Вскоре после того Акамант однажды утром появился бледным, под глазами его залегли синяки. Я спросил, как он себя чувствует, и Акамант ответил, что лучше не бывает. Но мать его сказала, что ночью впервые за последние годы с ним случился припадок удушья.

– Пошлю за доктором, – сказал я, думая о том, что наследнику моего царства не подобает обнаруживать не только душевную, но и телесную хрупкость. – Но тем временем будет неплохо, если сперва его посмотрит брат. У Ипполита сегодня много дел; завтра утром он отплывает домой, но ему уже случалось помогать мальчику.

Я послал за ним. Ипполит прощался с друзьями и явился воистину пропитанный их любовью, словно ароматом лета. Она могла погубить его, эта власть над другими людьми, которую легко было превратить в господство. Приходила любовь, и он расцветал – этого было довольно на день. Но когда урожай созревал, он раздавал его без всякой выгоды для себя.

Побыв какое-то время с Акамантом, он вернулся назад задумчивым и уселся возле моего кресла. Он бы сел на корточки, как слуга, не пододвинь я ему вовремя табурет. Не из смирения, но по беззаботности, которую может позволить себе муж ростом в шесть футов и три пальца. Говорил он просто – как добрый пахарь, разговаривающий с быком.

– В последний раз Акаманта так крутило, потому что у него пятно на душе. Небольшое, как открыл ему Аполлон, но оно мешало проходить воздуху внутрь. На сей раз, как ни жалко, он не стал говорить, но я думаю, что дело в том же самом. Мать его выглядит хуже, чем перед Элевсиниями, ты не замечал этого, отец? Возможно, она тоскует по Криту.

– Наверно, – отвечал я. – Придется спросить ее. Только я пока не понимаю, как этот мальчик поведет за собой воинов на поле брани. Ему надо бы занять у тебя сил. Но Акаманта расстраивает завтрашнее расставание.

– О, я сказал ему, что задержусь на день-другой, если получу от тебя разрешение. Можно ли послать гонца на корабль, отец?

Тем вечером я направился в комнату Федры, после мистерий она старалась пореже выходить из нее. В первую ночь Федра сослалась на усталость, но у меня была моя сицилийка, и я не настаивал, она тоже молчала. Когда я вошел, Федра быстро подняла взгляд и велела принести ей шаль. Мне она показалась похудевшей и разрумянившейся – словно от лихорадки – и напряженной, как будто бы из-под гребня ее могли вот-вот посыпаться искры.

Когда служанки ушли, я спросил у Федры о здоровье Акаманта, которого только что видел мирно спящим, а потом о ее собственном. Она отвечала, что чувствует себя неплохо, несмотря на то что ей докучают головные боли, приносящие с собой усталость. Я сказал, что Ипполит волнуется за нее. Тут Федра села, расхохоталась, осмеивая его врачебные устремления, и спросила:

– А что, собственно, он сказал?

– В Трезене над ним не смеются, – отвечал я. – Там народ говорит, что руки его исцеляют.

– Это им кажется. А что он говорил?

Я пересказал наш разговор. Слушая, Федра напряглась в кресле, а потом вскочила, обернув шаль вокруг себя.

– Почему это я разрешаю ему такую наглость? – кричала она. – Раз этот юнец ставит себя надо всеми, неужели я позволю ему распоряжаться в собственном доме? Куда это делась моя гордость?

Она буквально визжала и тряслась всем телом. Я еще не видел Федру в таком гневе. Я решил, что у нее месячные, и отвечал мирно: парень, мол, сказал так не со зла.

– Не со зла? Откуда ты знаешь? Нет, за этим что-то кроется. Почему он хочет, чтобы меня отослали? Он хочет, чтобы обо мне и о сыне забыли, а он стал на первое место в глазах народа.

– Ты ошибаешься.

Страхи ее опоздали, ирония ситуации едва не заставила меня усмехнуться. Но я молчал – передо мной была дочь Миноса.

– Ты ведь знаешь, что он уже сделал свой выбор.

Но она все еще трещала о его гордости и холодности; прежде я не знал за ней столь вздорных поступков. Я пожалел, что привез ее сюда и позволил развиться ее честолюбивым устремлениям. Но только глупец пытается спорить с женщиной в ее пору. Я ушел – ночь была еще молода – и отыскал себе другую подругу.

На следующий день Ипполит взял юного Акаманта в Фалернскую бухту нырять и купаться. Они вернулись обратно, сверкая бронзовыми телами, после жаркого дня на коже остались частицы соли. Увидев их вместе, я подумал: Акамант будет полагаться на брата во всем. Ипполит будет править, только не называясь царем. И подумал еще, что это будет за жизнь для такого, как он, человека. Того же может достичь шлюха или старый лукавый сводник. Но царь предстает за свой народ перед богом, а сама власть – это лишь шлак, в котором нет золота.

Примерно тогда Ипполит и спросил меня:

– Отец, а что за человек этот Менесфей? Чего он хочет?

– Чего он хочет? – переспросил я. – Хорошо думать о себе самом. Поэтому он трудится и не допускает ошибок. Полезный человек, из него выйдет хороший посланник, если сумеешь не позволить ему совать нос в дела.

– Ты вспомнил о Халаях, – проговорил он.

Там случился спор из-за земли, и я отправил Менесфея переговорить с вождями.

– Ох, – отвечал я, – он наметил великое собрание всех племен, чтобы все могли произнести речь друг перед другом и мной. Тут, конечно, каждый извлек бы из прошлого все старинные обиды. К полудню дело дошло бы до смертных оскорблений, к закату перешли бы к угрозам, первая кровь пролилась бы на пути домой. Ну а потом их хватило бы еще лет на десять. Я так и сказал Менесфею и, выслушав его, немедленно отправился туда один, без всякой суеты переговорил со старейшинами и добился согласия. Каждому пришлось чем-то поступиться, но народ-то как раз и выиграл: селян ждал бы голод, если бы в усобице сожгли их урожай. Возможно, Менесфей ожидал от схода чего-нибудь и для себя; однако нам полагалось в первую очередь заботиться о халайцах.

– И чего же он добивался? – спросил Ипполит. – Наверно, хотел всех разозлить. Он всегда злится, только я не знаю зачем.

Я задумался, потому что Ипполит никогда не заводил речь о подобных вещах.

– Ссора не принесла бы ему никакой выгоды.

– О нет, не выгоды. Он очень прямолинеен. И что бы ни делал, должен в первую очередь оказаться довольным собой. Наверно, злость помогает ему. А ты не заметил, отец, что, если кому-нибудь не везет, Менесфей этого не заметит, как бы тот ни страдал? Он жалеет только обиженных; начинать ему всегда приходится с гнева.

– В детстве отец бил его, – проговорил я. – Лупят многих, но почему только один Менесфей не может забыть об этом? Что ж, в конечном счете он легковесен и ни на что хорошее не годится.

Так бывало часто, когда мы говорили о делах. Нельзя сказать, чтобы Ипполит сделался более проницательным, чем в детские дни, однако он видел насквозь любую интригу, способную запутать более проницательного человека, но не замечал козней. Что там, ненавистникам не за что было зацепить его, лишенного алчности, зависти и тщеславия. Да. Он был похож на человека, которого бог сделал неуязвимым, кроме того места, что оказалось в руке бога, когда он держал его. Но все становится ясным только потом.

Спустя день или два мне сообщили, что царица больна.

Из сочувствия к ней мне пришлось отложить свои дела, но я был раздражен. Федра получила разрешение уехать, поскольку Афины явно не подходили ей; она задержалась в городе только потому, что не хотела оставлять Акаманта со мной и с его братом. А мальчишка и без того слишком был привязан к ее юбке, он нуждался в мужском обществе.

Когда я пришел к ней, все занавеси были задернуты; Федра лежала в багровом полумраке с влажным полотенцем на лбу. Служанки то и дело меняли его на свежее, намоченное в холодной воде. В комнате стоял густой запах сладких критских благовоний.

Я спросил у Федры, что ей посоветовал врач.

– О, я просто не выношу его; ничего не может сделать с моей головной болью, а все сидит здесь и разглагольствует, пока у меня не начинает раскалываться затылок.

Она повернулась, понюхала из рук служанки ароматический шарик и устало смежила глаза. Я уже направился к выходу, когда она открыла их и сказала:

– А еще и Акамант сводит меня с ума – целый день твердит: «Пошли за Ипполитом. Ах, пусть он придет, пусть придет». Я знаю, он ничем не сумеет помочь мне, но покоя не будет, пока ты сам не увидишь все своими глазами. Пусть он явится сюда со своими исцеляющими ручищами, и все закончится.

– Он придет, – обещал я, – если ты сама пригласишь его. Но зачем ты этого хочешь? Ипполит только еще более рассердит тебя.

Я полагал, что Федра хочет выставить его дураком, излить на него свое раздражение. Сбросив влажную ткань со лба и потянувшись за новым полотенцем, она сказала:

– Да-да, но мне так надоели все эти россказни о нем, что я не успокоюсь, пока он не побывает у меня. Пришли его сюда; пусть это чушь, но тогда потом я хотя бы засну спокойно.

Я отыскал парня в конюшне, где он занят был разговором о лечении лошадей со старым конюхом; оба склонились над загнившим копытом, лошадь обнюхивала его шею. Когда я отвел сына в сторону и все рассказал, он ответил:

– Хорошо, отец, пусть будет так, как ты хочешь, но, на мой взгляд, наверху особой удачи не будет, не то что здесь, в конюшне. Лошадь доверяет мне, а без этого бог не может снизойти.

– Знаю, Федра устала и раздражена; не сомневаюсь, на особую благодарность нельзя рассчитывать. Тем не менее сходи, от этого не умирают.

Помню, мы обменялись улыбками.

Мы шли по двору, и я думал о том, что сын все чаще и чаще с почтением говорит об Аполлоне. Некогда он знал только одну владычицу. Впрочем, поклонению Пеану его должны были обучить в Эпидавре; в конце концов, Аполлон с Артемидой брат и сестра.

Женщины Федры лишь чуть раздвинули занавески; причесанная, она полусидела, опираясь на свежие подушки, глаза были подведены синевой. Мой мальчик остановился возле постели с видом новым для меня – неловким и нескладным. Крупные длинные руки его висели по бокам тела, как будто бы погрузившись в собственные раздумья. Он пробормотал какие-то слова, выразившие сочувствие к ее страданию.

Я был рад тому, что она ответила вежливо:

– О, боль приходит и уходит. Сегодня мне особенно плохо, и я уже опробовала все средства, но безрезультатно. Приходится обращаться к тебе; постарайся же ради меня.

Ипполит углубился в себя, как это делают целители, а потом положил ладонь на ее чело и замер, словно бы вслушиваясь. Она закрыла глаза. Наконец он положил обе ладони на виски Федры и, хмурясь, чуть сжал ее голову. Он уже собрался отойти, но Федра задержала на своей голове его руки. Наконец Ипполит шагнул назад и покачал головой со словами:

– Прости, наверно, отвар ивовой коры все-таки сможет помочь тебе.

Она открыла глаза и сказала:

– Но ведь все прошло!

– Прошло? – Он с вниманием наклонился к ней. – Странно, я так и не сумел ощутить твою боль. Но раз тебе лучше, я рад. А теперь надеюсь, ты уснешь. До свидания.

Когда мы вышли, я сказал:

– Приношу тебе благодарность от лица Федры, она ведь забыла сказать спасибо.

Ипполит с улыбкой ответил:

– Бог все сделал сам. Хотелось бы знать, каким образом. Пойду займусь лошадью, это дело несложное.

За следующие несколько дней Федра посылала за Ипполитом раз или два. В первый раз я проводил его, а во второй дела помешали, и я отослал его вместе с посланницей-служанкой. На следующий день Федра вновь прислала за Ипполитом, но он уже уехал кататься, прихватив с собою младшего брата. В конце концов, сказал я ей, Ипполит и задержался ради него; им осталось провести вместе не так уж много времени.

У меня еще были дела в Халаях, приходилось разбираться с межами, которые перепутались почти столетие назад. Большей частью я проводил свои дни именно там, ведь слишком многое было пущено мной здесь на самотек в пору скитаний. На следующий вечер Федра вновь прислала за Ипполитом – он был дома, но не захотел идти к ней. Я спросил его о причине и получил короткий ответ:

– Я послал ей лекарство. Оно будет полезнее моего присутствия.

– Возможно, – отвечал я. – Но сходи любезности ради… и для покоя в доме.

– Тогда давай сходим вместе, – отвечал он. – И вдвоем навестим ее.

– У меня нет времени, – отвечал я, пожалуй, излишне резко. Ему не подобало напоминать мне о моих обязанностях. – Ступай, пока еще не слишком поздно.

Он ушел со служанкой. Мы только что поели, Ипполит оделся для выхода в зал и украсил себя большим золотым ожерельем. Его облик и теперь стоит у меня перед глазами, хотя тогда я почти не обратил на него внимания… Пояс его украшали лазурит и коралл, чисто вымытые волосы блестели, от него пахло банными благовониями.

Я рано поднялся наверх вместе со своей сицилийкой и наутро сразу же направился на совет. Я хватился Ипполита лишь около полудня; слуга сообщил, что он не пришел ночевать и еще не вернулся.

Ничего особенного, учитывая его привычки; но я отправился узнать у Федры, исполнил ли он мое приказание, прежде чем оставить дворец. Одна из служанок критянки пробежала мимо меня в слезах, с отметинами, оставленными палкой на теле. Федра выглядела скверно, словно бы не спала всю ночь, и в покоях ее все буквально было перевернуто вверх дном. Она поглядела на меня едва ли не с ненавистью – однако кто мог бы ей сейчас угодить – и ответила:

– Откуда мне знать, где твой сын, да и какое мне до него дело? Пусть бродит где хочет, вчера он вел себя дико и грубо.

– Грубо? – переспросил я. – Это на него не похоже. И что же он говорил?

Она продолжала браниться, нисколько не заботясь о здравом смысле. У Ипполита нет сострадания; целительский дар он использует, чтобы угождать своей гордыне; вообще, кто учил его, какой-то несомненный невежда; он бросил ее в худшем состоянии, чем было, когда он пришел. И теперь весь день ей суждено страдать. Лучше бы он вообще не подходил к ней, но пусть придет, чтобы извиниться. И так далее. Я вспомнил побитую служанку и решил, что она делает много шуму из ничего, однако обещал поговорить с парнем, когда он обнаружится дома. Тут она вздрогнула и спросила, куда он ушел. Теперь я смог увидеть ее лицо лучше: Федра осунулась, и ее как будто бы лихорадило, но в отличие от обычной женщины нездоровье заставило ее помолодеть. И куда только сгинул ее непременный покой. Невесть откуда появившаяся хрупкая дикарка напомнила мне прежнюю капризную девочку из Лабиринта, ее влажные волосы на подушке и распухшие от слез глаза.

– Он вернется домой, – отвечал я, – когда устанет или проголодается. Ты знаешь Ипполита. Ну а тогда я укорю его. А пока обратись к настоящему врачу, знающему все фокусы своего дела, пусть он даст тебе снотворное средство.

Она вдруг схватила меня за руку и прильнула к ней с рыданиями. Не зная, что сказать, я только погладил ее по голове.

– Тесей! Тесей! – простонала Федра. – Зачем ты увез меня с Крита?

– Чтобы ты удостоилась подобающих тебе почестей. Но ты можешь вернуться к себе, если тебе станет от этого легче.

Вздрогнув всем телом, Федра вновь припала к моей руке. Я даже ощутил ее ногти.

– Нет-нет, не сейчас! Я не могу оставить тебя, Тесей. Не отсылай меня, или я умру. – Глотнув сквозь рыдания, она добавила: – Я слишком больна, и море убьет меня.

– Не волнуйся, – отвечал я. – Против твоей воли ничего сделано не будет. Поговорим, когда тебе станет лучше.

В присутствии служанок разговаривать не подобало. Я вышел и послал за врачом, но мне сказали, что он у царевича Акаманта, который весьма занемог. Меня как раз разыскивали, чтобы известить об этом.

Я отправился в его комнату и едва не задохнулся уже в дверях. Помещение полнилось паром целебных трав, которые слуга лекаря настаивал в котле. Чадил очаг, и рабы, кашляя, разбирали его. Я едва мог видеть мальчишку: синий от натуги, он сидел на кровати, пока лекарь прилепливал что-то ему к груди. Я спросил сына, давно ли он заболел; едва выдавливая слова, тот ответил, что со вчерашнего вечера.

– Ну, – сказал я, – судя по всему, эти дураки со своей вонью не слишком помогли тебе. Просто не знаю, что сегодня во всех вас вселилось.

Дом словно бы провонял хворью и лекарствами, прибавляя мне лет. Память моя вернулась ко времени амазонки, ее быстрым колесницам, к тем годам, когда я знал, зачем живу на свете.

– Я отыщу твоего брата. Он, конечно, недалеко и справится с делом лучше, чем эти.

Акамант качнул головой и вновь задохнулся. Я знал, что он не любит, чтобы его видели во время приступов. Я поднялся, сын потянулся, чтобы остановить меня; пришлось позвать старую няню-критянку, у которой было больше здравого смысла, чем у всех остальных, и я отправился за Ипполитом. Пока есть болезнь, врач должен быть рядом.

В комнате Ипполита оказался лишь его слуга, крепкий, простоватого вида парень лет пятнадцати. Он глядел в окно, а завидев меня, заторопился:

– Я знаю, где он сейчас находится, владыка. Он спустился вниз по Скале. – И, заметив выражение моего лица, добавил: – Господин, с ним ничего не случится. Я видел, как он сидит там.

– Где? – спросил я, приближаясь к концу своего терпения.

– Сверху его не заметишь, владыка. Но если спуститься сбоку… я как раз собирался посмотреть. Я знаю все его местечки.

Человек этот не принадлежал мне, поэтому я отвечал спокойно:

– Почему же ты не позвал его?

На лице парня промелькнуло удивление.

– О, я никогда не хожу за ним, если он не приказывал мне.

Я знал – как знаешь, когда укусит пес, – что приказу моему он повиноваться не станет, и поэтому только спросил, где искать Ипполита.

– На западном склоне у входа в пещеру, возле святилища Владычицы.

Построили его после Скифской войны в знак благодарности за победу. Я вспомнил день посвящения: цветы, кровь, неровный камень вновь сложенных глыб. Я больше не бывал в том месте, потому что через эту дверь ушла из мира живых Ипполита. Но люди уже настолько опротивели мне, что я отправился туда сам.

Тропа заросла и стала такой же неровной, как было во время вылазки. Ловкости у меня с тех пор поубавилось: раз-другой нога моя опасно скользила. Но спустился я без особых хлопот.

Ипполит сидел спиной к Скале и глядел на море. Судя по всему, за несколько часов он не пошевелился. Склонность сына к задумчивости я помнил еще по первым годам его жизни. Но мне еще не приводилось видеть, чтобы лицо его настолько менялось. Весь цвет, все очарование молодости как будто оставили его. Передо мной сидел хорошо сложенный муж; его можно было бы назвать симпатичным, если бы радость жизни не покинула его. Заботы и тревоги натянули кожу… Прямо землепашец, горюющий над павшим быком. Я заметил все сразу: потерю и сомнение, неуверенность в том, каким путем идти дальше.

Он встал на ноги и не выразил никакого удивления, заметив меня. Неровности Скалы успели оставить на его спине красные отпечатки.

Я сказал:

– А мне казалось, что ты остался здесь для того, чтобы помочь брату. Он едва жив, и я ищу тебя целый день.

Ипполит вздрогнул. И с потрясенным видом хлопнул себя рукой по бедру:

– Святая Матерь! Я должен был догадаться.

– И тем самым избавить меня от хождения по этой козьей тропе. Но ты, конечно, сам себе господин. Впрочем, поторопись, если ты действительно хочешь помочь мальчику. Ступай вперед.

Мы подошли к тропе. Там он остановился. Думаю, что Ипполита раздражало то, что я отыскал его возле святилища, какая бы причина ни привела его сюда. Он замер, сурово сведя брови над озабоченными глазами. Я всем своим видом показывал нетерпение.

– Боюсь, – промолвил он наконец, – что больше не сумею помогать ему. А ты уверен, что это он сам позвал меня?

– Звать он не в состоянии. Акамант едва дышит. Идешь ты наконец или нет?

Он все стоял, вглядываясь в себя опущенными глазами, отводил тяжелый взгляд от меня. А потом сказал:

– Ну что ж. Попробую. Но если он не захочет, мне придется уйти.

Ипполит направился прямо наверх, ловкий словно кот, при всем своем росте. Он сокращал себе путь по утесу, цепляясь за него своими длинными руками. Я следовал за ним не торопясь, а потом остался ждать в своей комнате. Наконец за дверью послышался его голос. Но когда она отворилась, первым внутрь вошел Акамант – умытый, причесанный и приодетый; утомленный донельзя, с темными кругами под глазами, однако дышал он ровно. Позади мальчика стоял Ипполит, положивший ему на плечо руку. Выглядел он не многим лучше своего пациента. На мой взгляд, и тому и другому следовало как следует выспаться.

– Отец, завтра я должен отплыть домой. Может ли Акамант отправиться вместе со мной? Я хочу отвезти его в Эпидавр. Там его вылечат. А здесь ничего хорошего не получится.

Я поглядел на них.

– Завтра? Чушь! Ты посмотри на мальчика.

Акамант снова был на ногах, и я даже не хотел думать о новой угрозе его здоровью. Младший кашлянул и хриплым голосом объявил, что чувствует себя достаточно хорошо.

– Ну, слышишь? – проговорил я.

– Но плыть только один день.

Я знал этот взгляд. С тем же успехом можно уговаривать осла.

– Царевичи не снимаются с места к утру, подобно похитителям скота. Начнутся разговоры. Возвращайся за ним на будущей неделе.

– Надо плыть сейчас. Отец, ты просил, чтобы я помог ему, и другого способа нет.

Мальчишка пододвинулся к брату, не забыв, однако, что прислоняться к нему нельзя: я мог бы усмотреть в этом слабость.

– Зачем такая спешка? – Все вокруг словно поддались действию каких-то чар, я не видел в их поступках никакого смысла. – Вчера у тебя не было там никаких дел, вестей из Трезена мы тоже не получали. Я бы сказал, что ты можешь чуточку подождать и вернуться домой подобающим образом, когда брат отдохнет.

– Отец, мне нужно ехать. – Он поглядел на меня тем же измученным взором, что и на Скале. – Я должен… Мне было предзнаменование.

Я подумал о его ночном бдении на Скале – как в птичьем гнезде. И ощутил прикосновение тьмы. Оно не понравилось мне, и я спросил:

– От богини?

Стиснув зубы, он медлил с ответом, между бровей залегла глубокая морщина. А потом кивнул.

После дневных трудов, лазания по скалам и всей этой суеты я ощущал смертельную усталость.

– Ну хорошо, – ответил я. – На мой взгляд, это не хуже, чем душить мальчика дымом. И кто из вас собирается сообщить об этом намерении его матери?

Оба глядели на меня как пара глухонемых дурачков.

– Насколько я могу судить, никто. Значит, обязанность эта ложится на меня.

Я отправился к ней немедленно – чтобы поскорее закончить. Федра все еще лежала в постели, врач напоил ее маковым сиропом, но она не спала и сонными глазами смотрела на дверь. Я начал с новости, которой хотел порадовать ее, сообщив, что Ипполит уезжает, а потом упомянул о мальчике. Я видел, как Федра напряглась и стиснула кулаки; но она смолчала, и, договорив, я поспешил уйти.

Сыновья мои отплыли на следующее утро. Шел дождь, и я услал Акаманта под навес.

Ипполит попрощался со мной на корме. Черный плащ укрывал его от дождя, светлые влажные волосы под ветром прилипли к щеке. Иногда на охоте так ложились пряди у его матери. Чистая, словно тень листика на воде, она ничего не держала от меня в тайне. С ней я всегда знал, что и как произошло.

Наконец он поглядел на меня, словно бы желая что-то сказать. Этот спешный отъезд смущал меня… Я ничем не задел Ипполита, почему же он что-то скрывает от меня? Мне казалось, что в глазах его угадывается какое-то напряжение; впрочем, Ипполит никогда не обнаруживал склонности к словам. Кормчий крикнул:

– Отваливай! – И гребцы напрягли мокрые спины.

Я не стал провожать их взглядом до открытой воды.