Книга: Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов
Назад: 1 Партия в зару[1]
Дальше: 3 Дамасский Лев

2
Осада Фамагусты

Для Венецианской республики, самого крупного и заклятого врага турецких властителей, 1570 год начался неудачно. С некоторых пор рычание Льва Святого Марка стало ослабевать, и он, несмотря на героические усилия жителей лагуны, получил первые раны сначала в Черногории, потом в Далмации и на островах Греческого архипелага.
Селим II, могущественный султан Константинополя, властитель Египта, Триполи, Туниса, Алжира, Марокко и половины Средиземноморья, закрепился на Босфоре, отбив атаки венгров и австрийцев и отбросив малороссийских православных. Теперь он выжидал удобного момента, чтобы навсегда вырвать из когтей Льва Святого Марка его восточные владения.
Султан был очень силен на море, и, поскольку был уверен в свирепости и фанатизме своих воинов, ему не составляло большого труда найти повод, чтобы порвать с венецианцами, и так уже проявлявшими признаки слабости и упадка.
Передача острова Кипр Венецианской республике, которую осуществила Катерина Корнаро, стала той искрой, от которой и вспыхнул порох.
Опасаясь за свои малоазиатские владения, султан незамедлительно потребовал от венецианцев вернуть остров, обвинив их в том, что они давали пристанище западным корсарам, снаряжавшим галеры против приверженцев Полумесяца.
Как и можно было предвидеть, венецианский сенат с презрением отверг посланца преданных пророку варваров и принялся готовиться к войне, собирая разбросанные по восточным странам и в Далмации силы.
В то время Кипр насчитывал всего пять городов: Никозия, Фамагуста, Баффо, Аринес и Ламиссо. Однако оказать хоть какое-нибудь сопротивление могли только два первых, у которых были крепостные башни и бастионы.
На места были сразу же отправлены приказы: насколько возможно укрепить города, прорыть траншеи в Ламиссо для венецианских отрядов, которые были уже на марше под командованием Джироламо Дзане, и срочно вызвать из Кандии флот под командованием Марко Квирини, лучшего из мореплавателей республики.
Едва объявили войну, как под защитой двухмачтовых галер Квирини в Ламиссо высадилось подкрепление, посланное сенатом.
Войско состояло из восьми тысяч пехотинцев, набранных из венецианцев и словенцев, двух с половиной тысяч всадников и большого количества артиллерии. Тогда защитников острова насчитывалось не более десяти тысяч пехоты, вооруженной алебардами и аркебузами, четырехсот солдат-далматинцев и пятисот всадников. Но к ним присоединились и обитатели острова, среди которых было немало знатных венецианцев, не гнушавшихся торговли.
Поняв, что турки уже высадились на остров двумя огромными отрядами под командованием великого визиря Мустафы, стяжавшего себе славу самого опытного и жестокого из турецких высших чинов, венецианцы разделились на два отряда и поспешили укрыться за стенами мощных бастионов в Никозии и Фамагусте, в надежде отразить натиск неприятельской орды.
Защиту Никозии приняли на себя Николо́ Дандоло и епископ Франческо Контарини. Защищать Фамагусту взялись Асторре Бальоне, Брагадино, Лоренцо Тьеполо и албанский капитан Маноли Спилотто, которым было приказано продержаться до прибытия подкрепления, которое торжественно пообещала прислать республика.
Силы Мустафы в семь или в восемь раз превосходили силы венецианцев, и он, по пути ни разу не вступив в настоящий бой, явился под стены Никозии, которую рассчитывал захватить первой. Ему казалось, эта крепость окажет более сильное сопротивление, чем другие.
Яростный штурм бастионов Подакатаро, Костанцо, Триполи и Давиле ничего не дал, наоборот, принес неверным сплошные неприятности, поскольку неожиданная вылазка венецианцев во главе с лейтенантом Чезаре Пьовене и графом Рока нанесла им ощутимый урон.
Девятого сентября 1570 года Мустафа снова ринулся в атаку и на рассвете бросил свои бесчисленные орды на штурм бастиона Костанцо, которым и овладел после отчаянной схватки.
Поняв, что они проиграли, венецианцы вступили в переговоры о капитуляции с условием, что всем будет сохранена жизнь.
Коварный визирь согласился, но, едва его орды вошли в город, он, вопреки обещанию, хладнокровно отдал приказ о поголовном истреблении и его смелых защитников, и всех горожан, им помогавших.
Первой жертвой пал храбрый Дандоло, а вместе с ним были перебиты двадцать тысяч человек, после чего город превратился в настоящее кладбище.
Спастись удалось только двадцати знатным венецианцам, с которых жестокий визирь надеялся получить богатый выкуп, да нескольким красавицам из Никозии, которых собирались отправить в рабство в Константинополь.
Ободренные легкой победой, исламские орды устремились к Фамагусте в надежде взять ее быстрым штурмом. Бальоне и Брагадино тем временем не сидели сложа руки и успели укрепить город, чтобы он мог выстоять и продержаться до прибытия подкрепления из Венеции.
Девятнадцатого июля 1571 года несметные орды турок появились под стенами города и осадили его, а на другой день предприняли штурм, однако, как и незадолго до этого в Никозии, с большими потерями были отброшены на свои рубежи.
Мустафа долго бомбардировал ядрами и разрывными минами крепкие башни и бастионы города, пытаясь их разрушить, а 30 июля снова предпринял атаку, и снова защитники Фамагусты оказались на высоте. Отстаивать город бросились все жители, включая женщин, которые отважно бились рядом с сильными воинами республики, и их не пугали ни дикие вопли штурмующих, ни их кривые сабли, ни оглушительный грохот артиллерии.
В октябре осажденные, которым с помощью молниеносных вылазок удавалось держать неприятеля на расстоянии, получили наконец обещанное подкрепление в количестве тысячи четырехсот пехотинцев, под командованием Луиджи Мартиненго, и шестнадцати пушек.
Не так уж много для города, осажденного неприятелем численностью в шестьдесят тысяч солдат, однако это подкрепление очень подняло ослабевший боевой дух осажденных и придало им силы для сопротивления.
К несчастью, продукты и боеприпасы исчезали буквально на глазах, а бомбардировки не стихали ни на миг. Город уже превратился в руины, и лишь немногие дома сохранились.
Вдобавок ко всему спустя несколько дней на Кипре появился Али-паша, адмирал турецкого флота, с флотилией в сотню галер с сорока тысячами воинов на борту.
Теперь Фамагуста оказалась в кольце огня и металла, которое никакая человеческая сила разорвать не могла. Таково было положение вещей перед событиями, рассказанными в предыдущей главе.

 

Едва оказавшись на бастионе, солдаты-словенцы оставили свои алебарды, в тот момент ненужные, и укрылись за немногими, еще целыми зубцами крепостной стены, зарядив тяжелые мушкетоны и отчаянно дуя на фитили, а артиллеристы, почти все с венецианских галер, без устали стреляли из кулеврин.
Несмотря на предостережения своего лейтенанта, Капитан Темпеста быстро оказался у самого края бастиона, спрятавшись за остатками одного из зубцов, который при каждом выстреле кулеврины крошился все больше и больше.
На темной равнине, расстилавшейся перед измученным городом, здесь и там виднелись светящиеся точки, то и дело вспыхивали огни выстрелов, а потом раздавался грохот и свист летящих каменных ядер.
Турки, разозленные долгим сопротивлением маленького венецианского гарнизона, принялись рыть новые траншеи, чтобы штурмовать бастион с более близкого расстояния. Он уже был наполовину разрушен, но отважные женщины каждую ночь насыпали новые и новые мешки камней, чтобы его укрепить.
Время от времени самые отчаянные из осаждавших, желая пожертвовать жизнью и тем самым заслужить волшебный рай у пророка Магомета, на четвереньках забирались на эскарп бастиона. Под покровом ночи они пытались заложить мины в эту толстую стену, которую не брали никакие пушки.
Они не могли укрыться от острых глаз солдат, и те тут же стреляли в них из мушкетонов. Однако на их месте появлялись новые бесстрашные фанатики. А ужасные взрывы, от которых подпрыгивали даже кулеврины, спрятанные за зубцами стены, следовали один за другим, и от стены отваливался то угол, то кусок контрфорса, то обрушивался край оборонительного рва.
Женщины Фамагусты не покидали бастиона, готовые в любую минуту заложить пробитую в стене брешь мешками с землей и камнями. Они были спокойны и решительны, подчинялись командам отважных защитников и бесстрашно глядели на пылающие каменные ядра, летевшие по воздуху и разбивавшиеся на тысячи осколков, достигнув земли.
Капитан Темпеста молча, спокойно наблюдал за освещенным огнями турецким лагерем. Что он там высматривал? Об этом знал только он один.
Вдруг его подтолкнули под локоть, и кто-то тихо зашептал ему в самое ухо на невообразимом неаполитанском диалекте:
– Я здесь, госпожа.
Юноша быстро обернулся, нахмурив брови, а потом, не сдержавшись, крикнул:
– Это ты, Эль-Кадур?
– Я, госпожа.
– Молчи! Не называй меня так! Здесь никто не должен знать, кто я на самом деле.
– Ты права, синьора… Синьор.
– Опять?! Пошли!
Он схватил того, кто это сказал, за руку и потащил, крепко держа, вниз с бастиона, потом втолкнул в каземат, освещенный факелом, где в эту минуту никого не было.
Человек, которого не отпускал юный капитан, был высок и очень худ, на загорелом, суровом лице с тонким носом блестели маленькие черные глаза. Одет он был как бедуин аравийских пустынь: на плечах широкая накидка из темной шерсти, с капюшоном, украшенным красными кисточками, а на голове красовался бело-зеленый тюрбан. Из-за пояса, вернее, полосы красной материи, повязанной на бедрах, виднелись квадратные рукоятки двух длинноствольных пистолетов. Оружие с такими рукоятками было в ходу у алжирцев и марокканцев. Кроме пистолетов, из-за пояса торчал ятаган.
– Ну что? – спросил Капитан Темпеста почти с яростью, и в его глазах вспыхнул огонь.
– Виконт Л’Юссьер пока жив, – ответил Эль-Кадур. – Я узнал это от одного из капитанов визиря.
– А если он тебя обманул? – дрогнувшим голосом произнес юный Капитан.
– Нет, синьора.
– Не называй меня синьорой, говорят тебе.
– Но здесь никто не может нас слышать.
– А куда его поместили? Ты знаешь, Эль-Кадур?
Араб разочарованно развел руками:
– Нет, синьора, я пока не смог узнать, но я не теряю надежды. Я подружился с одним из командиров. Он хоть и мусульманин, а пьет кипрское вино бочонками, и плевать ему на Коран и на пророка Магомета. Как-нибудь вечером я у него выведаю этот секрет. Клянусь вам, госпожа.
Капитан Темпеста, или, скорее, капитанша – ведь он оказался девушкой, – села на лафет пушки и обхватила руками голову. Ее прекрасное лицо побледнело, по щекам катились слезы.
Араб сидел напротив герцогини, плотно завернувшись в плащ, и глядел на нее с глубоким сочувствием. На его жестком, диковатом лице появилось выражение невыразимой тревоги.
– Я бы всю свою кровь отдал, синьора, только бы вернуть тебе спокойствие и счастье, и мне бы это доставило радость, – сказал он, помолчав с минуту.
– Я знаю, что ты мне предан, Эль-Кадур, – ответила девушка.
– До самой смерти, госпожа, я буду твоим верным рабом.
– Не рабом – другом.
Черные глаза араба загорелись, словно сверкающие факелы.
– Я без сожаления отрекся от своей нелепой религии, – сказал он, еще немного помолчав. – И я не забыл, как герцог Эболи, твой отец, вырвал меня в детстве из когтей изверга-хозяина, который избивал меня до крови. Так как же еще я должен поступать?
Капитан Темпеста не ответил. Казалось, его захватила какая-то мысль, и, судя по тому, какая тоска отразилась на его прекрасном лице, эта мысль вызвала печальные воспоминания.
– Лучше бы мне никогда не видеть Венеции, этой колдовской сирены Адриатического моря, и никогда не покидать лазурных вод Неаполитанского залива… – сказал он вдруг, будто разговаривая сам с собой. – Тогда не было бы в сердце этой муки… Ах, эта волшебная ночь на Большом канале, среди мраморных дворцов венецианской знати! Я снова все вижу, как будто это было вчера, и, как подумаю обо всем этом, кровь мою охватывает доселе неведомый трепет. Он был рядом со мной, прекрасный, как бог войны, он сидел на носу гондолы и, улыбаясь, произносил сладостные слова, которые проникали в самую глубину сердца, как небесная музыка. Ради меня он забывал о трагических известиях, вызывавших у всех такую тревогу. До меня они тоже доходили, и от них бледнели старейшины сената и даже сам дож. Но он знал, что избран сразиться с несметными полчищами неверных, что, может быть, его ожидает смерть и что блестящая молодая жизнь может оборваться. А он улыбался, глядя на меня, словно зачарованный взглядом моих глаз. Что же с ним сделают эти чудовища? Обрекут на медленную смерть в страшных мучениях? Не может быть, чтобы его держали просто как пленника. Его, кто наводил ужас на пашу, кто нанес столько сокрушительных поражений варварским ордам, этим волкам, вылезшим из своих нор в Аравийской пустыне. Бедный, храбрый Л’Юссьер!
– Ты его очень любишь, – сказал араб, молча выслушав ее и не сводя с нее глаз.
– Люблю! – воскликнула со страстью юная герцогиня. – Люблю, как любят женщины твоей страны!
– Может быть, еще больше, синьора, – задумчиво вздохнул Эль-Кадур. – Ни одна женщина не сделала бы того, что сделала ты: не покинула бы свой дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не оплатила бы военную кампанию и не примчалась бы сюда, в город, осажденный тысячными ордами неверных, чтобы бросить вызов смерти.
– Как же я могла спокойно оставаться дома, когда узнала, что он здесь и что он в такой опасности?
– А ты не думаешь, синьора, что туркам, жаждущим крови и резни, в один прекрасный день удастся одолеть бастионы и они ворвутся в город? Кто тогда тебя спасет?
– Все мы в руках Божьих, – смиренно сказала герцогиня. – Впрочем, если Л’Юссьера убьют, то и я жить не стану, Эль-Кадур.
По смуглой коже араба прошла дрожь.
– Синьора, – сказал он, вставая, – что я должен делать? Мне надо затемно вернуться в лагерь турок.
– Ты должен узнать, где его держат, – ответила герцогиня. – Где бы он ни был, мы пойдем ему на выручку, Эль-Кадур.
– Я приду завтра ночью.
– Если я буду еще жива, – сказала девушка.
– Что ты такое говоришь, синьора! – в испуге вскликнул араб.
– Я ввязалась в авантюру, которая может плохо кончиться. Что это за юный турок, который приходит каждый день на бастион и дразнит капитанов-христиан? Кто он?
– Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска. А почему ты спрашиваешь, госпожа?
– Потому что завтра я выйду помериться с ним силами.
– Ты?! – изменившись в лице, воскликнул араб. – Ты, синьора? Нынче ночью я пойду и убью его прямо в палатке, чтобы больше не ходил дразнить капитанов Фамагусты.
– О, не бойся, Эль-Кадур. Мой отец считался первой шпагой Неаполя и воспитал из меня фехтовальщицу, которая может одолеть самых знаменитых капитанов Великого турка.
– А кто понуждает тебя к поединку с этим неверным?
– Капитан Лащинский.
– Это тот собака-поляк, который, похоже, питает к тебе скрытую неприязнь? От глаз сына пустыни ничто не может укрыться, и я сразу угадал в нем твоего врага.
– Да, верно, это поляк.
Эль-Кадур резко подался вперед и взревел, как дикий зверь. Юную герцогиню поразило свирепое выражение его лица.
– Где сейчас этот человек? – хрипло прозвучал его голос.
– Что ты собираешься сделать, Эль-Кадур? – мягко спросила девушка.
Араб выхватил из-за пояса ятаган, и в свете лампы сверкнуло лезвие.
– Нынче ночью эта сталь напьется крови поляка, – мрачно заявил он. – Этот человек не увидит рассвета, и никто тогда не бросит тебе вызов.
– Ты этого не сделаешь, – твердо сказал Капитан Темпеста. – Скажут, что Капитан Темпеста струсил и велел убить поляка. Нет, Эль-Кадур, ты оставишь его в живых.
– И буду наблюдать, как моя госпожа выйдет на бой с этим турком? – грозно спросил араб. – И увижу, как она замертво упадет под ударами кинжала неверного? Жизнь Эль-Кадура принадлежит вам до последней капли крови, госпожа, а воины моего племени умеют умереть за своих хозяев.
– Капитан Темпеста должен показать всем, что он турок не боится, – ответила герцогиня. – Это необходимо, чтобы ни у кого не возникло подозрений по поводу моей истинной природы.
– Я убью его, – хрипло отозвался араб.
– А я тебе запрещаю.
– Нет, синьора.
– Я приказываю тебе подчиниться.
Араб склонил голову, и в его глазах показались слезы.
– Правильно, – сказал он. – Я ведь раб и должен повиноваться.
Капитан Темпеста подошел к нему, положил ему на плечо маленькую белую руку и гораздо мягче сказал:
– Ты не раб, ты мой друг.
– Спасибо, синьора. Но знай: если этот турок тебя сразит, я вышибу ему мозги. Позволь твоему верному слуге хотя бы отомстить за тебя, если с тобой случится несчастье. Что будет стоить моя жизнь без тебя?
– Ты поступишь так, как посчитаешь нужным, мой бедный Эль-Кадур. Ступай, тебе надо уйти до рассвета. Если ты задержишься, то не успеешь вернуться в лагерь неверных.
– Повинуюсь, госпожа. Я быстро разузнаю, где содержат синьора Л’Юссьера, обещаю тебе.
Они вышли из каземата и взобрались на бастион, где еще громче слышались выстрелы из кулеврин и мушкетонов, которые звонко, выстрел за выстрелом, отвечали турецким пушкам, чтобы не дать им окончательно разрушить наполовину разбитые стены несчастного города.
Капитан Темпеста подошел к синьору Перпиньяно, который командовал мушкетерами, и сказал:
– Прекратите огонь на несколько минут. Эль-Кадур должен вернуться в турецкий лагерь.
– Больше ничего, синьора? – спросил венецианец.
– Нет. И называйте меня Капитаном Темпестой. Только вы трое знаете, кто я на самом деле: вы, Эриццо и Эль-Кадур. Тише: нас могут услышать.
– Простите, Капитан.
– Прекратите огонь на одну минуту. Фамагуста от этого в руины не превратится.
Герцогиня теперь командовала по-мужски, как опытный, закаленный в сражениях капитан, сухо отдавая приказания, не терпящие возражений.
Перпиньяно пошел передавать приказ артиллеристам и аркебузирам, а араб, воспользовавшись короткой передышкой, скользнул к краю бастиона. Капитан Темпеста шел радом.
– Будь осторожна с турком, синьора, – шепнул он, прежде чем перелезть через зубцы. – Если умрешь ты, умрет и твой бедный раб, но сначала отомстит за тебя.
– Не бойся, друг, – ответила герцогиня. – Я владею такими приемами шпажного боя, какие даже не снились любому из офицеров в Фамагусте. Прощай. Иди, я приказываю.
Араб в третий раз подавил вздох, пожалуй более долгий, чем первые два, уцепился за выступающие камни зубцов и исчез из виду.
– Сколько чувства в этом человеке, – тихо сказал Капитан Темпеста. – И сколько в нем, должно быть, скрыто тайной любви. Бедный Эль-Кадур! Лучше бы тебе навсегда оставаться в родной пустыне.
Он медленно вернулся назад, прячась за зубцом, а тяжелые каменные ядра продолжали бомбить бастион. Капитан сел на груду камней, сложив ладони на рукоятке шпаги, и уперся в них подбородком.
Снова один за другим зазвучали выстрелы. Артиллеристы и аркебузиры засыпали равнину свинцовым градом и шквалом картечи, чтобы арабские подрывники не смогли пройти, но те все равно прорывались с редкостным, уникальным мужеством, бесстрашно бросая вызов выстрелам венецианцев и солдат-словенцев.
Чей-то голос вывел его из задумчивости.
– Ну что, пока никаких вестей, Капитан?
К нему подходил Перпиньяно, передавший на позиции приказ не жалеть боеприпасов.
– Нет, – отозвался Капитан Темпеста.
– Но вы хотя бы знаете, что он жив?
– Эль-Кадур мне сказал, что Л’Юссьера содержат как пленника.
– А кто взял его в плен?
– Пока не знаю.
– Все-таки странно, что жестокие в сражениях турки, которые никого не щадят, оставили его в живых.
– Я тоже об этом думаю, – ответил Капитан Темпеста. – И эта мысль больнее всего разъедает мне сердце.
– Чего вы опасаетесь, Капитан?
– Сама не знаю, но сердце женщины, которая любит, трудно обмануть.
– Я вас не понимаю.
Вместо ответа Капитан Темпеста поднялся со словами:
– Вот-вот рассветет, и турок придет под стены, чтобы опять бросить вызов. Пойдемте, надо приготовиться к поединку. Я либо вернусь с победой, либо погибну, тогда и все мои тревоги закончатся.
– Синьора, – сказал лейтенант, – предоставьте мне честь биться с турком. Если я паду в этом бою, некому будет плакать обо мне, ведь я последний представитель рода Перпиньяно.
– Нет, лейтенант.
– Но турок вас убьет.
По губам гордой герцогини пробежала гневная усмешка.
– Если бы я не была сильной и решительной, Гастон Л’Юссьер меня бы не полюбил, – сказала она. – Я покажу и туркам, и венецианским военачальникам, как умеет сражаться Капитан Темпеста. Прощайте, синьор Перпиньяно. Я не забуду ни Эль-Кадура, ни моего доблестного лейтенанта.
Она спокойно завернулась в плащ, горделиво положила левую руку на шпагу и спустилась с бастиона. И со стороны осажденных, и со стороны осаждавших артиллерия продолжала бить с нарастающей силой, озаряя ночь вспышками огня.
Назад: 1 Партия в зару[1]
Дальше: 3 Дамасский Лев