Дионисио и ягуары прибыли в Вальедупар, опоздав на два дня, что неудивительно в стране, где на транспорте вечно случаются накладки и ошибки. Ни один вид транспорта не отправлялся вовремя, и если вдруг прибывал по расписанию, злились пассажиры, которым приходилось часами ожидать прибытия тех, кто должен был их встретить. Железнодорожные пути разрушались обвалами, накрывались лавинами, так что в головном вагоне поезда всегда везли кирки и лопаты. Самолеты взлетали без четкого представления, найдется ли в пункте назначения посадочная полоса, а в аэропортах саперам приходилось отдирать с фюзеляжей магнитные мины, разряжать начиненные взрывчаткой кассетники и кинокамеры, вытаскивать гвозди из самолетных покрышек и вообще всячески пресекать попытки партизан именем народа разлучить пассажиров с жизнью. Сами же саперы защищались талисманами и крестным знамением: никто не надеется на чудо сильнее специалистов по обезвреживанию взрывных устройств.

Пароходы, бороздящие бурные внутренние воды рек Магдалена и Парана, сутками сидели на отмелях, что образовались из-за вырубки прибрежных лесов, и пассажирам ничего не оставалось делать, как палить наобум по ламантинам и кайманам, на обрывок лески ловить прожорливую рыбу и заводить короткие, но страстные интрижки под брезентом спасательных шлюпок и в щелях между палубными надстройками. Иногда заканчивалось спиртное, и коллективное похмелье охватывало тех, кто рассчитывал в постоянном опьянении спастись от укачивания, удушливой жары и безжалостных комаров.

Правда, главные торговые пути мостили щебнем и заливали гудроном, но гудрон постоянно размягчался, и возникали поразительные миражи: водители резко сворачивали с дороги, пытаясь объехать Картагенский замок или невероятное скопище аистов. Там, где гудрон положили неблагоразумно толстым слоем, можно было застрять, погрузившись по оси в клейкое месиво, а в тех местах, где грунт просел, – на мгновенье почувствовать, как отрываешься от земли.

Но дорога из Ипасуэно в Вальедупар была доброй старой трассой – раз в году ее ровняли бульдозером, а в остальное время она могла уродоваться буграми и рытвинами, как ей угодно. В одном месте под тяжестью огромного грузовика рухнул мостик, и теперь легковушки и фургоны бесстрашно катили прямо по его крыше, поскольку он точнехонько провалился на нужную глубину. На присмиревшей машине покоилась система досок и балок – грузовик стал частью шедевра экономии и смекалки.

В общем, двухдневное опоздание Дионисио не вызвало в Вальедупаре никаких вопросов. Ему пришлось пешком вернуться в Ипасуэно, отыскать машину и кошек, а потом кружить по знойным равнинам в бесчисленных объездах, дабы вкатить в город, где жили его родители. Поездка была полна воспоминаний об Анике: вот здесь они подвешивали гамак и любили друг друга под звездами, а им аккомпанировали пронзительные обезьяньи крики и металлический стрекот сверчков; вот тут смотрели, как из часов на ратуше появлялась фигурка негритенка и отбивала четыре удара в бронзовый колокольчик; а здесь угостили сигарой сисястую козу и смотрели, как она задумчиво и с удовольствием ее жует.

И в доме тоже все напоминало об Анике. Опустевшая комната еще хранила ее аромат, похожий на запах сена, и если войти сюда в безлунную ночь, покажется, что Аника здесь – лежит под москитной сеткой и ждет его, а глаза ее сияют ожиданием и предчувствием любви. Теперь Дионисио понимал, что возвращение к прошлому всегда окрашено печалью.

Казалось, мама Хулия и генерал совсем не меняются и не стареют, все такие же. Мама по-прежнему коллекционировала суеверия, ухаживала за покалеченными животными и в невероятных количествах выращивала фрукты. Она все так же делала прическу а ля Кармен Миранда, не одобряла ни внешнего вида сына, ни его поведения и по-прежнему была тайно влюблена в Сезара Ромеро – наизусть знала перипетии всех его фильмов. В генерале все так же соединялись честность и понимание извинительных обстоятельств, и он по-прежнему так знал историю, что все новое было для него повторением полудюжины древних прецедентов. Сейчас он приехал домой из столицы и читал «Историю войны между Афинами и Спартой» Фукидида Афинского в надежде, что она прольет свет на борьбу находившейся под его командованием армии с партизанами, что заключили нечестивый союз с наркокартелями и ополченцами. Он внимательно вчитывался в погребальную речь Перикла и не вышел обнять сына, пока ее не проштудировал.

Однако мама Хулия вышла сразу и осыпала такими упреками затрапезный вид сына, что Дионисио позволил тычками усадить себя на стул и состричь длинные волосы, делавшие его похожим на пророка.

– Ох, ох! – восклицала мать. – Да это просто неуважение к Господу – выглядеть совсем как он; и когда ты собираешься угомониться, жениться на славной толстушке, завести детей и найти приличную работу? Тебе нужно носить воротничок, чтобы шрамы прикрывать, с ними тебя никакая женщина не захочет, только проверь, что она из хорошей семьи. А почему ты сбрил усы? С ними ты хоть как-то выделялся, мог бы сойти за офицера, и некоторым женщинам нравится, как усы щекочутся, когда целуешься, если, конечно, не присохли крошки, это ужасно противно. Мне безразлично, что ты такой знаменитый, я все еще твоя мать и не потерплю непочтительности, поэтому прекрати ухмыляться, а то сейчас отрежу тебе ухо, вот будешь тогда знать; а что это я читала в газетах, дескать, у тебя тридцать женщин и куча маленьких недоносков, прости за слово, но другого не подберешь?

– Преувеличение и враки, – вставил Дионисио. Мама Хулия прервала поток излияний на полуслове и, недоверчиво хмыкнув, отрезала здоровенный пук волос, чтобы выразить свое неодобрение. – Мама, ты слишком много снимаешь, у меня будет мерзнуть голова в горах. Прямо тонзуру выстригла.

– Шляпу наденешь, – ответила мать. – А почему ты не сказал, что написал знаменитую музыку? Я об этом узнала, только когда по радио услышала, а потом прибежал Голый Адмирал с женой, утирают слезы и спрашивают: «Вы слышали, слышали?» Отец очень тобой гордится, но он никогда не скажет, бог его знает почему. Сиди спокойно, ты дергаешься, и я не виновата буду, если тебя порежу; господи, ну что же это за сын у меня такой, одному богу известно, почему я тебя люблю, как тяжело быть матерью! Я хочу, чтобы ты взглянул на моего оцелота и сказал, как он, по-твоему, ему кто-то ногу подстрелил; ну почему всегда так: человек видит что-то красивое, свободное и сразу давай это уничтожать? Никогда не пойму.

В этот момент появился генерал Хернандо Монтес Coca, сказал: «А, Дионисио…» – и ушел.

– Он хочет поговорить с тобой позже, – объяснила мама Хулия.

С прославленным отцом Дионисио по-прежнему чувствовал себя не на равных. Военные ожидали, что генерал займется укреплением вооруженных сил, но он обманул эти ожидания, после всенародного голосования согласившись принять пост губернатора Сезара, а потом, став начальником генерального штаба, настаивал, чтобы вся деятельность военных находилась под контролем гражданских политиков. Если говорить о личных воспоминаниях, то Дионисио ярко помнил случай, когда он, самоуверенный юнец, намекнул отцу, что время того прошло. Генерал высокомерно поднял бровь и сказал:

– Дай руку.

Дионисио дал, и генерал ухватил ее, переплетясь пальцами.

– Другую, – сказал отец, и Дионисио протянул вторую руку. – Кто первым опустится на колени, тот проиграл.

Расставив пошире ноги и готовясь насладиться унижением родителя, Дионисио самонадеянно ухмыльнулся и слегка надавил. Хватка генерала – опытного бойца – вдруг стала крепкой до боли, руки Дионисио перегнулись в кистях, и он позорно оказался на коленях. Генерал отпустил его и прошагал вон из комнаты, одергивая под ремнем гимнастерку на прямой спине, а Дионисио прошмыгнул к себе, чтобы в одиночестве пережить вполне заслуженное унижение. С того дня он побаивался генерала и чувствовал себя еще не вполне человеком. Возможно, он потому и выбрал совсем другую жизнь – чтобы их не сравнивали.

Тем вечером, когда они, словно Аристотель и внимающий ему ученик, сидели во дворе под бугенвиллией, Дионисио смутился, поняв, что отец, в сущности, ему поверяется. Генерал сказал на изысканном кастильском диалекте:

– Полагаю, молодой человек, ты считал меня хорошим отцом. Но вот недавно я задумался – не было ли пренебрежения в моем отношении к тебе.

Дионисио, весьма удивленный, тактично ответил:

– Ты просто всегда ставил меня на место.

– Хочешь сказать, унижал тебя?

– Унизительнее всего, пап, что ты вне досягаемости. Может, потому я так и фордыбачил.

– Меня всегда беспокоило, Дио, что ты бунтовал против того, что, на мой взгляд, честно и справедливо. Но после твоей кампании против Пабло Экобандодо и его головорезов я понял: ты не хочешь подчиняться обычаям и моральным устоям, которые при ближайшем рассмотрении мелочны и пусты. – Генерал помолчал в раздумье, будто любуясь огромной луной, поднимавшейся над горизонтом. – Когда речь идет о действительно важном, ты героически подвергаешь себя опасности и рискуешь жизнью. Мы боялись за тебя, но в то же время нас просто распирало от гордости. И вот сейчас я хочу знать – как ты считаешь, был ли я в своей жизни достоин тебя?

У Дионисио к глазам подступили слезы, слова давались с трудом. Никогда прежде он не видел отца таким.

– Ты говоришь так, словно твоя жизнь кончилась, и вроде беспокоишься, какой приговор тебе за нее вынесут, – ответил Дионисио. – По-моему, пап, у тебя что-то совсем другое на уме.

Генерал поднялся и, не оборачиваясь, прошелся до конца дорожки.

– Большая часть жизни прожита бесполезно, – сказал он. – Сорок лет в армии, а значительного сделано мало. Вот только в последние десять лет я нашел занятие, которое оправдывает мое жалованье, а все остальное – пустота, и я заполнял ее женой и детьми. Потому и спрашиваю, получилось ли у меня что-нибудь.

Дионисио подумал и ответил:

– Я часто над этим размышлял и пришел к выводу: всем, что во мне есть, я обязан тебе. Ты – как пушка, что выстрелила мной, и цель выбрал ты. Раз вы мной гордитесь, значит, ты прицелился верно.

Генерал улыбнулся:

– Я так и думал, что ты найдешь образ, который мне понятен. А тебе известно, что снаряд, когда вылетает из ствола, вначале вихляет из стороны в сторону и лишь потом движется по идеальной дуге? Может, твое ужасное поведение в молодости – своего рода вилянье снаряда?

– Папа, мне все-таки кажется, ты чего-то не договариваешь. В чем дело?

Генерал Хернандо Монтес Соса сказал без всякой позы:

– С тех пор, как я стал главнокомандующим, вероятность, что меня убьют, возросла почти до неизбежности. Я воюю с бесчисленными партизанскими отрядами и с четырьмя наркобаронами; из-за нашего безголового правительства вполне возможен мятеж, потому что этого идиота Веракруса нет на месте. Кое-кто из аристократов правого крыла с дорогой душой прикончит зарождающуюся демократию. Вот почему, мой мальчик, я стал копаться в себе и задавать вопросы. Я хочу умереть, зная, что жил правильно и со смыслом, только и всего.

Дионисио поднялся со скрипнувшего стула и подошел к отцу. Приобнял его и искренне сказал:

– Папа, после смерти место в пантеоне тебе обеспечено. Солдаты тебя просто обожают, правительству повезло, что ты и в мыслях не держишь устроить переворот. Сестры любят тебя так, что удивительно, как они вообще вышли замуж. И я люблю тебя, и даже мои ягуары не отходят от тебя ни на шаг. Человек, окруженный такой любовью, жил не напрасно.

– А ты помнишь Произвол? Хотя нет, конечно, ты тогда был совсем маленький. Боюсь, все это снова повторится. Слабое правительство, хаос в обществе – идеальные условия для размножения фанатиков. Знаешь, как вела себя армия во время Произвола?

Дионисио помотал головой.

– Она всегда опаздывала. Мы добирались до места событий, и оказывалось, что либералы или консерваторы там уже побывали и ушли, оставив за собой разграбленные селения. Сотни трупов, даже детей не щадили. И не просто убитые, а замученные и истерзанные. Катилась волна разнузданного насилия и садизма, и все это убедило меня, что у соотечественников изуродована душа. Один епископ, по прозвищу Молот для Еретиков, подстрекал католиков-консерваторов убивать протестантов. А либералы – они и тогда были против церкви – демонстративно убивали священников и насиловали монахинь. Я предвижу снова этот ад, и у меня душа кровью обливается. Знаешь, когда-то инки попросили индейцев-аймара помочь управлять империей, а те в ответ прислали вшей. Похоже, еще до испанского нашествия нами двигало в основном презрение. Терпимость у нас не в обычае.

Дионисио посмотрел на своего знаменитого отца, и у него сжалось сердце: тот опустил голову в печальном предчувствии.

– Наверное, терпимость появится, когда люди устанут от догм. Прости, но потому я и отказался от вашей веры и перестал ходить в церковь.

Генерал усмехнулся:

– Между нами, в моей вере больше инстинкта, чем убежденности. Маме только не говори, ладно? Прогуляемся?

Отец с сыном прошлись по саду, вспоминая, по случаю какого праздника мама Хулия посадила то или иное дерево.

– Ты помнишь Фелипе? – спросил генерал. – Брата Аники, он еще в гвардии служил? Недавно стал самым молодым полковником в армии. Знаешь, а я ведь познакомился с английским послом.

– Ух ты!

– Да, он очень интересуется Кочадебахо де лос Гатос, ему хочется посмотреть настоящий древний город. Он известный языковед, говорит на хинди и на четырех (африканских языках, вот его и прислали сюда, где они не пригодятся. Насколько я понимаю, это очень по-английски. Можно, я привезу его к вам?

– Да, конечно, пап, – ответил Дионисио, не задумываясь о возможных последствиях.

– Мы приедем в десять ноль-ноль шестого июня, – сказал генерал, и Дионисио знал, что так оно и будет. Его отец – единственный в стране человек, который называл время не «по-латиноамерикански», а «по-английски».