40

На следующий день я сидела в автобусе в гордом одиночестве на заднем сиденье. Я нашла чистый лист в тетради по английскому, что было — вернее, даже особенно и не искала, потому что я мало пишу на английском. Если ты прочитала «О мышах и людях», зачем записывать в тетрадке, что Джордж и Ленни крепко дружили и что смерть Ленни была неизбежна? Ты и так это знаешь и помнишь. Такое не забывается.

Я взяла ручку и написала на чистом листе:

В тот день я ушла из школы пораньше. Решила рискнуть и прогулять труд и самоподготовку, чтобы успеть на электричку в 13.43. Тоби встретил меня в пижаме и пушистом синем махровом халате, в котором напоминал Коржика из «Улицы Сезам». Мне показалось, что его огромные глаза стали еще больше.

— Прошу прощения, у меня тут холодрыга. Но ты заходи. Я всегда рад тебя видеть.

С моей точки зрения, в квартире было совсем не холодно, но я ничего не сказала. А вот за что точно следовало бы извиниться, так это за беспорядок в гостиной. Повсюду стояли грязные тарелки, стаканы и чашки, кассеты валялись отдельно, их коробки — отдельно, и я насчитала как минимум три пепельницы, переполненные окурками и использованными чайными пакетиками. Вообще-то я не особенно заморачиваюсь на таких вещах, но раньше у Финна всегда царил идеальный порядок, а теперь все здесь казалось другим. Как будто это была чья-то чужая квартира.

Я взяла пару тарелок и хотела отнести их в кухню.

— Не надо, — сказал Тоби. — Оставь. — Отобрал у меня тарелки и поставил обратно на журнальный столик.

— Да мне нетрудно. Могу помочь прибраться.

— Я знаю. Но это мой беспорядок. — Он вдруг резко умолк и оглядел комнату. Похоже, он что-то для себя понял и бросил на меня виноватый взгляд.

— Тебе неприятно, да? — спросил он тихо-тихо. — Неприятно на это смотреть?

Я пожала плечами.

— Ты права. Просто ужас. — Он робко улыбнулся. — Финн бы меня убил, если бы увидел.

«Нет, не убил бы», — подумала я.

— Ладно, давай наведем здесь порядок, — сказал Тоби.

Почти час мы потратили на посуду. Я собирала по всему дому тарелки, чашки, маленькие рюмки из красного хрусталя и относила их в кухню, где Тоби их мыл. Закончив со сбором посуды, я уселась по полу в гостиной и принялась разбирать кассеты, чтобы правильно разложить их по коробкам.

— Вот за это Финн бы вас точно убил, — сказала я, когда Тоби вошел в комнату, на ходу вытирая руки зеленым клетчатым полотенцем.

— Знаю.

Он сел на пол рядом со мной и тоже принялся разбирать кассеты. Я украдкой наблюдала за ним. Поначалу меня напрягала мысль, что многие вещи, которые мне нравились в Финне, возможно, были позаимствованы у Тоби. Это казалось неправильным, очень неправильным. Но теперь я уже начинала задумываться о том, что это, возможно, не так и плохо. Может быть, что-то получится и в обратную сторону. Если как следует присмотреться, может быть, удастся заметить, как в Тоби проглядывает дядя Финн.

Тоби поставил на место кассеты, которые мы уже разобрали, и посмотрел на меня. Потом улыбнулся и включил магнитофон. Музыка наполнила все пространство. Очень красивая и сложная пьеса для классической гитары. Сперва я решила, что это Бах. Что-то очень знакомое. Мне казалось, я слышала эту музыку раньше. Может быть, Финн ставил мне эту запись, когда я была у него в гостях.

— Что это? — спросила я.

— Тебе нравится? — Тоби взял с полки еще одну кассету.

— Да. Она такая… — Я на секунду задумалась, подбирая нужное слово. Мне хотелось сказать что-нибудь умное. — Замысловатая.

— Это хорошо или плохо?

— Хорошо. Заумная — это плохо. А замысловатая — хорошо. Так что это?

— Это я раньше такое играл.

— Вы?!

Он кивнул.

— Но тут вроде звучит две гитары. Или даже три.

— Так в том-то и фокус. Она поэтому такая сложная. Золотые руки, помнишь?

Я посмотрела на Тоби — такого нескладного, длинного, едва помещавшегося в синем кресле Финна. Теперь я была с ним знакома, но совершенно не знала, что это за человек. Я уже начала понимать, почему Финн был с ним. Начала понимать, что Тоби есть что отдать. А что есть у меня? Что у меня может быть? Похоже, я обречена оставаться посредственностью. Как Сальери в «Амадее». Сальери, который знает, что ничего собой не представляет и что ему никогда не сравниться с Моцартом. И вдобавок ко всему он был злодеем. И в итоге все его возненавидели.

— Да, золотые, — пробормотала я, глядя в сторону.

Я сказала Тоби, что мне нужно в ванную, а сама пошла в спальню и принялась рыться в шкафу и в комоде. Сама не знаю, что я там искала. Может быть, что-то такое, чего просто не существовало. Какое-нибудь крошечное подтверждение, что все те часы, которые мы провели вместе с Финном, значили для него так же много, как они значили для меня. Ничего даже близко похожего я не нашла и зачем-то достала из третьего ящика снизу пару семейных трусов. Развернула их перед собой, держа двумя руками и пытаясь понять, чьи они.

— Если хочешь взять что-то себе, бери. Не стесняйся.

Я резко обернулась. В дверях стоял Тоби, прислонившись плечом к косяку. Он посмотрел на синие трусы, которые я держала перед собой развернутыми наподобие карты.

— Я бы сказал, что мое исподнее, — не самый удачный выбор, но если надо, бери. Мне не жалко.

Я чуть со стыда не сгорела. Лицо вспыхнуло так, что казалось, оно и вправду сейчас загорится. Я быстро скомкала трусы и положила на крышку комода.

— Извините меня, я… — На глаза навернулись горячие слезы, и я уставилась в пол.

— Эй, — сказал Тоби. — Все хорошо. Не расстраивайся.

Он прошел в комнату и присел на краешек кровати на стороне Финна. Легонько похлопал рукой по покрывалу, приглашая меня сесть рядом. И я села, не глядя ему в глаза. Тоби приобнял меня за плечи, и я сама не заметила, как положила голову ему на грудь. Мы сидели так в полутемной комнате долго-долго. И за все это время никто из нас не произнес и слова. Я смотрела на фотографии на тумбочке Финна. Тоби на снимке был таким молодым и по-своему даже красивым — с большими темными глазами и растрепанными волосами. Я прижалась к нему теснее и почувствовала, как его объятия сделались крепче. Мне вдруг стало так хорошо и спокойно. Тоби был таким теплым и добрым и, как ни странно, почти родным. И печальным. Как я сама.

— Знаешь, я много думал… — тихо сказал Тоби. — Ты же знаешь, что я умираю, да?

Раньше он не говорил ничего подобного. Такого важного, определенного и безысходного. Я буквально оцепенела. Как будто мне в голову залили холодный, мгновенно застывающий бетон, который заполнил все крошечные закоулки, где я хранила свои «может быть».

— Да, знаю.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Наверное, да.

— Скажи мне.

— Это значит, что скоро вас здесь не будет.

Тоби кивнул.

— Да, и это тоже. Но еще это значит, что я могу делать все, что хочу. Понимаешь? Мы можем делать все, что хотим. — Мы с ним сидели обнявшись в полутемной спальне, на незастеленной кровати, и на мгновение мне подумалось, что он имел в виду секс. Я так выразительно на него посмотрела, что он сразу отпрянул. Так резко, что я едва не свалилась с кровати. Он сложил руки на груди и сказал: — Нет-нет-нет. Ни в коем случае. Господи, Джун, неужели ты подумала…

— Что за пошлые у вас мысли?

Этому фокусу я научилась у Греты. Когда у тебя возникают дурацкие мысли, нужно повернуть дело так, чтобы твой собеседник решил, что это ему в голову приходят всякие гадости, а ты сама вся такая прекрасная, в белом пальто.

Тоби слегка расслабился.

— Нет, я серьезно, Джун.

Я поднялась и подошла к комоду. Взяла в руки стеклянное пресс-папье, провела пальцем по гладкой прохладной поверхности. Я думала о том, сказал Тоби. О том, что мы можем делать все, что захотим. Мне было не очень понятно, что он имеет в виду.

— Вы только не обижайтесь, но я-то не умираю.

— Нет. Но что с тобой может случиться плохого? Меня могут посадить в тюрьму или выслать из страны. Но теперь это уже не имеет значения. Я свободен. Понимаешь?

— Кажется, да.

— Вот и скажи мне, Джун. Что бы ты сделала, если бы могла делать что хочешь? Все, что угодно.

Так вот, с ходу, я не смогла ничего придумать. И Тоби, кажется, не понимал, что у меня тоже могут быть крупные неприятности. Да, меня вряд ли посадят в тюрьму, но мне может так влететь от родителей, что мало не покажется.

— Ну, не знаю. Мысль, вообще, интересная. Я подумаю и скажу, хорошо?

— Конечно, подумай. Вопрос-то серьезный.

— Тоби?

— Да?

— А скоро — это когда?

Обычно я не задаю подобных вопросов. Есть вещи, которые лучше не знать. Вот Грета всегда хочет знать все-все-все и во всех подробностях. Но я понимаю, что не всякое знание полезно. «Многие знания умножают печали». Однако сейчас был особенный случай. Я должна позаботиться о Тоби. А для этого нужно знать о нем как можно больше.

Тоби пожал плечами.

— Я не любитель ходить по врачам. Я их боюсь. — Он на миг умолк и добавил преувеличенно оживленным, беспечным тоном: — День прожит — и славно. Лучше меньше, да лучше.

Тоби протянул руку к пачке, лежавшей на тумбочке с его стороны кровати, и вытащил две сигареты. Я улыбнулась, потому что уже несколько дней тренировалась на заднем дворе, когда никого не было дома. Я села на кровать, запрокинула голову и глубоко затянулась. Дым был теплым и мягким, словно пуховое одеяло, укрывшее меня изнутри.

— Финн как будто и не особенно горевал, что умирает, — сказала я. И это была чистая правда. Финн всегда оставался спокойным, вплоть до нашей последней встречи уже перед самым концом.

— А ты разве не знаешь? В том-то и весь секрет. Если живешь так, как хочешь, если всегда остаешься собой и окружаешь себя только хорошими, самыми лучшими людьми, то умирать совершенно не страшно.

— Как-то это не логично. Если человек счастлив, ему хочется жить долго-долго, разве нет? Хочется быть счастливым как можно дольше. Целую вечность. — Я стряхнула пепел в красивую керамическую тарелку, которую Тоби использовал вместо пепельницы.

— Нет, все как раз наоборот. Несчастливые люди хотят жить долго, потому что считают, что не сделали всего, что хотели сделать. Считают, что многого не успели. Потому что им не хватило времени. Они считают себя обделенными. Считают, что им чего-то недодали.

Тоби выставил руки перед собой ладонями наружу, как будто прижал их к невидимому стеклу.

— Полируем туда-сюда. — Он принялся гладить ладонями воздух плавными круговыми движениями, то одной, то другой рукой попеременно. — Что-то я очень мудреное сказанул. Прямо-таки чувствую себя великим учителем. Этаким мистером Мияги из «Малыша-каратиста».

Я рассмеялась, потому что даже представить не могла, что Тоби смотрит такие фильмы. Но потом снова задумалась над его словами. Я действительно не понимала такого подхода, однако в какой-то момент мне показалось, что я почти ухватила суть. Что-то мелькнуло в сознании, какая-то смутная мысль, но я не сумела ее удержать.

— А вы сами? — спросила я.

— Что — я сам?

— Вы не считаете, что вам чего-то недодали?

Тоби поднес сигарету к губам, глубоко затянулся и медленно выдохнул дым.

— Я думаю, что отношусь к той очень немногочисленной группе людей, которые не ждут, когда в их истории раскроется смысл и суть. Если бы моя жизнь была фильмом, я бы давно ушел из кинотеатра.

— А я бы не ушла.

— Это потому, что ты не видела первую половину.

— Тогда расскажите. Расскажите мне все.

Тоби нахмурился и провел рукой по волосам.

— В другой раз, хорошо? Как-нибудь в другой раз. Слушай, погода сегодня отличная. В кои-то веки ты не привезла с собой дождь. — Он улыбнулся, давая понять, что это шутка. — Может, пойдем прогуляемся?

Я сразу поняла, что никогда не узнаю подлинную историю жизни Тоби. Другого раза не будет. Все, что происходило между мной и Тоби, происходило здесь и сейчас. Больше у нас не было ничего. Только здесь и сейчас. И еще Финн. Конечно, у нас был Финн. Но никакой общей истории и никакого будущего: только разрозненные кусочки — и несколько месяцев впереди. И знаете, это было совсем неплохо. Это значило, что все можно сделать как надо. По-настоящему правильно. Именно так, как должно быть.

— Вы прямо в этом пойдете? — спросила я, указав пальцем на пушистый синий халат.

— Только если тебе хочется, чтобы я так пошел, — сказал он шутливым тоном. Я встала и вышла из спальни, плотно прикрыв за собой дверь, чтобы Тоби мог переодеться.

Каждый раз, когда я бываю в городе, у меня возникает стойкое ощущение, что я здесь чужая и что это сразу бросается в глаза. Как будто все люди на улицах, все настоящие жители города мгновенно распознают во мне девочку из предместья. Не важно, как я одета и как пытаюсь себя подать, — Вестчестер написан у меня на лбу большими горящими буквами. Но когда мы ходили по городу с Финном, все было иначе. Рядом с ним я себя чувствовала настоящей жительницей Нью-Йорка. Он был своим в городском мире, и часть этого «свойства» передавалась и мне. Я думала, с Тоби будет точно так же. Но нет. С Тоби у меня было чувство, что мы оба в этом огромном городе чужие. Я чувствовала себя даже не девочкой из предместья, а человеком, приехавшим издалека, с другого конца света. И что самое странное, эта чужеродность меня совершенно не огорчала. Мне не хотелось быть здесь своей. И это было почти так же здорово, как ощущать свою принадлежность, смешиваясь с толпой. Может быть, даже лучше.

Погода и вправду была замечательная — солнечная и теплая. И все прохожие на улицах, казалось, пребывали в приподнятом настроении. Мы с Тоби дошли до Риверсайд-парка, который тянется узкой полоской зелени вдоль набережной Гудзона вплоть до Сто пятьдесят восьмой улицы. Я была страшно рада, что мне снова есть с кем поговорить, и поэтому болтала без умолку. Я рассказывала Тоби о Грете. О «Юге Тихого океана» и «Энни». О том, что Грета, возможно, станет звездой Бродвея.

Тоби рассмеялся:

— Звездой Бродвея? Вот бы Финн порадовался!

Потом я рассказала, как нашла Грету в куче опавших листьев в лесу после вечеринки. Рассказала о том, что раньше мы с Гретой были лучшими подругами, но теперь все изменилось. Теперь Грета меня ненавидит.

— На самом деле она тебя не ненавидит, — сказал Тоби. Но я возразила, что еще как ненавидит. Прямо-таки лютой ненавистью.

— В эту субботу опять намечается вечеринка, — сказала я. — И Грета хочет, чтобы я пошла. А я не хочу.

— Ну, возможно, там будет весело.

Я ничего не сказала, лишь бросила на Тоби красноречивый взгляд, в котором ясно читалось мое отношение к подобному веселью. В ответном взгляде Тоби читалось искреннее сочувствие.

— Вот поэтому Финн и хотел написать ваш портрет, — сказал он чуть погодя. — Он был уверен, что если напишет вас вместе, это свяжет вас навсегда. Честно признаться, я не знаю, о чем он думал. Ему хотелось сделать хоть что-нибудь… из-за того, как все обернулось у него с твоей мамой.

— Вы о чем?

Тоби нахмурился. Он долго молчал, словно решая, стоит ли продолжать разговор. А потом все же решился:

— Вообще-то, я не должен об этом рассказывать. Это не мое дело, да и кто я такой? Но, с другой стороны, а не все ли равно? Теперь-то уж точно без разницы… Финн всегда огорчался, что они с Даниэль утратили прежнюю близость, что Даниэль от него отдалилась. Раньше они были очень близки. Из-за постоянных переездов с места на место. Многие годы им было не с кем общаться, кроме как между собой. Именно Даниэль постаралась, чтобы их отец никогда не узнал, что Финн — гей. Самому Финну было вообще все равно, знает об этом кто-нибудь или нет, но она понимала, что это значит. И особенно, если твой отец — большой человек в армейской среде. Она устраивала для Финна липовые свидания со своими подругами. И конечно же, все эти подруги в него влюблялись. Так что на самом деле это было жестоко.

Я покраснела.

— Он говорил мне, что не хотел уезжать так надолго. Ты ведь знаешь эту историю, да? Как Финн уехал из дома? — Я кивнула с таким видом, как будто знала об этом всю жизнь. Как будто эта история уж точно не относилась к тем вещам, в которые никто не счел нужным меня посвятить. — Он говорил, что писал ей все время. Буквально с первого дня отъезда. Уже из автобуса, на котором уехал из города. Но она ему не отвечала. За несколько лет не написала ни разу. И, знаешь, я могу ее понять. Но Финн никого не хотел обижать. И уж тем более — Даниэль. Он вовсе не собирался ее бросать. Он собирался вернуться через пару месяцев. Но она не отвечала на письма, а мир оказался таким большим… Ведь ему было всего семнадцать. Можешь себе представить?

Я не могла себе это представить. И не хотела представлять.

— Он говорил, что как-то раз послал ей деньги. Чтобы она приехала к нему в Берлин. Может быть, это был ее шанс все изменить. Не знаю. Но она никуда не поехала. Так что вот… А когда он наконец вернулся, он давно уже не был тем младшим братом, которого она знала. Тем маленьким мальчиком на пляже. А потом оказалось, что он умирает. И Данни снова его потеряла. Это неправильно. Несправедливо. Когда Даниэль ставила Финну ультиматум, запрещая ему вмешивать меня в его отношения с племянницами, тем самым она давала ему понять, что нельзя иметь все и сразу. Что и он тоже должен чем-то пожертвовать. Финн всегда чувствовал себя виноватым перед Данни… как будто он ей что-то должен… и в конечном счете я и сам начал чувствовать что-то такое.

— Но это же глупо. И ничего не решает.

— Разумеется.

Я вспомнила историю, которую мне рассказала мама. О том, как Финн отнес к воде огромного мечехвоста.

— Но если они так любили друг друга, почему же они не смогли выяснить отношения? Неужели нельзя было просто поговорить и все прояснить?

Тоби делано рассмеялся.

— Многие вещи входят в привычку. Это касается и отношений с людьми. — Он смотрел на пустую скамейку. Смотрел так, словно видел всех тех, кто когда-либо сидел на ней, и всех, кто будет сидеть на ней в будущем. А может быть, он просто думал о Финне. — Иногда очень трудно… Трудно остановиться. Финн не хотел, чтобы что-то похожее случилось у тебя с Гретой. И поэтому написал ваш портрет. На котором вы вместе.

Нас обогнали две бегущие женщины в коротеньких теннисных юбках, потом мы прошли мимо мужчины, который выгуливал двух унылого вида бассетов. Собаки явно запыхались, их вываленные наружу языки едва не касались земли.

Интересно, и как же портрет может помешать Грете меня презирать? И тут мне в голову пришла совершенно безумная мысль. Может быть, это Финн послал снимок картины в газету. Может быть, это тоже была часть его плана. Может быть, он хотел выставить нас двоих перед всем миром. Мы с Гретой, вместе — у всех на виду. Но разве это что-то изменит?

Тоби остановился у киоска и взял два сока со льдом. Мне — апельсиновый, а себе — ежевичный. Мы присели на ступеньках, ведущих к Монументу морякам и солдатам, и принялись потягивать ледяную фруктовую кашицу через толстые соломинки.

— Простите, пожалуйста, — сказала я.

— За что? — не понял Тоби.

— За то, что вам пришлось от меня прятаться.

Он пожал плечами.

— Ты в этом не виновата.

Конечно, не виновата. Но мне вдруг захотелось взять всю вину на себя, потому что сама мысль о том, что все это произошло из-за мамы, казалась попросту невыносимой. То, что сделала мама, — это так мелочно, так отвратительно, так по-ребячески эгоистично… и мне не хотелось, чтобы моя мама была такой. Ее было жалко. По-настоящему жалко.

— А вы знаете, кто танцевал с Матильдой?  — спросила я, стараясь перебить мрачное настроение.

— Это откуда?

— Вопрос из «Тривиал Персьют». Проверяю вашу эрудицию.

— О, нет. С эрудицией у меня как-то не очень. Хотя погоди-ка… — Он принялся тихонько мурлыкать песню себе под нос, а потом запел в полный голос. Он пел так неумело и фальшиво, что мне пришлось зажать рот ладонью, чтобы не расхохотаться. Мне просто не верилось, что человек, который так хорошо играет на гитаре, совершенно не умеет петь. — Веселый свагмен. Правильно?

Я кивнула, продолжая смеяться:

— Кстати, а кто такой свагмен?

— Насколько я знаю, скиталец. Бродяга.

Иногда, как в тот раз, акцент Тоби проявляется особенно сильно. Мне это нравится. Я никогда раньше не слышала, чтобы кто-то так говорил, и мне хотелось слушать его — просто слушать, что бы он ни сказал.

— А кто такая Матильда? — спросила я.

Тоби наклонил свой стакан и потыкал в него соломинкой.

— Наверное, девушка, рядом с которой тебе хорошо. К которой ты возвращаешься, как домой.

В тот вечер я достала из тайника «Книгу дней» и перечитала записку от Финна. Иногда, глядя на эти строчки, я видела слова, говорившие, что Финн любил меня. Иногда видела только, что он любил Тоби. И заботился лишь об одном: чтобы Тоби было хорошо.

Я легла, вытянувшись под одеялом. Точно, как тот больной на картинке из «Книги дней». Да, точно как он. Подумав об этом, я вдруг разозлилась. Потому что мне хотелось, чтобы кто-то заботился обо мне. Ведь именно так и должно быть. Я же ребенок, правильно? А Тоби — он уже взрослый. Быть больным — это лучше, чем быть сиделкой. Ты лежишь и болеешь, а все вокруг суетятся, жалеют тебя, выполняют любое твое желание. Кто же от такого откажется?

Но, поразмыслив как следует, я передумала. Больной всегда будет больным, а сиделка, исполнив свои обязанности, может заняться другими делами. И вот тут-то я и поняла, о чем говорил Тоби. Поняла, что он пытался мне сказать. Тоби смертельно болен. Жить ему осталось недолго. Времени у него нет, но также нет и никаких ограничений. И если я собираюсь что-нибудь для него сделать — что-то волшебное и грандиозное, — то мне следует поторопиться.

Когда все заснули, я потихоньку пробралась на кухню и позвонила Тоби. Мы поболтали о том о сем, и только потом я задала вопрос, ради которого, собственно, и звонила.

— А как называется ваш родной город? — спросила я. — Как называется ваш родной город в Англии?