Андре-Луи с легким сердцем продолжал готовить крушение видных республиканцев, которое должно было повлечь за собой крушение самой Республики и реставрацию дома Бурбонов. Но от его безоблачного настроения не осталось бы и следа, если бы он знал, какие события, приближающие крушение его собственных надежд, происходят в это время в Хамме.

Как мы помним, граф Прованский пришел к убеждению, что его долг – утешать мадемуазель де Керкадью, делая все возможное, чтобы она пережила утрату жениха, погибшего на службе его высочеству. Помним мы и о дальновидном, бдительном графе д’Антреге, который помог Месье утвердиться в этом решении.

Итак, Месье посвятил себя исполнению этого благородного долга, причем усердие его возрастало тем более, чем меньшая в нем была необходимость.

Когда первое потрясение Алины прошло, сменившись осознанием утраты, мадемуазель де Керкадью взяла себя в руки и со всем мужеством, на которое была способна, вернулась к повседневным заботам. О незаживающей душевной ране говорила только печаль, лишь прибавлявшая девушке очарования и все сильнее воспламенявшая тайные чувства регента. Его визиты в дом де Керкадью вскоре превратились в каждодневный обычай. Что ни день, его высочество бежал от трудов переписки ради удовольствия встречи с мадемуазель. Он все чаще перекладывал свои дела на д’Аваре и д’Антрега и в конце концов оставил за собой единственную обязанность – выступать арбитром в постоянных разногласиях ближайших советников. В погожие дни жители Хамма регулярно встречали дородного, величаво ступавшего регента Франции и хрупкую золотоволосую мадемуазель де Керкадью, которые прогуливались вдвоем, словно какая-нибудь парочка бюргеров.

По мере того как уверенность д’Антрега в благоприятном исходе возрастала, д’Аваре все чаще одолевали дурные предчувствия. Тревожась за положение своей приятельницы, он забрасывал госпожу де Бальби отчаянными письмами. Но графиня, дитя удовольствий, под благовидным предлогом покинув скучный, унылый туринский двор, не собиралась менять веселую жизнь в Брюсселе на монашески суровое и скудное пребывание в Хамме. Кроме того, ее уверенность в себе не позволяла ей разделить тревогу, сквозившую в письмах д’Аваре. Пусть Месье отвлечется от тоскливой действительности, пусть насладится пресными прелестями племянницы сеньора де Гаврийяка. Госпожа де Бальби знает, как вернуть себе свою империю, когда жизнь подле регента потребует с ее стороны меньших жертв, чем предполагают его нынешние вестфальские обстоятельства. В письмах она, разумеется, выражалась не столь определенно, но д’Аваре давно научился читать между строк и был весьма удручен. Он не разделял мнения госпожи де Бальби о мадемуазель де Керкадью. Она определенно не казалась ему пресной, и он нимало не сомневался, что Месье тоже далек от подобной оценки. Раз уж Месье обсуждает с маленькой племянницей сеньора де Гаврийяка государственные дела, значит, он настроен самым серьезным образом. Для д’Аваре ничто не могло служить более точным показателем глубины чувств регента.

Возможно, тут граф немного ошибался. Обсуждение государственных дел было в данном случае всего-навсего тонкой лестью, которую регент ловко использовал вместо обычных приемов обольщения, дабы обмануть бдительность мадемуазель де Керкадью.

События развивались в точном соответствии с пожеланиями д’Антрега, пока в Хамм не прибыл курьер Помеля, покинувший Париж всего несколько часов спустя после отъезда Ланжеака. Но прибыл он с опозданием на две недели – его задержало падение с лошади, в результате которого гонец получил сотрясение мозга. К счастью, это произошло уже после того, как бедняга пересек границу, и потому он не попал в руки врагов, а почта осталась в неприкосновенности до той поры, когда он смог продолжить путь.

Курьерская почта доставила хитроумному господину д’Антрегу несколько поистине черных минут. В письме от Помеля сообщалось о чудесном спасении Моро, которого они так уверенно объявили погибшим. Хуже того, в пакете имелось письмо к мадемуазель де Керкадью, написанное тем самым злополучным Моро.

Д’Антрег позвонил слуге и вверил его заботам взмыленного, покрытого дорожной пылью курьера.

– Вы, должно быть, устали, сударь, – сказал он гонцу. – Отдыхайте. В вашем распоряжении комната наверху. Еду и все, что вам потребуется, туда пришлют. Я вынужден просить вас, во имя государственных интересов, не покидать свою комнату и ни с кем не вступать в какие бы то ни было разговоры, пока я за вами не пришлю.

Месье в это время совершал одну из своих ежедневных прогулок с мадемуазель де Керкадью. Господин де Керкадью работал в шале, в соседней комнате. Д’Антрег сидел и хмуро рассматривал запечатанное письмо от Моро, обнаруженное в пакете, который доставил парижский агент. Чертовски несвоевременное воскресение. Д’Антрег повертел письмо в руках и изучил печать. Его так и подмывало сломать ее и выяснить, о чем пишет этот малый своей невесте, но он поборол искушение. Как бы он ни поступил – а проницательный граф уже начал подозревать, что будет дальше, – он должен сначала заручиться одобрением Месье.

А тем временем Месье, не подозревавший, какой неприятный сюрприз ожидает его в шале, дружески болтал с любезной его сердцу дамой. Мадемуазель де Керкадью из сострадания к несчастьям и одиночеству принца с готовностью давала ему возможность проводить время в своем обществе.

– Вы не представляете себе, дитя мое, – говорил он густым, мурлыкающим голосом, – какую силу и утешение черпаю я в наших беседах, как они помогают мне в трудную минуту.

В последние три недели, прошедшие с момента появления Ланжеака со страшным известием, Месье высказывал эту мысль довольно часто и на разные лады.

Они впервые прогуливались берегом Липпе, следуя тем самым путем, которым в феврале Алина шла с Андре-Луи. Тогда земля лежала скованная морозом, все вокруг было бело и сковано морозом. Теперь глаз радовала сочная зелень, луга были усыпаны цветами. Обмелевшая узкая река, прохладная и прозрачная, текла в тени ив, отяжелевших от буйной листвы.

Мадемуазель де Керкадью в темно-зеленом костюме с широкими отворотами и в черной шляпке, подчеркивавшей ее пугающую бледность, грациозно ступала рядом с медлительным, грузным принцем. Он уступал ей в росте около дюйма.

– Мне эти беседы тоже помогают, – сказала она задумчиво.

Его высочество остановился и повернулся к спутнице, опершись на трость с золотым набалдашником. Они стояли на лугу у реки и были совершенно одни. Отсюда была видна та самая изгородь, возле которой Алина и Андре-Луи задержались во время одной из последних своих прогулок. Высоко над их головами заливался невидимый жаворонок.

– Ах, в это трудно поверить, мое дорогое дитя!

Она грустно улыбнулась, поглядев на его багрово-красное лицо, внезапно ставшее серьезным.

– Трудно поверить? Но почему? Слушая о ваших заботах, монсеньор, я отвлекаюсь от своих собственных.

– Вы не представляете себе, какую радость доставляют мне ваши слова! Они дарят мне ощущение, что я не совсем бесполезен в этом мире, где сегодня, кажется, нет места таким, как я, и где я почти никому не нужен.

– Вы преувеличиваете, монсеньор… из своей всегдашней любезности ко мне.

– Из любезности? Как неточно это слово передает мои чувства к вам, Алина! Я постоянно пытаюсь придумать, чем бы вам услужить. Вот почему ваши слова принесли мне невыразимое удовольствие. Если бы только мне было дано принести вам утешение и развеять вашу печаль, я стал бы самым счастливым человеком на свете.

– Вы заслуживаете этого, монсеньор, ибо вы самый благородный человек, которого я знаю. – Ее нежные глаза смотрели на принца почти удивленно. Он несколько смутился под этим ясным, пристальным взглядом. Румянец на его щеках сделался гуще. – А я не заслуживаю вашей милости, – добавила она.

– Вы заслуживаете гораздо большего, Алина. – Пухлыми белыми пальцами он крепко сжал ее руку. – Разве есть что-то, чего вы не могли бы потребовать от меня? От моей любви к вам.

Внимательно наблюдая за нею большими глазами, которые только и привлекали внимание на его неказистом лице, регент прочел в ее встревоженном взгляде, что несколько поспешил с признанием. Изысканный плод еще не дозрел, невзирая на весь скрытый пыл настойчивого ухаживания его высочества. Девушка была робка, словно газель, а он неуклюжим движением отпугнул ее. Принц понял, что необходимо незамедлительно вернуть ее доверие. Мягко, но решительно она высвободила локоть, что отнюдь не облегчало графу Прованскому отступления. Но отступить он должен был, причем отступить с достоинством, по возможности сохранив боевые порядки. Он проникновенно посмотрел ей в глаза и очень ласково улыбнулся.

– Вы, может быть, заподозрили, будто мои слова – пустое упражнение в галантности. Дорогая моя! Я по-настоящему привязан к вам самыми крепкими, самыми прочными узами. Такую же искреннюю привязанность я питал к вашему дяде Этьенну, память о котором останется со мной навсегда.

Заявление это, разумеется, придавало иной смысл его признанию, и Алина даже чуточку устыдилась возникшего у нее подозрения. Поэтому в ответ на любезность Месье она вдруг мучительно покраснела и не сразу нашлась с ответом.

– Монсеньор, вы оказываете мне великую честь, слишком великую.

– Это невозможно. Я всего лишь принц по рождению, вы же – принцесса от природы. Благородство вашей души выше благородства, которое дает человеку любой титул.

– Монсеньор, вы меня смущаете.

– Не я – ваша скромность. Вы не способны оценить себя должным образом. Это случается с такими редкими натурами, как вы. И это единственный недостаток, который лишь подчеркивает их многочисленные достоинства.

Алина продолжала слабо сопротивляться неудержимому потоку лести:

– О нет, монсеньор, это ваше собственное благородство заставляет вас видеть его в других. Во мне нет ничего особенного.

– Вы не должны принижать себя. Со мной это бесполезно. У меня слишком много доказательств вашей доброты. Только святая могла бы так сострадать моему одиночеству, так щедро дарить свое время и душевное тепло, чтобы скрасить его.

– О, не надо так говорить, монсеньор!

– Разве это неправда? Разве я не одинок? Одинок и несчастен, прозябаю в нищете, в убожестве, без семьи, почти без друзей. – (Эти слова тут же пробудили сочувствие Алины, нежное сердце которой всегда откликалось на чужую беду.) – В такие времена мы и узнаем, кто является нашим истинным другом. Я могу перечесть своих друзей по пальцам одной руки. Я живу здесь на скудное подаяние, принц и нищий в одном лице, оставленный всеми, за исключением горстки верных людей. Чем, кроме любви, я могу отплатить за бескорыстную преданность, при одной мысли о которой на глаза у меня наворачиваются слезы?

Они снова двинулись в путь и медленно побрели по берегу реки. Алину глубоко растрогали горестные жалобы его высочества. Кроме того, ей льстило, что он почтил своим высоким доверием именно ее и с такой искренностью поведал ей свои тайные и невеселые мысли. Девушка сознавала также, что эти откровения все крепче привязывают их друг к другу. Месье, который именно к этому и стремился, вновь заговорил, позволив себе еще бо́льшую откровенность:

– Положение принца никогда не бывает завидным, даже в самые счастливые времена. Ему угождают, но не ради его самого, а ради милостей, которыми он может осыпать. Ему всегда угрожает опасность принять низкопоклонство за любовь. И если приходит время, когда принцу остается рассчитывать только на себя, на личные достоинства, не приукрашенные больше блеском титула, тогда уделом его, как правило, становится горечь. Сколько людей из тех, кому я всецело доверял, чью привязанность считал самой искренней, осталось со мною теперь? Где та, которая, по моему глубокому убеждению, должна была остаться со мной даже тогда, когда все остальные покинут меня? Где она теперь? На поверку ее любовь оказалась недостаточно сильна, чтобы противостоять нищете.

Алина догадалась, что Месье намекает на госпожу де Бальби, и горечь его слов разжалобила ее еще сильней:

– Но не может ли быть, монсеньор, что друзья, зная о ваших стесненных обстоятельствах, боятся злоупотребить вашей щедростью?

– Как вы милосердны! Все ваши слова выдают несравненную красоту вашей души. Именно такими мыслями я пытался польстить своему тщеславию. Но все свидетельствует о том, что я заблуждался. – Принц тяжко вздохнул и печально улыбнулся. – И все-таки у меня остались еще утешения. Ваша дружба, моя дорогая Алина, – величайшее из них. Надеюсь, мне не суждено потерять ее вместе со всем остальным.

Ее глаза увлажнились.

– Если вы цените мою бедную дружбу, монсеньор, можете не сомневаться – она навсегда останется с вами.

– Моя дорогая! – Месье остановился, взял ее руку и бережно поднес к губам.

Таким образом его высочество достойно отступил с позиций, которые он преждевременно попытался захватить. Теперь он снова стоял на прочной почве дружбы, и опыт подсказывал ему, что благоприятная возможность для новой атаки подвернется не в столь уж отдаленном будущем. А тем временем можно использовать сочувствие девушки, чтобы подорвать ее оборону.

Но в шале Месье поджидал д’Антрег, сообщивший ему о другом препятствии – препятствии, которое принц считал окончательно устраненным.

– Он жив! – в отчаянии вскричал Месье и этим восклицанием с головой выдал себя проницательному советнику.

– И не только жив, но и благополучно продолжает действовать.

– Боже мой! – Регент рухнул на стул и обхватил голову руками. В комнате повисло тяжелое молчание.

– У меня тут его письмо к мадемуазель де Керкадью, – вкрадчиво сообщил ему д’Антрег. Месье ничего не ответил. Он по-прежнему пребывал в прострации. Д’Антрег молча наблюдал за ним и ждал. В уголках его плотно сжатых губ притаилась улыбка. – Ваше высочество желает, чтобы его вручили? – спросил он после паузы.

Что-то в его тоне заставило регента поднять голову и пристально посмотреть на своего советника. Круглое лицо принца выглядело изумленным, почти испуганным.

– Чтобы его вручили? – переспросил он хрипло. – Но как же иначе, д’Антрег? Как иначе?

Д’Антрег выдохнул, шумно и протяжно:

– Я тут поразмыслил, монсеньор…

– И что же?

Д’Антрег несколько раз взмахнул письмом, зажатым между пальцами.

– Вручение этого письма адресату представляется мне утонченной жестокостью, монсеньор. – Он сделал паузу, а затем, отвечая на безмолвный вопрос, застывший в выпученных глазах Месье, продолжал: – Этот безрассудный молодой человек вместе с фанфароном де Бацем продолжают подрывную работу в Париже, самым вероятным итогом которой будет гильотина для них обоих.

– И что дальше? Что у вас на уме?

Д’Антрег приподнял бровь, словно выражая недоумение по поводу медлительности, с которой соображал его господин.

– Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать ее раны. Неужели стоит обрекать ее на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.

Месье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затрудненным.

– Понимаю, – сказал он. – Да. Но что, если Моро в конце концов все-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнется?

– Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьез. В этот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдет… – Он в задумчивости оборвал фразу.

– Да-да, – подхватил регент. – Что тогда? Что тогда? Именно это я хотел бы знать. Что тогда?

– Даже тогда ничего плохого не произойдет. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесет. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убежденная в смерти Моро, выкинет его из головы, что уже понемногу и происходит, и до его возвращения – крайне маловероятного – обратит свою любовь на кого-то более достойного, разве это не благо?

Регент продолжал во все глаза взирать на д’Антрега.

– А письмо?

Граф пожал плечами.

– Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вез, в дороге получил сотрясение мозга и прибыл на три недели позже. С таким же успехом он мог разбиться насмерть.

– Но бог мой! Я же знаю о существовании этого письма!

– Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может оказаться столь полезным, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не заслужившей?

Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы:

– Я не отдаю вам никаких приказов, д’Антрег. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы можете действовать всецело по своему усмотрению. Вы меня поняли?

Губы господина д’Антрега вновь тронула улыбка. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегавшему его взгляда принцу.

– Вполне, монсеньор, – ответствовал он.