Мы сели на первый же экскурсионный катер, возвращавшийся на Манхэттен. Небольшая кучка туристов, которых он привез, с любопытством воззрилась на одежду Джулии — на мое пальто и круглую меховую шапку они не обратили никакого внимания. Это был единственный за день катер, возвращавшийся в Нью-Йорк без пассажиров — не считая нас, конечно. Следующий доставит новых туристов и заберет прибывших первым рейсом, и так целый день. Я порадовался, что на борту безлюдно: на нас определенно глазели бы. Правда, контролер попался въедливый и принялся допытываться, откуда мы взялись. Я объяснил, что мы вчера опоздали на последний катер и нам пришлось провести на острове всю ночь. Секунду-другую он размышлял, как отнестись к моему рассказу, затем сально осклабился и пропустил нас на борт; одежда наша, по-видимому не произвела на него ни малейшего впечатления.

Мы поднялись на открытую верхнюю палубу. Катер осторожно выбрался на фарватер и, разрезая волну, двинулся к Манхэттену, а Джулия замерла подле меня и смотрела завороженно, как небоскребы увеличиваются в размерах, поднимаются до непостижимой высоты. С палубы открывался прекрасный вид на нижний Манхэттен, а также на Нью-Джерси, южную часть Бруклина, Стейтен-Айленд и на бухту вплоть до моста Верразано; минут десять Джулия просто смотрела во все глаза, не в силах вымолвить ни слова. Потом склонилась ко мне и, не отрывая взгляда от громадин, теснящихся на кончике острова, — солнце взошло, и в его лучах здания казались действительно красивыми, — шепнула:

— Как же они не падают?…

Я принялся объяснять ей что-то про стальные каркасы, но примолк, не докончив фразы. Она меня не слушала, она не слышала ни слова. Она смотрела и смотрела — и вдруг, просияв, схватила меня за руку:

— Новый мост!.. — воскликнула она и показала на Бруклинский мост над Ист-Ривер.

Навстречу нам в открытое море направлялся торговый корабль; казалось, он не приближается, а просто увеличивается в размерах. Когда, наконец, он прошел совсем близко от нас и его стальной борт навис над нами бесконечной громадой, Джулия прильнула ко мне, испуганно жмурясь и шепча:

— Оно не опрокинется? Не перевернется?…

Я заверил ее, что это совершенно исключено, но вместе с нею смерил взглядом гигантский черный утес, глухо урчащий винтами, и без труда догадался, каково ей. Ведь даже мне самому представлялось невероятным, что такое чудовище может держаться на плаву. Интересно, что сказала бы Джулия, если бы мимо нас проплыл, к примеру, новый лайнер «Куин Элизабет»?…

Но тут в сером небе над нами появился самолет, обыкновенный четырехмоторный винтовой самолет и не слишком высоко — не более трех тысяч метров. Я обрадовался возможности показать нечто, воистину способное выступить в роли символа века.

— Смотрите, Джулия! — Она и сама услышала гул мотора, но не могла понять, откуда он идет, пока я не ткнул пальцем вверх. — Это называется самолет. Или, иначе, аэроплан…

Я ожидал — боюсь, не без оттенка самодовольства — увидеть, как она потрясена. Однако Джулия секунд десять следила за самолетом, следила с любопытством, но без особого удивления, и кивнула:

— Я читала про аэропланы у Жюля Верна. Конечно, вы их уже построили. Я хотела бы, пожалуй, прокатиться на аэроплане. Их много?…

И она опять повернулась к тому, что действительно потрясло ее: к испещренным окнами скалам Манхэттена.

— Порядочно, — ответил я, рассмеявшись про себя: так мне и надо.

Сойдя с катера, мы пересекли маленький парк Бэттери и очутились на улице — и Джулия внезапно застыла, прижав руку к груди. Сперва мне подумалось, что она ошеломлена близостью домов-башен, видом узкой улицы, забитой пешеходами и машинами, ревом уличного движения, к которому добавлялся еще и оглушающий стрекот отбойных молотков. Но нет, Джулию околдовали вовсе не здания и не машины, а люди, обыкновенные люди, спешащие мимо. Пристально всмотревшись, я понял, что поразила ее не одежда, — я вспомнил трепетное чувство, охватившее меня при первом столкновении с живыми, из плоти и крови, людьми 1882 года, и мне померещилось, что на лице Джулии я вижу такое же до головокружения острое изумление. На острове у подножия статуи Свободы она была еще слишком занята собственными переживаниями, и пассажиры с катера показались ей скорее всего ненастоящими. А теперь она, как я некогда, заметила людей вокруг себя — а они не замечали ее, они бежали по своим делам, переговаривались между собой, живые люди, отделенные от ее эпохи без малого целым столетием… Она опять побледнела, слова замерли у нее на губах — ей было страшно.

Мы прошли короткий квартал вверх по Бродвею.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросил я.

Вопрос смутил ее, будто речь шла о каком-то городе за границей, где она в жизни не бывала. Она старалась догадаться, вертела головой туда и сюда, потом обернулась ко мне, все еще не оправившись от испуга, но уже улыбаясь:

— Нет, не знаю.

— В начале Бродвея.

— Быть не может! — вырвалось у нее. Она посмотрела еще раз в одну сторону, в другую, и улыбка исчезла с ее губ. — Но, Сай, тут же нет ничего знакомого. Ничего, к чему я…

— Погодите, — прервал я, взял ее под руку и провел еще два квартала. И вдруг Джулия сама замедлила шаги, в изумлении поднесла руку ко рту, уставившись на противоположную сторону улицы. Еще пятьдесят метров, и мы остановились у края тротуара, лицом к малюсенькой церкви Троицы, почти затерявшейся на дне ущелья из стекла и бетона. Джулия медленно запрокинула голову, поднимая взгляд все выше, выше, к вершинам башен, которые попросту задавили здание, когда-то самое высокое на всем Манхэттене — Манхэттене, каким она его знала.

— Мне не нравится, Сай! — наконец сказала она. — Не нравится видеть Троицу такой… такой убогой. — Она бросила еще один взгляд на далекое небо над крышами домов-гигантов. Когда она опять обернулась ко мне, на губах у нее вновь играла улыбка. — Но я хотела бы подняться на самый верх какого-нибудь из этих зданий. — Зажмурившись на мгновение, она притворилась, что замирает от высоты. — По крайней мере Бродвей все такой же шумный… Чудно-то как: нигде ни одной лошади… — И только тут она заметила очевидное. — Сай, что это? Все почему-то едут в одну сторону!..

На углу мы сели в такси, и, пока ехали на восток к Нассау-стрит, я попытался объяснить ей принцип одностороннего движения. Джулия с любопытством осматривалась в машине, а я, понизив голос, чтобы шофер не расслышал, сказал:

— Вот это и есть автомобиль.

— Знаю! — Джулия тоже понизила голос. — Я вспомнила рисунок, который вы мне показали. Я их сразу узнала, как только увидела. Мне нравятся автомобили. — Она пощупала сиденье. — Как здорово! Интересно, что сказала бы тетя Ада… Ой, смотрите! — Палец ее уперся в заднее стекло: она заметила следующую за нами красную малолитражку. — Какая прелесть! И правит, смотрите, правит женщина! Я тоже хочу такую!.. — Такси затормозило перед светофором на Нассау-стрит; как раз погас зеленый и зажегся красный свет, и Джулия сразу догадалась, в чем дело. — Остроумно! Не понимаю, почему же мы до этого не додумались…

На углу Нассау-стрит и Парк-роу мы ненадолго сошли — я попросил такси подождать у тротуара.

— Вон там, Джулия, раньше стоял отель «Астор». — Я показал вдоль Парк-роу в сторону Бродвея.

— А там почтамт.

Джулия послушно смотрела, куда я показывал, и кивала в подтверждение, что слышит меня; однако в тот момент, по-моему, она еще не была в состоянии отождествить увиденное с «Астором» или почтамтом. Потом послышался радостный возглас — она заметила ратушу и здание городского суда, ничуть не изменившиеся с тех пор, как мы их в последний раз видели, и поняла, что парк на той стороне улицы — это парк ратуши. Парк, насколько я мог судить, тоже ничуть не изменился; если и произошли какие-нибудь мелкие перемены, — наверно, произошли, — они ускользали от нашего внимания. Джулия, не в силах отвести взгляда от той стороны, улыбалась неподдельно, но, пожалуй, неуверенно; на короткий миг в глазах у нее блеснули слезы.

— Как я рада, Сай, — сказала она тихо, — что парк не изменился. Какое счастье видеть его…

Теперь она наконец сориентировалась — и вдруг до нее дошло, куда мы приехали, и она вскинула на меня глаза. Я кивком подтвердил ее догадку, жестом показал, чтобы такси следовало за нами, и мы двинулись до Парк-роу вдоль стены бывшего здания «Таймс»: оно дожило до наших дней, хоть и значительно перестроенное. А что же соседнее, сгоревшее на наших глазах дотла? На месте здания «Всего мира» высился дом, такой же невзрачный и такой же старый, удивительно похожий на своего предшественника; судя по всему, его и построили сразу же после пожара.

Мы стояли возле этого дома, глядя на него слепо и безучастно. Мысленно я видел, как из окон вырываются, тянутся по фасаду оранжевые языки пламени; до сих пор я словно бы чувствовал запах черного дыма, словно бы слышал ураганный рев пожара, о котором сегодня и не помнил никто, кроме меня и девушки, стоящей рядом; и еще я подумал: как-то сложилась дальнейшая жизнь Айды Смолл… Я подошел поближе и положил ладонь на каменную стену, и Джулия последовала моему примеру. Камень, несомненно, был самый настоящий, мерзлый, быстро вытягивал из ладоней тепло; но Джулия недоверчиво качнула головой, и я откликнулся:

— Все равно что-то не то. Будто трогаешь декорацию…

Я сунул руку обратно в карман пальто, Джулия спрятала свои ладони в муфту. Она пошла к такси, поджидавшему у тротуара, и вдруг снова обернулась к старому зданию.

— Где примерно висела вывеска «Обсервер»? Вон там? — Она посмотрела на шофера, который делал вид, что не слушает нас, подошла ко мне поближе и понизила голос. — Сай, вы можете поверить, что прошло всего два дня с тех пор, как мы ползли по этой вывеске? А вон, — показала она на здание «Тайме», — то самое окно, через которое мы попали в кабинет мистера Дж. Уолтера Томпсона…

Я кивнул, усмехнувшись: действительно, поверить в это сегодня было чертовски трудно.

— А ведь его рекламное агентство все еще существует.

Кажется, крупнейшее в мире или что-то вроде того…

— Да ну? — отозвалась она радостно, словно получив известие о близком знакомом.

Уж не знаю, что думал о нас таксист; теперь он чуть не ежесекундно поглядывал на нас в свое зеркало. Но едва, перехватив мой взгляд, он вознамерился что-то сказать, я состроил самую суровую мину, какую только сумел. Я вообще терпеть не моту нью-йоркских таксистов. О них слишком много писали, и они возомнили о себе невесть что; меня отнюдь не интересовало, какую пошлость этот тип собирается выдать на наш счет. Джулия тоже поняла, что он теперь прислушивается к каждому нашему слову; случалось, когда мы застревали у светофоров, что водители и пассажиры соседних машин глазели на наши одежды, а вслед за тем и на лица. Разумеется, когда мы шли по Бродвею или стояли на Парк-роу, на нас глазели еще больше, но не думаю, чтобы с чрезмерным недоумением: скорее всего нас считали актерами, направляющимися на репетицию, например на репетицию телевизионного рекламного фильма. Но Джулию это беспрерывное внимание беспокоило, и, когда таксист в очередной раз изучающе оглядел нас через зеркало, она наклонилась ко мне и шепнула:

— Мы едем к вам домой, Сай? Нам еще далеко?…

Я ответил, что недалеко, и сказал шоферу, чтобы он поднажал. Правда, потом мы сделали еще один крюк. На углу Третьей авеню и Двадцать третьей улицы я попросил повернуть налево, и таксист, конечно, не преминул съехидничать — напомнил мне мой собственный адрес. Пришлось повторить: «Вам говорят, налево!» Он повернул, и мы объехали вокруг Мэдисон-сквер; когда мы вновь оказались на Бродвее и двинулись вдоль западной стороны сквера на юг, Джулия вдруг резко схватила меня за руку — признаться, на что-то в этом роде я и рассчитывал.

— Сай, — горячо шепнула она. — Ее нет! Ее и вправду нет!..

— Чего нет?

— Да руки! Руки статуи Свободы!.. — Таксист был, вероятно, в полнейшем недоумении. — Ну, конечно, — продолжала она шепотом, — так и должно быть, но… Но теперь-то я точно знаю, что это мне не приснилось. И что статуя, вся целиком, стоит на острове в бухте. — Пальцы ее, придерживающие меня за локоть, непроизвольно сжались. — Страшновато…

Она принудила себя улыбнуться и посмотрела вперед сквозь ветровое стекло. На шофера она уже не обращала внимания.

— Гостиницы «Пятая авеню» нет. И театра «Эбби-парк» нет. И «Женской мили» тоже нет, да, Сай?…

Я кивнул.

— Ничего этого нет. — Мы повернули с Бродвея на Двадцать вторую улицу, опять на восток. — Зато ваш дом стоит, где стоял. Можно свернуть здесь и подъехать на Грэмерси-парк. Хотите?

— Нет, нет, — она решительно замотала головой. — Этого бы я не выдержала…

У меня в доме Джулии очень понравился лифт и вовсе не понравилась женщина средних лет с пуделем под мышкой, которая как уставилась на нашу одежду, так и не отводила глаз, пока мы не вышли. Ключ у меня был запрятан за притолоку, там, где она слегка отошла от стены. Я выскреб его оттуда при помощи сложенной в несколько раз полоски бумаги, открыл дверь и жестом предложил Джулии войти первой. Как только она переступила порог, я щелкнул выключателем, и — для меня это теперь было почти так же внове, как для нее, — в комнате зажегся свет.

С улыбкой восхищения, совершенно ребяческой, Джулия раза три перевела взгляд с люстры на выключатель и обратно. Потом глазами попросила у меня разрешения и осторожно нажала на выключатель двумя пальчиками. Свет погас.

— Как удивительно, — пробормотала она, глядя на люстру. — В любой момент чистый, яркий свет. И как просто…

Она еще раз щелкнула выключателем, зажигая люстру.

— А я предпочитаю газовый свет, — заметил я, но ей это показалось настолько невероятным, что она не удостоила меня ответом.

Не в силах отвести глаз от лампочек, она надавила на выключатель — свет погас. Я достал деньги из-под бумаги, устилавшей дно ящика в туалетном столике, спустился вниз, расплатился с шофером и вернулся, а Джулия все стояла, восхищенная, зачарованная, включая и выключая свет, включая и выключая…

Я помог ей снять пальто и повесил его вместе с капором и муфтой в шкаф. Джулия поправила волосы, и над нами на мгновение нависла взаимная неловкость. По-моему, ей показалось неприличным снять пальто и шляпу, оставшись со мной наедине у меня в квартире, во всяком случае ей показалось бы это, будь обстоятельства хоть немного более обычными. Чтобы скрыть смущение, она принялась рассматривать диван и прочую обстановку моей меблированной квартиры — впрочем, интерес ее был в достаточной мере искренним, поскольку мебели такого фасона она не встречала. Она даже задала один-два вопроса, потом отошла к окнам — я за ней следом — и выглянула на Лексингтон-авеню, не уставая поражаться тому, что видит.

День этот запомнился мне как серия разрозненных картинок:

Джулия у холодильника — я открыл его, размышляя, из чего бы соорудить завтрак, а она дивится холоду, способности делать лед, морозилке, лампочке, загорающейся, как только открывается дверца; Джулия знакомится с растворимым кофе — сначала с наслаждением вдыхает его аромат, потом пробует и морщится, разочарованная; Джулия восхищается апельсиновым соком, который я, как чародей, достал из холодильника, размешал в графине и разлил в стаканы с кубиками льда.

И одна, из бессчетного множества других картинок: Джулия снова в гостиной, в руке у нее уже, кажется, третий по счету стакан апельсинового сока со льдом; она взирает на темный экран телевизора, а я пытаюсь объяснить ей, что будет, когда я его включу. В ответ она торопливо кивает, возбужденная моими обещаниями, но не вполне веря им или по крайней мере не сознавая их истинного смысла. Я включаю телевизор — и, несмотря на все мои предупреждения, она пугается и с криком отшатывается на зад, расплескивая сок на ковер, когда на экране появляется лицо женщины, умоляющей Джулию испробовать самоновейший сорт хозяйственного мыла. К телевидению Жюль Верн ее не подготовил, оно оказалось для Джулии совершенным чудом, и она с трудом верила собственным глазам.

Потом она начала допытываться, как оно работает, и непонимающе слушала объяснения, то и дело переводя взгляд с моего лица на экран и обратно. Я рассказал ей, что данная передача — из числа записанных на пленку, но вообще-то с помощью телевидения можно наблюдать за событиями, происходящими в данную секунду в разных концах Земли. Это ее потрясло; спустя какое-то время она спросила, что такое пленка, и когда я ответил, что есть способ записывать изображения людей в движении вместе со звуками их речи, это ее, по-моему, просто доконало.

Мне кажется даже, что телевизор и мой рассказ про телевидение настолько не укладывались в ее сознании, что сперва она отнеслась к передаче довольно-таки враждебно. Но я пододвинул ей стул, тронул ее сиденьем под колени, и она медленно села; выражение недоверия на ее лице сменилось совершенно детским, всепоглощающим интересом. Она сидела неестественно прямо, позабыв даже откинуться на спинку стула, приоткрыв рот, внимая каждому движению, каждому звуку заурядной «мыльной оперы». А когда я показал ей, что поворотом ручки можно переменить программу, она принялась вертеть ее каждые десять секунд — с многосерийного детектива на международный обзор, с обзора на старый фильм, на детскую передачу. Пришлось постучать ей по плечу, чтобы напомнить о себе.

— Я отлучусь на полчасика, хорошо? Вы тут обойдетесь без меня?…

Она кивнула и опять повернулась к экрану. Я прошел в спальню, надел спортивные брюки, свитер, мягкие полуботинки, а поверх всего напялил короткую бежевую кожанку. Когда я вернулся, Джулия, взглянув на меня мельком, поинтересовалась:

— Теперь мужчины так одеваются?

Я ответил, что да, в том числе и так, — и она тут же снова ушла с головой в восхитительную рекламную передачу какой-то страховой компании.

Сомневаюсь, заметила ли Джулия, как долго я отсутствовал: не полчаса, а пожалуй, все сорок пять минут. Когда я вернулся, она все так же сидела, вперившись в экран, — правда, теперь догадалась откинуться, — и смотрела старую кинокомедию, отснятую в сороковых годах и почти совершенно ей непонятную. Но люди двигались и говорили, а большего она и не требовала.

Из серии картинок-впечатлений о событиях того дня следующая памятна мне, пожалуй, даже сильнее, чем телевизионный гипноз Джулии. Мне пришлось выключить телевизор, чтобы оторвать ее от экрана; изображение съежилось и потухло, и она воскликнула:

— Ой нет, не выключайте еще немножко!..

Я рассмеялся.

— Уверяю вас, Джулия, есть множество других вещей, с которыми вам нужно познакомиться. Телевизор можно будет включить и потом…

Она нехотя встала и все оглядывалась на экран.

— Подумать только — театр на дому! Шесть театров! Просто чудо из чудес. Как люди могут куда-то ходить, что-то делать, а не смотреть все представления подряд?

— Некоторые никуда и не ходят. Но я не думаю, чтобы вы попали в их число. На самом-то деле ничего хорошего в передачах нет, большинство из них и смотреть не стоит… — Этого она, конечно, еще никак не могла осознать. Пакеты, которые я принес с собой, я сначала бросил на диван; теперь я поднимал их по одному и передавал ей в руки. — Вам, пожалуй, пора переодеться, Джулия. Можете сделать это в той комнате.

— Что это, Сай? Одежда? Современная одежда?

— Вы угадали. — Она заколебалась, но я сказал мягко:

— Иначе люди опять будут глазеть на вас, Джулия. — Она состроила гримасу и кивнула. — Бога ради простите, что приходится вдаваться в подробности, но самое нижнее белье вы можете не менять. — Я старался сохранить серьезное выражение лица, и это удавалось мне не без усилий. — Тут блузка, юбка, комбинация и кофточка. Также туфли и чулки. Наденьте все это. Для чулок я купил пояс — надеюсь, вы разберетесь, как им пользоваться. Если что-нибудь не подойдет по размеру, можно будет обменять.

Договорились?

— Договорились.

Слегка робея, она вышла в соседнюю комнату, а я развернул последний из принесенных пакетов, достал из него коробку, а из коробки пальто и раскинул его на диване — как сюрприз. Пальто было бежевое, шерстяное, с широкими отворотами и большими перламутровыми пуговицами. Стоило оно довольно дорого, но цена меня сейчас не волновала.

Длилось переодевание дольше, чем я рассчитывал, и сквозь нынешние тоненькие двери — об этом она наверняка не догадывалась — я слышал время от времени возгласы удивления, а то и недоумения. Потом донеслось потрясенное «Ой!», последовала длительная пауза, и наконец — следующая картинка из воспоминаний того дня — Джулия неуверенно остановилась в дверях спальни и сказала смущенно:

— Вы, верно, ошиблись, Сай. Посмотрите на эту юбку!..

Дольше выдержать я уже не мог и расхохотался. Шерстяная юбка была вполне консервативной длины, до колен. И надела Джулия ее совершенно правильно. Только пояс оказался туговат, потому что под юбку она натянула по меньшей мере две свои длинные, почти до полу, белые нижние юбки.

— Джулия, извините меня, пожалуйста, — сказал я. Мой смех, разумеется, вызвал у нее возмущение. — Извините, но вы не можете выйти на улицу в этих нижних юбках. Наденьте комбинацию.

— Комбинацию?

— Ну, розовую нижнюю юбочку, которую я дал вам.

— Я надела ее! — Лицо у нее стало пунцовым. — Надела под нижние юбки. Она же невозможно короткая…

Я поборол смех, проглотил его, согнал с лица — но он так и норовил выбраться наружу снова.

— Нет, Джулия, — сказал я со всей возможной серьезностью. Вовсе она не короткая. Она такой же длины, как и юбка, может, чуть покороче, чтобы не выглядывала из-под подола. — Я пожал плечами. — Так теперь носят. Ведь не я это придумал…

Джулия постояла еще немного, словно раздумывая, что мне возразить, а я изо всех сил удерживал на лице серьезное выражение; потом она резко повернулась и отсутствовала еще минут десять. Когда она вышла снова, то руки у нее были крепко прижаты к бокам, а сама она переваливалась из стороны в сторону, точно утка; я не сразу понял, что странная ее походка вынужденна — Джулия пыталась идти, сомкнув колени.

— Вот так я и должна, по-вашему, выглядеть? Она замерла, а я не мог отвести от нее глаз: выглядела она теперь просто великолепно. Блузка по вороту подошла в самый раз, шоколадная кофточка облегала, но не слишком, а юбка сидела как влитая. Я и раньше догадывался, что у нее хорошая фигура, но не подозревал, что еще и безупречные ноги. Продавец в магазине напомнил мне, что высокие каблуки вышли из моды, тем не менее я купил коричневые кожаные «лодочки» на высоких каблуках и теперь воочию убедился, что не ошибся. В сочетании с телесного цвета чулками каблуки подчеркивали красоту ног, и Джулия была просто ошеломляюще хороша. И длинные волосы, собранные пучком на затылке, как нельзя лучше подходили к ее наряду.

Мое восхищение, видимо, достаточно ясно читалось у меня на лице и в глазах, и это ей помогло. Она улыбнулась мне в ответ, удовлетворенно и даже с некоторой гордостью, потом наклонилась чуть-чуть, чтобы еще раз взглянуть на юбку, — и увидела кромку, поднятую неизмеримо выше, чем когда-либо осмеливалась себе представить. Залившись краской, Джулия бросилась к дивану, схватила лежавшее там пальто и со всей быстротой, на какую была способна, обернула его вокруг талии, так что подол коснулся туфель.

— Не могу! — простонала она. — Ну, не могу я, Сай, выйти на улицу в таком виде!..

Я был больше не в силах сдерживаться. Смеясь, я подошел к ней, обнял ее за плечи и, поддавшись внезапному соблазну, поцеловал. Поцелуй был мимолетным, но Джулия не ожидала его и в испуге отпрянула. Тем не менее я уговорил ее надеть пальто в рукава — ведь его подол сантиметра на три, а может, и на все пять ниже юбки. Это соображение решило дело. Она надела пальто, осмотрела себя и, хотя, по-моему, испытывала сильное желание удрать в спальню, в конце концов осталась на месте. Я напомнил ей, что там, на улице, все женщины до одной ходят в таких же коротких пальто, и она хмуро кивнула, принимая это как неизбежное.

Я зашел на минутку в спальню за фетровой шляпой, а когда вернулся, Джулия стояла у зеркала, висящего над столиком близ входной двери, и завязывала на шее ленты капора. На сей раз я и не пытался подавить в себе смех — попытка не увенчалась бы успехом. Секунд десять, наверно, я хохотал, не в силах остановиться и вымолвить хоть слово, а она смотрела на меня, не возмущенная даже, а просто сбитая с толку. И всякий раз, как я вглядывался в ее недоуменно нахмуренное лицо, я принимался хохотать пуще прежнего. Туфли на каблуках, модное короткое пальто — и этот допотопный головной убор с плоским верхом, искусственными цветочками и лентами под подбородком! Разумеется, я вовсе не хотел обидеть Джулию и был рад, что она вроде бы не рассердилась; просто она выглядела такой современной, и я по наивности вообразил, будто она сама поняла, как ей идет новый наряд. Но наши моды были ей, разумеется, совершенно чужды, и она никак не могла оценить себя по достоинству. Привычный капор был для нее куда милее этой странной одежды.

Зато, когда я сумел выговорить, в чем дело, она, как истая женщина, сразу поняла, что я, вероятно, прав, хоть она сама и не видит этого, резким движением распустила бант и сдернула капор. Я сказал ей, что в наши дни очень многие женщины ходят с непокрытой головой, особенно если волосы у них такие длинные. На лице у нее отразилось удивление с немалой долей сомнения, и я добавил, что, если она будет чувствовать себя неловко, мы по пути купим ей новую шляпку. Кончилось тем, что я взял Джулию за плечи и, вытянув руки, осмотрел ее, вновь не скрывая своего восхищения.

— Джулия, — сказал я, — поверьте мне, когда мы с вами выйдем на улицу, вы окажетесь одной из самых, красивых женщин Нью-Йорка. Честное слово, я не преувеличиваю!..

Она не могла не видеть, что я искренен; глаза у нее радостно блеснули, она приподняла подбородок и, слегка пошатываясь — каблуки были много выше и гораздо тоньше тех, к каким она привыкла, но для первого раза она управлялась с ними неплохо, — пошла обратно в спальню. Там, на дверце шкафа, висело зеркало в полный рост, и она, конечно же, направилась именно к нему. Теперь я обрел уверенность, что эта женщина сумеет преодолеть смущение, выйти на улицу и скоро, очень скоро начнет гордиться всеобщим вниманием, — и пожалел лишь о том, что не успел поцеловать ее еще раз до того, как она выскользнула из моих рук.

Внизу на улице я сразу же поймал такси, чтобы избавить Джулию от необходимости дефилировать в современном платье перед лицом всего света — пусть привыкает малыми дозами. Доехали до Сентрал-парка, я расплатился, и мы двинулись пешком к углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Именно на этом углу холодным январским днем я впервые по-настоящему увидел мир 1882 года; здесь я стоял, испуганный и взволнованный, и пялился на приближающийся конный омнибус, а потом повернулся и бросил взгляд вдоль узкой, тихой жилой улочки — Пятой авеню. Тогда со мной была Кейт, но я предпочитал сейчас об этом не вспоминать. Мне хотелось, чтобы Джулия увидела тот же участок Пятой авеню в моем мире. Вот мы подошли к углу — напротив нас через улицу высилась гостиница «Плаза», — и я сказал:

— Мы с вами, Джулия, идем сейчас вдоль края Сентрал-парка, и впереди угол Пятьдесят девятой и Пятой авеню — это чтобы вы точно представили себе, где находитесь. — Я рассчитал время до секунды и теперь, вытянув вперед руку, спросил:

— Итак, скажите мне, что это за улица?…

Буквально задохнувшись, она ошеломленно повернулась ко мне, затем еще раз глянула вдоль Пятой авеню — и грандиозность происшедших здесь перемен, умопомрачительность вздымающихся ввысь строений оказались почти непосильными для ее сознания.

— И это Пятая? — тихо произнесла она. И повторила потрясение:

— Это Пятая авеню?!

— Да, Пятая.

Долгую минуту мы провели на этом углу, припоминая, как все здесь было когда-то. Наконец, Джулия снова подняла на меня глаза, выдавала из себя слабую улыбку, и мы тронулись вниз по Пятой авеню мимо блистающих громад, мимо архитектурных творений, захватывающе красивых и удручающе уродливых, мимо кварталов, известных, пожалуй, половине населения земного шара, если не по собственным впечатлениям, то в крайнем случае по фильмам. Гигантские гладкие фасады, стены из цельного стекла кажутся фантастическими даже нам, их современникам, а Джулии они, вероятно, представлялись просто ни на что не похожими; я даже и не уверен, была ли она в состоянии полностью их воспринять. И когда, пройдя сквозь строй непостижимых зданий, мы приблизились к Пятьдесят первой улице, она прищурилась, не вполне доверяя собственным чувствам, — я ведь тоже побывал в подобном положении, но для нее контраст оказался гораздо сильнее, — и ударилась в слезы: так потряс ее собор св. Патрика, оставшийся почти неизменным посреди этого чуждого мира…

Через улицу от собора, у «Рокфеллер-центра», которого Джулия, по-моему, вовсе не заметила, есть несколько каменных скамеек, и я подвел ее к одной из них. Мы посидели немного, а она без конца переводила глаза с башенок св. Патрика на окрестные небоскребы и снова на башенки. Собор служил ей ориентиром, нес перегруженным нервам желанное успокоение, и вскоре мы двинулись дальше. То тут, то там Джулия обнаруживала знакомые названия магазинов, некогда теснившихся на Бродвее. Мы останавливались у сверкающих витрин, и она впивалась в них, очарованная ювелирными безделушками, одеждой, мехами, шляпками, обувью.

— Вот вам и «Женская миля», — заметил я.

— Пожалуй, мне тут нравится. Быть может, даже… — Она примолкла, потом продолжала:

— Они такие странные, но, может, некоторые вещи мне со временем и понравились бы… — Она еще раз не спеша обвела взглядом улицу. — Даже ваши дома. Но кто бы в это поверил? Кто хоть на миг вообразил бы себе это?…

Ей надо было отдохнуть от избытка впечатлений, и я завел ее в маленький бар на Тридцать девятой улице. Сначала она наотрез отказалась идти в «салун», но в конце концов согласилась принять к сведению, что в наше время женщины делают много такого, что раньше им и в голову не приходило.

Мы выбрали местечко подальше от стойки; кроме нас в баре была всего одна пара, которая шепталась в другом углу. Джулия взяла бокал вина, а я виски с содовой; мало-помалу она совсем успокоилась. По молчаливому согласию мы до сих пор не заговаривали о том, что оставили позади. Сначала следовало как-то отмежеваться от прошлого, и это нам удалось, но теперь мы вновь вспомнили о пожаре, о Джейке Пикеринге, о непонятном поведении Кармоди и о нашем бегстве от инспектора Бернса. Здесь, в баре, где самый воздух пропах двадцатым веком, люди, о которых мы говорили, казались нереальными, далекими, пожалуй, даже смешными. Что за несусветная дикость — бояться инспектора Бернса, который и слыхом не слыхивал об отпечатках пальцев; неужели мы впрямь бежали в страхе от кого-то или невзначай приняли участие в неком невинном лицедействе? Именно таков был ход моих мыслей, пока мы сидели с бокалами в руках, я вспоминал пережитое не иначе как с легкой усмешкой. Однако Джулия не разделяла моего настроения, и я понимал, что для нее мир Бернса, Пикеринга, Кармоди и пожара в здании «Второго мира» гораздо реальнее, чем тот, в котором она очутилась сейчас.

Ничего нового мы, в сущности, не придумали, просто дали друг другу выговориться. Джулию беспокоило, что подумала после нашего исчезновения тетя Ада, и над всеми разговорами витал не высказанный вопрос о будущем самой Джулии. Но, чтобы прийти к какому-то определенному решению, требовалось время, и я молчал — мне было нечего предложить, хоть размышлял я на эту тему много.

Я отнюдь не исчерпал всего, что надумал ей показать, и, посидев еще немного, мы вышли и поймали такси. К зданию «Эмпайр стейт билдинг» мы успели засветло, и скоростной лифт поднял нас на обзорную площадку. Пока мы летели вверх сквозь десятки этажей, Джулия не сводила глаз с цифр на табло — ей было нелегко поверить, что мы действительно поднимаемся так высоко и так быстро, и она все теснее сжимала мою руку. А потом, у каменной ограды на высоте девяноста с лишним этажей, она смотрела на затянутый дымкой город и старалась понять, что зеленый массив поодаль — это действительно Сентрал-парк, а паутина запруженных машинами улиц далеко-далеко под нами — это город, который она так хорошо знала, но совершенно не узнавала теперь. Она смотрела, смотрела вниз — на улицы, на парк, на Гудзон и Ист-Ривер. И вдруг подняла глаза к небу и заметила удивительное облако, подобных которому никогда не видала. Гораздо выше нас, там, где воздух должно быть, абсолютно недвижен, пролетел реактивный самолет, и след его, постепенно потеряв резкость очертаний, разбух в совершенно прямое, узкое облако километровой длины, упершееся концом прямо в диск заходящего солнца. И, словно забыв про реактивный след, я тоже увидел странное, вытянутое, прямое, как линейка, облако — каким же необычным казался Джулии мой мир!..

Не без интереса выслушала она объяснение относительно происхождения этого облака и вообще была довольна, что мы поднялись сюда; «Эмпайр стейт» произвел на нее впечатление.

Но, выслушав меня, она отвернулась со вздохом и сказала:

— А теперь хватит, Сай. Я больше не могу. Отвезите меня, пожалуйста, домой.

И пришлось мне вместо ресторана — я хотел пообедать с нею в каком-нибудь ресторане поприличнее — заглянуть в кулинарный магазинчик возле моего дома и купить рубленые бифштексы и мороженые овощи в пакетах. Овощи — кукурузу и цветную капусту — я прямо в пакетах опустил в кипяток, и это очень заинтересовало Джулию; как и любому горожанину, ей понравилась легкость такого приготовления пищи и не понравился вкус, вернее отсутствие вкуса, хотя она и сочла за благо промолчать.

Кофе мы пили в гостиной; Джулия уже снова пришла в себя, оживилась и сказала:

— Ну вот, Сай, я и познакомилась с вашим миром или по крайней мере с кусочком его. Теперь расскажите мне, что произошло — как странно выговорить, не то что подумать! — за годы между моей эпохой и этой, вашей…

Она уселась поудобнее среди диванных подушек и смотрела на меня с восторгом, как ребенок, предвкушающий, что сейчас ему расскажут сказку. А я — я почувствовал, что не могу, не должен обмануть ее ожидания, и — запнулся. С чего начать? Каким образом обобщить события многих десятилетий? Я искал нужные слова, мне хотелось рассказать прежде всего о хорошем.

— Ну… оспа почти уничтожена, рябых лиц теперь не встретишь. И чума. Вот уже многие годы не было, кажется, ни одного случая. По крайней мере у нас в Штатах… — Джулия кивнула. — И полиомиелит — так мы называем детский паралич — тоже почти уничтожен. Во всех цивилизованных странах…

Джулия снова кивнула, будто и не ждала ничего другого.

— А грудная жаба? А рак?…

— Ну, не все сразу. Зато мы делаем пересадки органов!

Хирург вынимает из груди больное сердце и заменяет его здоровым от погибшего человека.

— Это невероятно! И люди потом поправляются?

— Ну, не то чтобы очень надолго. Метод еще не совершенный.

Но его, конечно, усовершенствуют…

— А сколько лет люди живут теперь? Лет сто, наверно, или даже больше? Я читала в «Атлантик мансли», что в будущем…

— Честно сказать, Джулия, люди живут ненамного дольше, чем в ваше время. Дело в том, что появились… э-э… некоторые новые факторы, которых не было раньше и которые сокращают нам жизнь. Загрязнение атмосферы, например. Правда, у нас есть кондиционеры…

— А что это такое?

— Это машины, которые летом охлаждают воздух.

— По всей Земле?

— Нет, нет. Только в помещениях. У меня такой аппарат под окном в спальне, если вы обратили внимание. В любую жару температура в комнате не поднимается выше двадцати градусов.

— Какая роскошь!

— Да, неплохо. Кондиционеры есть теперь почти во всех учреждениях, в ресторанах, кино, гостиницах…

— Что такое кино? Вы однажды упоминали о нем.

Я объяснил, что кино похоже на телевидение, только экран гораздо больше, изображение гораздо ярче и все в целом — не всегда, но подчас — гораздо лучше. Потом я зачем-то заговорил об электрических одеялах, магазинах самообслуживания, воздушных путешествиях, стиральных машинах, машинах для мойки посуды и, да простит меня бог, о сверхскоростных шоссейных дорогах.

Джулия допила кофе, взяла у меня пустую чашку с блюдцем и вместе со своими отнесла на кухню. Вернулась она со словами:

— Но что случилось за эти годы, Сай? Что происходило на свете?

Пока я раздумывал, какие из исторических событий достойны упоминания, она прошлась по комнате, потрогала занавеси, заглянула за телевизор, несколько раз подряд зажгла и погасила свет. Я не знал, с чего начать. Это как письма: можно расписать на нескольких страницах приключения одного уик-энда, но попробуй сжато рассказать старому другу о событиях пяти лет, и поймешь, что задача не из простых. Что же происходило главного на протяжении почти столетия?

— Ну, начать с того, что у нас теперь пятьдесят штатов.

— Пятьдесят?

— Да, пятьдесят, — подтвердил я самодовольно, словно был к этому причастен. — Все прежние территории теперь штаты. Да еще Аляска и Гавайи. И на флаге у нас теперь пятьдесят звездочек…

Джулия заглянула на журнальную полочку у изголовья дивана и обнаружила там газету.

— Что же еще? — продолжал я. — В Сан-Франциско было землетрясение… кажется, в 1906 году. Город сильно пострадал, особенно от пожаров после землетрясения…

— Жалко! Я слышала, это красивый город. — Она раскрыла газету, которую держала в руке. — Значит, вы придумали способ воспроизводить в газете фотографии?…

Джулия положила газету и направилась к книжному шкафу.

— И даже, если нужно, цветные. Где-то у меня валялся номер журнала «Лайф» с цветными фотографиями… Господи, как же я забыл! Мы же запускаем ракеты в космос! С людьми на борту. И на Луну садились ракеты. Тоже с людьми. И вернулись потом на Землю…

— Не может быть! На Луну? С людьми?

— Истинная правда. Слетали и вернулись.

И опять в моем голосе проскользнула нотка нелепого самодовольства, словно эти полеты явились делом моих рук. Джулия была в совершенном восхищении.

— И люди ходили по Луне?

— Ну да. Ходили.

— Как интересно!

Я помолчал немного, потом заметил:

— Да. Наверно, интересно. Только совсем не так интересно, как я воображал, когда мальчишкой читал научную фантастику. — Джулия бросила на меня недоуменный взгляд, и пришлось продолжить:

— Трудно это объяснить, Джулия, но… полеты на Луну оказались какими-то ненужными. Вокруг первого полета, разумеется, подняли ажиотаж, его передавали по телевидению, если вы в силах представить себе такое. Все мы своими глазами видели людей на Луне и слышали их голоса. А потом я почти и забыл о них. Сразу же, и редко когда вспоминал потом. Безусловно, участники полетов проявили незаурядный героизм, и все-таки… Не было в этих полетах какого-то большого, настоящего смысла…

Я замолчал — она меня не слушала. Она стояла у книжного шкафа и читала названия на корешках. Одну книжку она сняла с полки и начала перелистывать — и внезапно резко повернулась ко мне, волна густой краски залила ей лицо и шею до самого воротничка блузки.

— Сай, такие вещи… — она смотрела на раскрытые страницы с непритворным ужасом, — такие вещи теперь печатают в книгах? — Она захлопнула томик, будто слова могли выползти из строк. — В жизни не поверила бы, что это возможно!..

Она не смела поднять на меня глаза. А мне нечего было ей сказать. Как объяснить перемены в образе мышления, происшедшие на протяжении многих десятилетий? В конце концов я усмехнулся: в сущности, книжка ей попалась довольно безобидная. На полках рядом стояли и такие, которые заставили бы ее, по всей вероятности, упасть в обморок.

Сгорая от стыда, Джулия наобум схватила с полки другую книгу и прочитала название вслух. Она едва ли слышала, что читает, ею владело единственное желание — похоронить непристойную тему, на которую она нечаянно натолкнулась.

— «История первой мировой войны в фотографиях», — произнесла она. Потом значение прочитанных слов начало доходить до нее. — Войны? Мировой войны? Что это значит, Сай?

Она хотела было открыть книгу, и тут я вскочил на ноги и быстро подошел к ней.

Удивления достойно, с какой молниеносной скоростью срабатывает иногда мозг, какую цепь мыслей и образов способен он создать за малую долю секунды! Я давненько не заглядывал в книгу, которую Джулия порывалась открыть. Но пока я делал два быстрых шага, что отделяли меня от нее, я припомнил десятки приведенных там фотографий: разрушенный город — груды камня, обломки стен, а на переднем плане мертвая лошадь в придорожной канаве… Беженцы на грязном проселке и маленькая девочка, испуганно глядящая в объектив… Самолет, объятый пламенем… Окоп, чуть не доверху полный трупов в гимнастерках, галифе и обмотках; одно из лиц совсем уже разложилось, остался череп с прилипшими к нему волосами. И — фотография, которая запомнилась мне больше всех остальных: на бруствере окопа сидит солдат с непокрытой головой. Он жив, свесил ноги по щиколотку в воду, залившую окоп, а там, в воде, лежит мертвый. Солдат курит и смотрит в аппарат запавшими, ничего не выражающими глазами, и вид у него такой, будто он никогда не улыбался и никогда не улыбнется, сколько бы ни довелось ему прожить. И я со всей очевидностью понял, что нельзя показывать Джулии эти ужасы, если только она не собирается остаться в мире, который их породил. С принужденной улыбкой я взял книгу из рук Джулии до того, как она успела ее раскрыть, и ответил небрежно:

— Была такая война, — я мельком глянул на корешок, словно хотел удостовериться, та ли это книга, — была, но давно…

— Но почему мировая?

— Потому что… ее назвали так потому, что весь мир проявлял к ней интерес. Понимаете, она касалась всех и каждого, и… ну, в общем ее быстро прекратили. Я почти и забыл о ней.

Насколько я понимаю, получилось у меня не слишком убедительно — Джулия немедля спросила:

— Но тут написано — первая мировая. Значит, были и другие мировые войны?

— Была еще вторая.

— А та была какая?…

Она, бесспорно, заподозрила меня во лжи. И вновь мой мозг совершил обыкновенное чудо. В тот раз я за несколько секунд — прежде чем солгал — окинул мысленным взором четыре года сражений первой мировой войны. Теперь я так же мгновенно подумал о второй мировой — о городах, стертых фашистами с лица земли вместе с женщинами, стариками и детьми, о массированных налетах американской авиации, несших смерть опять же старикам, женщинам и детям. И о конструкторе, которого я неоднократно пытался себе представить, — каждое утро от вставал, завтракал, шел на работу, садился за чертежную доску, бережно закатывал рукава рубашки и принимался, тщательно прорисовывая тушью детали и скрупулезно вникая в технические подробности, за разработку приспособления, замаскированного под душ и предназначенного для умерщвления миллионов людей на фабриках смерти. Подумал я и о сотнях тысяч убитых еще более эффективно, об их мгновенной гибели в ослепительных вспышках двух атомных взрывов над Японией. Какой была вторая мировая война? Невероятно, но факт — она была хуже первой, и никакой другой ответ, никакая глупая ложь на сей раз даже не приходила в голову.

Джулия поняла. Она догадалась, что войны называются мировыми не ради красного словца. Посмотрела снова на толстый том, который я отобрал у нее, затем мне в глаза и сказала:

— Не надо. Не хочу слышать об этом.

— А я не хочу говорить об этом.

Я поставил книгу на полку, и мы вернулись на диван. Однако Джулия присела на самый краешек, сложив — вернее, сжав — руки на коленях. Довольно долго она молчала, глядя прямо перед собой, собираясь с мыслями, и наконец произнесла:

— Весь день я думала о том, как мне поступить. Я думала, что можно бы остаться здесь, если бы только каким-то образом дать тете Аде знать, что случилось. Когда мы сегодня шли по Пятой авеню, я совсем уж было решилась остаться… — Я сидел рядом с Джулией, она повернулась ко мне лицом и вымученно улыбнулась. — Никогда не предполагала, что смогу сказать что-либо подобное мужчине, но, оказывается, могу. Вы меня любите?

— Люблю.

— И я вас. Чуть не с первого взгляда, хотя сначала и не догадывалась об этом. А Джейк догадался сразу. Что-то такое почувствовал. А теперь я и без него знаю. Что мне делать, Сай? Чего вы хотите? Чтобы я осталась здесь?

На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все основательно взвесить, — и вдруг я понял, что это не нужно, что все уже взвешено. Я сидел и смотрел на Джулию, и она полагала, видимо, что я обдумываю ответ. А я — я мысленно разговаривал с ней.

«Нет, Джулия, — говорил я, — я не позволю тебе остаться здесь. Потому что мы теперь народ, отравляющий самый воздух, которым дышим. И реки, из которых пьем. Мы уничтожаем Великие озера; озера Эри уже нет, а теперь мы принялись и за океаны. Мы засорили атмосферу радиоактивными осадками, отлагающимися в костях наших детей, — и ведь мы знали об этом заранее. Мы изобрели бомбы, способные за несколько минут стереть с лица земли весь род людской, и бомбы эти стоят на позициях в боевой готовности. Мы покончили с полиомиелитом, а американская армия тем временем вывела новые штаммы микробов, вызывающие смертельные, не поддающиеся лечению болезни. Мы имели возможность дать справедливость нашим неграм, но, когда они ее потребовали, мы им отказали. В Азии мы в буквальном смысле слова сжигаем людей заживо. А у себя дома, в Штатах, равнодушно смотрим, как недоедают дети. Мы разрешаем кому-то делать деньги на том, чтобы по телевидению склонять подростков к курению, хотя прекрасно знаем, что принесет им никотин. В наше время с каждым днем все труднее убеждать себя в том, что мы, американцы, хороший народ. Мы ненавидим друг друга. И уже привыкли к ненависти…»

Я остановил себя — ничего этого я ей не скажу. Все это груз, который незачем взваливать на ее плечи. Я спросил:

— Вы бывали в Гарлеме?

— Ну, конечно.

— Вам нравится там?

— Еще бы нет — там очаровательно. Я всегда любила деревню.

— А случалось вам прогуливаться по Сентрал-парку ночью?

— Разумеется.

— Вы гуляли одна, без спутников?

— Да, одна. Там очень тихо…

Бесспорно, эпоха Джулии знала и свои теневые стороны. Бесспорно, семена всего того, что я ненавидел в своем двадцатом веке, были уже высажены и пустили ростки. Но эти ростки еще не расцвели. В Нью-Йорке тех времен люди еще могли лунной ночью мчаться на санях по свежему снегу, могли окликать друг друга, смеяться и петь. В их представлении жизнь еще имела цель, имела смысл; великая пустота еще не наступила. Теперь добрые времена, когда жизнь казалась благом, кажется, прошли безвозвратно. Джулия захватила, быть может, самые последние годы.

— Вам надо вернуться, Джулия, — сказал я, взяв ее руки в свои. — Поверьте мне — ведь я люблю вас. Вам нельзя оставаться здесь.

Она помолчала, потом ответила медленным кивком.

— А вы, Сай? Вы тоже вернетесь?…

Сама мысль о возвращении принесла мне радость, я не сумел скрыть эту радость, и Джулия улыбнулась. Но вслух мне пришлось сказать:

— Не знаю. У меня здесь есть кое-какие дела, которые непременно надо уладить…

— И главное — вы не знаете, сможете ли вы прожить с нами всю жизнь, ведь правда?

— Да, я хотел бы увериться, что не делаю ошибки.

— Конечно. Ради нас обоих. — Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, потом она заявила:

— Я вернусь сегодня же. Сейчас. Иначе я стану умолять вас вернуться вместе со мной. А уйти навсегда из своего времени — такое решение если уж принимать, то наедине с собой.

Тут она была, безусловно, права.

— А вы сумеете вернуться без моей помощи?

— Думаю, что да. Сюда, в будущее, какое и во сне не приснится, я сама попасть не могла бы: это вы перенесли меня. А свое время я вполне себе представляю, ощущаю его, знаю, что оно существует, — знаю гораздо лучше, чем вы, когда впервые перенеслись к нам…

В мозгу у меня молнией вспыхнули опасения, о которых я совершенно забыл, — так далеко они отстояли от этой комнаты, от этого века.

— А Кармоди?! Вы не можете вернуться, Джулия! Кармоди вас…

— Ничего он мне не сделает. — Она уверенно качнула головой.

— Помните, что я делала, когда за нами приехал инспектор Бернс? Вы читали внизу, в гостиной, а я…

— Вы были наверху.

— Вот именно. В комнате Джейка. Складывала его вещи в чемодан. Я как раз заворачивала его ботинки, когда услышала, что меня зовут. Сегодня днем меня вдруг, без всякого повода, осенило. Помнится, я подняла ботинки с полу, и тут зазвонил входной звонок. Я тогда обратила внимание на каблуки. Гвозди на них образовали узор — девятиконечную звезду, вписанную в окружность. Понимаете, Сай, это Джейк спасся от пожара, вовсе не Кармоди! Это Джейк сидел в доме Кармоди, весь покрытый бинтами. И кипящий ненавистью.

И я понял, что это правда. Я понял наконец, что произошло.

— Бог мой, Джулия! Значит, он каким-то образом выбрался из огня. Весь обожженный, но в голове у него уже созревал план. Он отправился, я уверен, прямиком к дому Кармоди, встретился с его вдовой, и — представьте себе только! — они тут же договорились. Без Кармоди она потеряла бы все свое состояние — вот Джейк и стал Кармоди. Когда мы видели ее на благотворительном балу, она уже знала, что муж ее утром погиб, она уже вступила в сделку с убийцей! Бывало ли от начала времен, чтобы кто-нибудь жаждал денег и власти больше, чем эти двое? Вот уж действительно подходящая пара!..

— Чему вы улыбаетесь?

— Разве улыбаюсь? Я и не заметил. А если улыбаюсь, то, пожалуй… это нелегко объяснить, но улыбаюсь я тому, что Джейк такой отпетый негодяй! Я, кажется, в жизни не употреблял подобного выражения, но к нему оно подходит как нельзя лучше. Он негодяй в каждой своем поступке. Ну и, кроме того, он человек своего времени. Улыбаюсь я еще и тому, что, несмотря на все свои грехи, он мне чем-то нравится. Старина Джейк, переодетый под Кармоди, наконец-то он очутился на Уолл-стрит. Надеюсь, на бирже ему повезло…

— Воистину, — сказала Джулия, — он был проклят. Хочу думать, он нашел свое счастье, а впрочем, вряд ли. — Она, конечно, не поняла меня: для нее в слове «негодяй» не слышалось никакой нарочитости, никакой сценической условности.

— Но теперь он не сможет причинить мне зла. Я знаю, кто он, и как только он поймет, что я это знаю, я окажусь в безопасности. И вы… вы тоже, если вернетесь.

Она резко встала и пошла в спальню переодеться.

Я отвез Джулию на такси. Уже совсем стемнело, она откинулась на спинку сиденья, и никто, кроме шофера, не видел, как она одета. Остановились мы за полквартала от цели, метрах в двадцати от ближайшего фонаря. Я расплатился, и Джулия под руку со мной быстро пошла к гигантскому гранитному основанию Манхэттенской башни Бруклинского моста.

Добравшись до самой густой тени, я взял ее руки в свои и посмотрел на нее долгим взглядом. В своей длинной юбке, пальто и капоре, с муфтой, свисающей на шнурке с запястья, она выглядела превосходно — точно так, как и должна выглядеть Джулия.

— Я хотел бы вернуться вместе с тобой. Я хотел бы остаться с тобой на всю жизнь, но…

— Я понимаю.

Мы повторили то, что говорили друг другу уже много раз. Я обнял Джулию и долго не выпускал ее. Потом я поцеловал ее, и мы снова посмотрели друг другу в глаза, потом одновременно вздохнули, оба хотели что-то сказать… И промолчали, сдержали дыхание и грустно улыбнулись: все уже было сказано. Джулия подняла руку, коснулась пальцами моей щеки и качнула головой — произнести слова прощания не удавалось. Взявшись за руки, мы отошли на несколько шагов от гранитной стены, обернулись и взглянули на нее в упор; теперь она поднималась над нами чудовищным каменным занавесом, закрывшим от нас весь мир.

— Там, — вымолвила Джулия, — там лежит время, которому я принадлежу телом и душой. Оно для меня много реальнее, чем то, в которое я заглянула сегодня. Мой мир… я очень тоскую по нему, для меня он очень дорог и очень реален. А для тебя?…

Я кивнул ей. Говорить я не мог. Джулия быстро поцеловала меня, отпустила мою руку и торопливо пошла наискось к углу исполинской стены. На углу она приостановилась, оглянулась, будто намереваясь что-то сказать, но так ничего и не сказала, просто сделала еще шаг и исчезла из виду. Громадное основание башни скрыло ее и почти сразу же погасило звуки ее шагов.

Тишина. Я медленно двинулся к тому же углу, потом побежал изо всех сил и достиг его раньше, чем Джулия одолела бы десяток метров. Но ее уже нигде не было.