Плавание: праздничный турнир школ Дорсета и Девона;

старшие мальчики, младшие девочки, Йовильский колледж, 13:00 и 17:00;

поездка на Галапагосские острова, 6-й класс (геогр.);

разговор с Историческим обществом Шафтсбери и Обществом Перси: доктор Билл Рид (Саутгемптонский колледж дополнительного образования) на тему «Разорение, гонение, возрождение: христианство в позднем Средневековье», старая библиотека, 19:00.

Почему так сложно думать о чем-то другом? После нетбольной тренировки Марина мчится в библиотеку за книгами Александра Вайни. Здесь они почти все – и не скучные, как можно было подумать, а живые, исполненные сочувствия к своим героям: безрассудным, гневливым, гордым. Мало того, Марину пустили в архив, где под вывеской «Выпускники и друзья Кум-Эбби» она нашла пожелтевшее воскресное приложение, а в нем – интервью: Старый пасторский дом, «Стокер», вид с лужайки; Гай и Люси в белобрысо-упитанном детстве; их красавица мать.

Надписи на стенах библиотеки гласят:

После десятиминутной лекции от известной своей похотливостью миссис Айрдейл, заместителя главного библиотекаря, Марина сидит в комнате без окон и слушает Александра Вайни. Он располагает к себе: умный, соблазнительный, уверенный. Марина выключила свет. Мистер Вайни, всего в метре от нее, говорит: «Писатель не должен брать в расчет ожидания публики, чего бы они ни касались: политики или веры. Боже упаси!»

Здесь он моложе, совсем не такой седой. Кажется, съемки велись на террасе «Стокера». Марина подбирается к экрану. Интересно, они с миссис Вайни счастливы? Где она – сидит за кадром или гуляет в огороде, перебирая в голове невеселые мысли о…

– Нет, – вдруг повышает голос мистер Вайни. – Для того чтобы достучаться до нас, история должна говорить о личной жизни своих героев, их надеждах и тайнах, их темных сердцах.

Он будто обращается к Марине. Не хочет ли он сказать, что не только у нее, но у каждого человека есть желания, о которых нельзя заявить вслух?

К своему разочарованию, Лора еще жива. Для того чтобы прыгнуть в Темзу и дать повод для заметки в «Ноттинг-Хилл газет» об очередном улове речной полиции, нужна смелость, а так как Лора трусиха, она еще немного поглазела на воду, потом вернулась домой, а утром встала и пошла на работу. Вот почему четыре дня спустя, нисколько не изменившись – разве что чуть больше себе опротивев, – она сидит за столом в приемной, готовая испортить все, за что ни возьмется.

Как легко добраться до Петера – теперь, когда он ей это позволил. В письме он заботливо объяснил, что при желании Лора может оставить сообщение на автоответчике Сьюз, «одной подружки» Йенсена, владельца мрачной лодки «Вивьен». Так и не сдавшийся огню листок спрятан в глубине буфета, между страниц романа «Угловая комната». Надо заметить, что Лора, которая клинически не способна запомнить ни малейшего факта, связанного с работой, помнит номер Сьюз наизусть. Впрочем, он ей не нужен. В звонке нет никакой необходимости.

А если так, то зачем она сидит с трубкой в руке, занеся палец над диском? Затем, что она идиотка. «Ты идиотка: даже если этот сомнительный метод связи сработает, Петер не сможет тебе ответить, не сможет позвонить ни в приемную, ни домой, где уже разрушил столько жизней».

Поэтому Лора берет простой офисный бланк и пишет письмо: просит о встрече, чтобы обозначить кое-какие факты и сказать все, что должно быть сказано. И на этом – конец.

Сунув конверт в сумку для офисной корреспонденции, она выходит на улицу под неубедительным предлогом отправки радиограммы, бежит к соседнему почтовому отделению и, лишь вернувшись, понимает, что готова во второй раз пустить свою жизнь под откос. Ей нельзя видеться с Петером. О чем она думала? Неужели одинокое безмятежное детство и болезненное угасание матери настолько ослабили Лору, что она сама притягивает беду? Это ведь неестественно – дрейфовать, как она, от несчастья к несчастью, все больше отдаляясь от мира, где нормальные люди ведут жизнь, которую сами выбрали.

Остаток дня проходит в оцепенелом раскаянии. Вечер ничуть не лучше. Миссис Добош решила почтить их визитом и обсудить «за маленьким кофе» перспективы поступления в Кум-Эбби ее внучки, избалованной Натальи. Лора то и дело забывает улыбаться. Она всеми силами пытается утаить от других тот факт, что под поверхностью в один или два миллиметра женщина, которую они видят, выскоблена и заполнена чем-то черным и скрытым от глаз.

Да и скрытым ли? Время от времени старушки смотрят на Лору даже пристальней, чем обычно. Они что-то подозревают. Не могла ли Жужи проследить за ней до лодочной мастерской, ныряя под фонарями в туманную дымку духов «Же ревьен» и переливчатого меха? Не догадалась ли Марина о чем-то? Не потому ли у нее был такой странный голос по телефону?

Лора передает миссис Добош сахарницу. Ты, говорит она себе, погрязла в мерзости, думаешь о Петере и его первом письме, спрятанном в метре от этого самого дивана, а сама ждешь, когда он напишет новое.

В Марининой груди без особых причин открылась глубокая брешь, откуда тянет тоской. Все началось с матери, что само по себе нелепо, поскольку та, похоже, о дочери вовсе не думает. От нее уже четыре дня нет открыток. Брешь растет в глубину и вширь, пока желание и одиночество не раскалывают Марину надвое. На дворе – серый унылый день. Она плетется к Гартским воротам с урока химии, который тоже ничем не порадовал. За общежитием Перси из машины, стоящей на оцепленной бетонной площадке, выходит кто-то знакомый, и у Марины екает сердце. Странное холодное чувство расползается, как желе, по рукам и груди.

– Э-э, привет. Здравствуйте. Привет.

На Марине очки, блузка из гардероба Рози с обшитыми тканью пуговицами, поношенные ботинки и браслет дружбы, подарок Урсулы в четвертом классе. Шея покрывается румянцем, как лишаем.

– Я… кое-что искала. Кое-кого. Здравствуйте!

– Замечательно, – туманно отвечает миссис Вайни.

– Да! Ха-ха, – говорит Марина. – А вы, значит… возвращаетесь? В вашу, ну, резиденцию?

– М-м-м…

– Кстати… – Стоит ли упомянуть фиаско с открыткой? Марина беспомощно смотрит на миссис Вайни, и та награждает ее слабой улыбкой.

– Ладно, мам, – говорит Гай, – я потопал. Пошли, Марин, поищем где поесть.

– Может быть, еще увидимся вечером, – беззаботно откликается его мама, – по дороге к Джасперу.

– Это она про Стеннинга, – объясняет Гай. – У них там позже намечается, не знаю, фондю или что-то такое же допотопное.

Позже – это когда? После ужина они с Гаем идут на церковную службу. По вечерам в капелле очень красиво: горят свечи, и детишки из школьного хора поют гимны, мессы, мотеты и «Да молчит всякая плоть человеча». Мистер Стеннинг – друг миссис Вайни. Dominus, salva me.

– Не забудь мой бандаж, – наставляет Гай и, повернувшись к Марине, кивает: – Пойдем посмотрим, чем нас сегодня будут травить.

В детстве Марина читала комиксы. Она всегда смотрит под ноги, надеясь найти пятифунтовую банкноту, спасает старушек, отбрасывая с тротуара банановую кожуру, а проходя мимо стройки, ожидает падения банки с краской. Однако о фонарях она совершенно забыла.

И вот, следуя за Гаем и посылая миссис Вайни прощальный выразительный взгляд – сигнальную ракету ей одной, – Марина поворачивает голову и со всего маху налетает на десять футов искусственно состаренного металла.

– Ха-ха! – гогочет Гай. – Десять баллов!

Боль поразительная. Нос, наверное, сломан – сейчас ее зальет кровью. Боже! Марина трогает лицо и облизывает губу; что это такое соленое – кровь, сопли, слезы?

– Дорогая, ты не ушиблась?

Хуже крови – смерть от стыда. С ней не сравнится даже эта невыносимая боль.

– Э-э…

– Вижу, что ушиблась.

Марина по-спортивному выдыхает воздух через сжатые губы и добавляет:

– Уф…

Как же больно! Ей, как раненому зверьку, нужно спрятаться, ощупать череп и немного повыть.

– Ни… ни капельки.

– Дурочка! – радостно говорит Гай. – А ну-ка, повтори!

– Гай, помолчи. Ты уверена? Судя по всему, тебе несладко пришлось.

– Все хорошо. Ох, угораздило же. Нет, правда, все хорошо.

По лицу миссис Вайни не поймешь, тревожно ей или весело.

– Совершенно не больно, – отчаянно уверяет Марина. Теперь сомнений нет: миссис Вайни улыбается. Марина глубоко и несчастно вздыхает. – Но лучше я…

– Ага, – говорит Гай. – Пошли. С ней все хорошо.

И он ведет ее в буфетную, где их ждут крем-суп из брокколи, бифштекс по-мексикански, картофельные крокеты и пудинг с сиропом. Миссис Вайни не пытается ее остановить.

Когда все пошло не так? Это ее вина? Что это – влияние родительских генов, сделавших ее слишком кроткой, чтобы вырваться из низов среднего класса и тем более преуспеть? Или ее отвлекли неосознанные потребительские надежды? Ведь в том, что все пошло не так, сомнений уже не осталось. Это не поздно остановить? Если быть очень сильной и благоразумной, жизнь еще может перемениться?

Каждый раз, когда раздается телефонный звонок, Лора думает: это он.

– Это я, – хрипло шепчет Алистер Саджен. – Знаю, знаю, мы договорились – никаких контактов, в семейном смысле. Но у меня новости.

Лора ретируется в прихожую, подальше от Рози, Жужи и их дражайшей подруги Шари Перлмуттер, только что вернувшейся с очень насыщенных похорон. Все трое шепчутся на диване, как героини Сопротивления, – та еще обстановка. Когда Лора, замерзшая и печальная, вернулась домой с работы, Шари поцеловала ее, пренебрежительно похлопала по бедру и тихонько сказала: «Ужасно». Они говорят вполголоса, будто Лора могла где-то выучить венгерский язык и забыть об этом упомянуть. То одна, то другая ежесекундно качает головой.

– Я, – бормочет Лора в трубку, прислонившись к шкафу с одеждой, – я и не думала, что ты в Лондоне.

– Кто? Не валяй дурака, это я. Думаешь, Фаркаш Рози узнала мой голос?

Ему нравится ставить фамилию перед именем на венгерский манер, иногда с акцентом.

– Сейчас… не самое подходящее время. – У Лоры вспотели ладони. Она весь день ждала весточки от Петера: каждая минута повышала вероятность события, как в русской рулетке. – Говорить неудобно.

– Придется. Можно приехать?

Безупречно янтарные волосы Шари – всего в трех футах от Лоры.

– Кра-со-та, – слышит она знакомое слово. – Иген. Нодьон сеп хос. Вимбльдон-парк.

– Йой, – говорит Жужи.

– Нет! – вскрикивает Лора. – Боже… по-моему, это неразумно.

– Я подумал, не всегда же они сидят дома.

– Всегда. – Ей показалось или шепот на диване затих? – Ты же их знаешь, Дженни.

– Что? А, они слушают, понимаю. В общем, все очень запуталось. Мици хитра. По-моему, она могла про нас догадаться.

Лора будто наглоталась пыли.

– Продолжай, – говорит она. – Что ты…

– Может, придется ей все рассказать.

– Что? Нет! Нет-нет. Так нельзя! Не делай этого, пожалуйста, только не ради меня, то есть я хочу сказать…

– На самом деле попросить у нее прощения… это бы камень с души сняло. Встречаться тайком, изворачиваться – это не дело.

Даже сейчас, когда ей протягивают будущее, Лора исподтишка глядит на буфет – нет ли письма от Петера.

– Не дело?

– Конечно. Так даже лучше. Моя жена, знаешь ли, очень влиятельная. Пора взять и смести все начисто…

– Нет! Господи, нет, Джули, Дженни, это… нет, нет. Это ужасно не вовремя. Подумай о… детях. Нет, правда, не надо. Будь благоразумна…

– Кивель бесель? – шепчет Жужи.

– Дорогуша, – укоряет ее Шари по-английски, – а ты говорила, у нее нет подруг.

Марина стоит у Военного мемориала напротив окон мистера Стеннинга. Под взглядами павших в бою служителей Кум-Эбби она ждет, не промелькнет ли Гаева мама за шторами. Марину сильнее обычного тянет трогать стены и окна. Любая мелочь, любой случайный прохожий могут предопределить, увидит ли она миссис Вайни. Однако из общежития выходят лишь Лиза Черч и какой-то незнакомый первоклашка – пользы от них никакой. Только что на глазах у Марины мистер Дженкин, глава Объединенного кадетского корпуса, проверяющий, на что годятся его подопечные, без всякой причины скомандовал Уне «Пышке» Сквайр обежать кругом Научный корпус. Сотни мальчишек гогочут и злорадствуют. Нужно будет ее утешить, думает Марина, зная, что никогда на это не осмелится.

Что-то – назовем это инстинктом – заставляет ее взглянуть на главный вход в Перси. Ей навстречу по ступенькам спускается человек в деловом костюме. Громко кашлянув, он хмурится и смотрит по сторонам.

Марина недавно узнала, что в галерее Тейт есть портрет молодого Александра Вайни с супругой. Он тогда набирал популярность и носил длинные волосы, как Маринин отец, которого она знает по фотографиям. На том портрете мистер Вайни сидит на зеленой-зеленой траве, а Нэнси Вайни лежит рядом с ним на фоне тщательно выписанного забора высотою с дом. Марина разглядывала картину так долго, что сама перенеслась туда, ощутив под руками траву.

Пожалуйста, повернись. Заметь меня.

И он поворачивается.

– Ты ведь та самая… – говорит мистер Вайни. – Напомни-ка… А, ну да.

Крики, стук дверей и отрыжка стихли; во дворе темно и спокойно. Марина потеряла счет времени, и, если не поторопится, опоздает к комендантскому часу – первый раз в жизни.

– Я тут проходила… – лопочет она, – то есть…

– Ну, здравствуй, – говорит он, шаря в карманах. – Где этот сраный ключ?

Вживую его голос интимней и глубже, чем в телевизоре. Марина хочет закрыть глаза.

– Не знаю, – отвечает она.

Воздух между ними искрится, будто шампанское. Возможно, он пьян. Теперь возвращайся в общежитие, приказывает себе Марина, но вместо этого спрашивает:

– Вы ужинали?

– Да.

– А… как вы здесь…

– Это скучная и запутанная история, в которой замешаны моя сентиментальная жена и друг ее молодости. Не стану тебя утруждать.

– Вы шутите?

– Нет, с чего бы? – Он направляется к Старому лабораторному корпусу. – Надо кое-что забрать из машины.

Марина его теряет. В смятении она говорит первое, что приходит в голову:

– Я ужасно рада, что мы снова встретились.

Да что с ней такое? Ошибка природы, ты что, не можешь взять себя в руки? Точно такие же интонации она слышит в голосах бабушек, когда те суетятся вокруг отвратительной миссис Добош, лебезят перед докторами или с восторгом рассказывают, что жена какого-то политика купила в «Фемине» нейлоновые чулки. Впрочем, мистер Вайни, кажется, не возражает. Его взгляд, как луч маяка, скользит по ее лицу.

– В самом деле? Превосходно. Расскажи больше.

– Я часто смотрела ваши передачи. Все мы смотрели. Это было потрясающе, – вежливо добавляет она, хотя сама едва помнит.

– Думаешь? Приятно слышать. Потому что мои коллеги… не знаю, представляешь ли ты, о ком я говорю: один носит галстук-бабочку, а другой – лысый. Так вот, они, э-э…

– А, эти… – говорит Марина, одолжив у Гая его самоуверенно-презрительную манеру. – Дураки, что с них взять.

Мистер Вайни стоит совсем рядом, скрестив руки на широкой груди, большой и горячий, словно медведь, ставший на время ручным. У него короткая стрижка и благородная седина – тем удивительней смотрится темная и жесткая, как проволока, растительность в вырезе рубашки: бесконечная волосатость мужчин.

В присутствии величия легко позабыть о комендантском часе и кастеляншах. Марина складывает руки на груди, прикрывая школьную блузку, сквозь которую просвечивают нежно-голубые парижские кружева, и напускает на себя умный и смелый вид.

– Ты замерзла, – говорит мистер Вайни. – Что у вас за форма – на доярок похожи. Вот, держи. – Он отдает ей теплый, пахнущий мужскими гормонами пиджак, который Марина с благодарностью набрасывает на плечи. – Позволь поинтересоваться, – продолжает мистер Вайни. – Ты сказала, вы все смотрели…

– Да, то есть в моей старой школе. Здесь одни обыватели. Они предпочитают телеигры.

– Но ты, я гляжу, не такая?

У Марины колет в груди.

– Культурно влияешь на моего олуха? Вот что, – говорит мистер Вайни, касаясь рукой ее спины, – помоги-ка мне с машиной.

Фотографии не передают его профиль – в жизни он похож на мраморную статую из Национальной галереи. Морщинки вокруг ясно-синих глаз говорят об опыте и доброте. Под покровом темноты Марина запускает пальцы в рукав пиджака, шелковистый, будто изнанка его кожи, и очень медленно натягивает другой рукав вокруг спины.

У мистера Вайни большой серебристый автомобиль.

– А когда ваше следующее, ну, шоу? – вежливо спрашивает Марина, пока он отпирает багажник, в чьих таинственных глубинах хранятся какие-то щупальца, инструменты, бутылка с голубой жидкостью. Веревка.

– Мы снимаем новые серии в январе.

– А что…

Она внезапно замолкает. Навстречу им идет группа старшеклассников с нотными папками. Одна из девочек, фантастически скучная Тэнзи Эдвардс, распевает гаммы. Рядом с ней шагает Саймон Флауэрс.

Марина заливается счастливым смехом – пусть знает, как прекрасно ей без него живется.

– Над чем ты хихикаешь?

Группа направляется к Гартским воротам. Как Саймон Флауэрс может не замечать Марину, когда она увидела его чуть ли не раньше, чем он появился из-за угла? Он уже почти рядом. Ей хочется улыбнуться, окружить вниманием и любовью его худые плечи и мутные очки.

– Что ж, – громко говорит Марина, пытаясь привлечь внимание к своему спутнику, – некоторые из нас будут их смотреть, я обещаю. Те, для кого культура – не пустой звук.

Мистер Вайни глядит на нее через плечо.

– Хера с два.

Она пытается спрятать потрясение за улыбкой.

– Но… это одна из лучших школ в…

– Эта? Чушь. Не будь она под боком, как жена хотела… и не будь Гай таким болваном, то и хлопотать бы не стоило. Есть масса школ поприличнее.

– Ох… Так вы думаете…

– Приходящие ученики, – кивает он вслед музыкантам (Саймон Флауэрс не обернулся и не заметил ее; надежда, как песок, утекает сквозь пальцы), – хиляки и пай-мальчики, которых здесь держат ради высокого рейтинга. Неважная альтернатива регбистам, как ты считаешь? Я часто замечал, – добавляет он, – что Иисус не полезен для кожи.

Закончив эту тираду, мистер Вайни вновь склоняется над машиной, не обратив внимания, какой моральный удар нанес Марине. А ведь он прав: Саймон Флауэрс не только приходящий ученик, у него еще и прыщи – один или два, возле губ. Раньше она пыталась убедить себя, что это даже красиво. Ничего красивого.

Мистер Вайни поднимает деревянный ящик из-под вина.

– Растения, – говорит он. – Стеннинг без ума от цветов. Их ему поставляет моя жена. Вернее, мой садовник. Чемерицу, георгины и бог знает что еще. Пионы. Ты, надеюсь, не увлекаешься этим дерьмом?

– Ни в коем случае. Терпеть не могу садоводство.

Затем, и только из-за того, что она помнит каждое слово, которое сказала мистеру Вайни или его жене – сказала, а после обдумала, пощупала, оплевала в сердцах и опять осмотрела со всех сторон, – Марина густо краснеет.

– Неужели? – хладнокровно говорит мистер Вайни. – Значит, мы поладим. Теперь скажи… – Он запирает багажник и смотрит так, будто видит ее насквозь. – Чем ты увлекаешься? Историей? Историками? Вроде Стеннинга? – Он ухмыляется. – Или меня?

Марина издает глупый нервный смешок: ха-ха!

– На самом деле, – говорит она, бросив случайный взгляд на его брюки, – я не изучаю, ну, историю. Извините. Просто… не изучаю.

– Что тебе мешает?

– Я ее любила, очень, но… Пришлось бросить ради экзаменов в университет.

– И?

– И заняться естествознанием. Ну, биологией, химией. Но я сохранила литературу. Я люблю, – признается она, – гуманитарные науки.

– Естествознанием? Мать честная! Ну, если тебе нравится химия…

– Нет. То есть мне пришлось. Считается, что я буду изучать медицину в Кембридже. – Впервые ее не бросает в дрожь от этих слов. – Медицина намного…

– Полезнее. Можешь мне не рассказывать.

– Я… думаю о карьере.

– О карьере? Тебе сколько лет, сорок? Будешь хирургом хотя бы?

Марина морщится. Этого все от нее ожидают; она и сама рисовала таким свое будущее, пока училась в Илингской школе, и лишь теперь осознала, как плохо в семье представляют ее способности. Марина Фаркаш, которая успешно борется за место под солнцем с выдающимися и самоуверенными мужчинами? Это утопия.

– Я, я не уверена, – говорит она.

– А как же интеллектуальное обогащение? Ты будешь знать все о каком-то паршивом атоме, но станешь ли от этого культурней? О такой жизни ты мечтаешь?

– Знаю, – говорит Марина, готовая совершенно некстати расплакаться. – Я хочу быть культурной, конечно, хочу. Боже, я постоянно об этом думаю, ну, о книгах, и прочем. Но…

– И не говори мне, что печешься об общем благе. Такая, как ты, лучше будет творить великие дела за пишущей машинкой на чердаке, чем менять пенсионерам пеленки.

Марина глотает комок. Во всех своих фантазиях она представала в лабораторном халате – хмурая, но красивая; никаких человеческих выделений там не было.

– Я могу заниматься исследованиями.

– Девочка моя, поверь: на меня пашет целая команда исследователей – проверяют факты, снимают копии; это хуже, чем лопатой махать. Мрачно, как в жопе. Мрачнее.

– Я думала…

– Брось эту кодлу и найди занятие по душе. Если есть хоть капля мозгов – не пропадешь.

Возможно, он прав. Перед ней открываются новые горизонты, культурный мир латинского языка, сонетов и ржанок, а в этом мире – Марина: эстет, джентльмен.

– По-моему, мозги у меня есть, – говорит она, чувствуя, как сердце разгоняет кровь.

– Пожалуй, что так.

Он мог бы стать ее покровителем. У тех, кто избран для великих свершений, всегда есть наставники. Марина прочитала столько книг о Хелен Келлер и Жанне д’Арк, что собственное избранничество кажется ей делом решенным. Время уходит. Сейчас или никогда.

Но нет, слишком поздно – он отворачивается. Не успев подумать, Марина говорит:

– Мне нужна ваша помощь.

Мистер Вайни громко хохочет.

– Прости. Меня обычно не просят так напрямик. Во всяком случае, дети. Помощь в чем?

– Я… не знаю.

– Слушай, мне надо идти. Чего доброго, решат, что я умер. Мы, – говорит он, стиснув ее плечо, – еще вернемся сюда в воскресенье. У Нэнси здесь учится крестник, скучный тип, нужно будет его забрать.

Марина шутливо округляет глаза.

– Почему бы и тебе не прийти – а там, глядишь, найдем минутку, поговорим.

– О, можно? Правда? Было бы здорово! Научите меня, пожалуйста! Всему, что сочтете нужным.