Этим утром секретарь посольства Жакоб принес Марк-Антуану в гостиницу письмо, адресованное Камиллу Лебелю и прибывшее в посольство за два дня до этого. К нему была приложена записка Лаллемана, в которой посол приглашал его на ужин в палаццо Веккио и просил сопроводить виконтессу де Со, также приглашенную.

Отдав чеки Вендрамину, Лаллеман чувствовал некоторую неловкость в отношении Марк-Антуана. Во всяком случае теперь, когда работа была выполнена и Вийетар получил свои схемы, ничто не мешало послу, как он считал, выполнить свой долг перед Лебелем и сообщить ему об этом. Он решил, что присутствие виконтессы избавит его от упреков со стороны Лебеля, которых он имел основания ожидать. Поэтому он пригласил их обоих.

Марк-Антуан написал в ответ, что будет рад прийти, и, отослав записку с Жакобом, распечатал письмо. Письмо было отправлено Баррасом и являлось, пожалуй, самым удивительным из всех посланий, какие полномочный представитель Лебель когда-либо получал из Парижа.

Баррас писал от лица Директории и с самого начала подчеркнул превосходство Итальянской армии над австрийскими войсками под командованием эрцгерцога. Ввиду этого значительного превосходства поражение австрийцев представлялось неизбежным. Когда это произойдет, то можно будет, ведя правильную политику, завершить не только данную кампанию, но и всю войну. Австрия – если к ней опять же правильно подойти – будет только рада заключить мир. Директора полагали, что Австрии следует предложить в качестве компенсации за потерю Ломбардии венецианские провинции в Италии, Истрии и Далмации. Такие условия, по их мнению, вполне удовлетворят австрийцев.

Затем Баррас сообщал, что соответствующие указания высланы генералу Бонапарту, а Лебель должен был оказывать ему поддержку по мере необходимости и предпринимать все меры, какие сочтет нужными для осуществления этого плана. Особенно желательно было бы устроить так, чтобы действия Венеции явились предлогом для вторжения. До сих пор Светлейшая пассивно выполняла все их требования, даже самые жесткие. Если она и дальше будет проводить такую политику, то Франции трудно будет оправдать применение силы. Лебелю виднее, когда и каким образом можно будет спровоцировать Венецию на враждебные действия, которые развяжут Франции руки и позволят объявить войну.

Марк-Антуан сидел за письменным столом, подперев голову руками, и размышлял. В течение нескольких месяцев, проведенных в Венеции, ему не раз приходилось испытывать горечь из-за происходящего, но никогда она не была такой острой. Не оставалось сомнений, что это конец. Судьба древней, великой и славной Венецианской республики была предрешена. Светлейшей приходилось расплачиваться своей независимостью за бесхарактерность дожа, высокомерие и малодушие управлявших ею патрициев.

Он боялся, что это положит конец и его надеждам, с которыми он приехал в Венецию и до сих пор не расставался вопреки всему, с чем он столкнулся здесь.

Это горькое чувство парализовало его ум и его волю, и в таком пораженческом настроении он провел весь день. Однако надо было продолжать жить, и вечером он нехотя позволил Филиберу причесать себя. И тут ему пришло в голову, что это, возможно, еще не конец. Иногда те, кого чрезмерная осторожность привела на грань катастрофы, в последний момент рискуют поставить на карту все.

Ленивый, нерешительный дож всегда уповал на то, что Венеция будет спасена чужими руками. Присланный Лебелю план Директории должен был наконец убедить Манина, что Венеция может спастись – если вообще еще может – только собственными силами. Заключенный в последний момент союз с Австрией теперь не мог дать той уверенности в победе, какая была бы возможна до Риволи, но это был единственный шанс избежать гибели. Оставалось надеяться, что это поймут и сделают запоздалый, но необходимый шаг.

Предпринимать что-либо в этот вечер было уже поздно. Но утром он намеревался сообщить графу Пиццамано об этом наглом плане французов покончить с войной, чтобы граф призвал правителей Светлейшей республики к действию.

Настроение Марк-Антуана несколько улучшилось, и он отправился в сумерках в Ка’ Гаццола, чтобы сопроводить даму, которую он мысленно всегда называл с иронией своей вдовой. Она встретила его упреками:

– Вы не были у меня уже больше двух недель. Fi donc! Разве так поступают с друзьями?

Он стал извиняться, но его оправдания были отвергнуты как невнятные и, стало быть, неискренние.

Однако стоило им сесть в гондолу, как виконтесса оттаяла и проявила такую заботливость о Марк-Антуане, что он был озадачен.

– Будьте с Лаллеманом начеку, Марк, а особенно опасайтесь его знакомого по имени Вийетар, с которым вы сегодня, возможно, встретитесь. Не знаю, насколько повредила вам неосмотрительность, с какой вы свели дружбу с французским послом в такое время. Но ради всего святого, будьте осторожны. Я не хочу, чтобы он втянул вас в какую-нибудь из своих махинаций.

Марк-Антуан рассмеялся, вызвав очередной упрек.

– Ничего смешного. Заклинаю вас, соблюдайте осторожность. – Она нежно сжала его руку.

Уже не в первый раз маленькая потаскушка расточала подобные маленькие ласки, побуждая его к большей близости, и всякий раз Марк-Антуану становилось немного грустно. У него было такое чувство, словно он совершает предательство по отношению к ней. Он полагал, что она остается на свободе только по его милости, но всегда могли возникнуть обстоятельства, в которых ему пришлось бы выдать ее.

– Вы боитесь, что он завербует меня в шпионы, – бросил он небрежным тоном. – Нет ничего менее вероятного.

– Искренне надеюсь на это. Но порой я боюсь, что он, может быть, ищет возможности поймать вас на крючок. Он неразборчив в средствах, Марк. Я уже давно хотела вас предупредить.

– Ваша забота обо мне делает меня вашим должником.

Она чуть придвинулась к нему, и в нос ему ударил искусственный запах роз, издаваемый ее мантильей.

– Это искренняя забота, Марк.

Он отразил ее полупризнание колкостью:

– Благодарение богу, что Вендрамин не слышит вас, а то он сегодня же ночью перерезал бы мне горло.

– Ха, Вендрамин! – произнесла она с таким презрением, словно он упомянул что-то гадкое. – Я наконец-то освободилась от него. Этот кошмар позади.

Поскольку Марк-Антуан знал истинное положение вещей, это могло значить только одно: Лаллеман отменил данное ей задание. Но ее он не мог спросить об этом.

– Да, иногда сладчайшие мечты оборачиваются кошмаром, – вздохнул он. – Печально слышать, что это произошло и с вами.

Какое-то время они молчали. Затем она повернулась к нему, и в свете фонаря он мог смутно различить тонкие черты ее лица.

– Вы думаете, это было когда-то моей мечтой? – спросила она с горечью и внезапно произнесла умоляющим тоном: – Марк, дорогой мой! Не презирайте меня больше, чем я того заслуживаю. Если бы вы знали… Если бы вы знали обо мне всю правду, знали, что заставило меня стать такой, какая я есть, вы были бы снисходительнее. Вы умны и великодушны, Марк. Если бы я встретила такого человека, как вы, раньше…

Она остановилась, словно была не в силах продолжать.

Он в тревоге боялся шелохнуться и мечтал оказаться где угодно, но только не в тесной фелце. В какой-то миг он подумал, не притворяется ли она, но отбросил эту несправедливую мысль. Она заговорила снова, более твердым и неожиданно монотонным голосом:

– Я не хочу притворяться перед вами, Марк, потому что вы были так честны и искренни со мной. Можно я расскажу вам о себе? Объясню, откуда я знаю, что у Лаллемана могут быть корыстные намерения в отношении вас?

– Дорогая Анна, – ответил он спокойно, хотя был в панике, – я не гожусь на роль отца-исповедника кающихся красавиц.

– Марк, не шутите. Я говорю очень серьезно, мне не до смеха. Я должна исповедоваться вам, какой бы ужасной вам ни показалась моя исповедь. Мне страшно даже не то, что вы узнаете правду, а то, что вы будете думать, будто я могла полюбить такого человека, как Вендрамин. Выслушайте меня, дорогой мой, и проявите сочувствие. Я начну с самого начала.

– Нет, ни с начала, ни с середины! – воскликнул он. – Гондола не исповедальня, и момент совсем неподходящий. К тому же я не могу допустить, чтобы вы поддались внезапно нахлынувшему чувству. – Ему пришло в голову, что этот аргумент заставит ее замолчать. – Завтра вы можете пожалеть об этом.

– Не пожалею ни завтра, ни когда-либо впоследствии.

– Давайте отложим это – ради меня. Давайте подождем, пока вы не рассудите здраво. Если завтра вы не раскаетесь в своем порыве, то у вас будет возможность обо всем рассказать, раз это так необходимо.

– Но почему ради вас?

На этот вопрос не так-то легко было ответить, но, на секунду задумавшись, он вышел из положения:

– Я боюсь, что вы возненавидите меня за то, что открылись мне.

– Не бойтесь, я хочу, чтобы вы знали правду. Может быть, это вы возненавидите меня, когда узнаете ее. Но я буду по крайней мере честна перед вами. Этого я хочу больше всего, Марк, – быть честной перед вами.

Марк-Антуан не сомневался в ее искренности, как не сомневался и в том, что знает, о чем она хочет ему рассказать. Он сочувствовал ей, сознавая, что сам является по отношению к ней предателем. Он вел себя с ней по-дружески, только пока это соответствовало его целям. А она в ответ на его дружеское отношение чувствовала необходимость быть честной с ним вплоть до полного саморазоблачения. Он уже вторично, как и в том случае, когда для собственного спасения был вынужден отдать Людовика XVIII на съедение диким зверям, убедился, что тайному агенту иногда приходится слишком близко подходить к границе между честью и бесчестьем.

– Дорогая моя, – сказал он, – вы не обязаны признаваться мне в грехах. Обдумайте все хладнокровно.

– Зачем вы мешаете мне? – жалобно спросила она.

– А может быть, помогаю. Завтра это будет яснее.

Она подчинилась ему, и уже это показывало, как много значит для нее его желание.

Лаллеман сердечно приветствовал их в своем кабинете. Мадам Лаллеман будет очень рада видеть его, сказал он Марк-Антуану. Она корила мужа за то, что за все время пребывания мистера Мелвилла в Венеции он ни разу не пригласил его на обед. Это заставляло ее подозревать, что ее считают плохой хозяйкой.

Тут явилась и мадам Лаллеман в сопровождении Вийетара и, высказавшись в том же духе, увела с собой виконтессу, оставив мужчин втроем.

Марк-Антуан сразу же задал вопрос о том, что интересовало его больше всего:

– Лаллеман, вы не сказали мне, как продвигаются дела с Вендрамином.

– Ах, с Вендрамином… – Посол, внутренне напрягшись, принял беспечный вид. – С этим покончено. Под дулом пистолета он сделал все, что нам требовалось, и так проворно, что схемы каналов уже у Вийетара.

Марк-Антуан гневно посмотрел сначала на одного, потом на другого:

– Почему же вы меня не поставили в известность?

Лаллеман обратился к посланнику Бонапарта:

– Это ваше дело, Вийетар. Объясните ему.

Вийетар, презрительно усмехнувшись по поводу малодушия Лаллемана, деловито и четко изложил всю историю.

– И вы отдали ему эти чеки! – бросил Марк-Антуан раздраженно. Он несколько месяцев терпеливо выжидал момента, когда с этим типом можно будет разделаться, как он того заслуживает, а теперь тот не только ускользнул от правосудия, но и получил на руки единственное уличающее его свидетельство. Эта мысль привела его в ярость. – Вы игнорируете меня в таком вопросе, как будто я здесь ни при чем. Я поражаюсь вашей беспардонности.

Ответил ему Вийетар. Он, понятно, считал, что полномочный представитель злится потому, что боится за собственную шкуру. Он понимал Марк-Антуана, но не собирался идти у него на поводу.

– А вы-то что могли бы сделать, черт побери? Разве была какая-то альтернатива? Парень был согласен работать только на определенных условиях. Вы не пошли бы на это?

Лаллеман пришел ему на выручку, попытавшись разрядить обстановку.

– Матерь Божья! – воскликнул он, сделав вид, что это только что пришло ему в голову. – Совсем забыл, что вы же держали этого бандита на крючке, угрожая разоблачить его с помощью этих чеков. Простите, Христа ради!

– Дело не в этом, – ответил Марк-Антуан, и это было правдой, хотя ни один из собеседников не поверил ему. – Я возмущен тем, что вы сделали столь важный шаг, даже не поставив меня в известность.

– Ну, за это меня надо винить, – сказал Вийетар с оскорбительным равнодушием.

– Вот как? Тогда разрешите вас предупредить, что в следующий раз, когда вы провинитесь подобным образом, последствия могут быть самыми серьезными. Ладно, не будем об этом, но раз уж мы с вами должны действовать согласованно, гражданин Вийетар, то не забывайте, что я полномочный представитель Директории и нельзя предпринимать меры государственного значения у меня за спиной.

Худые землистые щеки Вийетара слегка покраснели, но Марк-Антуан не дал ему времени выразить возмущение. Он был намерен извлечь максимум возможного из ситуации, в которой уже так много потерял, и решительно продолжил:

– Давайте перейдем к другому, более важному делу, в котором мне может понадобиться ваша поддержка, и я рассчитываю, что вы окажете ее мне с готовностью и безоговорочно. – Он достал из кармана письмо Барраса. – Прочтите это письмо, оно говорит само за себя. Я оставлю его вам, Лаллеман, чтобы вы подшили его вместе с остальной моей корреспонденцией.

Лаллеман взял письмо, а Вийетар, несколько присмиревший из-за резкости Марк-Антуана и движимый любопытством, встал за спиной посла, чтобы читать одновременно с ним.

Сам характер письма должен был послужить авторитетным и своевременным напоминанием зарвавшемуся приближенному Бонапарта, что Лебель более значительное лицо, нежели он. На Вийетара произвела впечатление фраза Барраса, в которой он уполномочивал своего представителя «предпринимать все меры, какие сочтет нужными», для осуществления плана Директории. Он даже принес, насколько это позволял его заносчивый характер, свои извинения Марк-Антуану, но тот лишь небрежно отмахнулся.

Однако чувство вины перед полномочным представителем, которое испытывали Лаллеман и Вийетар, витало над обеденным столом, а сам Марк-Антуан, удрученный тем, что потерял всякую власть над Вендрамином, тоже никак не способствовал оживлению атмосферы. Так что шпиону Казотто, также участвовавшему в трапезе, пришлось развлекать восхитительную виконтессу де Со, чье присутствие он собирался упомянуть в завтрашнем донесении инквизиторам.

По окончании обеда Марк-Антуан сразу же объявил о своем намерении удалиться под вполне понятным и послу, и Вийетару предлогом, что ему надо писать письма. Виконтесса тоже попросила позволения уйти, чтобы месье Мелвилл мог проводить ее домой, так что обратный путь им предстояло проделать вместе.

Как раз в то время, когда они поднимались из-за стола, Ренцо добрался до Корте-дель-Кавалло и направился к палаццо Веккио.

Но он был не единственным человеком, спешившим туда в поисках мессера Мелвилла.

Вскоре после ухода Ренцо из «Гостиницы мечей» от Филибера опять потребовали отчета о местонахождении его хозяина. На этот раз его побеспокоил представительный господин в красной накидке, в котором Филибер сразу признал капитана юстиции, известного всей Венеции под именем мессера Гранде. Он прибыл вместе с двумя вооруженными гвардейцами-лучниками и плотно сложенным человеком в штатском, с плутоватым лицом. На заднем плане маячила фигура встревоженного хозяина гостиницы.

– Месье Мелвилла дома нет, – сказал Филибер в некоторой тревоге.

Капитан повернулся к своему штатскому сопровождающему:

– Во всяком случае вам, Кристофоли, ничто не мешает приступить к своим обязанностям. Начинайте.

– Дай дорогу, приятель, я зайду, – повелительно бросил тот камердинеру.

Филибер подчинился. Оказывать сопротивление представителям закона он не мог.

– А теперь, любезный, скажи, не знаешь ли ты, где я могу найти мессера Мелвилла?

Уже дважды за вечер Филибер отвечал на этот вопрос правдиво. Но на этот раз у него было ощущение, что правдивый ответ не будет благоприятен для его хозяина.

– Думаю, что знаю, – сказал он. – Он говорил мне, что собирается в палаццо Пиццамано на канале Сан-Даниэле.

– Вот как? Палаццо Пиццамано? – Мессер Гранде развернулся на каблуках. – Пошли! – скомандовал он своим людям, и они потопали вслед за ним, оставив Кристофоли заниматься его делом.

Филибер проводил их до выхода. Стоя с непокрытой головой на ступенях гостиницы, он смотрел, как удаляется фонарь большой барки мессера Гранде, которая вскоре свернула в один из каналов, ведущих на восток. Тогда он подозвал проплывавшую мимо гондолу и велел отвезти его в западном направлении, к Ка’ Гаццола. Он попросил гондольера грести как можно энергичнее, желая воспользоваться временем, которое выиграл, послав мессера Гранде по ложному следу.