– Какого черта? Сколько времени? – спрашивает Гай.

– Полдевятого. Ой, прости. Разве тебе не пора вставать?

Ночь выдалась беспокойная. Марина взяла с собой свою самую загородную пижаму – зеленый клетчатый хлопок с начесом из «Маркс и Спенсер», – но так замерзла, что спать пришлось в коричневом трико и кардигане. Теперь от нее разит по́том.

Без происшествий тоже не обошлось: всего час или два назад, едва показалось солнце. Неестественно громкие птицы Уилтшира разбудили ее в 6:44. Марина долго лежала в холодном льняном гробу, прислушиваясь, не зазвучат ли шаги в коридоре, и все отчетливей понимая, что природа взывает к ней не только посредством птичьего щебета. Ей нужно в уборную.

К тому времени, как она вылезла из постели, пять раз отжалась от пола и примерила всю свою одежду во всех возможных сочетаниях, нужда стала безотлагательной. Марина вышла в коридор, прокралась в туалет и обнаружила, что он не запирается на замок.

Расстроенная, она издала звук, задуманный как тихий стон, однако на деле оказавшийся грубее и громче. Его могли неправильно интерпретировать. В тишине расцвело чувство неловкости: Марина знала, что нужно вернуться в постель, но внезапно обнаружила себя в еще более отчаянном положении. Она весь вечер отмахивалась от легкой боли в животе, относя ее на счет нервного напряжения или голода, а теперь поняла, что ей нужно… нужно… облегчить кишечник. Уборную, где она оказалась, Рози сочла бы варварской: миссис Вайни будто забыла ее декорировать. Стены, обшитые досками, напоминали лодку; в центре стояла ванна в зеленых потеках, от которой к стене тянулись дрожащие трубы; вдобавок здесь имелись сломанное плетеное кресло с подушкой, жутковатая старая картина из сухих цветов под грязным стеклом и половицы, разносящие по дому каждый звук. Сев на холодный унитаз (нет, писсуар), Марина увидела свое отражение в заляпанном зеркале на двери: хмурая, как горгулья, трусики спущены до лодыжек, лицо залито краской стыда.

М-да, нужно что-то делать с румянцем.

Марину с детства приучили не беспокоить и тем более не будить никого во время ночных вылазок в туалет – ни дома, ни, упаси боже, в гостях. Воду спускать нельзя – вместо этого надо замаскировать содеянное туалетной бумагой, тихонько вымыть руки и дать деру.

Однако здесь и сейчас это правило не работало. В доме царила идеальная тишина. Любой его обитатель, проходя мимо двери, услышал бы все, что творится внутри; Марина же, благодаря коврам в коридоре, осталась бы в полном неведении. Она закрыла глаза. Где-то в трубах раздался урчащий рокот; кто-нибудь мог решить, что это она.

Потом она поняла, что это и правда она.

Из желудка донесся новый раскат. Марина резко выпрямилась и со всего маху ударилась локтем о торчащую из стены металлическую трубу – в темноте было не разглядеть, но наверняка до крови. Ее замутило. Утробный рокот повторился с удвоенной силой, и ни молитвы, ни наклон всем корпусом до самых лодыжек не помогли его приглушить. Запах пота стал отчетливей. Может, было не поздно пойти куда-то еще: в ванную на первом этаже, в лес?

Нет, поздно. Нужда поджимала. По щекам заструились слезы, и Марина отдалась на волю судьбы.

Кто смог бы уснуть после такого? Сейчас, стоя в дверях душной Гаевой спальни, Марина думает, что до конца жизни не сомкнет глаз. Если он скажет, что слышал ночью какие-то звуки, или, упаси боже, заходил после нее в туалет, она упадет в обморок. Однако Гай еще не вставал с постели. В мягком, как мех, полумраке смутно маячит его силуэт. Из-под одеяла выглядывают странные мальчишеские соски. До уровня груди, а то и ниже он голый.

– Иди-ка сюда, – говорит Гай.

– Не могу. Я… Мне надо позвонить домой.

– Да успокойся ты.

– Нет, правда. Честно, они… Пожалуйста! Я могу заплатить. Только скажи, где телефон.

– Ничего с ними не будет, – раздраженно говорит Гай, но, видя, что Марина стоит на своем, неопределенно машет рукой: там.

От ее свитера пахнет древесным дымом и подмышками. Марина, поминутно оглядываясь, спускается на первый этаж. Здесь холодно и безлюдно. Она приободряется, обнаружив позади черного хода поленницу, груду резиновых сапог и шерстяных свитеров. Вчера вечером ей подумалось, что, если в выходные начнется война и Вайни предложат укрытие ее родным, придется все о них рассказать. Она много часов размышляла, как спасти их от апокалипсиса неизвестного происхождения – какой едой разжиться в разграбленных магазинах Куинсуэя, и есть ли у них знакомые в Шотландии? Что, если побережье захватят, ну, захватчики? В Лондоне ее семье и так день и ночь угрожают похищения, убийства, аварии, наркоманы, грабители, маньяки, эксгибиционисты, извращенцы, насильники или что похуже – если есть что-то хуже. Конечно, миссис Вайни пригласит и Рози, и Маринину маму, и всех остальных, но все-таки будет неловко.

Порядочный человек о таком не думает. Она получит по заслугам.

К тому времени, как в трубке раздается голос, Марина вовсю стучит зубами.

– Алло!

– Это я. Вообще-то я не могу говори…

– Дорогуша, как прекрасно! – слегка разочарованно произносит Жужи. – Почему ты так рано? Неважно. Расскажи мне о милых мальчиках.

У Марины перехватывает дыхание. Потом до нее доходит:

– А, ты имеешь в виду…

– Аристократ лорд Чарлз, как он?

Жужи одержима почтенным Чарли: милым болваном из Бьюта, который в день открытых дверей покорил ее изысканными манерами. Формально Марина тоже числится в Бьюте. Она видит Чарли раз в несколько дней: на общей молитве, собрании факультета и еженедельных чаепитиях, которые устраивают Рональд и Джонквил («Рон и Джон») Дэвентри. К мистеру Дэвентри он особенно сильно привязан. Его благородный профиль и длинная челка на неделю-другую внушили Марине мысль, что они с Чарли могут стать друзьями или даже супругами.

– У Чарли все хорошо, – говорит она. – Кажется. А ты не могла бы…

– Или, например, этот юный мальчик. Гей.

– Гай.

– Да-да. Такой хорошенький. Он не лорд?

– Нет.

– Неважно. Он очень ро-мантичный! Девочка должна немного жить для себя. Иген. Подожди один момент, дорогуша. Рози хочет говорить.

– Но… здравствуй, бабушка, – говорит Марина, прижимая посиневший локоть к стене. – Да. Да. Нет. Абсолютно. Довольны ли? Наверное… Да, всегда, очень стараюсь. Да, лучше всех, почти. Хорошо, буду без почти. Нет, правда, не стоит… Каждый вечер. Да, помногу. И еще я записалась в политический кружок, я не рассказывала? Единственная девочка. В основном младшеклассники, но… Нет, в четверг. Да, много друзей. Вообще-то, – говорит она, стискивая зубы, чтобы те не стучали, – вообще-то я звоню, потому что… ну, знаешь таксофон в Вест-стрит? К сожалению, он сломался.

– Ужасно. Ты должна сказать твоему ко-манданту, чтобы он помогал тебе. Это нелепо. – Рози переходит на венгерский – «ондь-бондь, ондь-бондь», – пересказывая остальным маленькую Маринину ложь.

Возле телефона лежит стопка карточек и бумага: старый пасторский дом, «Стокер», Вест-Нойл, близ Шафтсбери. Настоящее тиснение, не какая-то там термография – это ее ободряет. Новехонькие красные карандаши совсем не похожи на зеленые, потемневшие от возраста крокодиловые огрызки из дома; Марина разглядывает гладкие, безупречно заточенные цилиндрики – платонический идеал карандаша. Пропасть между ними, думает она, непреодолима.

Рози нарушает молчание:

– Разве маленькие дети могут зво-нить?

– Мы не маленькие, – отвечает Марина. – Со мной в классе учится мальчик, которому уже восемнадцать.

– Наверное, он очень глупый.

– Да, это правда.

– Итак, что они делают с этим про-клятым телефоном?

– О, – неопределенно отвечает Марина, – улучшают, наверное. Что-то цифровое.

– Цифровое? Очень хорошо.

– Поэтому… в общем, мне пришлось пойти к другому телефону, но я…

– Куда?

– Новый домик привратника. Рядом с буфетной. Поэтому здесь так тихо. О, не беспокойся. – Марина не знает, как себя остановить. – Беспокоиться совершенно не о чем.

– И ты хорошо себя водишь?

– Прости? А, да, прости, да, хорошо. Прости.

– Дорогуша, пожалуйста, я должна говорить с твоим командантом, позови его.

– Но… Я не могу. У него урок. Рози, мне правда надо идти.

– Я беспокоюсь, дорогуша, – говорит Рози.

– Правда?

– Конечно. Скоро мы будем иметь маленькую прогулку с Эрнё и Бёзи Фенивеши, поэтому я буду говорить про это позже. Я буду посылать деньги.

– Нет-нет, не нужно. У меня их полно. Денег. Честно.

– Тогда посылать еду. Раз плюнуть. Скоро увидимся. Сейчас я буду звать твою маму. Води себя хорошо, дорогуша.

– Я… было проще позвонить с утра, – слышит Лора Маринин голос. – Сегодня. Или не стоило?

– Конечно, стоило. Просто… Милая, где ты? – Ее сердце никак не уймется: от раннего звонка не жди хороших вестей. – Тебя так плохо слышно! Это собака лает?

– А, ну да. Я, я в школе, разумеется – разумеется! – но не совсем… не в Вест-стрит. Я… знаешь, тот коридор между криптой и Регентской?

– Так рано, – комментирует Рози под боком у Лоры, будто телефонная трубка пропускает звук. – Почему, скажи?

– Аппарат в Вест-стрит не работает? – спрашивает Лора, закрывая глаза. Она даже не представляет, где стоит дочь. Зачем она отпустила ее так далеко от дома? Ну как, как вынести бремя материнства? Неужели она одна так живет – постоянно готовясь к звонку, который оборвет ее жизнь?

Так продолжаться не может, думает она с внезапной ясностью человека, очнувшегося от сна. Даже без Петера, чтоб ему пусто было, жить в постоянном страхе невыносимо. С этим пора кончать.

– Нет, – говорит Марина, – то есть да, да, он совсем сломался. Поэтому я…

– Точно ничего не случилось? – спрашивает Лора строгим голосом, чтобы не заметно было, как он дрожит.

– Да. Я же сказала.

– Опять собака. Так близко? Ты ведь терпеть не можешь собак, с тех пор как у миссис Кру…

– Ничего подобного. В смысле, сейчас уже нет. Ты что, не можешь допустить…

На этом разговор завершается: Лора еще на дюйм или два отдаляется от дочери, так и не посмев ей сказать: «Вернись. Я скучаю. Ты мне нужна. Я и часа больше не протяну».

Впрочем, разве такое скажешь? Как в присутствии Рози заикнуться о том, чтобы Марина бросила пансион? Это тема для частного разговора, а в Вестминстер-корте нет ничего частного.

Можно спросить об этом в письме.

Но способна ли Лора написать такое письмо – Лора, которая с сентября только и делает, что вымарывает из открыток к дочери всякое чувство?

Единственный способ жить вдали от ребенка – спрятать сердце в железный сундук, обмотать его цепью и навесить замок. Открывать его невыносимо. На столе у нее нет Марининой фотографии. Лора не может дышать, когда о ней думает.

Если Марина скучает по дому, Лорино сердце не выдержит, так что она старается отогнать от себя эту мысль. Если дочь захочет оставить Кум-Эбби, она сама скажет.

Марина отправляется завтракать. В горле стоит комок, словно она только что осиротела. Она растирает озябшие ладони и застенчиво улыбается гостям и сестре Гая.

– М-м-м…

– Что?

– Прости, я… а кофе есть?

На секунду повисает тягостное молчание.

– Есть чай, – говорит Люси Вайни. – Мы стараемся не доставлять Эвелин лишних хлопот.

– Ох, прости.

– Завтрак и так идеальный. Только, если не возражаешь, апельсиновый сок – для папы.

– Прости.

Закусив губу, Марина обводит взглядом непривычную пищу: овсянку на маленькой горелке, густой мед из Солсбери, дорсетское масло, мармелад на блюде. Если, думает она, кто-нибудь заведет разговор об уборной, о чем угодно, о звуках или… запахах, придется сбежать. Или умереть.

– Закройте дверь, – говорит политик. – Не в сарае ведь родились?

Марина, глотая слезы, сидит над соленой овсянкой и чаем с молоком, смотрит в окно и представляет себя в летнем саду, где воздух напоен пчелиным гулом, где цветет жимолость и то, что Маринина бабушка называет «фьюксией», а ветер колышет шпинат, посаженный дорогим ее сердцу другом. Какую печаль скрывает красота миссис Вайни? Где она сейчас – не бродит ли в этом самом саду?

«В поезде спрошу про нее у Гая, – думает Марина. – Хотя, Господи, пожалуйста, задержи его наверху». Прошлым вечером, после обеда и до… туалетного инцидента и локтевого ранения, случилось кое-что, о чем Марина еще сильнее хочет забыть. Однако Гай не забудет. Это отчасти касается его мужской природы.

Наблюдать было даже любопытно: этакий беспокойный хрящевой бугорок. Не считая того случая с пьяницей, который справлял нужду за телефонной будкой в Регентс-парке, Марина никогда не видела пенис и представляла его смутно, скорее из чувства долга. Сложно было поверить, что он есть у Саймона Флауэрса; преподаватели для таких мыслей казались слишком старыми, мальчики ее возраста – слишком молодыми. К тому же никто толком не объяснил ей гидравлику: как нечто настолько мягкое, что спортсменам приходится прятать его в пластиковой ракушке, может стать твердым и предположительно красивым – предметом страсти? И еще непонятно было: как то, что торчит под прямым углом, может войти… вертикально? Марина не знала, чего ожидать.

И вот объект ее интереса был перед ней под тонким слоем хлопка. Гай беззвучно шевелил губами и шумно дышал. Маринина рука покоилась там, куда он ее положил, – на причинном месте.

– Сядем? – спросил он испуганным голосом.

– Ладно.

Так вот что значит взрослеть? Ведь этим они занимались? «Я возбуждена, – убеждала себя Марина, – просто меньше, чем ожидала, – скорее, как ученый на практике». Из всех возможных чувств она в тот момент ощущала разве что материнское; и еще замешательство, как от проблемы, которую нужно решить.

Она чуть сильнее прижала пальцы, но вовремя вспомнила разговор, подслушанный в Вест-стрит, из которого следовало, что, если напряженный член согнется – по какой угодно причине, – последствия будут ужасны. Лопнут сосуды. Бедные мальчики, какие они уязвимые! Она приподняла руку.

Гай что-то промычал, и они по-совиному уставились друг на друга из темноты. На кровати позади Марины клубком свернулось ее невежество.

– Пожалуйста, – сказал он.

Рука вернулась на место, а затем, словно для тренировки координации, начались поцелуи. Марина иначе представляла себе начало половой жизни – обморочный восторг взаимной любви на итальянском (в идеале) лугу. Язык Гая, шаривший у нее во рту, нисколько не отвлекал от мыслей о взрослых этажом ниже. Казалось бы, ощущения должны быть ярче? Впрочем, было что-то приятное в том, чтобы по-женски контролировать ситуацию. Она даже решила усилить напор, в порядке эксперимента, как вдруг их руки встретились – раз, другой.

Раздался скользящий треск. Гай расстегнул «молнию».

Притвориться, что не заметила? Запрещать им разрядку, конечно, опасно – и аморально к тому же. Марине и самой было любопытно; да и глупо прослыть фригидной, когда каждая твоя ночь проходит в беспокойных и страстных мечтах. Марина осторожно посмотрела вниз, вдоль его шеи, пуговиц, ремня – туда, где виднелось что-то бледное.

Она пыталась сделать все правильно. Честно пыталась. На ощупь он был шелковистый, как игрушка. Пальцы дрожали, но опыт есть опыт. Потом раздался стон.

– Боже…

Она отдернула руку. Гай тихо всхлипнул. До Марины донесся странный дрожжевой запах, и что-то теплое, как кровь, потекло по руке. Что она наделала?

– О! Прости! – Теперь он и смотреть на нее не будет. – Все хорошо?

– Боже, – повторил Гай и прокашлялся.

Семя, подумала она. Вертлявые головастики у нее на руке; она могла забеременеть.

– Дать салфетку?

– Ничего, я пойду в ванную. Не беспокойся, – любезно сказала она, держа руку на отлете, как кусок тухлого мяса.

На лестнице было темно, ковер заглушал шаги, и Марина не заметила мистера Вайни, пока не столкнулась с ним лицом к лицу.

– О! – подпрыгнула она, пряча руку за спину. – Простите.

– Не поздновато для экскурсий? – Слова звучали так тихо, что пришлось податься вперед, чтобы их услышать. Из-за дверей по обеим сторонам коридора не доносилось ни звука. Откуда он вышел? Возможно, у них с миссис Вайни отдельные спальни. Может, он исполнял супружеский долг?

– Я не хотела…

– Не извиняйся. Тебя что-то задержало? – Он улыбнулся в тусклом свете: почувствовал запах? – Замечательно, что ты здесь.

– Правда?

– Конечно. В лоне семьи. Для меня нет ничего важнее семьи – только в границах мне тесно. Без молодежи с их восторгами жизнь была бы совсем несносной. Ты меня понимаешь.

– Да, – ответила она. Мистер Вайни коснулся ее плеча, и Марина, вздрогнув, посмотрела на него снизу вверх. Их обоих пронзила невидимая струна.

– Обязательно приезжай еще, – прошептал он. – Я настаиваю.

Он ушел, оставив ее в коридоре. Струна между ними туго натянулась.