– Молоко?

Это даже забавно – все равно что, боясь акул, купаться только в гостиничных бассейнах, а потом взглянуть вниз и увидеть треугольный плавник.

В последний день коротких каникул, который Лора провела, борясь с желанием позвонить Петеру, доктор Алистер Саджен с супругой зашли на чашечку кофе. Фаркаши, возвращаясь с выставки Дюрера, встретили их в метро и пригласили в Вестминстер-корт. Какой приятный сюрприз! Алистер неуклюже откинулся в углу зеленого дивана; Мици сидит на обеденном стуле.

– Я не есть торт, – сообщает она, разглядывая свой миниатюрный синий жакет и высокие каблучки. – Очень жирный. Я хранить фигура, имея столько детей, нем?

Лора с силой прижимает руки к бокам, сдерживая позывы к убийству. Покончить с Мици было бы даже несложно: всего-то и дел, что обхватить ее талию и передавить, как осу.

– А, – говорит Алистер Саджен, – Ло-о-ора, ты так добра.

Трагедия всей его жизни в том, что он не европеец. Алистер произносит Лорино имя с акцентом при каждом удобном случае.

– Чуточку сливок, если можно.

– Итак… – Мици чувствительной рукой художницы вертит блюдце. Глядя на нее, Лора всегда думает о блокаде Ленинграда: Мици с одинаково безразличным лицом продавала бы вам еду или сама бы вас ела. – Как фарфор из Херенд. Узор Баттьяни. Золотые листы. У моя бедная семья был такой… – Она передергивает плечами. У Фаркашей на глаза наворачиваются слезы.

Алистер не сводит с Лоры задушевного взгляда. Та смотрит под ноги, потом на него – человека, чей membrum virile, как он сам его называет, ей доводилось держать; смотрит и думает: если он попытается заговорить со мной на кухне, я закричу и выбегу из квартиры.

– Вы, случайно, иметь изменитель сахара? – спрашивает Мици. – Сахар не хорошо. И молодая Марина будет маленький доктор, я слышать? Йой де эйдеш!

Я бы, думает Лора, многое отдала, чтобы узнать, был ли этот акцент таким же заметным, когда она только приехала в Лондон.

– Прекрасно. Благородный профессия.

– Да-да, – соглашается Ильди. – Она хорошая девочка. Надьон эйдеш. Очень милая девочка.

Марина слабо улыбается. Она ведь больше не дуется из-за той книги? Удивительно, сколько в ней уязвленного самолюбия: до чего сильным и однобоким может быть влияние генов.

– Я поищу сахарин, – говорит Лора и сбегает на кухню.

На Марину снизошло откровение. В ней кипит праведный гнев на семью – из-за книги, из-за того, что они суют нос в ее жизнь. Однако кроме гнева есть любопытство. Их одержимость Гаем и его отцом не похожа на обычное недовольство. Наверное, внезапно осеняет Марину, здесь что-то личное. Возможно, разгадка затеряна в тумане времен? Что угодно: помолвка, расторгнутая у самого алтаря, любовные девичьи письма из «Земледельческой армии»…

Или что-то более зловещее?

«Я ведь знала бы, – размышляет Марина, – если бы это было связано, ну, с войной?»

Для своего возраста Лора невероятно наивна. Побег на кухню, конечно, никак не мог ее спасти. Она недооценила Алистера.

– Наполнить чайник? – спрашивает он с порога.

– Спасибо, но… здесь очень тесно.

– Ничего. Позволь-ка.

Лора пятится, Алистер тянет руку и прижимается к ней. Вид у него постаревший, усталый: идеальная пара для Лоры, если бы не его жена.

– Нам нужно еще раз встретиться, – шепчет он.

Лора трясет головой.

– Надо поговорить, – шипит он ей в ухо.

Господи, думает она, неужели флуразепам? Между ними и пятью парами венгерских ушей – только виниловые обои «под плитку» и календарь «Шедевры Букингемского дворца».

– Пожалуйста, не сейчас.

– Это важно. Только на пару слов, если позволишь.

Он сцепил руки за спиной, как сериальный детектив, готовый раскрыть ужасную тайну. Лора озирается в поисках емкости для подкатившей тошноты или поверхности, на которую можно сесть. «Сознаюсь во всем, и пусть увольняет», – решает она и уже открывает рот, но тут Алистер откашливается.

– Дорогая.

– Что?

– Доро… – повторяет он.

– Я уже слышала, но… господи, Алистер, она в соседней комнате.

Он хмурится:

– Ты меня избегаешь?

– Интересно, как?

– Ты знаешь, о чем я. О том, что у нас было. Украденные минуты. Простые удовольствия.

– Я всего лишь, – твердо говорит Лора, – пыталась делать мою работу.

– Это все замечательно, но с того разговора прошло две недели, если не больше, а…

– Какого разговора?

– Что? Лора, я тебя прошу, не играй со мной.

Она, как ребенок с врожденным идиотизмом, нюхает локтевой изгиб, чтобы успокоиться. Разве за эти недели, полные скорбных мыслей о Петере, они с Алистером говорили о чем-то, кроме маточных мазков?

– Я тебе звонил, – напоминает он. – Сюда, в твой дом.

– В квартиру. И она не мо…

– Честно говоря, я рассчитывал, что ты серьезнее к этому отнесешься. Я тебе душу излил. Я сказал…

– Ах, это!.. Да, прости.

– …сказал, что так продолжаться не может. Склонялся к решительным действиям. Если помнишь, – он понижает голос, но недостаточно: – Я думал уйти от миссис Саджен.

– Да! Да, я помню, – шепчет Лора, знаками показывая ему успокоиться. – Господи, только не говори, что ты это сделал.

– Конечно, нет. Я хотел знать наверняка. Но рассчитывал, что ты хотя бы обдумаешь мои слова как следует.

Лора тяжко вздыхает. Все это может далеко завести. Она мечтала сказать: «Все кончено». Или: «Алистер, у меня есть другой. Оставайся с женой, я никогда тебя не любила. Мне нужен Петер, что бы он мне ни принес, а после или вместо него не нужен никто». Мечтала – но разве такое скажешь? Он ее уволит – он или Мици. Фаркаши будут голодать.

И вот, пока она дрожит перед ним, кое-что происходит. В толще лондонской глины, сквозь ржавые трубы и устричные ракушки пробивается крошечный росток прагматизма. Он раздвигает фундамент Вестминстер-корта, бетонный пол и потертый линолеум, касается ее туфель, проникает под кожу. Всего два простых слова – «я согласна», – и ее судьба переменится: у Марины появится дом, Лора станет Петеру бывшей женой и опорой, но не больше того, а его мать и тетки будут спасены от горя и нужды. Она может сделать разумный выбор – сейчас.

Алистер ждет. Именно это и нужно сказать. Будущее стекает с кончиков пальцев. Выбирай, говорят в один голос флуразепам, диафрагмы и скальпельные лезвия. Выбирай.