18 апреля 1804 года поутру два тяжело груженных купеческих парусника в сопровождении элегантно покачивавшегося брига медленно входили в устье Миссисипи у Плакмайн-Бенд, что в пяти милях ниже Нового Орлеана. Бриг шел под французским флагом, как и один из «купцов»; над вторым развевался испанский флаг. Небо успело поблекнуть, свинцовое солнце безжалостно жгло равнину, раскинувшуюся насколько хватало глаз по обоим берегам. Черные рабы на плантациях и солдаты форта Сен-Филипп, прищурившись, следили, как три суденышка храбро одолевали течение великой реки.

Индейцы называли ее Мешасебе – Родитель Вод. На последнем отрезке перед впадением Миссисипи расходится вширь на полтора километра, и ветры там порой не уступают свирепостью знаменитым ураганам Мексиканского залива. Даже сегодня, глядя на реку из Новоорлеанского порта, где громоздятся высоченные мосты и краны, поражаешься мощи этого колоссального творения природы. Бурые воды каштанового оттенка от вымываемой из берегов почвы несут вырванные с корнем деревья, а между этими плавучими таранами лавируют десятки буксиров, туеров и толкачей, с утра и до вечера снующих вдоль нескончаемых причалов; забитые автомобилями квадратные паромы, пыхтя от натуги, пересекают в облаке водяной пыли бугристую от волн огромную поверхность. Могучим океанским судам требуется добрых полчаса для захода в порт, когда ветер и течение гонят их прочь. Немудрено, что три крохотных парусника начала XIX века выглядели жалкими козявками на спине мастодонта. Казалось, он вот-вот стряхнет их. Но нет, они ползли вперед, дальше и дальше, наперекор могучим стремнинам.

Три парусника лавировали по ветру, явно стараясь не удаляться от левого берега, где впереди вырисовывались контуры порта. Черные невольники, трудившиеся на хлопковых плантациях, заметили на палубах своих собратьев вперемежку с белыми матросами. Внезапно все они – и стоявшие на суше, и теснившиеся на борту – разом повернули головы в сторону форта: на крепостной стене грохнул холостой орудийный выстрел. Эхо отозвалось на другом берегу, и вновь наступила тишина. То был сигнал трем судам немедленно остановиться.

Парусники развернулись носом к ветру, их паруса опали, а три якоря, подняв фонтаны брызг, почти одновременно плюхнулись в буро-каштановую воду. Суда замерли примерно в ста метрах от берега.

Минут через пятнадцать из крохотной бухточки у подножия форта вышла шлюпка с полицейским офицером. Гребцы лишь слегка подправляли веслами ее ход по течению.

Шлюпка по очереди подошла к двум купеческим судам. Визиты были краткими: офицер ограничился беглым досмотром – не более пятнадцати минут на каждого «купца». Вскоре оба судна вновь подняли паруса и продолжали медленный путь против течения. Зато осмотр брига затянулся на час. Наконец шлюпка отвалила от борта и двинулась на веслах назад к форту, а бриг остался стоять на якоре.

В тот день после полудня капитан Купер, комендант форта Сен-Филипп, отправил губернатору Нового Орлеана Вильяму Ч. К. Клейборну донесение следующего содержания:

«Мною выдано разрешение войти в порт испанскому купеческому судну „Санта-Мария“, следующему из Гаваны, и французскому купеческому судну „Эктор“, следующему с Сент-Кристофера. Документы обоих судов оформлены должным образом, а капитаны заявили о намерении грузиться различным товаром. Что касается французского брига „Милая сестрица“, имеющего на борту три орудия, то он поставлен мною на якорь. Капитан оного судна, месье Пьер Лафит, заявил о желании войти в порт Новый Орлеан для ремонта корпуса, переконопачивания пазов, укрепления мачт и замены парусов, поскольку, по его словам, был застигнут бурей в заливе. Вышедший из Санто-Доминго бриг „Милая сестрица“ вооружен для нападения на английские суда. Месье Лафит предъявил поручительство, подписанное от имени французского правительства губернатором Мартиники. Поскольку дежурным офицером было отвечено, что вооруженным судам воспрещен заход в Новоорлеанский порт, месье Лафит заявил, что намерен добиваться такового разрешения, о чем я имею честь предуведомить Вас. Имея экипаж всего из четырнадцати человек, половина из коих негры, судно, по моему разумению, мало подходит для каперства. Бриг действительно понес некоторый ущерб от непогоды, хотя повреждения не столь серьезны, как заявляет месье Лафит. Дано в форте Сен-Филипп 18 апреля 1804 года».

Минуло всего четыре месяца и два дня, как французское правительство продало Луизиану Соединенным Штатам и звездный флаг был поднят на плацу Нового Орлеана. Губернатор, занимавший свой пост несколько недель, получил инструкцию соблюдать всяческую осторожность по отношению к иностранным подданным. Он еще раз перечел донесение капитана Купера. Замечания касательно малочисленности экипажа «Милой сестрицы», якобы вышедшей в корсарский рейд, и несуществующие повреждения брига, на которых настаивал капитан, показались ему достойными внимания.

На следующее утро, 19 апреля, рабы, пришедшие на плантацию Плакмайн-Бенд, увидели, что бриг по-прежнему стоит на якоре. Прошел день, за ним другой. Палуба «Милой сестрицы» казалась вымершей. На третьи сутки на мачте брига взвился сигнал: «Нуждаюсь в пресной воде». Из форта доставили на шлюпке несколько бочонков с водой. Вновь потянулись дни. Лишь 24 апреля около девяти утра комендантский ялик подошел к бригу, и тот, подняв паруса, двинулся вверх по течению к порту.

Капитан Пьер Лафит получил разрешение войти в Новый Орлеан, стоянку ему определили напротив Мясного рынка. Сейчас это место называется Французским рынком, и по утрам там всегда царит большое оживление. Такую же пеструю и многоликую толпу можно было видеть там и в апреле 1804 года.

Гигантский бассейн Миссисипи покрывает добрую треть Соединенных Штатов. В Новоорлеанский порт стекалась продукция богатейших сельскохозяйственных районов, в том числе урожаи хлопка с плантаций Луизианы и прилегающих к Миссисипи штатов. Круглый год суда спускались по течению реки, выгружая в порту горы товаров, за которыми с моря приходили заграничные суда. Целый сонм работников и невольников трудился на причалах и в огромных пакгаузах, куда складывался излишек товаров, чтобы не сбить цену. Морская торговля и связанный с ней спекулятивный ажиотаж сделали Новый Орлеан богатейшим городом американского Юга. Никто даже отдаленно не мог составить ему конкуренцию.

Едва бриг причалил, как на борт к Пьеру Лафиту поднялся чиновник канцелярии капитана порта, сообщивший условия, на которых «Милой сестрице» дозволялось пребывать в Новом Орлеане. Разрешение было дано строго на срок, необходимый для ремонта; запрещалось увеличивать количество орудий, а также закупать иное оружие и боеприпасы; запрещалось нанимать в экипаж матросов из числа американских подданных. Капитан «Милой сестрицы» заверил, что будет соблюдать все условия и безотлагательно договорится с судовым поставщиком о производстве ремонта.

В любом порту толпится множество народа, за которым наблюдают полицейские в форме и агенты в штатском. Осторожный губернатор Клейборн распорядился установить за Пьером Лафитом особую слежку. Полиция отдала соответствующий приказ осведомителям, владельцам гостиниц и притонов, хозяевам кафе и таверн, не считая проституток и прочих темных личностей: без их помощи проследить за человеком в коловращении Нового Орлеана было столь же непросто, как не потерять из виду пчелу в рое. Мы же тем временем оглядим с высоты птичьего полета место действия нашего рассказа.

Дельта Миссисипи – это целый мир. Река впадает в Мексиканский залив бесчисленным множеством рукавов, ответвлений и проток, с которыми у нас будет случай познакомиться поближе. Эрнандо де Сото, испанец, приплывший из Флориды в 1540 году, оказался первым европейцем, увидавшим Родителя Вод. Сто сорок лет спустя Кавелье де ла Салль, монах-расстрига ордена иезуитов, ставший отважным первопроходцем, проплыл по Миссисипи больше тысячи миль и объявил ее французским владением: «Сия земля отныне будет наречена Луизианой в честь нашего государя».

Однако проникнуть в русло великой реки со стороны моря оказалось делом безнадежным: путешественники, не видя ориентиров, плутали и терялись в болотистом лабиринте. Первым это удалось сделать Лемуану д’Ибервилю в 1699 году, а в 1717 году его брат заложил город Новый Орлеан. Название было дано не в честь французского города, который защищала Жанна д’Арк, а в честь регента Луи-Филиппа Орлеанского.

Две-три сотни авантюристов, частью прибывших с Антильских островов, а частью из Франции – среди последних было восемьдесят незаконных солеваров, пожизненно изгнанных из страны, под руководством горстки плотников сколотили сотню хибар на берегу, кишевшем змеями и аллигаторами. Эти первые поселенцы, прозванные креолами, не имели еще понятия о креольском языке. Когда Франция в 1762 году уступила Испании все свои владения к западу от Миссисипи, включая Новый Орлеан, креолы единодушно решили, что сделка к ним не относится.

– Раз французский король отказался от нас, будем отныне править сами!

Бунт, вспыхнувший при первом испанском губернаторе (1768), свидетельствовал о строптивости нрава жителей Луизианы. Их привязанность к французскому языку и традициям была очень сильна. Тем не менее 20 декабря 1803 года Наполеон, забрав провинцию у Испании, продал ее Соединенным Штатам; восемьдесят миллионов франков – во столько оценил он заморскую территорию, размерами превосходившую Францию. Нет нужды говорить, какой горечью отозвалась эта рыночная сделка в сердцах креолов, едва успевших возрадоваться своему воссоединению с Францией. Неудивительно, что новоорлеанцы встретили американских чиновников с тем же восторгом, с каким встречают разносчиков холеры.

Тем временем первые шаткие хижины уступили место кирпичным домам под кровлей из кипарисовой дранки, а потом появились и черепичные крыши. Бессмертная римская черепица соседствовала там с более элегантным материалом, ввозившимся из Нанта и Гавра, – плоской зеленой черепицей, отливающей зеркальным блеском после дождя.

Многие из этих жилищ имели балконы, и почти все – внутренние дворики, или патио. На улицу выходили ворота с низким сводом, куда въезжали экипажи; при этом черному кучеру приходилось торопливо сдергивать с головы цилиндр, чтобы не задеть потолка. В патио были разбиты садики, на центральной клумбе непременно рос цветок, который поливала, холила и лелеяла сама хозяйка: согласно поверью, пока «памятный цветок» (это был розмарин) не увял, муж в разлуке хранил верность своей суженой. А в те времена долгих мореплаваний разлука нередко длилась годами.

Два страшных пожара, случившихся при испанцах в 1788 и 1794 годах, уничтожили бо́льшую часть города. Согласно губернаторскому приказу, все сгоревшие дома надлежало отстраивать из кирпича и покрывать штукатуркой для защиты от сырости, а деревянные балки пилить не из первого попавшегося дерева, а только из кипарисов, срубленных в новолуние. Можно сколько угодно смеяться над нелепостью этого распоряжения, но факт налицо: эти дома стоят и поныне, прекрасно сохранившись во влажном субтропическом климате, к тому же в месте, часто посещаемом ураганами.

Фасады были украшены балконами, причем по роскоши их убранства можно было судить о достатке владельцев. Поскольку в Луизиане не было железной руды, балконы заказывали в Испании и привозили в готовом виде в Новый Свет. Затем, когда черные невольники обучились кузнечному ремеслу, из Испании стали доставлять лишь железо.

Процент черного населения Нового Орлеана в начале XIX века мне выяснить не удалось, но он должен был быть весьма солидным, поскольку, не считая рабов на плантациях, вся домашняя прислуга была негритянской. Еще сегодня в домах Старого города – во Французском квартале – можно видеть жилища рабов; они помещались в первом этаже рядом с конюшней, каретным сараем и кухнями. Эти помещения ничем не отличаются от трущоб в современных западноевропейских бидонвилях или жилья батраков на фермах – кроме вделанных в стену железных колец, куда прикреплялись цепи. И эти цепи живы в памяти американских негров поныне…

Резюмируя, скажем, что город, в котором ежеутренне терялись следы капитана «Милой сестрицы», хлопотавшего якобы по ремонту, жил кипучей деловой жизнью и был наполнен самой пестрой публикой; архитектура его была на четверть французской и на три четверти испанской, а говорили там в большинстве по-французски. Испанский режим любезно разрешил оставить оригинальные названия улиц: Королевская, Орлеанская, Шартрская (в честь старшего из принцев Орлеанских), Бурбонская, Бургундская, Тулузская и Менская (в честь побочных королевских отпрысков, сыновей Людовика XIV и мадам де Монтеспан, носивших титулы герцогов Тулузского и Менского), улица Людовика Святого, улица Урсулинок и полсотни других. Лето в Луизиане жгуче жаркое, поэтому старинные улицы не превышали 12–15 метров в ширину. Узкие эти улочки сохранили до наших дней свои французские наименования; теперь они покрыты асфальтом, а в начале XIX века их покрывали, как во всех городах мира, пыль или грязь, в зависимости от сезона. Узкие дощатые тротуары называли в Новом Орлеане «банкетками»; любопытно, что и это наименование дожило до настоящего времени.

Через несколько дней после прибытия в каюту к Пьеру Лафиту явился утренний посетитель:

– Доктор Джон Уоткинс. Вот письмо от губернатора Клейборна с поручением осмотреть ваше судно и задать вам несколько вопросов.

– Я к вашим услугам.

Визит-допрос продлился два часа, и на следующее утро губернатор получил от доктора Уоткинса – это был его старый друг и личный врач – отчет, дополнявший донесение капитана Купера. В докладе, в частности, говорилось следующее:

«По заявлению капитана Пьера Лафита, при отплытии с Санто-Доминго его экипаж насчитывал 60 человек. 46 из них, в основном негры, якобы дезертировали с судна после входа в дельту Миссисипи. Что до пушек, то при отплытии их было 10. Капитан пояснил, что семь орудий ему пришлось выбросить за борт во время бури».

Как и капитан Купер, доктор считал, что судно потрепано непогодой гораздо меньше, чем утверждал Пьер Лафит.

– По моему разумению, – заключил опытный в делах сыска Уоткинс, – исчезновение семи орудий и сомнительное дезертирство негров означают следующее: судно занималось контрабандой оружия, которое сбывалось пиратам прибрежных островов, и работорговлей. Капитан «Милой сестрицы» жалуется, что судовые поставщики перегружены работой, поэтому ни один из них до сих пор еще не приступил к ремонту. Он не препятствовал досмотру и охотно отвечал на все вопросы.

Следователь и допрашиваемый расстались на дружеской ноте, Пьер Лафит был превосходно настроен. Возможно, он держался бы менее уверенно, кабы знал, что донесение капитана Купера вместе с отчетом доктора Уоткинса будут отправлены губернатором Клейборном министру юстиции Соединенных Штатов в железном ящике, хранившемся в капитанской каюте военного шлюпа, отошедшего на всех парусах из Нового Орлеана в Вашингтон. Одновременно, вопреки первоначальным инструкциям, ограничивавшим срок стоянки «Милой сестрицы», полиции порта было приказано следить, чтобы судно потихоньку не улизнуло.

В чем дело? Из-за чего такие предосторожности? Чтобы понять поведение Клейборна, нам придется кратко описать ситуацию, сложившуюся к тому времени во Флибустьерском море и прилегающих областях.

Флибустьерство классического толка угасло на Санто-Доминго и Ямайке к концу XVII века, а Утрехтский мир (1713) между Францией, Англией и Испанией, узаконив раздел Нового Света, превратил последних флибустьеров в обыкновенных пиратов: отныне им не от кого было получать жалованных грамот.

Один из самых предприимчивых джентльменов удачи, англичанин Дженнингс, устроил на одном из островов Багамского архипелага, Нью-Провиденсе, свою базу, ставшую местом притяжения антильских пиратов. Дело дошло до того, что английскому королю Георгу I пришлось отрядить на Багамы мощную эскадру с ультиматумом: прощение раскаявшимся, петля всем прочим. Дженнингс посоветовал коллегам раскаяться, поскольку это их ни к чему не обязывало. Строптивцев повесили, а новоявленные «честные мореходы», выждав какое-то время, вновь вернулись к своему промыслу, правда уже не на Нью-Провиденсе.

Снова – в который уже раз – вспыхнул огонь над пепелищем флибустьерства, которому, казалось, давным-давно полагалось угаснуть. Появилось второе поколение пиратов, не ведавшее традиций «береговых братьев» и не соблюдавшее законов корпорации. Именно эти анархисты от пиратства стали плавать под «веселым Роджером» – черным флагом с черепом и двумя костями.

Одним из самых известных приверженцев этой эмблемы был Эдвард Тич, по прозвищу Черная Борода. Прозвище родилось не случайно: волосяной покров начинался на физиономии Тича от глаз и спускался до пояса. Для удобства владелец заплетал бороду в косицы и украшал ленточками. Несколько лет Тич со своей бандой разорял побережье Северной и Южной Каролины, прячась в заросших густой растительностью бухточках, перехватывая купеческие суда, нападая на поселки и плантации, грабя и убивая. Любимейшим развлечением падкого до спиртного Тича было погасить во время пиршества свечи и начать наугад палить в присутствующих из пистолетов. Ущерб усугублялся ответными выстрелами соперников, пытавшихся под покровом темноты укокошить самого «затейника»; увы, это им никак не удавалось. Однажды, когда на борту у него появились больные, Черная Борода высадился с отрядом в порту Чарлстон, схватил заложников и пригрозил перебить их, если ему не принесут лекарств. Пока отцы города совещались, пираты безнаказанно разгуливали по городу.

В тех же местах – у атлантического побережья Штатов – оперировали Льюис, Лоу и Флай. Льюис, бегло говоривший, кроме английского, по-французски, испански и на нескольких карибских диалектах, был круглый сирота – в десятилетнем возрасте его нашли на палубе захваченного пиратского судна. Своим покровителем Льюис считал не Бога, а дьявола и именно ему ежевечерне адресовал свои молитвы, стоя на коленях и повернувшись лицом к двери каюты. Лоу был садистом по призванию – наподобие Олоне; по рассказам очевидцев, одного пленника он заставил съесть собственные уши, посыпанные солью и перцем. Флай, птица того же полета, прославился среди пиратов отборной руганью и богохульствами – известность, которую, согласитесь, нелегко заслужить в подобной среде.

Большинство этих бандитов с большой океанской дороги были в конечном счете пойманы и благополучно повешены в Бостоне, Нью-Йорке, Чарлстоне и других местах. Но они сумели достаточно напугать население прибрежных поселков.

Иные пираты, например Бартоломью Роджерс, появлялись в американских водах изредка, через долгие интервалы, проносясь по ним, словно кометы. Их поле деятельности было поистине необъятным. Кроме Новой Англии и Луизианы, Роджерс взимал дань с побережья Бразилии и Гвинеи. Другие держались в Индийском океане вблизи Мадагаскара, где возникла целая пиратская республика, основанная на началах равенства и братства. Третьи проникли в Китайские моря и там виртуозно грабили неповоротливые купеческие суда. Любопытно, что сплавлять товар они предпочитали в Северной Америке, где за контрабанду платили хорошую цену.

В эпоху, когда «Милая сестрица» стояла у причала в Новоорлеанском порту, пираты уже не нападали на прибрежное население; они довольствовались исключительно морским разбоем. Но воспоминания о тех тревожных днях еще не стерлись в памяти жителей атлантических городов Америки. В Чарлстоне, Сейлеме, Норфолке и Бостоне бабушки пугали пиратами внучат, а появление чужого паруса на горизонте вызывало у людей настороженное, если не враждебное отношение.

На смену великим пиратам первой половины XVIII века пришли капитаны менее жестокие и менее знаменитые, менее способные на крупные начинания. Зато их было гораздо больше, и власти с горечью убеждались в том, что огромный объем контрабанды чувствительно сказывается на доходах казны. Кроме того, как это станут делать сто с лишним лет спустя гангстеры типа Аль Капоне, пираты подкупали чиновников и полицию. Взятки они чередовали с угрозами смерти и, кстати, эти угрозы нередко приводили в исполнение в отношении тех, кто отказывался играть с ними в одну игру. Наконец, пираты набирали в американских портах – иногда насильно сажая на борт людей – свои экипажи, в то время как военно-морские силы США страдали от хронического недобора. Теперь ясно, почему Клейборн запретил Пьеру Лафиту вербовать американских граждан и почему подозрения, что этот корсар занимается торговлей оружием и рабами, заставили губернатора незамедлительно известить обо всем Вашингтон.

Из столицы не торопились с ответом. Клейборн в ожидании инструкций не торопил Пьера Лафита, а тот тянул с ремонтом. В июле – августе губернатор получил два донесения от капитана порта. В первом говорилось, что Пьер Лафит пополнил свой экипаж французами с Санто-Доминго. На это было нечего возразить, однако следовало держать ухо востро: «Милая сестрица» теперь была в состоянии отчалить в любой момент.

Вторая информация касалась купеческого судна «Санта-Мария»: испанский капитан продал в дельте Миссисипи, в районе Плакмайн-Бенд, контрабандный груз кофе. Тот же капитан неоднократно встречался в кафе, посещаемом контрабандистами и прочими темными личностями, с Пьером Лафитом, хотя тот по прибытии в Новый Орлеан заявил, что незнаком с испанцем. Клейборн подумал, что надо бы поближе заняться испанским «купцом». Но последующие события опередили его.

Портовая полиция периодически получала от центральных властей полезную информацию, в частности список и технические данные всех судов, не вернувшихся в порт приписки и, возможно, ставших жертвами моря. Капитан Новоорлеанского порта, где стояла «Милая сестрица», с особым тщанием изучал все поступавшие из Вашингтона информационные бюллетени. Однажды утром в августе конторские служащие услыхали, как из кабинета шефа донеслись возбужденные восклицания. Появившись на пороге, капитан порта потребовал регистр захода кораблей за апрель месяц, быстро пролистал его, сделал кое-какие пометы, после чего распорядился седлать ему коня. Четверть часа спустя он входил в губернаторскую резиденцию.

– Описание купеческого судна «Эктор», плавающего под французским флагом и якобы вышедшего с Санто-Доминго, полностью совпадает с описанием английского парусника «Эктив», захваченного, по заявлению владельца, французским корсаром в Юкатанском проливе. Что же касается «Санта-Марии», то ее характеристики в точности соответствуют характеристикам американского парусника «Мэри», исчезнувшего в конце марта во время рейса из Гаваны в Чарлстон.

В памяти Клейборна промелькнули силуэты трех парусников, появившихся 17 апреля возле форта Сен-Филипп, несообразности между заявлениями Пьера Лафита и оценками доктора Уоткинса. Внезапно все эти разрозненные детали сложились в четкую картину, не оставлявшую уже никаких сомнений. Французский корсар и контрабандист обнаглел настолько, что появился в его порту с двумя призами, не удосужившись даже изменить их облик, а лишь слегка подменив судовые документы. К тому же – немыслимое нахальство! – одно из захваченных судов было американским. Последнее обстоятельство являло собой акт недвусмысленного пиратства, и никакая жалованная грамота не могла затушевать серьезность преступления.

Капитан порта не принял никаких мер до того, как повидал Клейборна. Сам губернатор тоже промедлил несколько часов, и причины такой нерешительности можно понять. Да, он олицетворял власть в Новом Орлеане, но в этом городе, только что ставшем американским, еще находился французский поверенный в делах, который хотя и не имел юридической власти, но обладал обширными связями среди влиятельных горожан и чиновников. Поэтому Клейборну очень хотелось, прежде чем арестовывать французского корсара, получить официальное «добро» Вашингтона. Увы, в те времена еще не существовало ни телеграфа, ни телефона. Поразмыслив как следует, взвесив все за и против, он наконец принял решение.

Капитан порта в сопровождении вооруженного караула прибыл на причал Мясного рынка, взбежал на борт «Милой сестрицы» и потребовал капитана. Капитана не оказалось, равно как и никого из офицеров. На палубе осталось лишь несколько матросов и горстка перепуганных негров, из которых ничего не удалось вытянуть. Другие наряды полиции бросились к месту стоянки фальшивой «Санта-Марии» (бывшей «Мэри»). Ее капитана тоже простыл след. Вместе с судном. Грузчики на причале сообщили, что парусник отплыл на заре, двинувшись вниз по течению. Американский корабль, захваченный пиратами и приведенный ими средь бела дня в американский порт, исчез в неизвестном направлении!

Капитан известил о неприятной развязке губернатора. Вдвоем они принялись обсуждать положение. Корсары, пираты, контрабандисты были явно предупреждены, но кем? Откуда могла произойти утечка информации – из канцелярии порта, полиции или губернаторской резиденции? Кого следовало опасаться?

Пока новоорлеанские чиновники ломали голову в поисках ответа, капитан бывшей «Мэри», стоя на корме своего приза, смотрел, как впереди на горизонте обозначилась четкая голубая линия – место впадения Миссисипи в залив. Река здесь заканчивалась. Судно двинулось вдоль низкого берега, покрытого густой растительностью, и неожиданно исчезло в укромном убежище.

Клейборну было бы стократ досаднее, знай он подлинное имя ускользнувшего от него человека – имя, которое в дальнейшем ему придется не раз слышать и произносить самому, иногда с яростью и гневом, а иногда с большим почтением. Мы не станем томить читателя и сообщим, что это был младший брат Пьера Лафита – Жан. Жан Лафит – герой нашего повествования.

В начале XIX века самыми популярными кафе в Новом Орлеане были «Масперо», «Сосущий теленок», «Кафе беженцев», «Колокольчик» и «Джокунделла». Там пекли булки и подавали напиток, которому эти заведения обязаны своим позднейшим наименованием – «Абсентные дома». Но тогда, в начале столетия, там пили не абсент, а кофе, вино и, конечно, ром, тафью и прочие крепкие напитки. Хозяева гнали собственный спирт, настаивали его на тропических травах и фруктах и подавали фирменные изделия под экзотическими наименованиями типа «Наповал» или «Поросенок со свистом» (последним славилось «Кафе беженцев»).

В этих заведениях с десяти утра до глубокой ночи, а кое-где и всю ночь напролет заседала компания, отличавшаяся необыкновенной общительностью нрава и веселостью. Там были штурманы дальнего плавания, моряки с плоскодонных судов Кентукки, прорвавшиеся мимо английских сторожевых фрегатов, переселенцы с Санто-Доминго, известные корсары и флибустьеры, высланные из Европы революционеры и целая армия дезертиров с военных судов; здесь также порой можно было видеть – и мы увидим их – новоорлеанцев с громкими фамилиями и представителей самой настоящей знати. Кого там нельзя было встретить, так это женщин. Порядочные женщины не ходили в кафе, да и вообще редко покидали дом: многочисленная черная прислуга делала закупки и выполняла все поручения. Что же касается портовых дам, то они были сосредоточены в специализированных заведениях на Бассейной улице.

Завсегдатаи «Кафе беженцев» сидели за столиками или стояли, облокотившись о стойку, часто ощущая плечо соседа: в заведении всегда было тесно. Кстати, стойка с прибитой снизу деревянной балкой, на которую можно было опираться ногой, была новинкой, появившейся недавно в самых модных кафе. Сверху стойка была покрыта мрамором. Разговоры возле нее велись в основном по-французски, иногда по-испански и редко когда по-английски.

Человек, входивший с улицы в длинный зал с обшитыми деревом стенами, вдоль которых стояли кожаные диваны, неминуемо должен был сощуриться от плававших в воздухе густых клубов сигарного дыма. Вошедшего оглушали рокот могучих голосов, всплески дружного хохота и призывные оклики. Кто-нибудь из забулдыг заботливо вел новичка в глубину зала в расчете на даровое угощение. Свежий посетитель непременно обращал внимание на картины, которыми были сплошь завешаны стены. Тут были и пейзажи берегов Миссисипи, и сцены из старинной жизни Нового Орлеана, и рисунки кораблей, и портреты знаменитых пиратов.

– У меня собирается самое аристократическое общество Северной Америки, – с гордостью говорил владелец.

В подтверждение он вытаскивал Книгу почетных посетителей, куда заносил имена знаменитостей, оказавших честь его заведению. В списке значились граф Луи-Филип де Рофиньяк, барон Анри де Сен-Жем, Бернар де Мариньи де Мандевиль, за которыми следовали фамилии лучших семейств Луизианы, судьи, банкиры, высокопоставленные чиновники, судовладельцы и негоцианты. На самом почетном месте, возглавляя колонну знаменитостей, стояли имена Пьера и Жана Лафитов. Дело в том, что именно братья создали «Кафе беженцев» реноме модного места встреч и нередко появлялись там под руку с кем-нибудь из клиентов, занесенных в Книгу почетных посетителей.

Жан Лафит жил в лучшей гостинице города, где устраивал роскошные приемы. Теплыми октябрьскими вечерами в патио ставили роскошно убранный стол, напоминавший празднично расцвеченный галион; мерцали свечи, вышколенные слуги подавали изысканнейшие блюда креольской кухни. Если к ужину приглашались дамы, играл оркестр.

Кстати, дамы внимательно приглядывались к Жану Лафиту с тех пор, как их мужья стали вести с ним дела. Он блистательно прошел испытания на знание светских манер. Жан Лафит свободно и весьма элегантно изъяснялся по-французски, по-английски, по-испански и по-итальянски. В то время ему было около тридцати. Красивый статный мужчина с лицом, обрамленным аккуратно подстриженной бородкой, и пронзительным взором черных глаз, тревожащих женскую душу, был вдовцом и не имел никакой громкой связи. В частном порядке он охотно рассказывал о своей жизни до прибытия в Новый Орлеан.

Родился он в Бордо, но вскоре его родители переехали на Санто-Доминго, где занялись торговлей. После смерти отца он унаследовал его дело, женился и в 1803 году, продав все имущество, решил вернуться в Европу. В Мексиканском заливе на их судно напали испанские корсары, ограбили пассажиров до нитки, а его с женой высадили на пустынном островке. Жена вот-вот должна была родить. Им повезло: проходившая мимо американская шхуна подобрала несчастную пару и привезла ее в Новый Орлеан. Здесь мадам Лафит умерла при родах, оставив мужу новорожденную девочку. Рассказ вдовца неизменно трогал сердца слушательниц.

– У меня не осталось никакого состояния, и я буквально вынужден был просить подаяния. Но мне посчастливилось встретить нескольких отважных парней, столь же бедных, как я. Сообща мы купили на последние гроши шхуну и объявили крестовый поход против испанцев. Впоследствии я убедился, что коммерция предпочтительнее войны, и вновь занялся торговлей.

Да, официально Жан Лафит числился купцом. Мужчины, слушавшие без комментариев его автобиографию, не отказывали себе в удовольствии обменяться за его спиной едкими замечаниями о специфическом характере торговых операций Лафита; но в большинстве своем они были так или иначе обязаны ему, к тому же молодой француз умел вести дела незаметно, а в поведении был образцовым джентльменом.

Его брат Пьер, которого он всюду представлял как своего компаньона, тоже был принят в лучших домах Нового Орлеана. Жена Пьера Лафита, Франсуаза, была дочерью художника-миниатюриста Жана Батиста Селя с Санто-Доминго, хорошо известного по всему Карибскому бассейну; в частности, в Новом Орлеане жили многие его заказчики.

О Жане Лафите долго ходили самые таинственные слухи. Лишь недавно его подлинная биография стала достоянием гласности благодаря изысканиям английского историка Стенли Клисби Артура, опубликовавшего о нем солидный труд.

Итак, настоящим местом рождения Жана Лафита был не Бордо, а Порт-о-Пренс на острове Санто-Доминго (ныне столица Республики Гаити). Случилось это в 1782 году. Жан был младший из восьми детей в семье. Само же семейство достойно отдельного рассказа. Его отец, Мариус Лафит, жил в провинциальном французском городке Понтарлье, где занимался выделкой кож. В возрасте двадцати двух лет он женился на Зоре Надримал, семнадцатилетней испанской еврейке.

Мариус и Зора Лафит покинули Францию и перебрались на Санто-Доминго, где у них родились восемь детей, в том числе наш герой. Родители взяли с собой в Новый Свет бабушку – мать Зоры. Именно она воспитывала младших детей, поскольку Зора умерла молодой, и Жан Лафит сохранил о ней самые теплые воспоминания:

– Я научился относиться к окружающим с терпимостью благодаря своей бабке, помнившей времена инквизиции. Она обладала поразительным чутьем на людей.

В семнадцатилетнем возрасте Жан женился на Кристине Левин, жившей в датских владениях на Антильских островах, и та родила ему дочь. Кристина действительно умерла от послеродовой лихорадки на борту судна, шедшего с Санто-Доминго в Новый Орлеан, но корабль благополучно добрался до места назначения, и никакие испанские корсары не нападали на него в пути.

Сегодня во Французском квартале в центре Нового Орлеана, на улице Бурбон, можно видеть длинное низкое строение из кирпича с деревянными балками. На нем висит табличка: «Кузня Лафитов». Да, именно здесь обосновались братья Лафит в начале 1805 года, менее чем через год после злополучного инцидента с захваченными парусниками. Новоорлеанская полиция не беспокоила ненужными расспросами пиратов-контрабандистов, переквалифицировавшихся в… кузнецов. Почему американские власти не стали расследовать случай захвата американского судна в американских территориальных водах? Об этом надо было спросить Клейборна. Но у губернатора хватало иных забот, да и сам инцидент в ту эпоху не был из ряда вон выходящим. Происходили вещи куда более достойные внимания администрации.

Братья обосновались в кузне. Разумеется, они не махали молотом – на американском Юге белому джентльмену никак не пристало заниматься физическим трудом. Лафиты лишь наблюдали за работой нескольких кузнецов-негров, принимали заказы и вели бухгалтерские книги. Всегда любезные и услужливые, они не имели недостатка в заказчиках, особенно когда те выражали желание приобрести контрабандой десяток невольников в хорошем состоянии и по разумной цене.

В следующем, 1806 году братья Лафит даже приобрели патент на право работорговли, не перестав, однако, заниматься контрабандной поставкой «черного товара». В Новом Орлеане купить невольников можно было официально или неофициально – все зависело от готовности уплатить подходящую цену за качественный товар. Лучшие дома города пользовались услугами кузни Лафитов; среди их клиентов числились даже настоятель собора Святого Людовика и сестра-экономка монастыря урсулинок.

Сейчас уже невозможно установить, сколько времени братья Лафит занимались этим бизнесом. Весьма вероятно, постепенно они передали работорговлю управителю, поскольку присмотрели себе иное занятие. Для того чтобы понять события, нам вновь придется обратить взор на море.

Война между наполеоновской империей и Испанией опять придала легальный характер пиратским операциям в Карибском море: французские губернаторы Мартиники и Гваделупы стали выдавать грамоты любому корсару, желавшему добывать «испанца» под флагом Французской империи.

Однако после оккупации обоих островов англичанами (1809, 1810) поручительства оказалось выдавать некому. Но тут эстафету переняла Колумбия, стряхнувшая с себя испанское иго:

– Патриоты и авантюристы, мой порт Картахена открыт для вас! Здесь вы сможете без всяких хлопот обзавестись жалованной грамотой и плавать под колумбийским флагом.

Дело пошло на лад. Нельзя не посочувствовать Испании, землю которой оккупировала наполеоновская армия, а флот трепали на морях бандиты всех мастей; сплошь и рядом они не брали никакого поручительства, поскольку за испанский флаг некому было вступиться, а просто грабили встреченное испанское судно, после чего спокойно продолжали плыть своей дорогой.

Новая вспышка флибустьерской активности не могла пройти мимо внимания капиталистов, готовых вложить деньги в любое прибыльное предприятие. Именно в те времена на американском Юге возникли состояния, которые затем были приумножены наследниками, мало обеспокоенными вопросом, откуда вдруг взялись у их родителей бешеные деньги. Отдельные газеты и благочестивые ассоциации пытались было поднять голос против «узаконенного грабежа», возбудить общественное мнение. Куда там! Проценты на вложенный капитал были столь ошеломительными, что о прекращении разбоя не могло быть и речи. Капиталисты разве что стали действовать чуть менее открыто: зачем дразнить окружающих?

Что касается исполнителей, то для них главная проблема вырисовывалась четко: найти укромные базы, закрытые от яростных ветров, куда не могли бы войти крупные военные корабли и откуда было бы удобно сплавлять награбленный товар.

Однажды неприметным днем 1811 года Жан Лафит вышел с рассветом из своего дома в сопровождении двух молодцов, весьма смахивавших на телохранителей; возле Мясного рынка он спустился на дебаркадер и перескочил на палубу парусного баркаса, который сразу же отвалил, держа курс вниз по течению.

Путь был недолгий, о прибытии Лафита знали, потому что в месте, куда он причалил, уже ждали три лошади под седлом. Хозяин с телохранителями проскакали около двух лье до одного из рукавов Миссисипи. Рукава отходят от главного русла задолго до слияния и самостоятельно впадают в Мексиканский залив, если только не упираются в озеро или болото, коим несть числа в покрытой густыми зарослями гигантской дельте.

Рукав, куда прибыл Жан Лафит, называется Баратария. Я спускался по нему на моторной лодке сто пятьдесят лет спустя. За исключением трех первых миль, где ныне высятся судостроительные верфи, пейзаж изменился мало. Жан Лафит сел в длинную лодку, и тотчас восемь гребцов мощными взмахами весел вывели ее на середину протоки.

Этот рукав – самый значительный из ответвлений Миссисипи: местами он достигает ширины Сены близ Парижа. Справа и слева тянется непроглядная густо-зеленая полоса растительности, откуда несутся печальные крики птиц; огромные старые дубы едва не гнутся под тяжестью длинных шлейфов испанского мха.

Заросли иногда вдруг расступаются и даже вовсе исчезают, уступая место плоским участкам ярчайше-зеленого цвета: это болота, откуда поднимаются в воздух стаи диких уток и белых цапель. И вновь заросли смыкаются непроницаемой стеной. Вот у подножия дерева, высунувшись из тины, застыл аллигатор; плеск весел заставляет его нырнуть. Гребцы Жана Лафита не обращают на него никакого внимания. Чуть дальше под сенью деревьев в небольшой излучине показывается несколько хижин под коническими крышами – индейская деревушка. Перед ней в пироге сидят рыбаки. На их выбритых головах видна оставленная посередке черная прядь; бронзовые лица даже не поворачиваются в сторону проходящей шлюпки.

Справа начинается приток, за ним – другой, потом еще один слева и опять справа. До бесконечности. Рукава смыкаются, расходятся, ныряют в узкие туннели в девственной растительности. Умопомрачительное сплетение, в котором способен разобраться лишь опытный глаз, утомляет внимание. Солнце уже близится к зениту, и гребцы берут ближе к берегу, чтобы оказаться в тени нависающих ветвей. В полдень Лафит приказывает остановиться на отдых. Потом экипаж продолжит путь до темноты; заночуют они в бухточке в сложенном из ветвей бунгало.

Наутро по мере спуска рукав будет расширяться все больше и больше. Впереди меж разошедшихся берегов засверкает на солнце светлая полоса. Уже море? Нет, озеро. Широкое, дикое, окруженное лесом, подходящим почти вплотную к воде. Лишь кое-где на узких песчаных пляжах виднеются островерхие индейские хижины и вытащенные на берег пироги. Мы оказались в озере Большая Баратария. Это крупный водоем: двадцать километров в длину и десять в ширину. Издали озеро кажется непроточным, но это не так. Из его южной оконечности вытекает очередной рукав. Лодка Жана Лафита направляется туда, спускается еще с десяток километров вдоль острова, на котором возвышается странный пирамидальный холм, после чего рукав впадает еще в одно озеро – Малая Баратария, меньших размеров, чем его старший брат, и также заканчивающееся протокой.

Все эти топографические подробности рискуют утомить нас, хотя, в отличие от гребцов Жана Лафита, мы не гнулись двое суток на веслах. Но без этого трудно будет понять ход разыгравшихся здесь событий.

Итак, мы проехали два озера, прошли еще одну протоку, и перед нами открылась третья водная гладь шириной с Большую Баратарию; ее можно было бы принять за озеро, но морской запах не позволяет ошибиться – это уже не озеро. Мы в бухте Баратария, выходящей в Мексиканский залив. Впрочем, «выходящей» слишком громко сказано. Два плоских песчаных острова почти полностью закрывают доступ в нее со стороны моря. Острова носят названия Большая Земля (в память о Санто-Доминго) и Большой Остров. Узкий проход между ними скорее угадывается, но именно в труднодоступности и заключалась ценность бухты Баратария.

Как и озера того же названия, она окаймлена лесом. Если смотреть издали, то из-за островов, на внутренней стороне бухты, тоже виднелись строго вертикальные голые стволы: то были мачты кораблей. Целая флотилия скрывалась в Баратарии, причем это не были речные или озерные суда. Хотя паруса их были спущены, по длине мачт и высоте корпусов можно было легко догадаться, что корабли предназначены не только для каботажного плавания в Карибском море, но и для далеких океанских походов. В открытом море они наводили страх, а здесь, спрятанные за песчаными островами, выглядели буднично и мирно.

Если бы вам довелось побывать на островах бухты Баратария в ту эпоху, вы бы удивились странным деревянным строениям, похожим на жилища покорителей американского Дальнего Запада. Еще пуще удивила бы вас публика, сидевшая в тени навесов или слонявшаяся по солнцепеку. Внешне она была похожа на уже знакомое нам разбойное население Тортуги, разве что вычурной пестротой костюмов напоминала нынешних отпускников, устремляющихся вкусить «первозданной» жизни у моря. Но одежды баратарийцев были оборваны по-настоящему, а лица покрывал стойкий морской загар с белым налетом соли. Если бы вы из любопытства стали исследовать остров, то на оконечности, обращенной к узкому проливу, обнаружили бы предметы, призванные отбить охоту у непрошеных визитеров, – пушки.

Это было классическое пиратское логово, тайное убежище Жана Лафита и одновременно источник его богатства и влияния.

Горстка пиратов-кустарей обосновалась в протоках и потайных рукавах миссисипской дельты еще в 80-х годах XVIII века; промышляли они мелкими нападениями, чувствительными не более, чем комариные укусы. В начале нового столетия опытные профессионалы разбоя уяснили, что запутанная водная сеть Баратарии представляла собой идеальное убежище: с моря в нее можно было с трудом протиснуться между двумя песчаными островами, зато из бухты водный путь вел далеко вглубь континента, доходя чуть ли не до предместий Нового Орлеана. Разбойничье логово идеально отвечало трем главным условиям: укрыто от ураганов, недоступно для крупных боевых кораблей и удобно для отправки добычи к местам сбыта.

Верткие суда входили в бухту, пираты тут же перегружали товар на баркасы или лодки, поднимавшиеся по протокам и рукавам через два озера Баратария к Новому Орлеану. Сбыв награбленное, разбойники растекались по притонам Бассейной улицы, где к ним тут же прилипали, словно кровососы, представительницы древнейшей профессии всех оттенков кожи и собутыльники, готовые ночи напролет слушать их хвастливые рассказы о лихих подвигах на море.

Режим свободной конкуренции продлился несколько лет, неизбежно породив смуту. Пираты всех национальностей стали стягиваться в Баратарию. Старожилы начали ворчать: «В бухте и так тесно!» Капитаны стали обвинять друг друга в переманивании матросов, бесчестной конкуренции и даже кражах награбленного. Ссоры переросли в стычки, пролилась кровь. Постепенно примитивное сообщество разбойников пришло к заключению: «Нам нужен вождь!» Взоры всех обратились к Жану Лафиту.

Братья Лафит, снарядив свою первую пиратскую шхуну, быстро поставили дело на широкую ногу. Жан командовал шхуной, предоставляя другим пиратам отвозить добычу из Баратарии в Новый Орлеан, где не было недостатка в покупателях. Братья Лафит обзавелись в городе посредниками, работавшими с полной нагрузкой. Бизнес процветал. Вскоре братья купили вторую шхуну, потом еще несколько судов. Неудивительно, что, когда баратарийцы почувствовали необходимость в главаре, они обратились к человеку, наиболее преуспевшему в делах. Жан был предпочтительнее Пьера, поскольку имел больший опыт как на морском, так и на коммерческом поприще. Кстати, Пьер, став отцом семейства, все реже появлялся в Баратарии.

– Кузнец, стань нашим босом!

Лафитов все еще называли в Баратарии кузнецами, памятуя об их первом предприятии. А бос (с одним «с»), слово неизвестного происхождения, на жаргоне пиратов означало «хозяин», «шеф». Любопытная этимология, не правда ли?

Жан Лафит без колебаний согласился. С этого момента начинается новый этап в его карьере, которую по размаху можно сравнить с эпопеей Генри Моргана в новых обстоятельствах. Именно талантом Жана Лафита отмечена заключительная страница в истории Флибустьерского моря.

Это был умелый командир и храбрый боец, без колебаний бросавшийся в гущу абордажной схватки, опытный капитан, не страшившийся штормового моря, и прозорливый тактик, умеющий предугадывать ходы противника. И эти таланты, как мы увидим, он проявит не только в занятии пиратством.

Выбранный босом, он тотчас же снабдил всех капитанов Баратарии жалованными грамотами от антииспанских властей Картахены, тем самым легализовав сообщество. Лафит намеревался превратить пиратский промысел в крупномасштабное предприятие. Несколько недель спустя после того, как он взял в свои руки бразды правления, посредникам в Новом Орлеане было объявлено, что пираты больше не намерены тайком доставлять им товары. Если маклеры хотят продолжать вести дело, пусть изволят отныне являться сами на пиратский оптовый рынок.

Спустившись по рукаву Баратарии, пройдя большое и малое озера, новоорлеанские дельцы добирались до острова со странным пирамидальным холмом, который мы мельком заметили по дороге. Холм носил наименование Храмового: на вершине его выступали из растительности несколько сложенных камней, указывающих на то, что здесь некогда находилось святилище индейцев. Теперь на холме было святилище богу наживы – обширные склады, куда поступала добыча с судов, возвращавшихся из удачных пиратских рейдов. Здесь устраивались торги, на которых с аукциона шли партии награбленного товара; отдельные сделки маклеры заключали лично с Жаном Лафитом, главой баратарийского треста. Результаты новшества были весьма впечатляющими: за год прибыли пиратов удвоились.

Братья Лафит по-прежнему владели личной флотилией, составленной из лучших кораблей и экипажей. В нее входили: «Мизер» и «Дорада» под командованием Жана Лафита (он продолжал выходить в море); «Пти Милан» капитана Гамби по прозвищу Гамбино; «Шпион» капитана Рене Белюша, дяди Лафитов; «Сенси Джек» капитана Пьера Сикара и «Виктори» капитана Франсуа Сапиа.

Свой авторитет боса Жан Лафит утвердил с самого начала. Первым и единственным инакомыслящим оказался капитан Гамбино, свирепый итальянец, почему-то возмутившийся по поводу терминологии:

– Зачем это нам зваться корсарами? Я был пират и им останусь. Пусть все знают!

Один из подпевал Гамбино тут же подхватил реплику и стал громогласно бахвалиться, что он не признаёт никакого боса. Как гласит легенда, Жан Лафит на глазах у всех заколол его кинжалом в назидание будущим выскочкам. Убийство это осталось недоказанным, но о нем упоминают в своих заключениях несколько судейских лиц, позже проводивших расследование деятельности Лафита, в том числе судья Уокер. Мне лично этот поступок кажется вполне вероятным при тех обстоятельствах. Любой главарь банды, допускающий, чтобы его публично поносили, недолго удержит власть.

Жан Лафит проводил несколько дней в Баратарии, после чего возвращался в Новый Орлеан, появлялся в «Кафе беженцев», приглашал на ужин полезных людей, которым был полезен и сам. Благодаря кузнецу они делали хорошие деньги и, пользуясь своим влиянием, улаживали отношения с таможней и полицией в случае каких-то осложнений. Жан Лафит прекрасно знал пути к сердцу чиновников, делающие их более понятливыми и готовыми к «сотрудничеству». Новая американская администрация не составляла в этом смысле исключения. И не только в ту эпоху.

Сказать, что Жан Лафит вел двойную жизнь, было бы неверно. У него была тройная, если не четверная жизнь. Он появлялся не только в городе и в Баратарии. В сезон, когда спадала жара, в деревнях выше по течению Миссисипи устраивали танцы; частенько к вечеру там раздавался радостный возглас: «Жан Лафит приехал!» Он прибывал на маленьком паруснике в сопровождении нескольких молодцов, улыбающийся, веселый, щедрый, угощая направо и налево, и проходил круг-другой в танце с местной красавицей, чье сердце чуть не выпрыгивало из груди от счастья. Такой праздник запоминался надолго. Босу льстила популярность. Пользуясь случаем, он успевал шепнуть сельским парням, что морской промысел куда веселее и прибыльнее полевой работы.

Я говорил уже, что тридцатилетний герой, умевший скрыть от посторонних глаз свою вторую, третью и четвертую жизнь, был вдов. Городские дамы усиленно присматривали для него подходящую партию, но джентльмен-корсар с милой улыбкой пока отвергал попытки сватовства.

В описании событий нам еще часто будет встречаться название Баратария. Ряд американских историков утверждают, что это слово означало раньше «обман». Я склонен полагать, что оно восходит к старинному французскому термину из морского права, бывшему синониму пиратства. Баратария фигурирует на французских картах начиная с 1732 года, но есть основания предположить, что морские разбойники гнездились в дельте Миссисипи и раньше. Тем не менее, возможно, американцы и правы, поскольку слово этого корня, помеченное XIII веком, зарегистрировано французскими словарями в значении «обман». Сойдемся на том, что никакого положительного оттенка этот термин не несет.

В описываемую эпоху в Новом Орлеане выходили три французские газеты: «Луизианский курьер», «Новоорлеанская пчела» и «Луизианская газета». Редактор последней, некто Леклерк, был одним из преданнейших друзей Лафита. В конце апреля 1812 года на первой странице его газеты появились две статьи. Одна была напечатана под заголовком «Драгуны заснули» и представляла собой ироническое описание экспедиции, затеянной таможенниками против Баратарии. Сорок драгун под командованием капитана Холмса отправились на баркасах вниз по рукаву с целью перехватить контрабандистов, перевозивших по ночам нелегальный груз в Новый Орлеан.

Вовремя предупрежденный своими подручными, Лафит той же ночью доставил в город – только другой протокой – огромное количество товара, прибывшего именно тогда, когда незадачливый Холмс возвратился назад несолоно хлебавши. Редактор «Луизианской газеты» не без сарказма писал, что драгуны ничего не заметили потому, что, «будучи более привычны к лошадиному галопу, чем к баюканью баркаса», просто-напросто заснули во время выполнения ответственного задания. Статья вызвала немало смешков, номер шел нарасхват, речистому Леклерку даже пришлось срочно допечатать дополнительный тираж в тысячу экземпляров.

Вторая короткая заметка тоже фигурировала на первой странице под заголовком «Вскоре война». В ней не содержалось никакой иронии.

Сейчас из нашего далека забавно читать, что в то время практически никто в Европе не верил, что Версальский мир (1783), подытоживший Войну за независимость Соединенных Штатов Америки, продлится долго. Меньше всех верила в это Англия и делала все, чтобы подорвать статьи мирного договора. Англичане открыто поддержали восстание индейцев под руководством вождя Текумсена (1810–1811) в Индиане; под предлогом объявленной против наполеоновской Франции блокады британские корабли грубо задерживали американские суда в территориальных водах Соединенных Штатов; английские капитаны рекрутировали американских матросов в их собственных портах. Уже произошло несколько стычек между английскими отрядами и войсками Штатов.

Новоорлеанцы без особого волнения читали публикуемые газетами сообщения на эту тему: предвестники войны имели место «на Севере», иными словами, далеко от дома. Куда больше их интересовали местные новости. Даже летом 1812 года, когда война действительно разразилась и англичане подожгли в Вашингтоне Капитолий, новоорлеанцы нисколько не взволновались. Они продолжали заниматься своими делами, ведь война была где-то за многие сотни километров. Как раз в то лето деятельность пиратов-контрабандистов расцвела особенно пышным цветом.

После смехотворной попытки Холмса досадить нелегальным бизнесменам все вновь вошло, если так можно выразиться, в чинное русло. Храмовый холм превратился в шумное торжище, захваченные товары текли в изобилии и с похвальным постоянством. Баратарийскому тресту «Жан Лафит и К°» впору было начать котироваться на бирже.

«Адвокат Пьер Морель, долголетний поверенный в делах господ братьев Лафит, сообщил, что его клиенты, арестованные в результате недоразумения с таможенными властями, будут немедленно освобождены». Эта коротенькая заметка появилась на второй странице «Луизианской газеты» в последний день ноября 1812 года. Прочтя ее, владелец «Кафе беженцев» во всеуслышание заявил:

– Завтра они появятся здесь!

Это мнение разделяли все.

Однако на следующее утро «Новоорлеанский курьер» напечатал подробности, наводившие на размышления. Никакого недоразумения не было. Просто капитан Холмс повторил операцию, потерпевшую фиаско в апреле, а на сей раз закончившуюся успехом. Двадцать четыре флибустьера плюс их бос с братом оказались за решеткой в Калабусе – построенном испанцами величественном массивном замке, где, кроме тюремных камер, помещались также суд и городская ратуша.

Прошла неделя, за ней другая. Горожане старались не особенно обсуждать сенсационное происшествие; многие опасливо задавались вопросом: «Как обернется дело? Кто еще окажется замешан?» Всеобщий вздох облегчения раздался к концу второй недели, когда адвокат Пьер Морель совершенно официально заявил: «Мои подзащитные будут освобождены завтра». У ворот Калабуса собралась небольшая толпа, чтобы поздравить обоих «кузнецов» с благополучным разрешением инцидента.

Жан Лафит устроил грандиозный банкет в гостинице, а оттуда проследовал в «Кафе беженцев», где его ждала триумфальная встреча. Никто из вежливости не упоминал и намеком, что братьев отпустили под залог. Морель твердил как заведенный: «Никакого обвинения не предъявлено». Действительно, обвинения не было. Пока еще не было.

Дикие утки и гуси плескались на болотах Луизианы, ночи становились прохладными; новоорлеанцы наслаждались своей мягкой зимой. Вести о войне были отрывочными и не внушали беспокойства. Потом гладь реки зарябил ветер с моря, верный предвестник скорой весны.

Где-то в середине марта прохожие застыли, на банкетках читая расклеенные на заре по городу объявления:

«Губернатор штата призывает честных граждан очистить доброе имя Луизианы от попреков в том, что она приютила компанию, которая нападает на корабли держав, находящихся в мире с Соединенными Штатами, не чтит собственности, без зазрения совести подрывает законную коммерцию и не платит налогов штату. Всякое лицо, уличенное в том, что оно делит неправедно добытый доход с членами означенной компании, будет подвергнуто суровому наказанию».

Комментарии прохожих по поводу напыщенного стиля губернаторского объявления были весьма едкими. Текст опубликовали все городские газеты. Общую реакцию можно было резюмировать так:

– Все это сущая ерунда. Лафиты не названы по имени. Власти бессильны что-либо сделать с ними.

Однако в Новом Орлеане был человек, считавший, что Лафитов необходимо остановить. Это был окружной прокурор по имени Джон Рэндолф Граймз, человек молодой и пылкий, горевший желанием зарекомендовать себя с лучшей стороны на только что полученном посту. По его настоянию губернатор Клейборн согласился предъявить обвинения братьям Лафит в суде штата. В зале и коридорах теснилась любопытствующая публика.

– Пристав, введите обвиняемых.

Судебный пристав могучим голосом выкликнул имена и фамилию знаменитых братьев. Ответом было полное молчание. Потом раздалось несколько смешков, тут же пресеченных председательствующим. Лафиты, выпущенные на свободу под залог, отсутствовали; они даже не удосужились прислать вместо себя адвоката, что было уже открытым вызовом. Дж. Р. Граймз невозмутимо заявил, что братья Лафит обязаны внести в казну двенадцать тысяч четырнадцать долларов и пятьдесят центов в счет налога за продажу необъявленного товара, в противном случае им грозит судебное преследование. На этом заседание было закрыто.

Неделю спустя суд собрался вновь. Отсутствие Лафитов вызвало еще больше смешков: видно, братья-разбойники чувствовали свою силу, раз осмелились обращаться с судьями столь пренебрежительно.

Еще через неделю было устроено третье заседание. Зал был забит до отказа, зрители не скрывали иронического настроя. Но что это? В коридорах появилась вооруженная охрана, и председательствующий объявил, что при первом же проявлении неуважения к суду он силой очистит зал. Пристав дважды выкликнул имена Лафитов, после чего поднялся прокурор Граймз:

– Суд вынес постановление доставить сьеров Жана и Пьера Лафитов в зал заседания силой. Судебный исполнитель сообщил, однако, что означенные лица не находятся в городе. Каково будет решение, ваша честь?

Судья прочистил горло и произнес будничным тоном:

– Освобождение под залог сьеров Жана и Пьера Лафитов объявляется недействительным. Заседание закрыто.

На сей раз в зале воцарилась мертвая тишина. Слова судьи означали, что на арест обоих братьев выписан ордер.

В последующие дни никто в городе не видел их.

– Они там, где положено, – отвечал хозяин «Кафе беженцев» клиентам, осаждавшим его вопросами.

Три дня спустя весь город знал: Лафиты в Баратарии, их можно видеть на Храмовом холме, где полным ходом идут торги.

Это была правда. Братья Лафит, удалившись в свои владения, попросту игнорировали судебное постановление, словно на них не распространялись законы штата Луизиана. Их бизнес процветал, от покупателей не было отбоя. Словом, все шло как прежде.

В конце июня Жан Лафит подтвердил феодальный характер своего владения. Британское сторожевое судно погналось за двумя парусниками флибустьерской флотилии, скрывшимися в Баратарийской бухте. Встреченный прицельным огнем орудий Большой Земли, сторожевик ретировался, унося разодранный в клочья флаг с Георгиевским крестом. Жан Лафит с полным правом мог именовать себя «баратарийским императором» – этот титул он присвоил себе в полушутливой прокламации, которую опубликовал в «Луизианской газете».

«Поощряемые безнаказанностью своих деяний, злоумышленники наносят законным властям афронт средь бела дня. Так, действуя под началом некоего Жана Лафита, они тяжело ранили помощника таможенного инспектора Уокера Гилберта.

Настоящим распоряжением губернатор Луизианы приказывает всем гражданским и военным мастям штата бдительно следить за соблюдением закона и задерживать всякого, уличенного в нарушении его. Губернатор предупреждает о серьезных последствиях, которые будет иметь оказание какой-либо помощи или содействия Жану Лафиту и прочим злоумышленникам.

Объявляется награда в 500 (пятьсот) долларов тому, кто передаст Жана Лафита в руки шерифа Нового Орлеана или любого другого округа.

Совершено в Новом Орлеане 24 ноября 1813 года. Вильям Ч. К. Клейборн, губернатор».

Объявление было напечатано в местных газетах. А два дня спустя по всему городу разошлась во множестве экземпляров листовка такого содержания: «Жан Лафит предлагает награду в 5000 (пять тысяч) долларов тому, кто доставит к нему губернатора Вильяма Ч. К. Клейборна. Баратария, 26 ноября 1813 года». Ответ немало потешил горожан; как передают, даже Клейборн оценил юмор этого документа. Престиж Лафитов поднялся необыкновенно высоко.

Через месяц маклеры братьев-негоциантов открыто сообщили, что на 15 января 1814 года на Храмовом холме назначена широкая распродажа рабов и мануфактурных товаров, «доставленных» из Европы. Приглашались все желающие из Нового Орлеана и его окрестностей.

Торги состоялись. Правда, они были слегка нарушены инцидентом, о котором сообщил «Курьер» (леклерковский листок обошел его молчанием):

«Таможенное ведомство отрядило двенадцать человек под командованием лейтенанта Стаута для конфискации нелегального товара и разгона покупателей. По прибытии на место отряд был атакован. Лейтенант Стаут был убит, двое солдат тяжело ранены, остальные взяты в плен, но несколько дней спустя отпущены на свободу».

В газете замалчивалась деталь, о которой в городе знали все: пленники при выходе на свободу получили по роскошному подарку лично от Жана Лафита.

Через два месяца окружной прокурор Граймз явился к губернатору с докладом, в котором содержались следующие сведения.

За последние полгода пиратами было завезено в Баратарию товаров на миллион долларов. Они хранились не только на складах Храмового холма, но и в самом городе. По меньшей мере десятая часть взрослого населения Нового Орлеана связана с нелегальной торговлей и извлекает из нее немалую прибыль. В иные дни на Храмовом холме собиралось до пятисот новоорлеанцев, среди них немало знатных горожан и чиновников. Инспектор таможни Гилберт конфиденциально сообщал, что у братьев Лафит есть сообщники в таможенном ведомстве.

– Не кажется ли вам, – спросил окружной прокурор, – что чаша терпения переполнилась?

– Я считаю, что она переполнилась уже давным-давно. Но как быть? Я перепробовал все возможности. Законодатели штата отказываются предоставить мне полномочия для посылки войск против Баратарии.

– В таком случае следует обезглавить банду. Мне известно, что Пьер Лафит нагло появляется в городе. Можно арестовать его.

– И что это даст? Он внесет двенадцать тысяч в казначейство, заплатит какой угодно штраф, после чего мы будем вынуждены отпустить его.

– Я найду более серьезное обвинение, от которого он не открутится!

– В таком случае я с вами.

Граймзу пришлось дожидаться своего часа еще два месяца. Но он не упустил его. В июне судно федеральной полиции задержало в территориальных водах баратарийца по прозвищу Джани Огненная Борода, который, не имея поручительства, ограбил два испанских купеческих парусника.

– Я берусь доказать, – сказал Граймз губернатору, – что этот тип действовал по наущению главарей банды. При первой же возможности арестуйте Пьера Лафита.

Две недели спустя он был арестован средь бела дня на улице, и шериф препроводил его в Калабус. Адвокат Лафита тотчас подал прошение о выпуске своего клиента под залог, но Граймз отказал: никакого залога. 18 июля судья Холл уведомил Пьера Лафита, «в настоящее время содержащегося в заключении в городской тюрьме, что пират и контрабандист Джани Огненная Борода признал, что действовал по его, Лафита, совету и наущению», посему ему предстоит ответить за свои преступления перед Большим жюри.

Адвокат попросил аудиенции у судьи Холла:

– Мой подзащитный болен, недавно он перенес апоплексический удар, парализовавший часть лица. Тем не менее его содержат в камере в цепях. Я настаиваю на снятии цепей.

Джон Рэндолф Граймз был начеку, он делал все, чтобы не дать судье Холлу смягчить участь Лафита. Двое врачей были командированы в тюрьму для освидетельствования узника; они пришли к выводу, что содержание в цепях не отразится на его здоровье.

– Вот увидите, – потирая руки, говорил Граймз Клейборну, – недалек тот день, когда мы закуем и второго братца, после чего их останется лишь повесить!

Губернатор ничего не отвечал. Создавалось впечатление, что эта блистательная перспектива не особенно радовала его.