Головокружение

Сегодня на улице Консерватории идет сильный снег, и серые шиферные крыши стали молочно-белыми. Я приникла к окну моего кабинета, праздно размышляя о том, как страстно дети любят снег. И тут я осознала, что смотрю вниз, на группу парижанок, которые целуются на улице, несмотря на непогоду. Мы, выросшие на ферме, ходили в снегопад в пуховиках (предпочтительно ярко-оранжевого цвета, чтобы не стать мишенью подвыпившего охотника, который уничтожил не зверя, а упаковку из шести бутылок). На этих парижанках темные пальто с туго затянутыми поясами на тонких талиях. Они наклонялись друг к другу, клюнув в щеку, как воробышки, и их шарфы — алые, цвета лаванды или тусклого золота — вспыхивали сквозь падающие хлопья снега. С моего наблюдательного пункта они казались инопланетянами, столь же непохожими на меня, как стая павлинов — на индюшку.

Однажды — в тот год, когда у нас было еще меньше денег, чем обычно, — моя мать сняла в столовой шторы, на которых были изображены парусники пятнадцатого века, и сшила нам с сестрой платья. Возможно, политкорректный контингент еще двадцать лет не превратит Христофора Колумба из святого в дьявола, но я еще в детстве возненавидела конкистадоров за то, что вынуждена была носить «Нинью», «Пинту» и «Санта-Марию» весь тот год, и в снег, и в солнце.

Парижанки на моей улице никогда не носили портьеры из столовой. Это сразу видно. В ту минуту, когда я это констатировала, в памяти возникли картинки моих несчастных школьных лет, как кошмарное телешоу семидесятых. Мой выпускной бал проходил в гимнастическом зале — правда, я не помню его так отчетливо, как платье, которое было тогда на мне. Как ни печально, так со мной бывает довольно часто. Чтобы его купить, я подрабатывала официанткой в кафе. Менеджер заставлял нас одеваться в белые блузки и широкие юбки, собранные в талии — мы выглядели, как члены семейства фон Трапп. На заработанные деньги я купила платье для выпускного бала именно того оттенка розового, который совершенно не подходил к моим волосам. Мой кавалер принес мне букет из полуувядших роз, и их головки свисали с моей руки, как пьяная женщина, которую несут в постель.

Годами я пыталась объяснить Алессандро, что это такое — вырасти на ферме Среднего Запада, за чертой города, в котором 2242 жителя. Он никогда не мог этого понять. Алессандро вырос во Флоренции, в Италии, а его знакомство с Америкой в основном ограничивается Восточным побережьем. Кроме того, у него досадная манера противопоставлять свои истории моим. Если я описываю, как это ужасно: кружиться в гимнастическом зале в платье цвета лососины под сладкие звуки «Лестницы в небо», он немедленно начинает рассказ о семейной поездке в Швейцарию.

Поэтому несколько лет назад, получив приглашение на вечер встречи в мою школу, я решила, что это удобный случай познакомить мужа с моим прошлым. Прибыв в Мэдисон, мы узнали, что его население за эти двадцать пять лет сократилось более чем вдвое. На Главной улице стоял один пикап, и — честное слово, я не придумываю! — к нам катился клубок перекатиполя. Я взглянула на Алессандро, чтобы удостовериться, что он уловил символику, но он с надеждой посматривал на парикмахерский салон, ожидая, что из-за него выскочат ковбои — как в «спагетти»-вестернах, на которых он вырос.

Вечер встречи был устроен в клубе «Ветеранов иностранных войн», располагавшемся в подвальчике. Я говорила себе, что теперь все будет иначе: ведь ныне я профессор и автор бестселлеров. В общем, могу высоко держать голову. Но, увы: болезненное ощущение приниженности, угнетавшее меня в школе, вернулось, как только я увидела тех же людей, беседовавших друг с другом, как и двадцать пять лет назад. Хотя, конечно, темы изменились. «Она выстрелила из дробовика сквозь потолок, — прошептала одна из моих одноклассниц. — Надеялась застрелить своего неверного мужа (они занимались любовью прямо в ее постели), но попала в шерифа. Пуля угодила ему прямо в ногу». Я открыла рот, чтобы спросить, что делал шериф в чужой спальне, но она уже перешла к другой теме. «Ты же слышала о Линдсей-Рей, не так ли? — Я отрицательно покачала головой. — Она поселилась с семью или восьмью гомиками в Миннеаполисе, а потом забеременела. Прямо непорочное зачатие, да?» Пили водку, в которую было добавлено немного сока, и Алессандро очень развеселился. Время от времени он возвращался ко мне, чтобы доложить о своих беседах — как слегка подвыпивший Гаррисон Киллор. «Ты не говорила с той женщиной, у которой уже шесть внуков? Поразительно!» Он недоверчиво покачал головой. Мы, казалось, еще недавно приучали детей пользоваться туалетом, поэтому Алессандро не представляет себе, что можно так рано обзавестись внуками.

После того, что показалось мне еще одним тяжким четырехлетним испытанием, программа вечера продолжилась. Мой одноклассник, который теперь был мэром Мэдисона, начал раздачу призов. Честно говоря, я не помню, за что мне дали приз. Так же, как и в случае с выпускным балом, деталь, связанная с предметами туалета, затмила главное событие. Когда я вышла вперед, мне вручили огромную пару «семейных» мужских трусов не первой свежести, к которой были прикреплены две дощечки; сверху свисала веревка. Мэр назвал это «норвежской дамской сумочкой». Я понесла этот трофей к нашему столику, из последних сил стараясь улыбаться.

И тут наконец, наконец, наконец-то я увидела на лице Алессандро выражение, которого давно ждала: неприкрытый ужас. «Тебе это дали, потому что ты пишешь романы?» — прошептал он. Я понятия не имела. Вообще-то я даже не помню, что было дальше. Может быть, все присутствовавшие в зале вернулись домой с норвежскими сумочками; может быть, комитет по организации вечера встречи всю ночь не спал, прикрепляя трусы своих дедушек к деревянным дощечкам. Раньше я интуитивно сознавала, что никогда не избавлюсь от комплексов — и винила в этом мою мать и платья из портьер в столовой. Но после норвежской дамской сумочки я склонна ее простить.

Она хотела, чтобы мы были леди, уехали из Мэдисона и воспитали своих детей там, где никто не слышал о норвежской дамской сумочке. Теперь у меня есть алый шарф и черные сапоги на высоком каблуке. Я живу по другую сторону океана от Миннесоты. Мне удалось пережить тот год, когда я носила портьеры из столовой — и рассказать об этом.

Женщины внизу, под окном моего кабинета, перестали чмокаться и разошлись по своим делам. А снег все падает, густой и неизбывный, как падает в Миннесоте, — и, как выяснилось, так же и в Париже.

Слишком много шоколада и хрустящего хлеба… Я решила раз в день пешком подниматься по лестнице в нашу квартиру на четвертом этаже. На каждом этаже всего одна квартира, поэтому такого рода вторжение ново для маленькой собачки, которая живет под нами. Песик начинает тявкать, как только моя нога касается первой ступеньки, заливается лаем, когда я добираюсь до второго этажа, а к третьему приходит в неистовство. Я тяжело дышу, когда открываю свою дверь — и он, наверно, тоже, вымотанный своим рвением в духе Пола Ревира. Правда, его слышим только мы двое.

Снег на темно-серых черепицах напротив окна моего кабинета похож на белый мех, приставший к крыше — словно дом таким образом защищается от ледяного воздуха. Но я уже знаю Париж: к полудню выглянет холодное солнце, и снежный мех растает, а вода ринется в подземные канализационные трубы.

Выкладывая продукты в холодильник, я опрокинула поднос со льдом, и кубики льда рассыпались по всему полу. Алессандро наклонился, чтобы их собрать, и неожиданно повел себя так, как будто ему девять лет. Мне пришлось сражаться с нахальным мальчишкой, который совал мне лед за воротник.

Сегодня утром я шла по улице Клери, где в витринах маленьких магазинов выставлены только отрезы тканей. Из них, словно из бревен, сложены хижины. Чем дальше я шла, тем стильнее становились магазины, и яркая синтетика сменялась льняными тканями кремового цвета и изысканными шелками. Отрезы уже не были сложены, как бревна, — их поставили вертикально. Рулон обивочной ткани был слегка развернут, чтобы продемонстрировать огненные цветы; рядом находился темный твид, как будто созданный для шотландского лорда, шагающего по вересковым пустошам.

В конце улицы Клери есть лавка, где продают кружева. Тысячи образцов выплескиваются из шкафчиков, стоящих вдоль узких стен. Поближе к двери — кружева цвета хурмы и шафрана, в которые вставлены крошечные зеркальца. Отдельно выставлены мотки черных кружев, на которые нашиты жемчужины, а также кружевные манжеты цвета меди.

В квартире над нами начался капитальный ремонт. В кухне у нас абажур в виде широкого конуса — он называется «абажур-кули». Мы только что обнаружили, что вода непрерывно льется по шнуру и абажуру, образуя по краям капли, которые ниспадают, как мишура. Алессандро побежал наверх и вернулся с главным мастером. Тот вошел в кухню, оценил ситуацию и сказал: «Не пользуйтесь этой лампой — возможно, она не будет гореть».

Может ли быть более жестокий жребий, чем необходимость сидеть на диете в Париже? Я не говорю, что сожалею обо всей съеденной сметане, — потому что ничуть не сожалею. Но если я не хочу столкнуться с необходимостью полностью обновить свой гардероб, мне нужно проявлять сдержанность в еде. Насколько я понимаю, француженки пьют много бульона из лука-порея, когда им нужно похудеть. Я просто записываю все, что съела. Короче говоря, я худею от стыда, а не от бульона из порея.

На небе ни облачка, и оно голубое и ясное, но мимо моего окна почему-то проплывают маленькие снежинки. Их относит в сторону, и они такие пушистые и задумчивые, словно принадлежат к другой части мира и попали сюда случайно.

За пять минут до того, как ей нужно было ложиться спать, Анна сообщила, что на прошлой неделе учитель музыки кричал на нее до тех пор, пока она не пообещала попрактиковаться со своим магнитофоном. «Но я забыла, — сказала Анна, пожав плечами. — Теперь он будет снова на меня кричать». — «Где магнитофон? — спросила я. — Ты можешь попрактиковаться прямо сейчас!» — «Мам-м-ма, — закатила она глаза, — он в моем шкафчике, в школе, как всегда. Если я заберу его домой, то могу потерять». Такая вот железная логика.

Виной моему ужасному французскому то обстоятельство, что голова забита английскими словами. Возьмем, к примеру, слово «веселый». Досадно, что оно почти утратило первоначальное значение и в основном употребляется как «гей». Для меня оно связано с радостью от рождественской канители, от вальса на палубе «Елизаветы II», от свинга в бешеном ритме, под который танцуют солдаты перед возвращением на фронт.

Мило по-прежнему нежно любит Луку — своего первого владельца. Правда, теперь уже совершенно ясно, что эта собака не для мальчика, поскольку ее любимые занятия — есть и спать (именно в этом порядке). Когда Мило был пухленьким щенком, Лука сочинил песенку: «Мило, драгоценный Мило, сладкий, нежный Мило…» Он по-прежнему напевает ее, хотя теперь Мило стал размером с юного тюленя. Он не помещается на коленях, так что Лука лежит на полу, головой на животе Мило, и поет ему в рекламных паузах.

Возвращаясь домой с тяжелыми сумками, которые оттягивали руки, и с замерзшими ногами, я утешалась, вспоминая, как лежала на мхах в лесу Миннесоты, где надо мной склонялись кудрявые папоротники, и вдыхала благословенный теплый аромат трав и земли.

Я знаю, что вышла замуж правильно. Вчера вечером мы пошли в кино на фильм «Простые сложности» с участием Мэрил Стрип. Нам пришлось сидеть врозь — через два человека — из-за удивительно грубой женщины, которая отказалась передвинуться. Сначала я разозлилась, но фильм шел, и я вдруг осознала, что прислушиваюсь к смеху Алессандро, как будто он — незнакомец. Мы истерически смеялись в одних и тех же местах. Обычно я этого не замечаю, потому что муж всегда рядом, но вчера вечером я поняла, какое это счастье — быть замужем за человеком, чувство юмора которого полностью совпадает с твоим.

В Нью-Джерси отец Мэхони носил черную сутану, обтягивавшую его величественный живот, а иногда надевал сверху пурпурную ризу. По сравнению с ним наш местный священник просто модель от Диора. Сегодня на нем был белый стихарь с отделкой из кружев, связанных вручную, и с оборкой внизу. Сверху он надел ризу из малиновой парчи с аппликацией в виде темно-зеленого креста из бархата, украшенного золотыми вышитыми узорами.

У нас только что чуть не случилась семейная размолвка из-за того, должен ли Мило оставаться у нас всю весну и снова сесть на диету (чего определенно не произойдет в Италии). Марина сказала, что когда мы оставили его во Флоренции столько лет назад, он чувствовал себя брошенным и именно поэтому стал так много есть. Несомненно, никого не удивит, если Мило вернется в Италию с моей свекровью, где она будет и дальше его баловать.

Вчера я пошла вместе с приятельницей в Музей Жакмар-Андре — дом супружеской пары, жившей в девятнадцать веке. Они были страстными коллекционерами. Их коллекция просто великолепная — одна ванна стоила того, чтобы заплатить за вход. Больше всего мне понравилась картина Жана Оноре Фрагонара, на которой изображена мечтательная, чувственная молодая женщина. Перед ней стоит художник, шаловливо приподнимая тростью ее юбку. Если вы собираетесь съездить в Париж, непременно посетите этот музей. Кафе снабжается изумительной кондитерской Шторера. Николя Шторер был придворным кондитером короля Людовика XIV. Он прославился тем, что создал всеми любимую «ромовую бабу». Я отведала ее, отставив диету по такому случаю — думаю, он бы этим гордился.

В метро мой взор приковала потрясающая теплая полушинель. В нее была одета длинноносая парижанка, которой было за сорок. Полушинель из блестящей черной кожи, со «змеиным» тиснением. На талии — пояс, на манжетах — застежки; были еще и эполеты, и большие карманы. И при этом — белый кружевной шарф и шляпа водителя автобуса, игриво сдвинутая набок. Эмма Пил из «Мстителей», но на галльский манер.

По-видимому, мы перестарались с политкорректным воспитанием. Вчера вечером Анна совершенно серьезно сообщила мне, что ее учительница итальянского — расистка. Они смотрели, а потом обсуждали «Звездные войны» (правда, я не понимаю, что может дать этот фильм для образования). «Ты говорила мне, что никогда не следует судить о людях по их расе и обзывать их», — напомнила Анна. Так что же все-таки обсуждала учительница? Оказывается, инопланетные расы в сцене в баре.

«Ле Бон Марше» — магазин с роскошным отделом деликатесов. Вообразите стол, заставленный плоскими коробками со свежими бежевыми яйцами. Их окружают картонки с крашеными пасхальными яйцами… Выбери яйца в коробочке пастельных тонов и приготовь чудесный омлет!

Я решила сесть на диету во французском стиле — за исключением бульона из порея. Французские обеденные тарелки меньше американских, и французы едят очень маленькие порции, отказываясь от добавки. Алессандро ворчит, когда я заказываю полную порцию и ему приходится доедать бóльшую часть. Я нахожу, что пара ложек крем-брюле гораздо лучше, чем ничего.

Вчера весь класс смеялся над Анной, когда она сделала ошибку в умножении двузначных цифр. А Лука вернулся из школы с тенью под глазами и с контрольной работой по математике, исчерканной красными чернилами. Учиться в итальянской школе гораздо труднее, чем в их бывшей школе в Нью-Джерси. Иногда я не могу заснуть ночью, размышляя о том, правильно ли мы поступили, приехав сюда. Мои дети унаследовали от меня способности (точнее, их полное отсутствие) к математике, и им приходится вдвое труднее оттого, что занятия проходят на итальянском языке.

Зонтики недолго задерживаются в моих руках: я ломаю их и бросаю в мусорные баки, забываю в ресторанах, такси, автомобилях, самолетах. Но, конечно, с ними не всегда так плохо обращались: в девятнадцатом веке их делали из шелка, и эти изящные, кокетливые вещицы должны были защищать нежную кожу леди, а также демонстрировать их изысканный вкус. На выставке старинных зонтиков я узнала также, что их часто отделывали кружевами.

В витрине «Ле Бон Марше» висят огромные золотые клетки для птиц. Искусственные канарейки посажены на жердочки рядом, а в клетках — дамские сумочки от Луи Вюиттона. В самой большой — роскошная темно-синяя сумочка из блестящей тисненой кожи. Рядом, но не в клетке, сидит желтая канарейка и, склонив головку, смотрит на сумочку, которая (по-видимому) слишком красива, чтобы позволить ей улететь, и должна жить в золоченой клетке.

Сегодня Марина сказала, что, вернувшись во Флоренцию, первым делом подыщет нового ветеринара. Тот несносный ветеринар, который сказал, что Мило страдает ожирением, слишком молод и не понимает его эмоциональные проблемы. Алессандро с риском для собственной жизни заметил, что это уже третий доктор, который клевещет на вес Мило, и что самое большое значение имеет не возраст ветеринара, а цифры, которые показывают его весы.

Выйдя из дома пообедать, мы с Алессандро прошли мимо четырех девочек-подростков, сидевших на решетке с подогревом. Они тщательно стряхивали пепел со своих сигарет в решетку, и им удавалось выглядеть при этом почти взрослыми. Но их выдавали юные голоса, устремлявшиеся в небо вместе с дымом от сигарет — казалось, что запели на холоде канарейки из витрины «Ле Бон Марше».

Вчера вечером мы с Алессандро ходили в кино. На обратном пути мы увидели мужчину, который бил чечетку. Из его CD лилась мелодия в исполнении Люка Эллингтона. У этого человека были длинные худые ноги, на голове — шляпа. Его ноги так быстро выбивали чечетку на тротуаре бульвара Пуассоньер, что казалось, будто танцует паук в маленьких туфельках для чечетки.

Я влюбилась в сверкающие облицованные стены метро. У большинства станций — свой собственный стиль, восходящий ко времени ее постройки. На станции «Мадлен» — жемчужно-лазурные плитки, и там имеется барельеф со стилизованным изображением волны. Волна создает сложный рисунок с буквами «СЮ» — они означают Северо-южную линию, созданную в 1900 году. На станции «Ситэ» — цветы с четырьмя лепестками зеленого бутылочного цвета. Станцию «Конкорд» обновили лет двадцать назад, и огромный свод над туннелем линии 12 полностью облицован белыми плитками, на каждой из которых — по одной черной букве. Это напоминает мне то время, когда мои дети еще малышами прикрепляли к холодильнику магнитики в виде букв. Я вскрикивала от притворного восторга, когда получался «кот». Но надписи на этих плитках метро гораздо величественнее: это отрывки из Декларации прав человека времен Французской революции.

Я спросила, не сходит ли Алессандро за восхитительным шоколадным муссом в кондитерскую на улице Рише. Он ответил: «А я думал, что ты на диете». Эти семь слов — самое опрометчивое его высказывание за все долгие годы нашего брака.

Вчера, к восторгу Анны, Домитиллу бесцеремонно выгнали из класса и велели ждать на скамейке, пока не закончатся занятия (то есть несколько минут). Увы, сегодня Анну выставили с урока математики и сослали на ту же самую скамью. Я высказала предположение, что, быть может, они с Домитиллой похожи больше, чем того хочется Анне.

— Итак, за что тебя выгнали из класса? — спросила я.

— За непослушание, — мрачно ответила Анна. — Учитель не понимает моего чувства юмора.

Сегодня я сидела в кафе и читала Клода: он сравнивает жизнь во Флоренции с жизнью в Париже. По его мнению, жизнь во Флоренции делает человека остроумным («полагаю, большинство людей»). Я в этом сомневаюсь, имея перед глазами доказательство противоположного в лице моих флорентийских родственников по мужу. Далее Клод пишет, что в Париже человек «живет слишком быстро, как мышь под кислородной маской», и, скорее всего, умрет в тридцать лет. Моя сестра — кладезь всех генеалогических сведений — сообщила мне, что Клод родился в 1884 году (это значит, что во время пребывания в Париже ему было двадцать четыре или двадцать пять) и дожил только до сорока двух лет. Быть может, все дело в этом парижском кислороде.

Алессандро только что вернулся после беседы с Флораном — тот в отчаянии. Заглянув в Фейсбук, он обнаружил, что предмет его обожания, официантка из Италии, сменила свой статус. Она «состоит в связи»! Флоран с грустью сказал, что она намеренно не сказала ему об этом лично, и оскорблен ее скрытностью. Я считаю, что, учитывая его скудный итальянский и ее несуществующий французский, она могла так и не узнать о его страсти — не говоря уже о честных намерениях. В конце концов, он ведь даже не воспользовался романтическими фразами, которым его научил Алессандро.

Сегодня утром в Париже (и в нашей квартире) так темно и тихо, что у меня возникло ощущение, будто я совсем одна. Небо цвета серой фланели, и мрак нарушает лишь мансардное окно еще одной особы, которая рано встала. Женщина, живущая в этой мансарде, выкрасила свои стены в желтый цвет, и отраженный свет похож на весенний крокус. Если бы свет мог звучать, ее окно сыграло бы концерт.

Сегодня мы проходили мимо витрины магазина, за которой видна комната, где полно голых манекенов с сосками (как заметила Анна) и слишком уж идеальными фигурами. Они стояли группами, болтая и попутно демонстрируя, что умеют поднять руку или слегка наклониться. Только на одном манекене было короткое черное платье для коктейля и парик с беспорядочно разметавшимися локонами. Эта дама-манекен сидела, вызывающе скрестив ноги, и из-за великолепия ее платья и парика остальные почему-то казались в пятьдесят раз обнаженнее и эротичнее.

Этот год мы начали, как любая современная американская семья: с многократных звонков по сотовому. Однако я несколько месяцев назад случайно оставила свой на столике в Лондоне и так и не купила новый. Жизнь без телефона становится более раскованной, одинокой и яркой. Моя семья этого не понимает. «А если мне понадобится с тобой поговорить?» — причитает Анна. «Ведь мы уже заплатили за него по договору», — возмущается Алессандро. Но я упрямо остаюсь «вне зоны доступа».

Я случайно явилась свидетельницей марша протеста, организованного профсоюзами. Он совсем не похож на те, что я видела в Соединенных Штатах. Протестующие не спеша шли маленькими группами, потягивая кофе. Они не выкрикивали «раз, два, три» — так подбадривают себя американцы. В каждой четвертой или пятой машине играла музыка, так что, идя мимо них в противоположную сторону, я услышала рок, рэп и, наконец (из машины ассоциации больниц), Генделя.

Я пытаюсь научить Анну не связываться с очень хорошенькой и очень вредной девочкой в ее классе. Эту «Королеву пчел» зовут Беатрис. Анна стремится дать ей сдачи, что только ухудшает положение. Сегодня утром я спросила, входит ли Домитилла в число придворных королевы. Выяснилось, что Домитилла не «крутая», и эти маленькие пчелки буквально ею помыкают. К ужасу Анны, я объявила, что мы пригласим Домитиллу к нам в гости поиграть.

Моя любимая статуя в Париже — скульптурная группа Буассо «Ля Дефанс дю Фуайе» на Эспланаде Инвалидов. Алессандро сказал мне, что «foyer» означает очаг. Это объясняет, почему месье, высокий и смелый, стоит, готовый сражаться с драконами, а жена и ребенок прячутся у него за спиной. Он очень стройный, и на нем ничего нет, кроме набедренной повязки. С точки зрения американцев, он похож на одного из первых исследователей — особенно если учесть, что у него один мокасин. Но есть одно важное различие: он сохранил (и подровнял) свои роскошные французские усы.

У Анны и у меня болит горло — я считаю, это из-за того, что мы мерзли два дня, пока вчера не исправили паровой котел. Она уютно устроилась рядом со мной и время от времени читает вслух из книги о Гарри Поттере (для Анны чтение — занятие коллективное).

«Полуденное солнце висело на небе совсем низко», — читает она, а потом говорит: «Мне это нравится, потому что солнце действительно ни к чему не подвешено — это круто».

Спасибо вам, Дж. К. Роулинг, за то, что научили хотя бы одну одиннадцатилетнюю девочку радостям образного языка!

Вчера днем к нам пришла Домитилла, главный враг Анны. С тех пор как Домитилла под влиянием порыва ударила Анну, она стала для моей дочери персоной нон грата. Но — о чудо! — эти двое мирно играли несколько часов подряд. «Она меня любит, — сообщила Анна после. — И я подумываю о том, не полюбить ли и мне ее».

Новогоднее решение Луки — перейти в десятый класс. Перевод сложных глагольный форм с латыни на итальянский (на котором он бегло говорит, но спрягает с трудом); создание подробных архитектурных чертежей; пьесы для одного актера на французском… Да, этот год был тяжелым испытанием для Луки. И он первый заявил, что ему ни к чему так напрягаться. Но сегодня он прекрасно сдал экзамены по классическому театру и математике!

Годами, пока я растила детей, мне приходилось отказываться от ванны и наскоро мыться под душем. Я не могла даже спокойно сходить в туалет, чтобы за дверью кто-нибудь не ныл! А теперь, как только Анна укладывается спать, я ищу прибежище в горячей воде. Страницы романов в мягкой обложке закручиваются от пара, как в ту пору, когда мне было пятнадцать. Я чувствую, как мое тело становится сильным, свежим и здоровым.

Сегодня утром, когда мы с Анной шли по узкой улочке, направляясь в школу, было почти совсем темно. И вдруг огромная стая скворцов спустилась и пролетела у нас над головой — между домами справа и консерваторией слева. Их крылья чернели на фоне жемчужного неба. Добравшись до тупика улицы Консерватории, они дружно повернули и полетели обратно — так близко, что мы слышали шум их крыльев. Словно ангелы спустились проведать парижскую улицу, растянувшуюся на два квартала.

Анна пришла из школы вся в слезах. На нее кричали на уроке французского за то, что она забыла домашнее задание, на уроке итальянского — за то, что тайком читала Гарри Поттера, на уроке математики — за то, что неправильно решила задачи. На перемене ее оставили в классе за то, что она разругалась с мальчиком, написавшим ее имя на доске (неясно, что заставило его это сделать).

— Был только один хороший урок — английского языка, — заявила она. — Я единственная правильно написала: «Оранжевая сумка находится в спальне».

Уж извините, но я не выразила восторгов по этому поводу.

Вчера у нас ночевала Николь, подруга Анны. Они играли в «Монополию», пока Николь не сказала (по-французски): «Я же говорила тебе, что классно играю!» На что Анна ответила (по-английски): «Давай попрыгаем на моей кровати!» Сегодня утром я напекла блинов, и Николь быстро свернула из них блинчики. Анна последовала ее примеру. Я считаю, что новая жизнь моей дочери увлекательна, но она с этим не согласна. «Когда мы поедем домой? — только что спросила она. — Ты сказала „год“, а мы здесь уже два».

Сегодня мы с Алессандро пошли на наш крытый рынок и увидели, что там продают самые первые нарциссы в этом году. От них исходит нежный аромат, и они бледно-желтые, с ярко-оранжевой сердцевиной. Мы купили несколько нарциссов, а когда вышли на улицу, шел снег. Мои весенние цветы прибыли домой, припорошенные дыханием зимы.

В нашей церкви пожилые мужчины садятся у правого прохода — поближе к туалету. Почтенный седовласый буржуа с внушительным животом и с усами, как у моржа, всегда садится справа от алтаря. По пути в туалет все останавливаются, чтобы пожать ему руку и негромко обменяться парой слов. Месье Усач похож на мэра в одном старом французском фильме: Мэр Мужского Туалета.

Когда вы выходите со станции «Елисейские Поля», то, прежде чем добраться до той части улицы, где располагаются магазины, попадаете на узкую дорожку, украшенную выставкой поп-культуры на огромных вращающихся плакатах. Раньше тут были увеличенные снимки лучших обложек «Вог». А теперь? Клинт Иствуд. Странно видеть этого антигероя вестернов на самой фешенебельной улице Парижа.

Мой отец оправляется после перелома бедра. Желая подарить ему что-нибудь красивое и полезное, мы с Алессандро пошли в «Канн Ансьенн де Колексьон» — магазин, где продаются трости. Там были китайские трости, на которых вырезаны птицы, и старинные французские, с жизнерадостными обнаженными нимфами на ручке. Мы выбрали очаровательную трость, сделанную для сельского ветеринара примерно в 1900 году. Верх откидывается, и обнаруживается спрятанный метр, которым измеряют рост лошади. Мой дедушка был фермером, а мой отец до сих пор тоскует по открытым просторам полей. Эта трость очень его порадует.

На станции метро «Инвалиды» в 8.30 утра пахнет тостами с маслом, и это напоминает мне, как моя мама намазывала масло на домашний хлеб. Сегодня Анна сказала с мечтательным видом: «Я обожаю этот запах свежих круассанов». И мне пришло в голову, что сейчас она запечатлела в памяти запах, который вспомнится ей через несколько десятилетий.

Когда я сегодня шла по улице, мне бросились в глаза оранжевые ягоды, свисавшие с двух маленьких кустиков в горшках. Они стояли по обе стороны от «двери» в походную палатку на тротуаре. Внутри был мужчина, кормивший на пороге воробьев. «Bonjour, madame!» — воскликнул он и так заразительно улыбнулся, что я помахала в ответ. И, только пройдя полквартала, я подумала, что он, наверно, голоден.

Флоран все еще безутешен. Алессандро рассказал, что его собеседник подумывает взять на работе отпуск и поехать в тот итальянский город, где живет бессердечная официантка. Я отчасти понимаю ее решение. Роман сильно осложняется, если двое говорят на разных языках — особенно в самом начале. Я не могла правильно произносить имя Алессандро по крайней мере две недели после того, как мы начали встречаться. Потом уже было неудобно спрашивать, как оно должно звучать. К счастью, из Англии приехал друг и научил меня произносить итальянское «р». В общем, каким-то образом мы справились.

За время пребывания в Париже нам встретилось несколько маршей протеста. Больше всего мне нравится хвост процессии: за последним пешим участником марша едут четыре-пять зеленых уборочных машин. В них сидят коллеги тех, кто идет в колонне впереди. Водители вовсю отрываются на улицах, свободных от автомобилей: они наслаждаются быстрой ездой, попутно занимаясь уборкой.

Сегодня Анна вернулась с непроницаемым, замкнутым лицом. Оказалось, что Беатрис собирается устроить у себя в саду грандиозную вечеринку по случаю своего дня рождения. Однако приглашены не все одноклассники, и Анна тоже не входит в число счастливчиков. «Сразу после этого у меня заболел живот», — сказала Анна. У меня тоже.

По обе стороны бульвара Инвалидов растут каштаны, с которых месяц назад облетели листья. Плоды свисают с изогнутых хрупких веток, образуя черные кружевные узоры на фоне утреннего неба.

Я теперь сменила золотистый цвет волос и стала блондинкой. Не то чтобы я этого хотела — это был не мой выбор (пожалуй, можно сказать, что Франция таким образом отомстила за мой ужасный французский). Хотя я люблю себе повторять, что я не какая-нибудь пустая особа, выясняется, что я лгала. Очевидно, волосы стоят в списке на втором месте после счастья моих детей и, возможно, расцениваются выше, нежели счастье моего мужа.

Когда мы въехали в эту квартиру, я сразу заметила окна, потому что они были завешаны портьерами из тафты переливчатого синего цвета — от потолка до пола. Я подумала, что это очень по-парижски. Но через несколько месяцев я поняла, что смотреть на мир через окна высотой в пять футов — совсем другое дело. Когда идет снег за большими окнами, кажется, что снежинки падают в самой комнате. Обычное окно как бы заключает снег в рамку, словно он идет в голливудской декорации, где-то далеко.

Алессандро вернулся домой с озорным блеском в глазах и с незнакомой мне сумкой. Внутри была самая шикарная шляпа из всех, что я видела — из бархата цвета мха, с шелковистым цветком сбоку. Поля можно загнуть кверху, как делали модницы «Века Джаза», или легкомысленно опустить на одно ухо. Теперь мои белокурые волосы (которые я до той минуты презирала) кажутся блестящим решением!

Я снова прошла мимо человека в походной палатке. Он соорудил перед входом маленький деревянный порог для двух своих кустов с ягодами. Маленькое блюдце ненавязчиво предлагало оказать помощь. Когда я наклонилась, чтобы положить монету, то увидела, что полог палатки приоткрыт. Хозяин сидел в позе лотоса, медитируя. Я шла домой, думая о том, каким счастливым он выглядел — у него есть оранжевые ягоды, пламенеющие на сером тротуаре, и его простой дом.

Вчера вечером мы с Анной готовили обед, в то время как Алессандро и Лука сражались с алгеброй: завтра будет двухчасовая контрольная. Когда паста была готова, мальчики еще не закончили: у них возникли математические сложности. Поэтому мы с Анной уселись и принялись читать вслух Инид Блайтон, закусывая хрустящим багетом с вкусным маслом и солью. Мы ели и читали. Читали и ели. К тому времени, как наши мужчины разобрались с алгеброй, в доме не осталось хлеба, а у нас в животе — места для обеда.

Парижская жизнь компактная и тихая. Отправив детей в школу, я алчно думаю о том, сколько у меня есть часов до их прихода. Я пришла к выводу, что тишина и время — самое драгоценное из всего, что существует в мире.

Вчера мы бродили по залам аукциона в «Отеле Друо». Я влюбилась в кушетку «для обмороков» эпохи Регентства, обитую парчой кремового цвета с рисунком из клонящихся головок роз. Я сразу же представила себе вереницу своих героинь, грациозно опускающихся в обмороке на эту кушетку.

Парижане отступают в сторону, когда открываются двери вагона, и ждут, чтобы вышли пассажиры, а не проталкиваются вперед. Они выстраиваются в очередь в магазине. По-видимому, я — единственный пешеход в Париже, нарушающий правила. Но как только парижанин оказывается за рулем, все меняется. Стоит ему простоять в пробке больше тридцати секунд, и он превращается в берсеркера и сигналит до тех пор, пока соседние дома не начинают трястись.

Вчера я немного постояла на холоде, наблюдая за стариком, игравшим на шарманке. Его огромный рыжий кот спал сверху на инструменте, прикрытый маленькой овечьей шкурой. Туристы давали старику евро, желая сфотографироваться. Меня это удивляло. Я пыталась вообразить демонстрацию слайдов по возвращении домой. «А это Дорис, она стоит рядом со старым французом, играющим на шарманке».

Где-то высоко, в молочно-белом небе, снежинки соединяются и мягко падают на землю хлопьями. Тысячи коробочек хлопка пытаются сбросить семена на улице Консерватории.

Вчера вечером Анна занималась перестановкой в своей комнате. Она разделила полки на «книги, в которых есть девочки», «книги, в которых случается плохое» (главным образом сказки) и «книги на каждый день» (Джуни Б. и Инид Блайтон). Я бросила взгляд на свои полки. У меня есть «книги со счастливым концом» и «книги, подсказывающие мне, как быть счастливой».

Мы провели время после полудня в Музее искусств и ремесел — чудесном музее в 3-м округе. Там есть все — от карет эпохи Регентства до раннего компьютера «Эппл». Мы видели куклу-автомат, которой восхищалась Мария-Антуанетта (она может исполнять восемь мелодий!), и самый первый спутник, который транслировал всему миру шаги Нила Армстронга на Луне. Луку особенно завораживали такие предметы, как айпод: мы ими сейчас пользуемся, но им уже нашлось место в музее.

Всю свою жизнь я слышала о маятнике Фуко, но не знала, что это такое, пока не увидела первоначальный вариант в Музее искусств и ремесел. Маятник раскачивается над столом, и когда Земля поворачивается на своей оси, совсем незаметно поворачивая стол, маятник меняет положение, в конце концов опрокидывая маленькую металлическую болванку. Мы смотрели… смотрели… Когда болванка со звоном упала набок, мне на секунду показалось, будто земля накренилась у нас под ногами.

«Марьяж Фрер» — чайная фирма, основанная в 1854 году. Они держат чай в огромных жестяных коробках, на которых написаны чудесные названия. Я купила «Чай одиноких поэтов» для моего отца (одинокого поэта), а себе — «Эрл Грей френч блю» в пакетиках. Чай одиноких поэтов взвешивается на медных весах, а чайные пакетики, как выяснилось, сделаны из тонкого муслина.

Сегодня я повела Алессандро в Музей Ниссим де Камондо. Я решила, что моим самым любимым портретом из всей коллекции будет «Вакханка» Элизабет-Луизы Виже-Лебрен в большом кабинете. Ее обнаженное тело сияет, и лишь на колени наброшена шкура леопарда. Портрет другой обнаженной женщины Моисей поместил над своей кроватью в алькове. Судя по его любви к изображениям ню и членству в клубе эпикурейцев, Моисей был чувственным человеком. Тем более печально, что его жена сбежала с итальянским тренером лошадей. Алессандро считает, что поскольку тренер был бароном, его национальность и род занятий не имеют значения.

Мы с Алессандро смотрели видеофильм об истории семьи де Камондо и музея, и я опозорилась, заплакав в окружении невозмутимых французов. После того как жена Моисея сбежала с бароном, он сам воспитывал своих маленьких детей с рвением современного папаши-домоседа. Но после того, как его единственный сын, второй лейтенант Ниссим де Камондо, погиб на Первой мировой войне, он стал отшельником. Моисей умер в 1935 году, подарив свой дом стране, усыновившей его, и завещав устроить в нем музей. Когда началась Вторая мировая война, его единственная дочь Беатрис не могла поверить, что ей и ее детям грозит опасность. В конце концов, ее отец оставил свой дом государству, а брат отдал жизнь, защищая Францию. И тем не менее Беатрис, ее мужа Леона и их двоих детей, Фанни и Бертрана, отправили в Аушвиц. Никто из них не вернулся. Баснословные коллекции Моисея, серебряные блюда, выполненные по заказу русской императрицы Екатерины II, мебель, покрытая тонким листовым золотом, не смогли купить ему самое важное достояние из всех: безопасность его детей. Написав эти слова, я изменила мнение: в моих слезах не было ничего постыдного.

В роскошном универмаге «Прантам» я стояла на эскалаторе позади женщины в темно-зеленом пальто с бархатными лацканами. В руках у нее была сумка… И какая сумка! Это была большая темно-розовая хозяйственная сумка. Меня словно ударило током — точно так же в детстве на меня подействовала говорящая кукла. Увидеть ее значило возжелать. Я поднялась на одну ступеньку, чтобы прочесть ярлык. Гуар. По-видимому, еще больший эксклюзив, чем Вюиттон. Существует с 1853 года… и является Королем Хозяйственных Сумок.

Алессандро вернулся домой после итало-французской беседы с Вивианой и рассказал мне, что они сравнивали своих студентов: у Алессандро — в Рутгере, у нее — в Университете «Пари-Эст Марн-ля-Вале». Вивиана сказала, что ее студенты разучились правильно писать, в то время как Алессандро полагает, что его студентов никогда этому и не учили. Я тоже разучилась правильно писать: поскольку могу дать компьютеру команду проверить правописание, то просто больше не утруждаю себя этим.

Вчера вечером мы с Алессандро сходили в ресторан, где было полно влюбленных парочек (что всегда создает очаровательный фон), а шампанское имело вкус яблок. Вечер был бы идеальным, если бы не еда. Ризотто Алессандро скорее походило на рисовый суп; моя утка была недостаточно приправлена; пирог с грушами пересушен. А теперь самое удивительное: такое здесь часто случается. Эта нация блестящих поваров терпит множество посредственных ресторанов — а в этом даже не было ни одного туриста, чтобы оправдать низкий уровень.

Лука бросился на кровать рядом со мной и явно погрузился в глубокое раздумье. «Множество слов начинается на „свое-“, — сказал он наконец. — Например, „своеобразный“. А еще „своенравный“ и „своевольный“ — кажется, это одно и то же». Надо сказать, что в моих романах — обилие своевольных и своенравных героинь.

Сегодня мы отправились на воскресный ланч в один из ресторанов Гордона Рэмзи в Версале под названием «Веранда». Основные блюда были чудесные… но десерт! Я попробовала девять, чтобы эмпирическим путем выбрать лучший. Вкусное, рассыпчатое миндальное печенье? Розовые шарики маршмеллоу? Взбитые сливки четырех сортов? Торт с фигами? Победило изысканное пирожное с хрустящей корочкой, под которой скрывался сладкий крем из манго. Я отдала ему предпочтение, потому что словно бы съела пирожное из «Алисы в Стране чудес»: внутри тебя ждет сюрприз.

В Версале мы посетили Музей Ламбине, в котором собрана любопытная коллекция разношерстных предметов домашнего обихода восемнадцатого-девятнадцатого веков, включая встроенную в стену кровать. Анна шлепнулась на пол рядом с нею, и, взяв ее рост за мерило, мы решили, что длина кровати примерно пять футов. У них также демонстрируются прелестные печатные формы для нанесения рисунка на тонкие ткани. На одном из рисунков, L’Art d’aimer («Искусство любви»), изображена целующаяся молодая парочка и джентльмен, поглядывающий за влюбленными из кустов. Ничего похожего на скучные современные ткани.

Больше всего в Музее Ламбине мне понравились два пасхальных яйца, преподнесенные принцессе Виктории, дочери Людовика XIV. Они сделаны из настоящих куриных яиц, к которым прикреплена сверху тонкая цепочка. На одном изображен интерьер маленького домика: крошечная хозяйка принимает гостя; на втором — сценка в лесу. По сравнению с ними яйца Фаберже (сделанные на столетие позже) кажутся безвкусными и вульгарными.

Следом за мной в вагон метро вошла очень модная мадемуазель: ее пальто вишневого цвета с черной отделкой было перехвачено в талии широким поясом. У нее были высветленные белокурые волосы, коротко подстриженные, «кошачьи» очки, а на голове — шарф леопардовой расцветки. Она выглядела, как шикарная современная версия Брижит Бардо. Я подытоживала в уме все эти французские роскошные детали, как вдруг до меня дошло, что она говорит по-английски! И не просто по-английски, а на американском английском! Итак, французский триколор тут ни при чем!

После занятий в школе Анна встретила меня с кривой усмешкой, что всегда означает неприятности. В качестве ланча она предложила одному мальчику свой сыр. Сочтя чеддер ниже своего достоинства, он швырнул его обратно. Естественно, Анна бросила сыр ему в голову. Он паснул его другому мальчику, и через несколько минут крылатый сыр уже летал по всему классу. Учитель не замечал этого, так как стоял спиной к ученикам. Анна снова поймала сыр и бросила в первого мальчика, после чего сыр, отлетев от его плеча, угодил в… учителя. Естественно.

Сегодня утром я оставила Анну в школе, а затем пересекла Сену по щедро позолоченному мосту. Ветер был отчаянно холодным, но небо — голубым и ясным. Солнце сияло в реке и танцевало на тонком листовом золоте, словно приоткрылась дверь из зимы прямо в весну.

Наша консьержка только что поднялась к нам, чтобы принести почту. Я правлю корректуру своей последней рукописи, и поэтому сегодня утром Алессандро отвел Анну в школу, а я так и не потрудилась вылезти из своей пижамы. Она перевела взгляд с моих нечесаных волос на ноги в цветастой фланели, затем снова посмотрела мне в лицо. «Bonjour!» — сказала консьержка бодро, и я поняла, что о моем наряде к завтрашнему утру будет судачить каждый обитатель дома № 15 по улице Консерватории.

Сегодня Алессандро и Лука во время прогулки увидели в витрине магазина Жозефины Ваннье шоколадный башмачок. Они купили его, чтобы отметить окончание правки «Поцелуя в полночь» — моей версии «Золушки». Каждая деталь, от каблука до носка, просто восхитительна, и башмачок наполнен чудесными маленькими шоколадками.

Алессандро превратился здесь в бегуна на длинные дистанции и регулярно совершает сорокаминутные пробежки. Вчера вечером он похлопал себя по мускулистой груди и сказал: «Как ты думаешь, я становлюсь худым?» И я в ту же минуту вспомнила, что на меня не налезают мои любимые зеленые брюки.

Я пошла сегодня в школу Луки, чтобы прочитать лекцию о Шекспире и «Макбете». Не стану упоминать удручающие детали (хотя и не забуду их до самой смерти) — скажу только, что в гимнастическом зале собрались классы с девятого по двенадцатый; что у некоторых всего один семестр английского (хотя у каждого ученика имеется электронное устройство); что только один класс вообще читал Шекспира и что директриса школы представила меня, завершив призывом хорошо себя вести. После чего она передала мне микрофон и сказала: «Buona fortuna». Желаю удачи!

Анна выступает теперь в новой роли: она консультант по сердечным делам у своих одиннадцатилетних подружек. Ее бывший враг и нынешний друг Домитилла влюбилась без памяти в юного фаната «Звездных войн». «Она хотела заплести волосы в косички над ушами, как у принцессы Леи, — сказала Анна, пожав плечами. — Но я думаю, что он влюблен в Николь, так что даже не заметит. Мальчишки никогда не замечают». По моему мнению, из прически принцессы Леи в любом случае не вышло бы ничего хорошего.

Идеальный рецепт для одиннадцатилетних девочек, у которых болит горло: отварите несколько картофелин, очистите под холодной водой, разомните вилкой и смешайте с большим количеством сметаны, затем слегка посолите — и вы увидите счастливую улыбку. Причем этот ребенок вскрикивает от отвращения при одной мысли, что ей попадет в рот хоть капелька сметаны.

Лука только что отбыл вместе с одноклассниками в недельный лыжный поход. В последнюю минуту я прочла ему лекцию: никаких наркотиков, никакой выпивки, никакого секса и никаких крутых склонов. Анна слушала как завороженная, а в конце спросила: «Зачем ты говоришь ему все это? Он не умеет все это делать! Ведь он не ходит на фильмы „до шестнадцати“».

Интересный поворот в жизни Флорана! За весь сегодняшний разговор с Алессандро он ни разу не упомянул о жестокосердной итальянской официантке, зато целый час говорил о женщине, с которой знаком полтора года — она просто друг. Преподает французский язык и литературу в той же средней школе, что и Флоран. Он всегда считал ее интересной, но никогда не рассматривал в определенном плане. Теперь рассмотрел.

Мы обнаружили в Маре мебельный магазин, в котором выставлены вещи с затейливым дизайном: абажуры с причудливыми контурами; шкафчик с украшениями из сварочного железа; диван, ручки которого закручены, как раковина улитки. Я влюбилась в асимметричное красное бархатное кресло, одна ручка которого сладострастно изогнута, а вторая образует острый угол. И тем не менее мне трудно представить себе особу, которой захотелось бы жить среди этой мебели: ее жизнью будет править le chic.