Жизнь в Париже становилась некомфортной. Утопические идеи правительства начали приносить свои плоды. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может ее и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счет пороков другого класса», остались без средств к существованию.

В переводе на менее революционный язык это означало, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, в соответствии с благодетельным законом равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду, – сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все менее охотно везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо утрачивали ценность.

Обесценивание денег отчасти явилось результатом переизбытка ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в этом фальшивомонетчиков, работавших на агентов иностранных держав, которые якобы пытались таким образом столкнуть нацию в пропасть банкротства. Это было, конечно, сильным преувеличением, хотя доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного станка в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные на этом станке благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неиссякаемого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал склонными к подобным сделкам. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало экономику Республики.

Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением – сделать зерно средством платежа. Он надеялся таким образом побудить земледельцев отпускать зерно в обмен на другие товары. Но земледельческие хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имевший других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Ремесленные мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но, несмотря на такой отток населения из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти недоставало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт не шло ничего, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.

В первые дни июля 1793 года по старому стилю, или мессидора второго года по революционному календарю, экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, французская армия терпела поражение за поражением.

А когда в очередную годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.

Шарлотту Корде гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями захоронить зарезанного патриота в Пантеоне, и никогда еще столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, что провожала останки кумира толпы к могиле.

Франсуа Шабо, усмотревший параллели между положением Марата и своим собственным, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед возможным убийством.

Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор и та же участь постигла Валансьен, Клебер капитулировал под Майнцем, Вандея была охвачена мятежом, отголоски роялистской бури гремели на юге.

Утописты, осчастливившие Францию и порывавшиеся осчастливить весь мир славным законом Всеобщего Братства, установили причину бедствий, захлестнувших страну и новых, еще более худших, которые угрожали ей в скором времени. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных, который сполна загрузил работой новый Революционный трибунал. Гильотина работала ежедневно и все равно не справлялась со все возраставшим потоком осужденных.

Так установилось Царство Террора. Недавно женившийся Дантон, который способствовал его приходу, удалился в свое имение в Арси-сюр-Обе, чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер еще более, чем прежде, стал средоточием народных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а узкий круг приспешников следил за тем, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах, в каких ныне пребывает Франция, диктатор необходим; правда, он не потрудился объяснить, каким образом это согласуется с представлениями о недопустимости единоличной власти, иными словами – тирании.

Для Франсуа Шабо, еще одного стойкого приверженца Неподкупного Максимилиана, наступили хлопотные дни. Закон о подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь редко когда с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. Он заявлял, что готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили истинный патриотизм, который его воспламеняет.

С каждым днем очереди у хлебных лавок все увеличивались; с каждым днем население, подстегиваемое голодом, становилось все более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении солдат Национальной гвардии катились под барабанную дробь по улице Сент-Оноре к площади Революции. И тем не менее каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах, расположенных в Пале-Эгалите (бывшем Пале-Рояле) и в иных местах, неизменно собиралось множество посетителей. На быстро истончавшейся кромке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.

Де Бац наблюдал, занимался организационной деятельностью и выжидал. Его работа протекала в Париже, и в Париже он собирался остаться, что бы ни произошло. Маркиз де Ла Гиш, известный под именем Севиньон, самый отважный и предприимчивый среди помощников барона, уговаривал его уехать и присоединиться к повстанцам на юге. Маркиз, сам будучи военным, убеждал полковника, что на юге очень пригодился бы его армейский опыт. Но де Бац не собирался двигаться с места – настолько верил он в замысел Андре-Луи. В конце концов Ла Гиш отправился на юг один. Барон не противился его отъезду, но глубоко сожалел о нем, ибо не знал человека, более преданного делу возрождения монархии, чем прямой и бесстрашный маркиз де Ла Гиш, на пару с которым они некогда пытались спасти короля.

Однако, подавив сожаления, барон продолжил выполнять миссию, которую сам для себя избрал. События развивались в полном соответствии с ожиданиями заговорщиков. При таком положении дел революция не могла протянуть долго. Несчастный народ должен был вскоре осознать, что его страдания – результат некомпетентности правителей и хаоса, порожденного их идеализмом. Но можно было не дожидаться, пока простая истина дойдет до сознания людей, а немного ускорить естественный ход событий. Если откроется, что избранники народа продажны и бесчестны, что голод и лишения – следствие не только некомпетентности правительства, но также взяточничества и казнокрадства, поднимется буря, которая сметет этих речистых ораторов раз и навсегда. Таков был замысел Андре-Луи. И правильность его выводов подтверждалась всем ходом событий.

Между тем королева и ее семья по-прежнему находились в заключении. Прошло больше месяца после попытки спасти ее, а о переговорах в Вене касательно обмена узниками ничего не было слышно. Де Бац начал тревожиться. У него зародилось небезосновательное подозрение, что переговоры зашли в тупик. В таком случае спасение королевы зависело лишь от того, насколько быстро уничтожит себя революция. И барон то и дело подгонял Моро с реализацией его хитроумного плана.

Но Андре-Луи это не требовалось. Задача поглотила его целиком. Он подходил к ней с вдумчивостью шахматиста, привыкшего наперед просчитывать ходы, которые должны привести к победе.

Ближайшей его целью был Франсуа Шабо, но путь к нему лежал через братьев Фрей. Андре-Луи считал их пешками, которые нужно взять или оставить в зависимости от того, как развивается партия. И они облегчили ему выбор. Его искусно замаскированные угрозы подействовали на братьев, чья совесть была далеко не чиста. Юний, поразмыслив, решил, что безопаснее одобрить сотрудничество, которое было предложено Шабо. Принятию такого решения поспособствовал Проли, намекнувший, что компаньоном Моро является де Бац и что он пользуется обширным и таинственным влиянием, не считаться с которым было бы неразумно.

В итоге братья Фрей открыли перед бароном и его другом двери своего дома. Поначалу у них не было причин сожалеть о своем решении. Напротив, барон, располагавший весьма значительными суммами, выказал всяческую готовность сотрудничать с Фреями в любых финансовых операциях, для которых им потребуется привлечь средства со стороны. И скоро братья поздравляли себя с приобретением союзников, которые поначалу столь бесцеремонно им себя навязывали. Барон доказал свою проницательность в финансовых вопросах, чем завоевал уважение и даже дружбу Фреев. В результате они заключили несколько сделок, которые принесли немалую выгоду обеим сторонам.

Андре-Луи, как компаньон барона, теперь тоже был на короткой ноге с еврейскими банкирами. Он стал частым гостем в их доме на улице Анжу, равно как и за их богатым столом, который впервые показал полуголодному Шабо преимущества дружбы с этими ревностными поборниками свободы, равенства и братства. Тихая, миловидная малышка Леопольдина никогда не упускала случая пригласить Андре к обеду и не делала тайны из того факта, что находит его общество приятным. Кроткие карие глаза девушки неизменно блестели, когда она смотрела в его сторону, губы с готовностью улыбались каждой его остроумной реплике. Очень скоро Андре-Луи почувствовал себя у Фреев как дома. Они принимали его словно члена семьи.

Однажды вечером де Бац, Андре-Луи и Шабо обедали у Фреев, и Юний поделился с ними замыслом, который, по его уверениям, мог принести миллионы.

Они с братом снаряжали в Марселе корсарскую флотилию для боевых действий в Средиземноморье. Предполагалось, что корсары будут совершать налеты не только на корабли вражеских государств, но и на те порты испанского и итальянского побережья, которые легко захватить врасплох.

Юний расписал это предприятие в самых радужных красках, напирая на огромное национальное значение такой акции, на пользу, которая она принесет Республике, поскольку направлена против ее врагов. Андре-Луи притворился глубоко заинтересованным. Он дал проекту – и финансовой, и патриотической его стороне – столь высокую оценку, что де Бац немедленно попросил братьев взять его в долю и предложил сто тысяч ливров.

Юний одобрительно улыбнулся.

– Вы умеете мгновенно распознать благоприятную возможность, друг мой.

Шабо смотрел на них округлившимися глазами.

– Вы располагаете преимуществами, которые дает богатство, – сказал он с завистливым вздохом.

– Если вам угодно наслаждаться тем же преимуществом, вот вам благоприятный случай, гражданин депутат.

– Мне? – Шабо кисло улыбнулся. – У меня нет необходимых средств, чтобы внести свою долю. Я служу человечеству. Такие труды не приносят материальной награды.

– Представляете, какие сокровища вы собрали бы себе на небе, если бы Республика его не упразднила, – ехидно заметил Андре-Луи.

– Друг мой, вы легкомысленны, – упрекнул его депутат. – Вы насмехаетесь над священными понятиями. Это недостойно.

– Вы все еще считаете небо священным понятием?

– Я считаю таковым Республику! – загремел Шабо. – Вы позволяете себе отпускать остроты в ее адрес. Это святотатство.

Де Бац поспешил вмешаться в их перепалку и предложил депутату свой кошелек, с тем чтобы Шабо смог принять участие в предприятии. Однако тот не поддался искушению. Если бы дело пошло неудачно – а такое могло случиться, ибо морские набеги сопряжены с риском, – у него не оказалось бы средств, чтобы уплатить долг. А это опасное положение для народного представителя. Барон не стал настаивать. Он вернулся к собственному вложению и обговорил с братьями Фрей все подробности сделки.

Когда друзья возвращались домой по пустынным в столь поздний час улицам, Андре-Луи с благодарностью сказал де Бацу:

– Вы быстро поняли намек, Жан.

– Хотя и не догадался о вашей цели. По-моему, вы становитесь ребячливым, Андре.

– Моя цель двояка. Искусить Шабо, показав ему, сколь легко и безопасно он может обогатиться, если доверится нам, и продемонстрировать Фреям наше могущество, дабы они не осмеливались противостоять нам, чего бы мы ни потребовали. Скоро мы станем свидетелями чрезвычайно интересных событий.

Но прошел целый месяц, прежде чем Андре-Луи сделал следующий ход. Все это время он вместе с де Бацем осуществлял сделки, связанные с эмигрантскими поместьями. Заговорщики позволили Делоне и Жюльену получить скромный доход от этих операций, который должен был разжечь аппетиты депутатов.

В одно августовское утро Андре-Луи отправился в Тюильри. Дожидаясь конца утренней сессии, он мерил шагами просторную залу и размышлял о невероятной пестроте публики, которую привели сюда самые разные нужды и обстоятельства. Основную массу посетителей составляли простолюдины – грязные, нечесаные, громогласные, сквернословящие патриоты в красных колпаках. Изредка в толпе мелькали напудренные головы изысканно разодетых щеголей. Немало было юристов в хорошо скроенных костюмах спокойных тонов. То и дело на глаза попадались сине-белые мундиры офицеров регулярной армии и сине-красные – Национальной гвардии. Были среди присутствующих и женщины – в основном неряшливого вида торговки, интересовавшиеся политикой. На их домашних чепцах красовались трехцветные кокарды. Представители различных сословий смешивались, толкались и терлись друг о друга плечами в полном согласии с революционной доктриной равенства.

Андре-Луи, присев на одну из пустых скамей, стоявших у стены, с любопытством разглядывал эту пеструю толпу. Как только в зале появлялся какой-нибудь депутат или другое важное лицо, толпа сторонилась, освобождая ему проход. Люди приветствовали проходивших, иногда уважительно, но чаще фамильярно.

Многих членов Конвента Андре-Луи знал лично. Вот появился коротышка Шабо, с заметным брюшком, обтянутым неопрятным платьем, в красном колпаке на буйных кудрях. После смерти Марата он стал самым популярным в народе депутатом. С его появлением толпа оживилась, отовсюду посыпались непристойные, но добродушные шутки, на которые Шабо непринужденно отвечал на ходу. Следом вышел молодой человек необыкновенной красоты, одетый, словно по контрасту с Шабо, с броской элегантностью. С ним никто не осмеливался держать себя столь вольно. На почтительные приветствия собравшихся юный щеголь отвечал с небрежным высокомерием, которого не мог бы себе позволить ни один бывший аристократ. Андре-Луи узнал в нем ужасного шевалье де Сен-Жюста, дворянина по происхождению, мошенника по призванию. Это его пылкое красноречие вознесло Робеспьера на первый пост в государстве.

Вот еще одно знакомое лицо – драматург и законодатель Фабр, присвоивший себе поэтический псевдоним д’Эглантин. Его благородная наружность, томный вид и жеманные манеры составляли разительный контраст с внешностью и повадками трибуна Дантона, которого Фабр неизменно поддерживал.

Наконец Андре-Луи заметил среди покидавших Конвент человека, которого дожидался. Он поднялся и пошел ему навстречу.

– Мне нужно сказать вам несколько слов по делу государственной важности, Делоне.

Депутат встретил его с почтением, с каким и надлежит встречать возможного благодетеля. Они выбрались из толпы и присели на ту же скамью, где только что сидел Андре-Луи.

– Дела продвигаются крайне медленно, Делоне.

– Надеюсь, вы не меня в этом упрекаете, – проворчал депутат.

– Мы не сможем ускорить их и перейти к крупным операциям, пока не одолеем робость Шабо.

– Согласен. И что же?

– А вот что: братья Фрей, которые имеют на него влияние, истратили целое состояние на снаряжение корсарской флотилии. – Андре-Луи выложил подробности. – Если запретить корсарство, они будут разорены.

Делоне испуганно посмотрел на собеседника.

– Вы хотите разорить их?

– О нет. Только найти на них управу. Привести их в состояние, которое будет способствовать нашим целям.

Андре-Луи говорил долго и, видимо, небезрезультатно, поскольку три дня спустя на дом Фреев обрушилось несчастье. Депутат Делоне с трибуны Конвента объявил корсаров грабителями. «Республика не может одобрять разбоя ни на море, ни на суше!» – таковы были его слова. Делоне прочел целую проповедь о республиканской честности и добродетели и в конце ее потребовал запретить корсарство. Конвент довольно безучастно проголосовал «за», поскольку вопрос представлял для них незначительный интерес.

В тот же день де Бац и Андре-Луи отправились к Фреям. Де Бац превосходно разыграл отчаянье:

– Друзья мои, это крах для меня!

Оцепеневшие от ужаса братья отвечали ему, что их положение не лучше.

Эмманюэль был в слезах, Юний настолько забылся в гневе, что принялся поносить Шабо:

– Этот человек последние три месяца приходит сюда ежедневно. Каждый день он набивает за этим столом свою ненасытную утробу. И вот теперь, когда у него появилась возможность отплатить за мое гостеприимство, за мою дружбу, когда одно вовремя сказанное слово могло бы отвратить беду, он хранит молчание и бросает нас на произвол судьбы. Вот вам и друг! О милостивый Боже!

– Вам нужно было сделать его партнером в том предприятии, – упрекнул Юния де Бац. – Я пытался было осуществить это, но вы меня не поддержали.

– Прибегните к его помощи хотя бы теперь, – подхватил Андре-Луи. – Если вы этого не сделаете, мы разорены. Простите, что я упоминаю об этом, но у вас есть моральный долг перед де Бацем, друг мой.

– Моральный долг! Бог мой! Он был волен поступать как ему угодно. Вы знали, что делали. Я выложил на стол все карты. Вы точно представляли себе, на что идете. Довольно того, что мы сами разорены, – не хватало нам еще быть обвиненными в разорении других!

– Не будем пререкаться. Таким образом делу не поможешь. Важно исправить положение, добиться отмены этого запрета. Нам нужен Шабо. Пригласите его на ужин. Общими силами мы заставим его помочь.

Юний Фрей послушался, хотя особого воодушевления эта идея у него не вызвала. По его мнению, взывать к Шабо было напрасной тратой времени. И вечером, за ужином, Шабо подтвердил его опасения.

– Если я выполню ваши требования, как смогу я оправдаться перед судом собственной совести? – возмущенно сказал он, когда ему предложили постоять за друзей и добиться отмены запрета.

Под его обвиняющим взглядом костлявый Эмманюэль, казалось, увял, и даже уверенный в себе Юний почувствовал себя неуютно.

Не дав братьям ответить, Шабо разразился речью, великолепной капуцинадой, выдержанной в лучших его традициях. Большую часть аргументов он позаимствовал из речи Делоне, но словесное оформление, несомненно, принадлежало ему. Шабо яростно обличал всяческую нечестность и корыстолюбие. Он подробно остановился на разлагающем влиянии золота, которое назвал тормозом на колесах прогресса, долженствующего привести ко всеобщему братству и преобразить землю в подобие райских кущ.

– Позвольте снова напомнить вам, – сухо прервал его Андре-Луи, – что Республика отменила рай.

Сбившийся с мысли Шабо метнул на него сердитый взгляд.

– Я говорю образно, – буркнул он.

– Вам следовало бы выбирать образы, которые больше согласуются с верой в разум, – с укором заметил Моро. – В противном случае вас могут заподозрить в лицемерии – недуге, который, вне всякого сомнения, избрал вас своей жертвой.

Шабо едва не лишился дара речи.

– Жертва лицемерия? Я? – Казалось, депутата вот-вот хватит удар.

– Ваш пыл уводит вас с верного пути. Страсть, пусть и добродетельная, – скверный поводырь. Выслушайте меня, гражданин депутат. В нашем несовершенном мире редко можно сделать добро, не причинив никому вреда. Принимая очередной закон, мудрый государственный деятель должен задуматься: что перевешивает? Эти корсары – разбойники. Согласен. Разбой – это преступление, а добрый республиканец не может смотреть на преступление сквозь пальцы. Снова согласен. Но кто жертвы разбоя? Враги Франции. Кто от него выигрывает? Французская республика. А все, что выгодно нации, увеличивает ее силу, дает ей возможность лучше противостоять врагу, внутреннему и внешнему. Таким образом, небольшой персональный вред может обратиться величайшим национальным благом. Вот аспект, о котором вы не подумали. Человечеству нельзя служить с ограниченными взглядами, гражданин депутат. Необходимо видеть разом всю картину. Если я украду оружие у убийцы, я совершу кражу, преступление против общества. Но буду ли я простым вором или же благодетелем человечества?

Братья Фрей и де Бац выразили шумное, восторженное одобрение. Малышка Леопольдина, которая сидела с ними за столом, смотрела на худое, бледное лицо оратора сияющими глазами. Шабо, ошеломленный столь убедительной аргументацией, безмолвствовал.

Но когда де Бац решил развить преимущество и снова обратился к депутату с просьбой выступить защитником корсаров и добиться отмены запрета, Шабо встряхнулся и возобновил сопротивление. Он энергично замахал пухлой, не очень чистой рукой.

– Ах нет, нет, это невозможно. Как я могу сделаться защитником грабителей? Что обо мне подумают?

– Покуда вы сможете отвечать перед судом собственной совести, какое значение имеет, что подумают о вас другие? – немедленно откликнулся Андре-Луи.

Шабо впился в него глазами, ожидая увидеть насмешку, но лицо молодого человека оставалось совершенно серьезным.

Андре-Луи продолжал наступление:

– Едва ли можно счесть достойной позицию человека, который из одного лишь страха не делает то, что считает правильным. И уж совсем не пристало такое малодушие тому, кто дышит чистым воздухом Горы.

– Вы неверно меня поняли, – отбивался Шабо. – Человек в моем положении, избранник, облеченный священным доверием народа, должен служить примером всех добродетелей.

– Согласен. Совершенно верно. Но разве можно считать добродетелью желание выглядеть праведником, если в глубине души вы сознаете, что поступки ваши неправедны? Разве тень может быть важнее предмета, гражданин депутат?

– Может. Пусть подозрение – лишь тень, за которой, возможно, ничего нет. Но если она упадет на человека в наше неспокойное время… – Он закончил фразу, ударив ребром ладони по шее.

– Вот мы и добрались до сути, – сказал де Бац. – В конечном счете вами руководит вовсе не добродетель, а страх.

Шабо не сумел скрыть досады, и братья Фрей засуетились, пытаясь восстановить согласие. Юний наполнил бокал депутата, Эмманюэль – тарелку. Оба стали убеждать гостя, что негоже портить трапезу спором. Лучше пусть они потеряют все деньги, вложенные в корсарскую флотилию, и вообще всё до единого франка, чем испортят аппетит столь достойному гостю.

– А что до остального, – сказал Юний, когда Шабо снова набросился на еду, – разве вы можете припомнить случай, когда я защищал меры, хоть немного противоречившие чистым республиканским принципам? Вспомните мою биографию, Франсуа. Вспомните, как я пожертвовал состоянием и игрушками, которые деспотизм называет почестями; как я порвал с прошлым, чтобы приехать сюда и дышать воздухом свободной Франции, чья слава соперничает со славой Древнего Рима. Неужели после этого вы можете подозревать меня в лукавстве ради жалкой личной выгоды? Да я никогда не стал бы искать этой выгоды, если бы не видел, что Республика выигрывает гораздо больше.

Шабо слушал, продолжая шумно есть. Наблюдать за его трапезой было не слишком приятно.

Андре-Луи подхватил эстафету и повел новую атаку на укрепления боязливого депутата:

– Вы не понимаете – а мы до сей поры не решались вам объяснить, – что поступок, к которому мы вас призываем, покроет вас славой. Если вы последуете нашему совету, то выкажете гораздо больше ума, чем поверхностный Делоне, который потребовал принятия этого закона и тем самым оказал услугу врагам Франции, а значит, нанес удар по интересам Республики. Предупреждаю вас: если вы не воспользуетесь случаем, найдется другой депутат, который не упустит благоприятной возможности. Мы упрашиваем вас украсить свое чело лаврами, а вы хотите оставить их другому?

Депутат озадаченно уставился на Андре-Луи.

– Вы располагаете доводами в пользу такой возможности?

– Я уже привел их вам. Вам нужно больше? Извольте. Любой здравомыслящий человек способен произнести речь убедительно и образно, если он уверен в своей правоте. Magna est veritas et prævalebit. Вам не придется говорить ничего, кроме правды. Это единственное, о чем мы просим.

Шабо в явной растерянности продолжал пожирать Андре-Луи глазами. После минутного молчания он залпом осушил бокал. Видя, что он колеблется, де Бац принялся развивать преимущество:

– Вы предубеждены, гражданин депутат, потому что неверно нас поняли. Вы вообразили, что мы просим вас об услуге, тогда как на самом деле это мы оказываем ее вам.

– Так вот оно что! – ахнул Юний. – Наш славный Шабо решил, что мы злоупотребляем священным долгом гостеприимства, чтобы добиться от гостя помощи. Ах, Франсуа! Вы ужасно к нам…

– Оставим это, – неожиданно вмешался Андре-Луи. – Если Шабо так все воспринимает, мы не должны на него давить. Сегодня же вечером я повидаюсь с Жюльеном. Он поблагодарит меня за шанс, от которого Шабо отказался.

Шабо не на шутку встревожился.

– Вы чересчур торопитесь! – жалобно воскликнул он. – Вы пришли к решению, хотя мы даже не успели ничего обсудить. Неужто вы воображаете, что я стану сомневаться, требовать ли отмены запрета, если отчетливо увижу, что он противоречит интересам нации? Мы должны поговорить на эту тему еще, Моро. Изложите мне ваши доводы подробнее. А пока я поверю вам на слово, что они так весомы и убедительны, как вы утверждаете.

Все присутствующие шумно одобрили такое решение и поздравили с ним Шабо. По этому случаю всем налили еще вина и, пока гражданин депутат потягивал божественный напиток, пустились в разговоры о философии и Освобождении Человека, об избавлении мира от ярма деспотизма, под которым корчится в муках человечество, и о прочей утопической чепухе, ввергшей Францию в пучину террора, голода и нищеты.

Все это было очень трогательно. Шабо под влиянием вина и речей едва не прослезился над бедами ближних. Это, однако, не помешало ему бросать томные взгляды в сторону робкой Леопольдины. Девушка представлялась ему похожей на молоденькую серую куропатку. Такая юная, такая застенчивая, такая нежная! Лакомый кусочек для апостола Свободы, для патриота, который в своем альтруизме и самоотвержении готов был брести сквозь грязь и кровь ради спасения мира.