался некоему неодолимому импульсу. А ведь когда-то она ему нравилась, и даже очень…

Нейт подошел к окну и остановился, глядя, прищурившись, на белое, как лист бумаги, небо. Проблема заключалась в том, что она по-прежнему ему нравилась. Даже теперь. Вот что смущало больше всего.

Строгий голос в голове громогласно объявил, что он тупица и ничтожество. Ее сбивало с толку его поведение. Он видел, как она съеживается, замыкается, нервничает и погружается в уныние, становится кем-то другим, кого он едва узнает. И говорил себе, что вовсе не заставляет ее быть с ним. Говорил, что она может порвать с ним, когда захочет.

Но теперь Нейт задумался о том, что сказала Аурит. Вернее, не сказала, а написала. Ее отец, когда его упрекали в чем-то или критиковали, всегда отвечал одинаково: «Если тебе что-то не нравится, уходи». Аурит утверждала, что для человека, чье доминирующее положение в отношениях позволяет ему просто не воспринимать всерьез неудовлетворение другого только лишь потому, что его ничто к этому не побуждает, такая реакция есть проявление стопроцентного мужского шовинизма: «Это то же самое, что в 1950-е заявить чернокожим южанам: «Извините, но если вам не нравится, как с вами здесь обращаются, вы всегда можете вернуться в Африку».

С другой стороны, Ханна не была каким-то обделенным гражданскими правами меньшинством, подумал Нейт, отходя от окна и шлепая из спальни в кухню. И какое такое у него особое положение? По крайней мере, он сам ничего не просил и не требовал. Его всегда возмущало ее смирение, готовность терпеть его выходки, плохое настроение. Ее согласие быть жертвой. Да, она огрызалась, злилась, но то были бури в стакане воды, возмущенные трепыханья попавшего в силок зверька. Она, можно сказать, дала ему полный карт-бланш, словно нарочно для того, чтобы ему было легче помыкать ею. И вот теперь он поставлен перед необходимостью стать судьей самому себе, нести ответственность за них обоих. Это несправедливо.

От таких рассуждений на какое-то время полегчало. Потом пришла еще одна мысль: а если она терпела его потому, что этого хотел он? Терпела, пока он не перегорел. Он всегда останавливался, как только чувствовал, что перешел некую линию, и она на самом деле может уйти. Она позволяла ему мучить ее, потому что он ей нравился. Может быть, она даже любила его.

От такой мысли Нейт даже вздрогнул.

Потому что, ну же – где найти такую, чтобы и без действующего на нервы тика, и без всяких физических изъянов? За что он может упрекнуть ее? Какие претензии предъявить? Что выпивала иногда лишнего? Так он и сам мог. Что несерьезно относилась к его книге? Нет, поначалу, до того, как их отношения резко пошли на спад, Ханна воспринимала его вполне уважительно. Что не была в нем уверена? Ну, так все женщины такие. А те, что утверждают обратное, – они и есть самые ненормальные.

Нейт вспомнил, какой была Ханна на вечеринке у Франчески Как-Ее-Там. Как защищала свою позицию от наскоков Джейсона. И как он сам в тот вечер, да, был счастлив…

Подумав, Нейт решил позвонить Кристен. Если такая женщина, как Кристен, волевая и умная – детский онколог, – более трех лет состоявшая с ним в интимных отношениях, сохраняет о нем высокое мнение, то все не так плохо и он не такой мерзавец, каким сам себя сейчас воспринимает.

Кристен взяла трубку после второго звонка – голос сильный, сочный и все еще знакомый.

– Нейт! Рада тебя слышать.

Где-то на заднем плане затявкала собака.

– Корки, наш новенький. Ему всего год, немецкая овчарка.

Кристен жила в Боулдере с остепененным в медицине и философии мужем, занимавшимся чем-то почетным и впечатляющим – Нейт забыл, чем именно, – в медицинской школе. (Кажется, управлял какой-то клиникой, высокотехнологичной и нацеленной на гуманитарные проекты.)

Кристен сказала, что у них с Дейвом все хорошо. Даже отлично. И новый дом отличный, хотя они еще только-только обустраиваются.

– Нет времени.

– Но время на трех собак находится?

– Находится, – согласилась она.

– Бегаешь?

– В сентябре участвовала в Денверском марафоне, – скромно призналась Кристен.

Нейт рассмеялся:

– Ты не меняешься.

Он услышал, как ее окликнул Дэвид.

– Секунду, ладно? – Кристен отвернулась и заговорила с Дэвидом, но теперь ее голос звучал искаженно и не ясно. Нейт представил обед в их доме: свечи на столе, на клетчатых половичках растянулись собаки, у стены, на деревянном полу, коробки и ящики.

– Расскажи, как ты, – сказала Кристен, закончив разговор с Дэвидом.

Стоя у окна, Нейт рисовал круги на запотевшем стекле. На угловатый, постиндустриальный бруклинский ландшафт – бурливое море билбордов, строительных кранов и серых приземистых жилых домов – опускались сумерки.

– Бывало и лучше.

Он рассказал, что порвал с еще одной хорошей девушкой.

– Действительно хорошей. Лучше многих.

Не получилось. Что-то не сработало. Он чувствовал – это трудно было объяснить. Все стало как-то «тяжело». Он понимал, что не оправдывает каких-то ожиданий. Наверно, не проникся ею как следует. Впечатление было такое, что он постоянно ее подводит, а она постоянно на него злится. Ничего хорошего. А к концу отношения стали такими, что они оба просто задыхались. Это же что-то значит, да?..

– Ну, конечно, Нейт. Конечно, значит. Что же тут хорошего, если задыхаешься.

– Да уж.

– Думаю, была какая-то причина, почему ты не хотел идти вперед с… этой… с Ханной. Даже если эта причина тебе сейчас не ясна, она была.

Судя по сдержанному тону – Нейт даже представил, как она сморщила нос, – Кристен уже решила для себя, что Ханна – та еще штучка, и это ясно всем, кроме него самого.

Но что, если – сказать об этом Кристен он не мог – с Ханной все в порядке? Что, если проблема-то как раз в том, что это она просто перестала ему нравиться? Возможно, отношения с Ханной тянулись так долго, намного дольше, чем остальные, потому что обычно его влечение ослабевало параллельно с утратой интереса к самой девушке. Как правило, женщины начинали действовать на нервы примерно тогда же, когда он терял к ним сексуальный интерес. Такое сочетание доставляло приятное ощущение – он не какой-то вертопрах. Проблема с Ханной состояла в том, что утрата влечения к ней не сопровождалась переменой в его чувствах к ней как к личности. Это поднимало его в собственных глазах.

– А не может быть, что причина моего внутреннего раздрая в том, что это я облажался?

– Ничего ты не облажался.

Правильно. Нейт уже забыл, что в мире Кирстен «облажаться» – означало, что ты шестилетний мальчишка с опухолью размером в грейпфрут. И вспомнив об этом, он снова (так неизбежно случалось каждый раз, когда он разговаривал с Кристен) подумал, что его проблемы для нее – это проблемы декадентствующего ньюйоркца, копающегося в собственных драмах. Он уже слышал, как Кристен передает суть разговора Дэвиду, когда они садятся ужинать за свой стол со свечами.

«Бедный старина Нейт, единственный в Нью-Йорке парень, который никак не может остепениться». – «Умный?» – спрашивает Дэвид. – «Да, но очень, очень, знаешь ли, невротичный, весь в себе». Нейт для них – занимательный контрапункт их добродетельного, общественно ориентированного образа жизни, а его проблемы и несчастья лишь подтверждают правильность их выбора.

Не помогло. Нейт повернулся спиной к окну. Стекло приятно холодило кожу через футболку.

– А еще я чувствую себя виноватым. Никак не мог решиться. – Ему вспомнилась та ночь, когда они с Ханной пили бурбон в ее квартире. – Точнее, постоянно менял собственное мнение. Как какой-то псих.

– А для чего тогда свидания? – спросила Кристен. – Разве тогда ты не принимаешь решение?

– Наверно.

– Нейт, – с чувством заговорила она. – Ты встречался с ней… сколько? Месяца четыре? Пять? И несколько месяцев не мог решить, правильно ли поступил. В следующий раз будь осторожнее. Но – сделай паузу. По крайней мере, ты не водил ее годами за нос, и ей еще не поздно завести детей.

– Да.

Кристен, как понял Нейт, не одобряла романтических страданий женщин. Да, она была хороша, очень хороша, но сфера ее симпатий оставалась немножко ограниченной. Ей всегда недоставало воображения. Здравомыслящая, дисциплинированная, она позволяла себе только одну слабость: презрение к тем, кто не справлялся с организацией своей жизни так же компетентно – или дальновидно, – как она со своей. (У нее было немало бойфрендов, и каждый новый появлялся как раз перед тем, как она расставалась со старым; так продолжалось вплоть до Дэвида.)

Разобравшись, к своему удовольствию, с темой Ханны, Кристен переключилась на описание последних проделок Корки – с участием садового шланга и соседской горгульи. (Горгулья, да? Где они вообще обитают?) Слушая ее вполуха, Нейт пришел к выводу, что он, чисто теоретически, тоже не сочувствует судьбе Ханны. Просто безо всяких теорий ему было плохо.

Разговор закончился, и Нейт еще немного побродил по погрузившейся в сумерки квартире, не включая верхний свет, чтобы не нарушить установившуюся гармонию в настроении внешней реальности и внутренней. Он вспомнил первую ночь, которую провел здесь с Ханной. Они долго сидели, разговаривали. Трахались. Во второй раз часа в три или четыре. И снова говорили. Он начал целовать ее, потом навалился сверху. Он инициировал секс! Невероятно. Сил уже не осталось, но член не соглашался с доводами рассудка, который боялся, что ничего не получится, а если получится, то будет чем-то вроде обязаловки, работы. Но нет, вышло как надо, по-настоящему хорошо…

Нейт открыл холодильник и заглянул внутрь, слушая тихое шипение.

На металлической решетке лежал поникший пучок сельдерея, купленный Ханной. Она думала, что он, может быть, съест его с арахисовым или… нет, миндальным маслом. Ханна не понимала, что когда он проголодается, ему недостанет терпения почистить и порезать сельдерей. Но вот миндальное масло ему нравилось. Миндальное – лучше арахисового.

Нейт закрыл холодильник.

Вина не была единственным, что он чувствовал.

– Я всегда думал, что она… ну, как бы…

Нейт подался вперед:

– Да?

– Ну…

– Что?

– С причудами.

– С причудами?

Джейсон задумчиво наморщил лоб, а потом заговорил, медленно, с усилием, как будто решал сложную задачу: облекал в слова некие трудные для понимания, абстрактные идеи:

– Ты не пойми меня неправильно – Ханна мне нравится. Но вот тебя в паре с ней я представляю плохо. Вместе вы оба какие-то нервные. Например, когда она разговаривает с тобой, у нее даже голос становится чуточку визгливый. А еще – при тебе она как будто раздражительная. Не знаю. Просто мне это все кажется немного странным. По-моему, я даже не видел вас счастливыми вместе. Ты и не выглядел счастливым.

Они сидели у окна в баре, неподалеку от квартиры Джейсона.

– Но, может, это я?.. – сказал Нейт.

– Ты о чем?

– Может, я сам виноват в том, что несчастен. Может, я… не знаю… не очень-то и старался.

Джейсон откинулся на спинку стула и потер затылок, отчего волосы взъерошились и стали похожи на щетину.

– Говоришь, не очень-то и старался? Может, потому и не старался, что не был счастлив. Так ведь? Ты же не мазохист какой-то, – он сплел пальцы. – Нет, конечно. Ты не мазохист. И уж о своих интересах позаботиться умеешь.

Нейт пощипывал защитную пленку на подлокотнике. По стеклу равномерно стучал дождь. Он чувствовал, что должен защитить Ханну от Джейсона. (С причудами? Но ведь Ханна вроде нравилась Джейсону, нравилась по-настоящему.) Когда-то, очень давно, Джейсон сказал, что Ханна не его, Нейта, тип. Как это он тогда выразился? Что ему нравятся девушки, которые «юные и требуют внимания». Может, Джейсон и злорадствует теперь в душе – его предсказание сбылось.

Нейт предпочел бы поговорить с Аурит, но она улетела в Германию. После общения по телефону с Кристен он хотел было позвонить Питеру в Мэн, но потом подумал, что обзванивать всех знакомых, чтобы обсудить с ними свой разрыв с Ханной, как-то не очень по-мужски. Да и разговаривать с Питером на эту тему было бы нелегко. Питер, романтическая жизнь которого походила на высохшую пустыню, подходил к таким вещам со своей точки зрения. Он считал само собой разумеющимся заводить отношения с женщиной, если она клевая и симпатичная и ты ей нравишься. Питер и сам так поступил, однажды.

Сейчас же Нейту хотелось поскорее сменить тему, что ему и удалось, причем достаточно легко. Через пару минут Джейсон уже рассказывал о своем следующем эссе – о меритократии – уверяя, что это будет хит.

Нейт положил руки на столик.

– То есть ты не оспариваешь тот факт, что она у нас уже есть, но утверждаешь, что меритократия плоха сама по себе?

Джейсон энергично закивал:

– Справедливость в меритократии есть всего лишь почитание исключительного таланта. Для всего неисключительного – а это, по определению, подавляющее большинство – меритократия представляет систему более жесткую, чем та, которую она сменяет…

– Чем рабство? Феодализм?

– На каждого Джуда Незаметного, – гнул свое Джейсон, – пойти в Оксфорд которому помешала наследственная классовая система, приходится тысяча других каменщиков, обделенных интеллектом Джуда. Меритократия хороша для парней вроде Джуда, имеющих талант. Другим она ничего хорошего не сулит.

– Подожди. Если твой Джуд пойдет в Оксфорд, чем это плохо для остальных каменщиков? Ситуация примерно та же, что и в случае с браками между гомосексуалистами, разрешение на которые никак не отражается на браках традиционных. Я к тому, что мне ни первый, ни второй не грозят.

– Проблема в том, что остальные выставляются тупицами. Еще бы! – Джейсон покачал головой. – Если каждый остается в том состоянии, в котором и появился на свет, то в этом нет ничего зазорного, но если во власти человека подняться, перейти в состояние более высокое, то неспособность сделать это становится персональным крахом.

– А, понятно, – облегченно протянул Нейт – пока они оставались в привычных рамках отвлеченной дискуссии, он чувствовал себя спокойно. – Знать свое место и мириться с ним – так лучше для всех, а особенно для бедных. Где-то я уже это слышал. Так говорили все апологеты аристократии. Королева Виктория, к примеру.

Джейсон шумно вздохнул:

– Разница – и это должно быть очевидно – между мной и каким-нибудь тугожопым тори состоит в том, что тори отрицает существование Джуда, отказывается признавать наличие сколь-либо значительного числа талантов в «низших сословиях». И даже если он признает их наличие, его отношение к такому таланту всегда враждебно. Взять хотя бы антисемитизм высшего общества…

– И все-таки! Ты против того, чтобы Джуд поднялся – сохранение статус-кво предотвращает недовольство собой других синих воротничков. Может, тебе стоит поделиться своим миролюбием с другими?

Джейсон добродушно пожал плечами:

– Каждый выражает любовь по-своему.

Следующий круг был за Нейтом. Бар, в котором они сидели, отличался от других тем, что его в равной степени посещали как черные, так и белые обитатели квартала. Джейсон захаживал сюда частенько, подтверждением чему было то, как приветствовал его бармен. На мгновение Нейт увидел друга глазами человека за стойкой – симпатичный на вид мужчина, хорошо одетый, общительный, приятный клиент…

Нейт медленно вернулся на место, осторожно неся перед собой два полных пива.

Через какое-то время разговор вернулся к теме отношений.

– Мужчинам, как правило, нужна причина, чтобы закончить отношения, женщинам – чтобы их сохранить, – объявил Джейсон, размахивая кружкой. – Вот почему мужчины после разрыва ищут в отношениях плохое, дабы подтвердить правильность такого решения. Женщины, со своей стороны, пытаются найти то, что могло бы предотвратить разрыв.

Выплеснувшаяся пена поползла по стенке кружки. Теплая волна благодарности к другу коснулась Нейта. Джейсон знал, что ему нужна компания, и остался, несмотря на позднее время, на то, что завтра на работу. Остался и пил наравне с ним.

– В личных отношениях мужчины и женщины такие же, как мужчины и женщины в оргазме, только наоборот, – бушевал Джейсон. – Женщины жаждут отношений, как мужчины жаждут оргазма. Все их существо подчинено этому императиву. Мужчины же хотят отношений так, как женщины хотят оргазма: время от времени и при благоприятных обстоятельствах.

Нейт уходил из бара в куда лучшем настроении, чем то, с каким пришел.

Возвращаясь домой под дождем, он размышлял над тем, что сказал Джейсон, и вспоминал одну давнюю размолвку с Аурит. Она жаловалась на парня, который порвал с ней незадолго до того, и говорила, что он ошибся с тем, чего хотел. Аурит доказывала, что отношения нужны в равной степени и женщинам, и мужчинам, только вторые об этом не знают. Свою неудовлетворенность мужчины списывают на какие-то другие причины, чем огорчают женщин, видящих, как они принимают решения, идущие во вред обеим сторонам. Нейт же говорил, что слово «нужны» при таком определении просто теряет свое значение. Если человек считает, что не хочет отношений, и находит счастье в дружбе или работе, то как можно утверждать, что он страдает от некоего глубинного стремления вступать в какие-то там отношения?

Вот и дом. Нейт поднялся по ступенькам и, повозившись немного с ключами, открыл дверь. Едва переступив порог, он ощутил теплую волну нежности к своему скромному жилищу. Какое ж это удовольствие, быть дома, одному!

Нет, вот уж ему точно не нужны никакие отношения.

Утром Нейт проснулся довольно рано. Оплатил счета за электричество, телефон и Интернет и купил билет на автобус до Балтимора – на Рождество. Выпил кофе с редактором литературного журнала, пожелавшим опубликовать его эссе о коммодификации сознания. По пути домой заглянул в бакалейный магазин. Домой вернулся с кучей пластиковых пакетов, от перекрутившихся ручек которых на пальцах остались красные полоски (захватить холщовый мешок он позабыл – отчасти умышленно: из-за его непрезентабельного вида). День выдался ясный, и квартира купалась в золотистом свете. Крикливые, пронзительные голоса, преследовавшие его накануне, убрались восвояси.

В электронной почте обнаружилось письмо из Гамбурга, от Аурит. Он писал ей днем раньше. «Тороплюсь, но хочу сказать, что мне очень жаль слышать такое о тебе – Ханне. Может, даже жальче, чем тебе. Плохо, что не поговорили раньше. По-моему, ты не очень хорошо подумал о причинах плохой динамики, выражаясь твоими же словами. Может, стоит попробовать? Или уже поздно? Так или иначе, надеюсь, ты не будешь против, если я напишу Ханне? Переживаю за нее. Еще поговорим, О.».

Жальче, чем тебе? И что бы это, черт возьми, значило? Ох уж эта Аурит. Он удалил письмо – чтобы не портить настроение.

Нейт подобрал с простыни визитную карточку Иена Зелмана. Накануне, вернувшись из бара, он забрал ее с комода и прихватил с собой в постель, намереваясь безотлагательно позвонить Грир, но, к счастью, так и не решился. Теперь Нейт сидел на кровати с телефоном. Солнечные лучи резали воздух яркими полосами. Грир ответила после второго звонка. Ее голос в трубке звучал по-девчоночьи звонко и вместе с тем как-то знойно. Ее смех отозвался приятным волнением. Разговаривая с ней, прижимая трубку плечом к подбородку, Нейт поглаживал ладонью волосы и широко улыбался.

Пару дней позже Нейт наткнулся в Манхэттене, куда приехал на встречу с редактором, на Эми Перельман. В последний раз он видел ее лет пять или шесть назад, когда она только-только получила степень магистра делового администрирования. Теперь Эми работала в инвестиционном банке. Она рассказала, что занимается слияниями и приобретениями, что представлялось «делом совершенно несексуальным несколько лет назад, когда все делали большие деньги на деривативах и прочих штуках, которые никто толком не понимает», но теперь, по прошествии времени, даже рада, что «не ввязалась ни во что такое». Заметив, что бонусы по-прежнему невысоки, Эми печально покачала головой. Нейт не сразу понял, что она говорит без всякой иронии, совершенно серьезно, не притворяясь тугоухим инвестиционным банкиром.

Эми также сообщила, что недавно обручилась, и жеманно протянула руку, демонстрируя кольцо. Жест показался Нейту неуклюжим и немного провинциальным. Вообще-то он не привык обижаться, когда с ним флиртовали, но в том, как это делала сейчас Эми, делала равнодушно, без огонька, было что-то агрессивно-снисходительное. Она вела себя так, словно до сих пор оставалась самой популярной девушкой в школе, а он – обожающим ее мальчишкой, словно каждой полуулыбкой швыряла пригоршню монеток, которые он, ползая, подбирал с земли. А ведь хотя Эми и оставалась, чисто технически, довольно-таки красивой, прежнего эффекта на него она уже не производила. Некоторый избыток макияжа и искусственный оттенок блондинистых волос добавляли лет, отчего она выглядела старше многих женщин ее возраста, не связанных ни с какими корпорациями.

Не помогало и то, что она была не в курсе его относительного успеха в жизни. Когда они виделись в последний раз, он оставался погрязшим в нужде писателем-фрилансером и жил в крохотной мансарде в Бруклине.

– У меня почти без перемен, – сказал Нейт и скромно добавил, что у него скоро выходит книга.

– Замечательно, – ответила она, похоже, не вполне поняв, о чем речь. Может, подумала, что он публикуется за свой счет? Нейту удалось-таки ввернуть, что он пишет для престижного журнала.

– Круто, – сказала Эми, но он видел: для нее это ничего особенного не значит. Нет, она не стремилась выказать пренебрежение (даже заметила, что «слышала, Бруклин похорошел»). Вещи, благодаря которым Нейт считался успешным в своем кругу, имели мало ценности за пределами этого круга. Его злило, что Эми не способна увидеть в нем равного, и раздражало то, что его это злит. Почему это так важно?!

По дороге домой Нейт много думал об этой встрече. Он и помыслить не мог, что придет день, когда Эми Перельман, чья резинка, возможно, все еще лежала в каком-нибудь ящике в доме его родителей, потеряет для него всю свою притягательность. Открытие это выглядело еще более поразительным, что незадолго до того Нейт совершенно случайно встретил еще одну свою школьную знакомую. Будучи на чтениях неподалеку от Колумбийского университета, он увидел ту самую, с курчавыми волосами, поклонницу театра, при виде которой он закатывал когда-то глаза. Мишель Голдстейн с ее pas de deux и coup d’йtat.

Дома, просматривая почту, Нейт не удержался от смеха. Но смеялся он не над Мишель, а над идиотизмом и притворством юности. Мишель и впрямь оказалась молодчиной. Все эти годы она работала юристом в профсоюзах. Искренняя, восторженная, придерживающаяся левых убеждений, как настоящий активист старой школы из Верхнего Уэст-Сайда. Там она и жила, с мужем и сыном. Муж был артистом. («Не очень-то честолюбив – он очень талантлив и много играет, не на Бродвее, конечно, – но, скажем так, мы обходимся без няни. Что весьма кстати, поскольку позволить ее себе мы не можем».) Семья теснилась в старой квартирке на пересечении 104-й и Риверсайд, которую ее муж много лет делил с другими. Она пожаловалась на то, как сильно за это время «разбогатели» соседи. Волосы ее, наспех собранные в пучок, оставались немного растрепанными, джинсы не подчеркивали соблазнительно формы, но при всем при этом она была куда как привлекательней Эми Перельман.

Все еще думая об этом, он включил компьютер, открыл почтовый ящик, обнаружил письмо от Ханны и тут же – довольно безрассудно, поскольку содержание могло быть любым – кликнул по нему «мышкой». На экране открылось новое окошко. Он сел.

«Дорогой Нейт.

В парке, на днях, я сказала, что не злюсь. Думаю, я не лгала. Я просто была в полной растерянности.

Разозлилась уже потом. И первое, что меня задело, это то, что, когда я сказала, что у нас не получается, ты кивнул. Какого черта? Несколько недель назад я сказала, что останусь с тобой только при условии, что ты пообещаешь постараться. Это что-нибудь значило для тебя? Я же имела в виду, что не хочу отношений с человеком, который только кивает, когда я предлагаю разбежаться. И еще – я злюсь, когда думаю о той ночи у меня дома. Почему ты убедил меня остаться с тобой, если сам этого не хотел? Играл в какую-то свою игру?

Так что, да, я злюсь. На тебя, да и на себя тоже. Потому что никогда не думала, что так опущусь, что позволю кому-то так обращаться со мной.

Я знаю, что заслуживаю лучшего, и, откровенно говоря, другие парни относились ко мне лучше.

От тебя я ничего такого не ждала. До того, как мы сошлись, я слышала про то, как ты обращаешься с женщинами. И поначалу думала, что ты и впрямь занят только собой. Что принимаешь все как само собой разумеющееся, что я только о том и мечтаю, чтобы встречаться с тобой, потому что ты ведь мнишь себя пупом земли. Мне это сильно не нравилось. Я говорю об этом сейчас, потому что потом, когда дела пошли все хуже и хуже, я постоянно напоминала себе о том времени, когда было еще не поздно, когда я еще не влюбилась в тебя, когда уйти было легко. Я словно надеялась, что, не сдавшись тебе сразу, каким-то образом застраховала себя от будущей боли. Оказалось, не застраховала. В конце концов я все же расслабилась. Доверилась тебе. И теперь жалею об этом. Не хочу устраивать сцены. Знаю, отношения складываются не всегда. Но я помню, как было еще не очень давно. Было замечательно. По крайней мере, я так думаю. Мне казалось, между нами что-то есть, что-то настоящее. Мне казалось, я знаю тебя и ты – меня. Глупо, да? Все время спрашиваю себя, что я сделала не так? Может, была слишком капризная или неуживчивая? Или наоборот? Может, надо было выставить тебя сразу же, как только почувствовала, что ты меняешься, а не верить тебе на слово, когда ты говорил, что все в порядке? Я постоянно задаюсь этими вопросами, хотя и знаю, что нельзя думать так, будто все зависело от меня, будто это я была обязана заботиться, чтобы все получалось, предугадывать твои желания и подстраиваться под них. Знаю только одно: каждый раз, когда я пыталась поговорить с тобой о том, что у нас происходит, у меня возникало чувство, что ты говорить об этом не хочешь. Я нервничала, боялась, что надоедаю тебе, чувствовала, как ты отстраняешься, и не хотела оттолкнуть еще сильнее. Теперь я об этом жалею. Было же ясно – что-то не так. Я оглядываюсь и понимаю, что, по большей части мы вели себя глупо, стараясь не замечать слона в комнате. Может быть, если бы мы поговорили по-настоящему, было бы лучше? Иногда я думаю о чем-то, что было очевидно для меня, и меня бесит, что то же самое не было очевидно для тебя. Например, почему нам было так хорошо с Джейсоном и Питером? Наверно, потому что они вели себя так, будто им и впрямь интересно услышать мое мнение, которое тебя почти не интересовало. (Кстати, спасибо тебе за это – за то, как ты обращался со мной в последнее время.) Но потом я вспоминаю, каким грустным ты выглядел в парке, когда сказал, что беспокоишься из-за того, что не способен сохранять отношения.

Может, ты и впрямь так же расстроен всем этим, как и я. Если да, то, может быть, нам стоит поговорить прямо сейчас, подумать, что случилось. Может, еще не поздно разобраться во всем честно и открыто. Наверно, не стоило мне посылать это – я уже перегорела. Но не хочу бояться быть честной…

/Ханна/».

Прочитав письмо, Нейту захотелось тут же что-то сделать. Хлопнуть крышкой и швырнуть чертов лэптоп в стену. Или пробежать миль десять в гору. Или почитать что-нибудь бодрящее, суровое и ясное, в духе настоящей, мужской философии. К примеру, Шопенгауэра. А вот чего ему точно не захотелось, так это возвращаться к Ханне.

Письмо Нейт прочитал не слишком внимательно – не смог. Читать было настолько неприятно, что некоторые предложения он просто пропустил. В какой-то момент появилось чувство, что, открыв письмо, он оказывает Ханне любезность, как если бы, застав ее в неловкой позе, вежливо отводит глаза. (Взять хотя бы ту часть, где она упоминает других. Ему даже стало стыдно за нее – такая безнадежность, такое отчаяние…) И все же он прочитал достаточно. Более чем. И все понял. Письмо, его заключительная часть – поговорить, разобраться во всем честно и открыто – показались ему умышленно обманчивыми. Понятно же, что они старались сохранить отношения, делали для этого что-то, и разговор в парке только подвел итог. Письмо выдавало ее растерянность и смятение. Она металась между злостью и необузданным, почти отчаянным желанием дернуть – еще раз – ручку игрового автомата в надежде на другой результат. Но на каком основании? Только потому, что он сказал, что не способен сохранять отношения? Да, так оно и было, он говорил совершенно искренне, но, говоря так, имел в виду моменты, когда ему действительно становилось страшно, но потом ведь этот страх улетучивался. Теперь это совершенно его не беспокоило. И уж конечно, ничто не могло заставить его держаться за отношения, которые явно умерли.

Кроме того, было в письме и еще одно, отнюдь не обязательное, болезненное напоминание о причинах, почему он не хотел больше быть с ней. Оно вернуло все чувства – вины, страха, дискомфорта, – которые с некоторых пор ассоциировались с ней.

И все же письмо накладывало некоторые обязательства. Ханна явно расстроилась. И он просто обязан сделать для нее что-то. Следующие несколько дней прошли в раздумьях. Сначала Нейт собирался написать письмо, но почти сразу же понял, что на текст примерно равного объема его не хватит, а несколько строчек, прилепленных к ее внушительному массиву, будут выглядеть жалким, скудным и даже оскорбительным добавком. Сочинять же достойный по размеру ответ ему, наверно, не хватило бы терпения, но самое главное – и это даже пугало его немного, – он совершенно не представлял, что сказать. Не говоря об этом напрямую, Ханна как бы предлагала ему сесть за компьютер и произвести на свет нечто равнозначное. Как будто это так просто, как будто каждый способен вот так взять и выразить свои чувства! Ничего подобного Нейт, как бы ни старался, выдать бы не смог. Даже проходив весь следующий день по квартире, он так и не разобрался до конца в своих мыслях и чувствах, а то, в чем разобрался, выглядело путано и вызывало не совсем приятные мысли. В последующие дни Нейт пришел к выводу, что с несчастьем вполне можно справиться, если подойти к делу правильно. И это означало, что нужно не останавливаться, не топтаться на месте, а двигаться дальше.

Невозможно написать – нужно позвонить. Несколько раз он был близок к этому, но в последний момент откладывал. Никак не мог определить, что лучше: поговорить по телефону или за чашечкой кофе? Последнее представлялось вариантом более предпочтительным, но такая ли уж это хорошая идея? Кофе займет больше времени, чем звонок. Она будет ждать, что он скажет много такого, чего ему совсем не хочется. И дело не только в нем самом. Ему не хотелось оказаться в ситуации, когда придется говорить то, что заденет ее чувства. А вот то единственное, что он действительно хотел ей сказать, наверняка было последним, что она пожелала бы услышать. Он хотел сказать, что сожалеет о том, что не расстался с ней раньше, что не рассмотрел раньше очевидного: у них ничего не получается и никогда не получится. Не стоило ему кивать в парке. Тут Ханна права. Ему вообще не стоило встречаться с ней тогда. Теперь-то Нейт понимал, что там, в ее квартире, просто не проявил выдержки – им следовало расстаться в тот момент. Но понравится ли Ханне слышать такое? Вряд ли. А больше ему, в общем-то, и сказать нечего. К тому же растянувшиеся в бесконечную цепь выяснения отношений с Элайзой наглядно показывали, чем это все может отозваться. Он не хотел еще одного затянутого и – что уж скрывать – болезненного диалога. И Ханна ведь – не Элайза. Она – женщина более зрелая, к ней и требования другие.

Может быть, разговор по телефону, короткий и доброжелательный, все-таки наилучший вариант?

Каждый раз, решившись на первое или второе, звонок или кофе, он никак не мог заставить себя сделать последний шаг, говоря, что примет окончательное решение позже; что обязательно это сделает – то или другое – потом…

Через неделю после того письма, чудесным солнечным утром, Нейт возвращался домой от Грир. Возвращался в прекрасном настроении – ночь удалась, очень удалась. Дома он обнаружил еще одно письмо от Ханны. И сразу же понял, что облажался. Надо было сделать хоть что-то. Строка с темой осталась пустой. Нейт щелкнул по сообщению.

«Боже, поверить не могу, что была такой идиоткой. Поверить не могу, что написала тебе то письмо в черт знает каком настроении. Хочу сказать, я забираю его. Ты еще больший кретин, чем я себе представляла. Даже не потрудился ответить – невероятно. В любом случае я хочу сказать еще только одно. Ты действительно слаб в постели».