Перед глазами герцогини открылась прекрасная панорама: башня была самая высокая из всех.

На западе простиралось лазурное Средиземное море, гладкое как зеркало. На нем кое-где виднелись пятнышки, похожие на бабочек. С юга на север тянулись живописные скалистые берега острова, с крошечными мысами и длинными волнорезами, с маленькими бухтами и глубокими расщелинами, напоминавшими знаменитые норвежские фьорды. На востоке зеленела кипрская равнина, а за ней – горная цепь, которая таяла в прозрачной дали где-то на дальнем горизонте.

В одной из бухт герцогиня сразу узнала галиот и шебеку, стоявшие рядом на якоре.

Глаза Хараджи тоже остановились на парусниках.

– Это твое судно, эфенди? – спросила она, указав на галиот.

– Да, госпожа.

– Хараджа, я же тебе сказала.

– Да, Хараджа.

– Как красиво звучит мое имя в твоих устах! – сказала турчанка, проведя рукой по лбу, словно стараясь спрятать прорезавшую его едва заметную морщинку.

Потом пристально взглянула на герцогиню и снова заговорила:

– Ты спешишь с отъездом?

– Я хочу скорее доставить Дамасскому Льву виконта Л’Юссьера. Если я задержусь, это может разозлить Мустафу.

– А, ну да, ты же приехал за этим христианином. А если я его пошлю под охраной Метюба? Мне кажется, разницы не будет никакой.

– Ты же знаешь, Хараджа, Мустафа любит, чтобы ему подчинялись, и, если я лично не доставлю ему виконта, это может навлечь на меня немилость и опалу.

– Но ты ведь не какой-то там капитан, ты сын паши.

– Отец велел мне повиноваться великому визирю, который взял меня под свою опеку.

Хараджа облокотилась о парапет, уперлась подбородком в ладони и долго молчала, не отрывая глаз от огромной акватории Средиземного моря. Герцогиня тоже молчала, пытаясь угадать, какая мысль не дает покоя этой странной женщине.

Вдруг Хараджа вздрогнула и резко повернулась к герцогине. Глаза ее горели, лоб был нахмурен.

– А ты бы не побоялся, эфенди, выйти на поединок с Дамасским Львом? – спросила она, и диковатые, грубые нотки, прозвучавшие в ее голосе, выдали неожиданный всплеск ярости.

– Что ты хочешь этим сказать, Хараджа? – удивленно отозвалась герцогиня.

– Отвечай на вопрос, Хамид. Способен ли ты встретить лицом к лицу такого противника, как Дамасский Лев?

– Надеюсь, что да.

– Он твой близкий друг?

– Да, Хараджа.

– И что с того? – прошипела турчанка сквозь стиснутые зубы. – Порой рушится даже самая крепкая дружба, и друзья по ничтожному поводу или из-за ревности становятся заклятыми врагами.

– Я тебя не понимаю, Хараджа, – сказала герцогиня, пораженная внезапным порывом возбуждения, охватившим турчанку.

– Ты лучше поймешь меня сегодня вечером, после ужина, мой милый капитан. Освобождение этого христианина произойдет только здесь, но если Мустафа будет вот так отбирать пленных, захваченных моим дядей, то ему придется иметь дело со мной. Пусть явится и атакует меня, если посмеет! Паша стоит выше великого визиря, и флот сильнее сухопутного войска. Пусть попробует!

Хараджа выпрямилась, руки ее были прижаты к груди, глаза горели гневом.

– Пусть только попробует! – повторила она осипшим голосом.

И вдруг резко сменила тон и снова стала веселой, улыбчивой красавицей.

– Пойдем, мой милый капитан. Вернемся к этому разговору после ужина. Мои вспышки гнева похожи на бури в Средиземном море: ужасны, но коротки, а потом быстро возвращается хорошая погода. Давай пройдем по террасам. Я покажу тебе, в каком месте моряки моего дяди атаковали крепость.

На лице турчанки не осталось ни следа былой ярости. В ее глазах, таких же прекрасных, как у герцогини, больше не светилось мрачное пламя, лоб разгладился, словно неожиданный порыв ветра разогнал затемнявшие его облака.

Она бросила последний взгляд на море, сверкавшее в лучах закатного солнца, и спустилась по узкой лестнице на террасы, которые опоясывали по периметру массивные стены, защищенные зубцами, по большей части разрушенными.

Многочисленные кулеврины, почти все венецианские, смотрели черными жерлами отчасти на море, отчасти на равнину, а вдоль парапетов виднелись пирамиды железных и каменных ядер.

Хараджа провела герцогиню почти по всем террасам, с которых просматривался огромный участок территории, и остановилась перед старинной квадратной башней. Казалось, башню снизу доверху расколол гигантский топор какого-то великана.

– Вот отсюда моряки великого адмирала вошли в замок, – сказала Хараджа. – А я находилась на борту дядиной галеры и могла наблюдать все этапы этого ужасного сражения.

– А, так ты тоже там была, Хараджа…

– Племянница паши не могла больше сидеть без дела в стенах гарема. Это я командовала галерой.

– Ты?

– Тебя это удивляет, эфенди?

– Значит, ты умеешь управлять кораблем?

– Как и положено лоцману паши, – ответила турчанка. – Думаешь, я не избороздила все Средиземное море? Я захватила немало христианских судов и ходила на абордаж вместе с командой. Ты, наверное, не знаешь, эфенди, что мой отец был корсаром в Красном море. Может быть, ты о нем слышал.

– Я не знаю, как его звали.

– Рамаиб.

– Кажется, что-то слышал.

– Его жизнь трагически оборвалась.

– Вот тут я мало что могу сказать, Хараджа.

– Я все тебе расскажу сегодня вечером. Ведь это в обычае у арабов, верно?

– Они проводят ночи напролет, слушая рассказы стариков.

Они продолжили прогулку по террасам, поднимаясь на башни, а потом, когда солнце исчезло за горизонтом, спустились в зал, который освещали четыре прекрасных хрустальных светильника муранского стекла со множеством свечей.

Стол уже был накрыт и украшен большими букетами цветов с сильным, пьянящим ароматом.

Как и утром, к столу никого больше не пригласили. Наверное, гордой племяннице паши были не по нраву доверительные отношения с капитанами.

Стол, как и во время обеда, отличался великолепием и, что было невероятно, уставлен бутылками старого кипрского вина, несмотря на строжайший запрет пророка на напитки, полученные в результате брожения.

– Если уж сам султан, глава правоверных, пьет вино, то и я могу отведать, – ответила Хараджа на упрек герцогини, которая, боясь себя выдать, отстаивала мусульманские традиции. – Пророк, должно быть, не отличался хорошим вкусом, если довольствовался верблюжьим молоком пополам с водой.

И она пригубила сладкое вино, подтрунивая над Магометом и его запретами. Однако в вине она, видимо, искала некий источник энергии, потому что, едва увидев донышко бокала, тут же снова его наполнила, подзадоривая «милого капитана» выпить с ней вместе.

– У пророка нет времени нами заниматься, – говорила она, смеясь. – Пей, Хамид, от этого вина делается хорошо, оно вливает в жилы тот огонь, который никогда не зажжет вода. Твое здоровье!

Однако после ужина и кофе, когда Хараджа закурила сигарету, она вдруг посерьезнела. Казалось, ее душу терзала какая-то тревога.

Она резко поднялась и принялась нервно расхаживать по залу, то и дело останавливаясь перед висящим на стенах оружием.

Герцогиня уже заподозрила, что она замышляет еще один поединок с очередным офицером из свиты, чтобы отвлечься от своей опасной «турецкой хандры», но быстро успокоилась, увидев, что Хараджа уютно устроилась на диване и жестом приглашает ее сесть рядом на продолговатую шелковую подушку, лежавшую на ковре. Возле подушки стоял серебряный ларчик со сластями, которые наверняка содержали гашиш.

– Мой отец, – начала она, – был великим корсаром, идеалом для людей такого рода, ибо никто не мог с ним соперничать ни в жестокости, ни в щедрости. Я тогда была еще совсем девочкой, но мне и сейчас кажется, что я вижу его, как он сходит с корабля: лицо мрачное, борода развевается по ветру, за поясом полно оружия. Он очень любил меня и брата, но нам приходилось плохо, если мы его не слушались. Он мог нас запросто убить, как хладнокровно убивал всех моряков, которые осмеливались ему перечить. Можно сказать, все Красное море принадлежало ему, и даже галеры султана Сулеймана не смогли бы оспорить у него владение этой огромной акваторией между Африкой и Аравией. Он был грозным человеком и наводил ужас даже на меня, хотя, уходя в плавание или возвращаясь, всегда меня обнимал и целовал. Он собрал себе экипаж, который не боялся ни пророка, ни Аллаха, ни дьявола, и с этим экипажем опустошал все побережье от Суэца до пролива Баб-эль-Мандеб.

О его жестокости ходили легенды. Он не пощадил ни одного из моряков, взятых живыми. Всех выбрасывали в море, предварительно связав по рукам и ногам, чтобы никто не выплыл.

С экипажем он никогда не разговаривал и никому не позволял ни малейшей фамильярности. Однако был щедр и добычу делил поровну без всяких предпочтений.

С другой стороны, секрет его необыкновенного, почти гипнотического воздействия на команду заключался прежде всего в необычайной храбрости, делавшей его морским полубогом. К тому же он обладал даром какого-то дикого, первозданного красноречия, которое в моменты самых жестоких и кровавых абордажей подсказывало ему звучные, энергичные фразы. Никакой запах пороха не смог бы так зачаровать и вдохновить команду.

Мой старший брат часто сопровождал его в набегах, и ему приходилось туго, если в моменты наибольшей опасности он проявлял хоть малейшую нерешительность. Этого отец не прощал никому, даже тем, у кого в жилах текла его кровь.

Однажды брат, едва вышедший из детского возраста, после жестокого сражения с португальской галерой, которая была крупнее его галеры и гораздо лучше вооружена, был вынужден бросить жертву и искать спасения в одном из аравийских портов, чтобы не дать понапрасну перерезать всю свою команду.

Когда он появился перед отцом в разодранной в клочья одежде, с окровавленной саблей, но целый и невредимый, тот, вместо того чтобы подбодрить сына, заорал ему в лицо:

– Собака! Скотина! И ты осмелился явиться ко мне без единого пятнышка крови на груди! Сбросьте в море это ничтожество!

По счастью, те, кому была поручена эта печальная миссия, не осмелились связать приговоренного по рукам и ногам. Будучи прекрасным пловцом, он благополучно добрался до берега и спасся.

Прошло много лет, прежде чем брат дал о себе знать. Когда отец понял, что сын жив, то велел ему вернуться в замок и помирился с ним. Спустя несколько недель Осман, так звали моего брата, с честью принял смерть на палубе корабля, победно отразив атаку противника.

– А отец? – спросила герцогиня.

– Он трагически последовал за ним в могилу несколькими месяцами позже. Отец напал на поселок, где, как он знал, жил очень богатый грек, владелец несметных верблюжьих стад. Вместе со своими людьми он ворвался в дом и в комнату, где находился хозяин с молодой красавицей-женой и слугой. Они отчаянно отбивались от аркебуз и ятаганов нападавших.

Отец был уверен в легкой победе и взял с собой всего несколько человек. Остальные занимались богатой добычей.

Грек был убит. Отец с поднятой саблей бросился на женщину, поскольку не щадил никого, но ее слезы и необычайная красота, видимо, подействовали на него, и он на миг застыл в нерешительности. Этот миг и стал для него роковым: женщина быстро подняла с пола пистолет с дымящимся запалом и выстрелила в упор прямо ему в грудь.

Женщина быстро подняла с пола пистолет с дымящимся запалом и выстрелила в упор прямо ему в грудь.

Он упал замертво. Пуля попала в сердце.

– А женщина спаслась?

– Не знаю.

Хараджа снова закурила сигарету, осушила еще один бокал кипрского вина и улеглась на диван, положив руку на темноволосую голову юного капитана.

– Меня забрал к себе и удочерил дядя, который прославился своими героическими делами в Средиземноморье, храбро сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Сначала меня поместили в гарем, но потом, когда дядя увидел, что там я совсем зачахла, он взял меня на борт адмиральского корабля. Он понял, что я натура деятельная, и научил меня командовать и управлять кораблями. Тогда во мне и пробудились отцовские инстинкты. У меня в жилах текла кровь пирата, и пусть я была женщиной, его устремления стали мне близки. Я быстро сделалась правой рукой дяди и сопровождала его во всех походах по Средиземному морю, соперничая с ним в храбрости и, не стану скрывать, в жестокости. Это я после абордажа мальтийской галеры велела привязать всех выживших к якорям и утопить в море. Это я истребила все население Шио, не пожелавшее мусульманского ига… Шио! Лучше бы я не ступала на эту землю!

Хараджа резко встала, лицо ее исказила ярость, глаза сверкнули, ноздри задрожали. Сжав руками виски, она глубоко вдохнула ароматный воздух зала, потом откинула назад длинные волосы, уронив при этом на пол нитку жемчуга, которая их украшала, и глухо проговорила:

– Я сражалась в сухопутном войске, а моряки нас поддерживали. Я никогда раньше не видела такого красивого, сильного и храброго юноши. Настоящий бог войны! Там, где было опаснее всего, сверкала его сабля и гребень его шлема, и никакие кулеврины или аркебузы не могли его остановить. Он смеялся над смертью и спокойно бросал ей вызов, словно сам пророк дал ему какой-то талисман, который сделал его неуязвимым. И я влюбилась! Я очень сильно любила его, но он не понял моей любви, вернее, не пожелал понять. Слово «любовь» для него было пустым звуком, он жаждал только славы. Сколько бессонных ночей я провела, какое испытала отчаяние из-за него!

Я увидела его только много дней спустя, под стенами Фамагусты. Разлука и средиземноморские шторма не погасили пламени, что сжигало мое сердце. Я говорила с ним, я долго смотрела в его глаза, но он не залился краской, даже не вздрогнул.

А ведь он знает, что я его люблю, вернее, любила… Он как был, так и остался ко мне равнодушен. Я для него всего лишь одна из тех женщин, которые даже взгляда не стоят. Я! Хараджа, племянница великого адмирала! Ненавижу его! Ненавижу! И теперь хочу, чтобы он умер!

Из ее сверкающих глаз выкатились две горючие слезы. Гордая, жестокая и кровожадная племянница паши плакала.

Герцогиня, пораженная таким всплеском отчаяния, смотрела на нее и силилась понять, кто же был тот мужчина, что так глубоко ранил сердце женщины, которая, казалось, вообще была не способна любить.

– Хараджа, – сказала она, помолчав, взволнованная отчаянием, отразившимся на лице турчанки. – О ком ты говоришь? Кто тот воин, что не понял твоей любви?

– Кто? Кто?.. Ведь ты его убьешь, правда?

– Кого?

– Его!

– Кого – его? Я не знаю, кто он.

Хараджа подошла к герцогине, положила ей руки на плечи и страшным, диким голосом произнесла:

– Тот, кто победил Метюба, лучшего из бойцов флота паши, сможет сразить и того, кто считается лучшим клинком мусульманского войска.

– Я все еще не понимаю тебя, Хараджа.

– Ты хочешь, эфенди, получить того христианина?

– Да, ведь я сюда послан, чтобы освободить его и доставить к Мустафе.

– Я тебе его выдам, но только тебе и с двумя условиями.

– Какими?

– Первое: ты вызовешь на поединок Дамасского Льва и убьешь его.

Герцогиня вскрикнула от удивления:

– Мне убить Мулея-эль-Каделя?

– Да, я так хочу.

– Но ты же знаешь, Хараджа, он мой друг, я тебе говорил.

Турчанка пожала плечами и высокомерно усмехнулась:

– Может быть, ты боишься, эфенди?

– Хамид-Элеонора не боится ни шпаги, ни мусульманской сабли. Я это уже доказал.

– Тогда убей его.

– И под каким предлогом я разорву нашу старую дружбу и вызову его?

– Под каким? Мужчина всегда найдет какой-нибудь повод, а тем более мужчина-воин, – сказала Хараджа, залившись визгливым смехом.

– Я в долгу перед Мулеем-эль-Каделем.

– Что за долг? Я готова заплатить.

– Для этого не хватит никакого богатства. Это долг признательности.

– «Признательности»? – с издевкой передразнила Хараджа. – Пустое слово, мой отец его даже знать не желал. Либо освобождение христианина и смерть Дамасского Льва, либо ничего. Тебе выбирать, эфенди. Хараджа не знает жалости.

– Ты не назвала второго условия, – сказала герцогиня.

– Ты вернешься, доставив христианина.

– Для тебя это важно, Хараджа?

– Да. Даю тебе минуту на размышление.

Герцогиня молчала. Осушив еще один бокал вина, турчанка снова растянулась на диване, не сводя с юного капитана пристального взгляда.

– Колеблешься?

– Нет, – решительно ответила герцогиня.

– Убьешь его?

– Попытаюсь, если Дамасский Лев, напротив, не убьет меня.

Турчанкой, казалось, овладело глубокое беспокойство.

– Но я не хочу, чтобы ты умирал! – крикнула она. – Ты что, тоже хочешь погасить пламя волнения, от которого трепещет мое сердце? Значит, все вы, мужчины, свирепые львы?

Если бы не опасность себя выдать и если бы перед ней был кто-то другой, а не эта женщина, от которой можно ожидать жестокой мести, герцогиня не сумела бы сдержать приступ смеха. Но шутить с племянницей паши было слишком опасно, и она остереглась выдать свои мысли, дав волю смеху.

– Я принимаю твои условия, – поразмыслив, сказала герцогиня.

– Ты вернешься? – пылко и порывисто спросила турчанка.

– Да.

– Но сначала убьешь Дамасского Льва, так?

– Убью, если хочешь.

– Хочу ли я? Для турчанки нет ничего более прекрасного и сладостного, чем месть.

Герцогиня ответила еле уловимой улыбкой.

Хараджа снова встала.

– Завтра, – сказала она, – виконт будет здесь.

Герцогиня вздрогнула и вспыхнула.

– Я уже послала гонца на болота, чтобы узника доставили под конвоем.

– Спасибо, Хараджа, – сказала герцогиня, подавив вздох.

– Ступай отдохнуть, эфенди. Уже поздно, я злоупотребила твоим вниманием. Ты, должно быть, устал от всех треволнений. Иди, мой милый капитан, этой ночью Хараджа будет думать о тебе.

Она взяла серебряный молоточек и ударила в гонг.

Тут же появились двое рабов.

– Проводите эфенди в приготовленную для него комнату. До завтра, Хамид.

Герцогиня галантно поцеловала протянутую турчанкой руку и вышла. Впереди шли двое рабов с факелами.