От Петера ничего не слышно. Он сказал, что выйдет на связь, когда появятся новости, а это может означать что угодно. Воображение рисует все более причудливые картины: призрачное сообщение на телеэкране посреди шестичасовых новостей; конверт, который сбросит на ее печатную машинку пролетающий голубь. Лора по сто раз на дню решает вернуться на лодку или послать письмо. Петер все время рядом: дышит ей в ухо в битком набитом автобусе до Бейкер-стрит или, блестя каплями пота на лбу, обнимает ее в ванне – грудь к груди, губы к губам.

И все же каждое утро, когда Лора просыпается на диване с ощущением зуда от вековой пыли, ее раз за разом огорошивает тот факт, что Петер болен. Или это не факт? Нет ли ошибки или надежды на излечение? Невозможно сосредоточиться на работе, когда на тебя со всех сторон льются потоки чужих болезней: подробности от врачей-консультантов, урологические отчеты, исследования ужасных опухолей кишечника, гортани и языка, над которыми она раньше могла украдкой всплакнуть и к которым теперь стала невосприимчива.

Разве рак почек намного лучше? Петер сказал, что да. Что означает ремиссия: это только на время или болезнь отступает? Лора с трудом смогла его об этом спросить. Петер говорит, что «засранца» вырезали и все будет хорошо, «если ничего не осталось», а так это или нет, его хирург узнает на днях.

Как, во имя всего святого, рассказать об этом Рози и остальным?

У Лоры чуть ли не впервые в жизни пропал аппетит. Она рассеянна, даже когда Марина рядом. Мици Саджен приносит мужу питательную говядину и ячменный суп, а у Лоры нет сил даже для ненависти. Все равно ее скоро уволят – если не за таблетки, то за плохую работу, – и как тогда они выживут?

Марина стоит в телефонной будке возле станции метро «Куинсуэй» и набирается духу перед звонком. Сбежать было непросто. Рози вознамерилась взять ее на прогулку с миссис Добош и Натальей. Марина всего лишь добилась отсрочки до завтра.

Разговор запланирован давно. Дрожащие пальцы сжимают автобусный билет, на котором Марина набросала темы для беседы – на случай, если трубку возьмет мистер Вайни. Или миссис.

Впрочем, когда Гай подходит к телефону, забыто все, даже простые любезности.

– Ты всегда такая сварливая, – говорит Гай.

– Ничего подобного, – отвечает Марина. – Это голос такой.

Однако она действительно не может с ним говорить – после поцелуев забыла, как это делается, и вообще разучилась вести себя в обществе. Марина вешает трубку и слушает, как за стенами будки завывает ледяной ветер разлуки. «Пожалуйста, – думает она, – не бросай меня. Иначе как я опять увижусь с твоими родителями?»

– Это Лора, – говорит Лора по телефону, сидя в приемной и не сводя глаз с двери. – Я… Мы с Петером… Мне очень нужно, чтобы он мне позвонил.

– Не знаю, – отвечает Сьюз, девушка Йенсена. У нее как раз такой американский акцент, к которому благоволят красивые скандинавы со склонностью к случайным половым связям. – Я позже его увижу. Может, тогда попробуете.

– Но… нет. Нет. – Слово садится между ними на телефонной линии, мрачная единица мощности. – То есть мне нужно сейчас. У меня только десять минут, перерыв на обед. Потом я не смогу. Пожалуйста. Петер сказал, что можно связаться с ним через вас. Он так сказал.

– Ну, что тут поделаешь? У меня йога, я не могу выйти в сад и…

– Подождите, он в саду?

– Нет, конечно. За садом. На лодке.

– Не понимаю. Его лодка за вашим садом? В смысле, припаркована?

– Пришвартована, да. Моя йога…

– Так. Извините. Значит, вы живете рядом с рекой?

– Да. В большом доме. Мой бывший муж – музыкальный продюсер.

Лора знает людей, которые одним усилием воли могут заставить других, незнакомых, им подчиниться. Рози это умеет. Марина однажды научится.

– Послушайте, – говорит Лора, – я знаю, что у Петера… рак. И мне нужно выяснить, что сказал его врач. Пожалуйста. Очень нужно. Поэтому, если вы можете… – Голос дрожит, но она продолжает: – Найдите его и попросите подойти к телефону. Пожалуйста.

И Сьюз говорит:

– О’кей.

Люди, размышляет Марина, похожи на кольца для салфеток: на одних есть проба, на других нет.

В жизни каждого человека должны быть моменты, которые поддаются научной оценке – и сразу ясно, кто чего стоит. Если в каком-то возрасте – скажем, в семнадцать лет – ты не достиг определенного роста, или не можешь пробежать милю за восемь минут, или не получил ни одной валентинки, разве из этого не следует официальный, практически медицинский факт: лучше уже не станет?

Утренняя почта: ничего. Дневная, на которую Марина, мечтая о судьбоносном письме, всегда возлагала особенные надежды: пусто. Дома никого нет. Она протыкает иголкой кожу на ладони и думает: мне феерически скучно. Эпически скучно. Катастрофически…

Это не помогает. Марина погуляла с Ильди в Кенсингтонских садах, приготовила Жужи прекрасную чашку кофе и согласилась отнести голубцы «бедным девочкам» из седьмой квартиры, мужеподобным миссис и мисс Фиш, получив в награду жесткую карамельку и часовой допрос. Теперь она печально возлежит на диване, как викторианская поэтесса. Марину мутит от всякого воспоминания о Кум-Эбби, а все детские удовольствия, которые могли бы ее отвлечь – комиксы о Снуппи или звонок Урсуле, – утрачены безвозвратно. Теперь, когда она начала постигать глубину своей социальной неадекватности, нельзя терять ни секунды. Прошлым вечером она взялась за «Возвращение в Брайдсхед», заставившее ее рыдать от досады и на книгу, и на саму себя. Может, стоит прочесть то, что приглянулось бы миссис Вайни; в «Стокере» Марина видела на прикроватном столике «Винни-Пуха» в тканевом переплете, захватанном несколькими поколениями аристократических детских ручонок. Где-то в Вестминстер-корте есть старое издание «Ветра в ивах» – может, в буфете у нее за спиной, где мама хранит старые письма и детскую обувь. Через минуту, думает Марина, если никто не объявится на пороге и не предложит ей руку и сердце, она посмотрит.

Однако запах Жужиных роз ее отвлекает. Квартира полнится звуками, в другое время слишком знакомыми, чтобы их замечать, – тикают часы-тарелка, шелестят вешалки для одежды в соседней химчистке, бьется в агонии холодильник – и ни один не утешает, как раньше. Семья к ее страданиям невосприимчива.

Тем временем в Стаурпэйне, округ Блэндфорд-Сент-Мэри, Саймон Флауэрс проводит каникулы в лоне семьи – ест булочки, любуется полевыми цветами и, надев черный галстук-бабочку, упражняется за роялем. Марина представляет, как стоит рядом, переворачивая страницы, или даже чудесным образом подыгрывает на втором инструменте, ярко-белом, – и от несбывшейся любви щемит в горле. Почему она так запуталась после знакомства с Вайни? Ей открылось, до чего ложными были ее ориентиры, насколько сама она вульгарна и далека от изящества. Если люди вроде миссис Вайни не видят внутренней красоты в таких, как Саймон Флауэрс, то они, возможно, не так уж не правы? Что, если, вяло размышляет Марина, музыканты не так обаятельны, как ей представлялось?

Может, пора от него отказаться?

Во вторник, в конце долгого паршивого дня, к Лоре подходит Ильди с книгой в руке. Рози ушла на благотворительную встречу, Марина и Жужи сидят по комнатам. Лора думает: «Господи, она хочет, чтобы я ей почитала». Днем на работе Марг подошла к телефону и проворчала на всю приемную: «Тьфу ты, трубку повесили». – Лора уверена, что звонил Петер. Ситуация совершенно безвыходная. Он говорит, что объявить остальным о приезде в Лондон – его забота, но не торопится, а ложь тем временем растет. Не придется ли самой им признаться?

А поверх всего, будто слой пепла, одна мысль: через четыре дня Марина вернется в школу.

Ильди протягивает ей книгу.

– Что это, дорогуша?

– Простите, понятия не имею. Мне не было писем?

Обычно, сделав что-то плохое, люди либо раскаиваются, либо слепо продолжают грешить. Как это им удается – вести себя за руку от преступления к преступлению с той же легкостью, с какой гуляют по лугу, вытаптывая цветы? Она, Лора, знает, что тайные встречи с Петером – ужасное злодеяние, но ее это не останавливает.

Ильди, похоже, ее не услышала.

– Это важно, – говорит она, беспокойно оглядываясь на дверь Марининой спальни. – Я искала словарь и находила это на полке Маринаки. Я не знаю, что делать, и жду тебя.

Лора опускается на стул. Радиотерапия-радиотерапия – слова звенят в голове, будто имя любимого человека. Несмотря на обрывочный секретарский опыт, ей почему-то трудно запомнить те скудные факты, которые сообщил ей Петер: что именно с ним делали до операции и что еще сделают, если новости будут плохими. Она может вообразить его облысевшим и измученным болезнью, может представить его могилу; однако эти мысли нелегко отделить от воспоминаний о матери, когда та умирала – и могла бы поправиться, если бы Лора или персонал больницы при Эстон-парке проявили больше усердия. Почему, размышляет она, так хочется спать? Положить бы голову на стол…

– Дорогуша, – говорит Ильди. – Пожалуйста.

Лора, только чтобы ей угодить, берет книгу и смотрит на обложку.

– А, Александр Вайни. Это ведь по учебе? Это не тот… Боже, Ильди, что случилось?

Милая Ильди морщит кукольное личико и всхлипывает – тихо и вежливо, как героиня Джейн Остин, получившая трагическое известие. Лора, как ни старается, не может ее утешить.

– Ничего не понимаю. Что Марина наделала?

Лора не помнит, что ей полагается знать. Может, сказать, что Жужи к ней уже обращалась?

– Это неприемлемо, да? – Он довольно привлекателен – во всяком случае, на фотографии. И что может быть оскорбительного в исторической книге? – Неприемлемо? Вообще-то я…

– Нем, нем, – говорит Ильди, разыскивая в карманах платок. – Нем ту дом. Просто… Просто…

– Вы же не из-за войны так расстроились? И не знакомы с ним, нет?

– Нет! – оскорбленно отвечает Ильди. – Я? Нет, вовсе нет.

– Что ж, если честно, – говорит Лора, листая страницы, – я не вижу причин… ой, здесь что-то есть. Смотрите-ка, автограф. Как мило: «Марине, моей пылкой поклоннице». «До…» – тут неразборчиво. «Всего самого, Александр Вайни».

– Мерзость, – говорит милая Ильди.

– Слушайте, пока мне не скажут, в чем дело… Это что-то личное?

Наверняка личное, что-то из прошлого, с содроганием думает Лора. Это еще одна ее слабость. До нее не раз доносились обрывки историй, невыносимо ужасных даже в цензурованной версии для детских и английских ушей. Конечно, стоило подойти к вопросу с умом: тактично расспросить обо всем, а после аккуратно передать дочери факты пополам с утешениями. Лора этого не сделала. Даже то немногое, что ей было известно, она из трусости и эгоизма похоронила в глубине памяти, как неопытный расхититель гробниц, который закапывает чудовищную находку – нечто бледное, мокрое, мягкое – обратно в яму.

В комнате Рози вдруг замолкает радио.

– Скорее, бери, – шепчет Ильди. – Выброси в мусор, снаружи. И скажи Марине…

– Я не могу! Я ничего не понимаю…

– Никогда в этом доме. Ничего о нем. Ты должна сказать ей. Это будет убивать Рози. Нельзя позволить ей знать.

Марина пишет Гаю замысловатое письмо. Все должно быть на высшем уровне; ни в одной мелочи – от цвета чернил до облизанной марки – нельзя допустить ни намека на то, что у Вайни зовется безвкусицей. К сожалению, подручные материалы оставляют желать лучшего. Не взять ли в «Фемине» почтовой бумаги с водяными знаками? Марина трижды забывает написать букву «е» в виде греческой «ε». Гай может и не заметить, но от миссис Вайни такое не ускользнет.

Содержание письма продумано давно, но тон подобрать непросто. Миссис Вайни будет интересно услышать о сельскохозяйственной выставке в Музее Виктории и Альберта, хотя Гай скажет, что Марина выпендривается. Не впечатлят его и Маринины мысли о романе «Положитесь на Псмита» и о малоизвестных работах Э. Ф. Бенсона. Гай даже не станет обсуждать, стоит ли его отцу согласиться на профессорство в Эксетере – Марина слышала в «Стокере», как мистер Вайни говорил об этом с везучей Горацией.

Как узнать, что он решил? – беспокоится она, рассеянно отрывая полногтя на пальце ноги. Это ведь скажется на ее собственном будущем. Кембридж для истории не годится, слишком далеко, да и мистер Вайни не одобряет: «чересчур много выскочек». И потом, у него там враги: кто-то занял его законную кафедру. А Оксфорд – старомодная рухлядь. Его собственные слова.

Марина ужасно подавлена, будто ее отругали. Она притворяется, что устала, и подолгу лежит в постели наедине со своими тревогами. Всякий раз, когда она думает о Кум-Эбби – о заразе, которую распространяет, о грядущем туда возвращении, – на глаза наворачиваются слезы. Марина наполняет ванну. Если мама зайдет справиться о дочкином самочувствии, она ей все расскажет.

Однако мама не приходит. Она даже не замечает, что ее единственный ребенок беззвучно рыдает под водой почти полтора часа.

Тогда Марина решает последовать бабушкиному совету и идет в парк. Здесь хорошо, думает она, отдирая от платана лоскут коры. Ей нравится свежий воздух. Потом, у статуи Питера Пена, она замечает миссис Загуши с внуками и прячется за деревом, пока они не уходят. Вечером, посреди ужина, Марина разражается плачем.

– Что случилось? – спрашивает Жужи. – Хочешь радио? Музыку?

– Н-нет.

– Дорогуша, – говорит Ильди, – я буду готовить что-либо другое. Суп?

Но Марина, выдавив улыбку, протискивается мимо двоюродных бабушек и вокруг стола – к маме.

– Что, милая?

– Я…

Она встает рядом, потом всем телом прижимается к маминому плечу, но та, хотя и гладит ее по щеке, ничего не понимает. Да, наверное, и не может понять. Sunt lacrimae rerum, думает Марина, и слезы бегут по ее лицу.

Когда все отходят ко сну, Лора в узорчатой поликоттонной ночнушке – леди Макбет Бейсуотерского района – тихонько стучится в дверь Марининой спальни.

Суетливый шум, хлопает ящик комода.

– Войдите, – отвечает Марина, будто директор школы, и Лора украдкой переступает порог. В темноте она садится на край кровати и испуганно улыбается, глядя на пятно черноты – должно быть, волосы. Всякий раз, целуя спящую дочь, она представляет ее убитой на черной от крови подушке. Марина молчит. Лора тянет руку – неуверенно, будто навстречу покойнику.

– Что? – спрашивает Марина. У нее обескураживающе теплая кожа. В глазах маслится отблеск уличного фонаря. – Ты забыла купить теннисную ракетку. Моя слишком старомодная, такими сейчас никто не играет.

– Сходим в «Лиллиуайтс», – шепотом обещает Лора. – Я не хотела тебя будить, только проверить зашла.

Почему Марина не спит? Ей грустно? Она сомневается в маминой любви? Лора могла бы рассказать ей, что такое любовь. Она бы сказала: «Когда мы не вместе, даже думать о тебе почти невыносимо; костяшки пальцев, плечи – все болит, не переставая. Иногда, в автобусе, приходится прятать глаза под солнцезащитными очками. Отпустить тебя в Кум-Эбби – самый ужасный поступок в моей жизни. Ну, почти. А когда ты узнаешь об отце, я опять тебя потеряю».

– Мам, мне пора спать, – говорит Марина.

– Конечно. Прости. Прости. У тебя много уроков? Ты счастлива? Счастлива там?

– Сама знаешь, что много. Я говорила.

– Да. – Она застенчиво гладит Маринину руку под одеялом. Почти все избыточные проявления ее материнской любви продиктованы мыслью, каково ей будет, если она отложит их на завтра, а Марина внезапно умрет. «Условная жизнь» – называл Петер эту робкую разведку территории, о которой нельзя помыслить. Он вежливо удалился, так и не открыв Лоре, куда это может ее завести. Возможно самое худшее: что, если завтра Марину собьет автобус, или (потому что ее маму всегда ужасали истории о подростковых побегах, а неистовая душа дочери внушает ей страх) что, если Марина выскользнет из квартиры и растворится в ночи? Лора ищет в ее лице признаки невыносимой тоски по дому, но Марина не делится чувствами. Единственная зацепка – ее желание, чтобы мама всегда была рядом, но полагаться на это нельзя. В любом случае лучше держать дистанцию. Наверное, думает Лора, этого она от нее и ждет.

«Останься, – думает Марина. – Пожалуйста, пожалуйста, останься». Мама носит затертую до дыр ночную рубашку, которую Рози хочет пустить на тряпки. Марина решает: она ее сохранит. Она придвигает пальцы к руке, которая гладит ее по плечу – ближе, ближе. «Останься со мной».

– Кстати, – неуклюже, как неопытный соцработник, произносит Лора. – Там… там у тебя на полке новая книга по истории, и я подумала: откуда она? – Марина напрягается. – То есть можешь не говорить, если…

– Стоп. Ты что, рылась в моих вещах?

– Что ты! Нет-нет. Я…

– Как же тогда?

– Это не я ее нашла. По-моему…

– Это моя частная собственность!

– Ш-ш. Да, я знаю, но…

– Кто? Жужи?

– Я… Послушай, мне всего лишь нужно узнать, откуда она.

Стремительно откинув одеяло, Марина садится.

– Тебе-то что? – шипит она. – Это личное, мое личное дело. Я не обязана отчитываться.

– Но…

– Ты ничего не знаешь о моей жизни, – говорит Марина плаксивым голосом. – Даже не представляешь.

– Милая… – Лора снова тянется к ней, но Марина отдергивает ногу. – Все совсем не так. Просто я обещала…

– Что? Ты меня обсуждаешь у меня за спиной?

– Я…

– Так вот, не смей!

– Солнышко, ну пожалуйста! Они… я сама не понимаю, почему они так волнуются, – вероломствует Лора. – Наверняка какая-нибудь глупость, но деваться некуда: им не нравится книга или автор. Помнишь, мы говорили об этом в школе: Александр Вайни…

– Он потрясающий человек.

– Хорошо, хорошо. Не отталкивай руку. А ты что, писала ему? Нет-нет, это нормально. Я в свое время осаждала письмами Кристофера Робина, обрывала телефон в его книжном ма…

– Что значит «не нравится»?

– Ну не сердись. Может, это и правда плохая идея – вступать в переписку со знаменитыми авторами. Мужчинами. Хотя вряд дело в этом. Рози… то есть, они этого не одобряют. Лучше не надо. Или это было, когда вы, когда вы встретились?

– Нет, это неслыханно, – говорит Марина. – Господи, да я могу общаться с кем захочу! Я взрослая! Что значит «не надо»? Мне и без этого проблем хватает.

Лора начинает терять способность к сочувствию. Неужели, проносится у нее в голове, она не видит, как ей плохо? Может, единственный ребенок единственного ребенка всегда к этому приходит: замыкается на себе как центре вселенной? Едва ли не впервые за все время, что они живут вместе, Лора чувствует отторжение.

– Милая…

– Слушай, отстань от меня со своими вопросами!

И Лора отстает.