Заклятые желания
Прежде всего Рабих стремится к надежности. Воскресные вечера зимой часто становятся особенно уютными, когда все они вчетвером, усевшись вокруг стола, поедают приготовленные Кирстен макароны: Уильям хихикая, Эстер распевая. За окном темно. Рабих лакомится своим любимым немецким хлебом «памперникелем» . После этого следуют игра в «Монополию», битва подушками, затем ванна, сказка и время спать для детей. Кирстен с Рабихом тоже забираются на кровать посмотреть фильм по телевизору, они держатся за руки под пуховым одеялом, как делали и вначале, хотя теперь остальное сводится к почти стеснительному чмоканию в губы, и уже через десять минут оба спят, безмятежные и закутанные.
Но Рабиха еще манят приключения. Половина седьмого в те редкие, идеальные летние вечера в Эдинбурге, когда улицы пропахли выхлопными газами дизелей, кофе, жареной едой, горячим асфальтом и сексом. Тротуары загружены людьми в бумазейных рубахах и кофтах и болтающихся на бедрах джинсах. Всяк человек разумный торопится домой, но для любителей побродить да поторчать на улице вечер обещает тепло, интрижку и озорство. Мимо проходит молодой человек в футболке в обтяжку (наверное, студент или турист), рассылая мгновенные заговорщицкие улыбочки – и в тот же миг все кажется доступным. В ближайшие часы люди заполнят бары и танцплощадки, примутся кричать, чтоб их было слышно сквозь трясущуюся от громкости музыку, и, подбодренные алкоголем и адреналином, окончат ночь, сплетясь в объятиях с незнакомыми в темных уголках. Рабиха ждут дома, где ему через пятнадцать минут предстоит купание детей.
Нашим романтическим жизням судьбой суждено быть печальными и незавершенными, поскольку мы существа, движимые двумя важнейшими желаниями, мощно направленными в противоположные стороны. И все же еще хуже этого противоречия наш утопический отказ мириться с расхождением, наша наивная надежда на возможность как-то отыскать даровую синхронизацию: так, чтобы развратник мог жить ради приключений, избегая одиночества и хаоса. Или так, чтобы состоящие в браке романтики могли соединять секс с нежностью и страсть с привычкой.
Лорен шлет Рабиху эсэмэску с просьбой, нельзя ли им как-нибудь поговорить по телефону. Ей хотелось бы опять услышать его: слов сообщений просто недостаточно. Следует десятидневное ожидание, пока у Кирстен не окажется какой-то запланированный повод быть вечером вне дома. Дети занимают все его время почти постоянно, а потом из-за слабости сигнала подключения к Интернету приходится на время разговора удалиться на кухню. Он уже не раз успевает проверить, что ни у Эстер, ни у Уильяма нет нужды воды попить, однако все равно раз в несколько минут оглядывается на дверь – на всякий случай. Программой звуковой видеосвязи он никогда не пользовался, потому на ее отладку понадобилось время. Теперь две женщины по-разному надеялись на него. Еще несколько минут и три введенных пароля – и вдруг Лорен здесь, будто все время поджидала его в компьютере.
– Я скучаю по тебе, – сразу выпаливает она. В Южной Калифорнии стоит солнечное утро. Лорен сидит у себя на кухне-гостиной, одетая в простую голубую полосатую майку. Она только что вымыла голову. Взгляд у нее игривый и живой. – Я кофе варю. Тебе налить? – спрашивает она.
– А как же! И еще тосты поджарь.
– Я вроде помню, ты любишь с маслом? Сейчас изобразим. – Экран на мгновение замигал. Вот так будут осуществляться любовные связи, когда мы колонизуем Марс, думает Рабих.
Страстная влюбленность – не галлюцинация. То, каким образом этим занята голова, может и вправду указывать на человека самоуверенного, противоречивого и чувствительного. Страстно влюбленные люди и в самом деле могут судить о нраве и уме по глазам тех, кого они полюбили, а по губам – о таящейся в них нежности. Ошибка безумной страсти более утонченна и состоит в неспособности иметь в виду основную истину человеческой натуры: во всяком человеке, не только в наших нынешних партнерах, чьи множественные неудачи нам так хорошо известны, а в любом человеке обнаружится нечто основательно и раздражающе плохое, стоит нам провести с ними побольше времени, нечто до того плохое, что способно превратить первоначальные восторженные чувства в насмешку.
Единственно, кто все еще способен поразить нас своей нормальностью, это те, кого мы еще не успели узнать очень хорошо. Лучшее лекарство от любви – разглядеть милых получше.
Когда изображение возвращается, Рабих получает возможность разобрать в дальнем углу что-то вроде сушилки, на которой висят несколько пар носков.
– Слушай, а где у этой штуки клавиша «протяни руку и коснись любимого»? – гадает Лорен вслух.
Он крепко вляпался, она держит его на крючке. Ей всего-то и потребуется заглянуть в сообщения его жены на сайте Эдинбургского совета и послать ей хотя бы строчку.
– У меня с этим порядок, – отвечает он.
На мгновение в голове мелькает мысль о возможном будущем с Лорен. Он воображает себе жизнь с нею в Лос-Анджелесе, в той квартире после развода. Они предадутся утехам любви на диване, он станет баюкать ее в объятиях, они не будут спать допоздна, делясь друг с другом своими слабостями и стремлениями, и поедут в фешенебельный пригород Малибу полакомиться креветками в известной ей маленькой забегаловке возле океана. Но ведь им еще понадобится и белье вывешивать, интересно, кто бы предохранители менял и на кухню бежал, когда на плите убегает молоко. Еще и потому, что она ему очень-очень нравится, он, если честно, и не желает заглядывать дальше. Самого себя знает достаточно хорошо, чтобы сознавать, насколько несчастной он в конечном счете ее сделает. В свете всего, что ему известно про себя и про путь, какой проделывает любовь, он понимает: самое доброе, что он в силах сделать для той, кто ему по-настоящему нравится, это быстренько уйти с ее дороги.
Супружество: глубоко своеобразное и в высшей степени недоброе состояние, чтобы обрекать на него тех, по ком, как сам утверждаешь, душа болит.
– Я скучаю по тебе, – говорит она опять.
– Я тоже. А еще я внимательно разглядываю белье вон там, у тебя за плечом. Очень миленько.
– Ты пошляк и извращенец!
Следовать дальше этой любовной истории (логическому следствию его воодушевления) – не выльется ли это действительно в самое эгоистичное и беззаботное, что он мог бы устроить Лорен, не говоря уж о жене. Быть по-настоящему великодушным, осознает он, означает обожать, увидеть все через позыв к постоянству и уйти прочь.
– Я тут собрался сказать тебе кое-что… – начинает Рабих. Пока он говорит, одолевая собственные сомнения, она терпеливо сносит его запинания и то, что сама называет склонностью к «ближневосточному услащению», бросает не без юмора, мол, уволена как его любовница, однако остается обходительной, благопристойной, понимающей и более всего – доброй.
– Таких, как ты, на земле немного, – заключает он совершенно искренне.
В Берлине им руководила внезапная надежда обойти некоторые недостатки своего брака новым, но сдерживаемым набегом на чью-то еще жизнь. Но, как он видит это сейчас, подобная надежда могла быть всего лишь сентиментальной трескучей фразой, да к тому же и видом жестокости, от которой всем вовлеченным суждено претерпеть потери и боль. Никак невозможно было покончить с делом, опрятно урегулировав его так, чтобы обошлось без жертв. Приключение и безопасность несовместимы, он понимает. Брак и дети убивают эротическую непосредственность в отношениях, а любовная связь убивает брак. Человек не в силах быть одновременно распутником и состоящим в браке романтиком, как бы неотразимы ни были обе парадигмы. В любом случае он не преуменьшает наличие потерь. Распрощаться с Лорен – означает защитить брак, но еще это означает и собственный отказ от насущного источника нежности и бурного восторга. Правильно этого не воспримет ни изменщик, ни верный супруг. Решения просто нет. Он сидит на кухне в слезах, убиваясь, как давно уже не делал много лет: рыдая по тому, что утратил, на что навлек опасность, рыдая оттого, что любой выбор мучительно наказуем. Ему только-только хватило времени взять себя в руки в промежуток между тем, когда ключ повернулся в замочной скважине и когда Кирстен зашла на кухню. Последующие недели окажутся заполнены смешением облегчения и печали. Жена спросит его пару раз, не случилось ли чего, и во второй раз он огромным усилием воли так повел себя, что больше ей спрашивать не пришлось.
Меланхолия, конечно же, не расстройство, нуждающееся в лечении. Это разновидность разумной печали, которая появляется, когда мы нос к носу сталкиваемся с определенностью, что разочарование с самого начала было вписано в сценарий.
Нас специально не отбирали. Брак с любым, даже с самым подходящим из живущих, сводится к тому, чтобы определить, какому виду страданий мы, вероятнее всего, принесем себя в жертву.
В некоем идеальном мире брачные клятвы будут полностью переписаны. У алтаря пара будет говорить так: «Мы соглашаемся не поддаваться панике, когда через сколько-то лет совершаемое нами сегодня покажется наихудшим из решений в жизни. Все же мы обязуемся и не оглядываться по сторонам, поскольку соглашаемся, что и тогда не будет более подходящих вариантов. Всякий человек всегда невозможен. Мы – вид, страдающий сумасшествием».
После того как собравшиеся торжественно повторят последнюю фразу, пара продолжит: «Мы приложим усилия хранить верность. В то же время мы уверены, что полный запрет переспать с кем-то еще – есть одна из трагедий бытия. Мы приносим извинения, что наша обоюдная ревность сделала это странное, но здравое и не могущее быть предметом сделки ограничение весьма необходимым. Мы обязуемся сделать друг друга единоличными наперсниками своих горестей, а не разбрасываться ими, ведя жизнь сексуально озабоченных донжуанов. Мы изучили различные варианты несчастья и избрали для себя привязанность друг к другу».
Супруги, которым изменили, больше не будут свободны яростно жаловаться, мол, ожидали, что их партнеры будут получать удовлетворение от них одних. Вместо этого они смогут более едко и праведно крикнуть: «Я надеялась/надеялся, что ты сохранишь верность тому особенному виду компромисса и несчастья, какой представляет собой наш тяжким трудом давшийся брак».
После такого любовная интрижка станет не предательством интимных радостей, а взаимным обещанием сносить разочарования брака с отвагой и стоической выдержкой.
