У Кирстен день рождения, и Рабих устроил так, чтобы они провели ночь в дико роскошном и дорогом отеле Нагорья. Оставив детей с кузиной Кирстен в Форт-Уильяме, они едут в замок девятнадцатого века. Там обещаны стены с зубцами и бойницами, пять звезд, обслуживание в номере, биллиардная, бассейн, французский ресторан и призрак. Дети открыто выразили свое недовольство. Эстер обвинила отца в том, что он портит матери день рождения.

– Я точно знаю, что вы затоскуете без нас и мамочка будет скучать по нам, – настаивала она. – По-моему, вам незачем уезжать так надолго (они встретятся уже на следующий день).

Уильям успокаивает сестру, говоря, что родители всегда могут посмотреть телевизор, а то и найти игровую комнату с компьютером.

Их номер в башенке на самом верху замка. В центре его большая ванна, а окна выходят на череду горных вершин, над которыми господствует Бен-Невис, верхушка которого даже сейчас, в июне, припорошена снежком. Как только юный посыльный отеля сложил их багаж, они ощутили неловкость от присутствия друг друга. Не один год, много лет прошло, как оставались они одни в гостиничном номере вместе, без детей да безо всяких дел в ближайшие двадцать четыре часа. Такое ощущение, что они устраивают любовное свидание на стороне, до того меняется их отношение друг другу в такой обстановке. Достоинство и тишина просторного номера с высоким потолком делают свое дело: они относятся друг к другу церемоннее и уважительнее. Кирстен с непривычной заботливостью спрашивает Рабиха, не хочет ли он заказать чай и что-нибудь к чаю в номер – и Рабих готовит ей ванну.

Он лежит в постели и смотрит, как она нежится в ванне: волосы у нее закручены высоко, она читает какой-то журнал. Он сожалеет и чувствует себя виноватым за неприятности, какие они причинили друг другу. Просматривает пачку брошюрок, взятых со стола. В сентябре предлагается стрельба, а в феврале – возможность выловить лосося на рыбалке. Закончив, она поднимается из ванны, прикрывая груди скрещенными руками. Ее сдержанность трогает его и слегка возбуждает.

Они спускаются по лестнице поужинать. Ресторан освещен свечами, в нем стулья с высокими спинками, на стенах оленьи рога. Метрдотель описывает меню из шести блюд нелепо высокопарным тоном, который им, к их удивлению, очень нравится. Им достаточно (теперь уже) известно об убожестве домашней жизни, чтобы не противиться возможности выпить в обстановке старательно инсценированного гостеприимства.

Они принимаются говорить о детях, своих друзьях и работе, а потом, после третьего блюда (оленина с муссом из сельдерея), перемещаются в область менее привычную, обсуждая ее неудавшиеся чаяния опять взяться за инструмент и его желание пригласить ее в Бейрут. Кирстен даже заговорила (наконец-то) о своем отце. Стоит ей оказаться в новом месте, объясняет она, как она сразу начинает думать, а не живет ли он где-нибудь поблизости. Она хочет попробовать связаться с ним. Глаза ее блестят от сдерживаемых слез, и она признается, что устала злиться на него всю жизнь. Может быть, она – на его месте – поступила бы так же. Почти. Ей хочется, чтобы он встретился с внуками и (добавляет она с улыбкой) с ее ужасным странным ближневосточным мужем.

Рабих заказал какое-то безрассудно дорогое французское вино (цена почти та же, что за сам номер), и оно начинает давать о себе знать. Он хочет взять еще одну бутылку – и будь что будет. Он осознает психологическую и моральную роль вина, его способность открывать каналы чувства и общения, замкнутые в иных случаях, – не просто для того, чтобы грубо сбежать от трудностей, но и дать выход чувствам, для которых повседневная жизнь несправедливо не оставляет места. Впервые за долгое время напиться допьяна не кажется таким уж страшным.

Он осознает, как много еще не знает о своей жене. Она кажется ему незнакомкой. Он воображает себе, что это их первое свидание и она согласилась прийти и трахнуться с ним в шотландском замке. Она дотрагивается до него под столом, смотрит на него своими умными скептическими глазами и проливает немного вина из своего бокала на скатерть.

Он очень признателен и официантам в черной форменной одежде, и выращенному в этих местах барашку, что отдал для них свою жизнь, и трехслойному шоколадному торту с помадкой, и малышкам-птифурам, и ромашковому чаю за то, что, сговорившись, они создали обстановку, подходящую для того, чтобы подобающе представить дарованные природой таинственность и очарование его жены.

У нее не очень-то получается принимать комплименты, само собой, но теперь Рабиху это известно, он знает, откуда все это взялось, и независимость, и немногословность, так огорчавшие его в прошлом, но не очень-то – в будущем, и он все равно все силы прилагает и говорит ей, до чего она красива, какие у нее мудрые глаза, как он горд ею и как сожалеет обо всем. И вместо того чтобы остановить поток его слов одним из своих обычных стоических замечаний, она улыбается – доброй широкой тихой улыбкой – и благодарит его, и жмет ему руку, и даже, может, опять начинает давать волю слезам, как раз когда подходит официант и спрашивает, не пожелает ли мадам еще чего-нибудь. Она отвечает слегка заплетающимся языком: «Только еще очарованья», – и тут же спохватывается.

Это и ей пришло в голову, делая ее смелой – вполне смелой, чтобы быть слабой. Такое чувство, словно внутри ее плотину прорвало. Ей надоело противиться ему, хочется снова ему отдаться, как она это однажды сделала. Она знает: переживет, что бы ни случилось. Она давным-давно не девочка. Она женщина, похоронившая свою мать в вязкой земле Томнахеричского кладбища и произведшая на свет двоих детей. Она произвела мальчика, а потому обладает знанием, каковы бывают мужчины, прежде чем они в состоянии навредить женщинам. Она знает, что мужская зловредность – это по большей части просто страх. Утвердившись на новой позиции силы, она чувствует великодушие и снисходительность к их пагубной слабости.

– Простите, мистер Сфуф, что я не всегда была такой, какой вам хотелось.

Он гладит ее обнаженную руку и отвечает:

– И все же ты была гораздо большим.

Они испытывают головокружительную преданность тому, что ими создано вместе: их противоречивому, беспокойному, наполненному смехом, глупому, прекрасному браку, который они любят, потому что он до того ясно и болезненно их собственный. Они испытывают гордость оттого, что прошли так много, что сохранили его, вновь и вновь стараясь понять бредни в головах друг друга, выковывая одно мирное согласие за другим. Все-таки столько же у них имелось причин не быть вместе. Разрыв был бы естествен, едва ли не неизбежен. Как раз странно и причудливо то достижение, что они держались рядом, – и они преданы своей окрепшей в боях, покрытой шрамами любви.

В постели (уже в номере) он лелеет отметины на ее животе, оставленные детьми, следы того, как рвали, коробили и изводили они ее своим невинным первобытным эгоизмом. На нее волнами находит новая нежность к нему. Льет сильный дождь, ветер свистит в зубцах и бойницах. Отдав дань любви, они стоят в обнимку у окна и пьют местную минеральную воду в темноте, в отблесках фонаря, горящего внизу во дворе.

Отель обрел для них метафизическую важность. Воздействие его не ограничится этими причудливыми владениями: они донесут почерпнутое на уроках понимание и согласие в более холодные и простые комнаты своей повседневной жизни.

На следующий день кузина Кирстен возвращает им детей. Эстер с Уильямом бегут мимо стойки регистрации в биллиардную здороваться с родителями. Эстер несет в руках Добби. У обоих родителей голова побаливает, будто они сошли с самолета, совершившего длительный перелет.

Дети бурно жалуются на то, что их бросили, как сирот, и заставили спать в комнате, провонявшей собакой. Они требуют безусловного подтверждения, что подобного рода поездок больше не будет никогда.

Потом, как договаривались, вчетвером отправляются на прогулку. Некоторое время идут берегом реки, затем поднимаются по отрогам Бен-Невиса. Через полчаса выходят из леса, и перед ними открывается в лучах летнего солнца пейзаж, тянущийся на мили. Далеко внизу видны овцы и похожие на игрушечные строения фермы.

Они разбивают лагерь на вересковой полянке. Эстер снимает ботинки и бегает вдоль ручья. Через несколько лет она станет женщиной, и история начнется сызнова. Уильям прослеживает вереницу муравьев до самого их жилища. Такого теплого дня в году еще было. Рабих ложится на землю, раскинув руки, и наблюдает в синеве за движением небольшого, ничем не грозящего облачка.

Желая запечатлеть этот миг, Рабих зовет всех собраться и сфотографироваться, потом устанавливает фотоаппарат на камне и бежит, чтобы попасть в кадр. Он знает, что совершенное счастье приходит только крохотными, постепенно возрастающими кусочками, наверное, не больше, чем на пять минут зараз. И это то, что следует брать двумя руками и бережно хранить.

Перепалки и конфликты довольно скоро вновь возникнут: одному из детей не достанет радости, Кирстен отпустит несдержанную реплику в ответ на что-то безалаберное, что он учинит, он припомнит сложности, с какими сталкивается на работе, почувствует, что ему страшно, скучно, что он избалован и устал.

Никто не в силах предсказать конечную судьбу этой фотографии: как станут понимать ее в будущем, что будет искать зритель в их глазах. Станет ли она последней их совместной фотографией, сделанной всего за несколько часов до аварии на пути домой, или за месяц до того, как он узнает о любовном увлечении Кирстен, и она уйдет от него, или за год до того, как проявятся признаки болезни у Эстер? Или это фото будет попросту десятилетиями стоять в пыльной рамке в гостиной, дожидаясь, пока его мимоходом не подхватит Уильям, когда вернется домой, чтобы познакомить родителей со своей невестой?

Осведомленность Рабиха о неопределенности вынуждает его желать еще с большим жаром держаться на свету. Даже если на мгновение, и то имеет смысл. Он знает, как любить Кирстен, как набраться достаточной веры в самого себя, и как проявить сочувствие, и как быть терпеливым к детям. Только все это отчаянно хрупко. Ему прекрасно известно, что нет у него права называть себя счастливым человеком: он самый обычный человек, кому выпадает сейчас небольшая фаза довольства.

Очень немногое можно сделать совершенно – теперь он это знает. У него есть понимание того, сколько отваги требуется, чтобы вести даже совершенно заурядную жизнь вроде его собственной. Попробуй, чтобы все шло нормально, поддерживать свое устойчивое положение почти здравого человека, свою способность содержать семью, выживание своего брака и процветание детей – во всем этом ничуть не меньше возможностей проявить героизм, чем в каком-нибудь эпическом сказании. Вряд ли когда-нибудь его призовут послужить отечеству или сразиться с врагом, но мужество все же требуется и в его ограниченных владениях. Мужество не спасовать перед тревогой, не причинить вреда другим из-за разочарования, не ополчиться яростно на весь мир за надуманные раны, якобы ему бездумно нанесенные, не обезуметь и суметь более или менее посильным способом пройти через трудности супружеской жизни – это истинное мужество, это героизм совершенно особого свойства. На краткий миг на склоне шотландской горы под послеполуденным летним солнцем – и время от времени после этого – Рабих Хан ощущает, что ему (с Кирстен рядом) вполне хватило бы сил на все, что жизнь еще потребует от него.