На следующий день я проспал допоздна. Когда я наконец спустился вниз, было уже далеко за полдень, но я тем не менее позавтракал и попутно просмотрел отчет о пожаре в «Таймс» — он занимал всю первую страницу и часть второй. Остальные постояльцы давным-давно ушли, и я сидел за столом один. Джулия принесла мне завтрак; она была очень бледна, под глазами легли фиолетовые круги. В ответ на мой пристальный взгляд она сказала:

— У него была не слишком счастливая жизнь, правда, Сай?

— Он был одержимый, — ответил я. — Почти полоумный от вожделений, которым не суждено было сбыться. Предела он все равно бы не достиг. Встречаются такие люди, которым лучше бы и не рождаться на свет, — это как раз тот случай…

Джулия, однако, не приняла моей правоты — она несогласно затрясла головой еще до того, как я кончил.

— Не нам об этом судить. Если бы мы остались там, если б мы только остались…

— Вот, послушайте, — сказал я, обратившись к газете, раскрытой на второй странице. — «Помощник брандмейстера Джеймс Хинн из первой пожарной роты, — прочитал я вслух, — заявил, что его повозка прибыла с Нассау-стрит примерно через две минуты после начала пожара и что он в жизни не видел ничего подобного, по его мнению, пороховой погреб и то не вспыхнул бы быстрее». — Я взглянул на Джулию и тут же уткнулся обратно в газету. — «Капитан Тайнен заявил сегодня вечером, что за все годы своей работы в полиции он не видел более яростного и более мощного пожара…»

— Так и написано? — переспросила Джулия, прижав руку к груди. — Я газету не смотрела. Просто не могла…

— Я цитирую дословно из «Нью-Йорк таймс» от 1 февраля 1882 года — взгляните и убедитесь сами. Тут полно таких заявлений, Джулия. Так что успокойтесь: не вы начали пожар, у вас не было никакой возможности предотвратить его, и Джейку вы помочь тоже ничем не могли. — Я кинул газету на стол, потом показал на один абзац:

— Лучше прочтите это — тут во всех подробностях описано, как доктор Прайм спасся, перебравшись по вывеске «Обсервер» в кабинет Томпсона в здании «Таймс». Второго мужчину, который был вместе с Праймом, звали Стоддард…

Ей стало легче, я и сам видел это. Газета писала чистую правду, и Джулии не оставалось ничего другого, как осознать печальный факт: мы не могли изменить ровным счетом ничего.

Примерно часа в два — я сидел в гостиной и просматривал «Харперс уикли» — по улице мимо окон прошествовал полицейский в высоком фетровом шлеме и длинной синей шинели; на рукаве у него виднелись нашивки сержанта. У двери он остановился и позвонил, открыла ему тетя Ада — Джулия была где-то наверху. И я услышал, как полицейский прямо в дверях, запинаясь на каждом слоге, спросил, будто прочитал по бумажке:

— Мисс Шарбонно? Живет тут такая?

Тетушка ответила — да, живет, и кликнула Джулию вниз. А полицейский продолжал:

— Морли, Саймон Морли? Такой тоже есть?…

Я встал и с газетой в руке вышел в переднюю, прежде чем тетя Ада успела ответить; полицейский на крылечке и в самом деле держал в руке квадратный клочок бумаги.

— Я Саймон Морли.

— Тогда пройдемте, — кивнул он. По лестнице спускалась Джулия, он кивнул и ей. — Оба пройдемте. Одевайтесь.

— Зачем? — воскликнули мы с тетей Адой в один голос.

— Когда надо будет, тогда и скажут.

Говорил он, как мне показалось, с ирландским акцентом.

— А если мы хотим знать сейчас? Мы что, арестованы?

— Скоро будете, если не сделаете, что вам велено!..

Глаза у него мгновенно стали злыми и мстительными, как водится у полицейских, если вдруг осмеливаешься усомниться в правомерности их действий. Джулия поглаживала руку тетушки, бормоча какие-то утешительные слова. Я понимал, что в эту эпоху гражданские права соблюдались весьма и весьма относительно, и ради Джулии, не говоря уже о себе самом, решил помолчать.

Мои пальто и шапка висели тут же, в передней, на большой вешалке с зеркалом посредине; Джулия достала свое пальто и капор из шкафа под лестницей, уверяя тетушку, что мы, без сомнения, скоро вернемся домой и волноваться совершенно, ну совершенно не о чем…

Чуть поодаль у края тротуара ожидал экипаж. Я полагал, что нас поведут пешком, но полицейский, ускорив шаг, открыл дверцу и жестом предложил нам забраться внутрь. На откидном сиденьице спиной к лошадям сидел человек. Он молча наблюдал, как я помог Джулии влезть и устроиться. Затем я сам, пригнувшись, протиснулся между ним и Джулией, и экипаж качнулся и сел на рессорах под моей тяжестью. Полицейский снаружи захлопнул дверцу и, пока я усаживался рядом с Джулией, поднял руку и отдал честь мужчине напротив нас; сделал он это не слишком ловко, зато с большим почтением. Щелкнули поводья, экипаж тронулся, и мужчина сухо кивнул сержанту, отвечая на приветствие. Потом он повернулся к нам, и, как только я встретил его грозный, леденящий взгляд, я догадался, кто он. Я никогда не видел его раньше и все же догадался, нет, я узнал его — и по-настоящему испугался.

Он был крупный мужчина с тяжелыми квадратными плечами. Глаза его устрашали: большие, стальные, близко посаженные, они перебегали с наших лиц на одежду, с одежды на лица, и в них читался затаенный интерес к нам, но вовсе не как к людям. Мы представляли собой нечто для него важное, мы были зачем-то ему нужны, но за людей он нас просто не считал.

Это был не кто иной, как инспектор нью-йоркской городской полиции Томас Бернс собственной персоной. И если самый известный полицейский деятель своего времени лично пожаловал за нами, значит, мы не какие-то рядовые арестованные. Меня пробрала дрожь безотчетного страха, и, наверно, пытаясь побороть страх, доказать этому человеку, что ничуть не боюсь его, я задал ему вопрос; мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал уверенно и жестко, но ничего у меня не вышло, получилось несерьезно, словно я готовился тут же признаться, что пошутил:

— Ну, так что? — сказал я. — Не хотите ли вы предупредить нас о правах, гарантированных конституцией?…

Лицо его не дрогнуло, лишь стальные глаза быстро вскинулись навстречу моим, выискивая за моей смелостью скрытый смысл. Не найдя такового, он ответил на каком-то нелепом полуграмотном наречии, искусственно растягивая гласные — это он, по-видимому, считал признаком высшего света:

— Ладно, раз уж так, предупреждаю — держи свои дурацкие замечания при себе, не то покажу тебе толстый конец дубинки…

Странные в устах инспектора Бернса слова, но я не рассмеялся, даже про себя. В полном молчании мы проехали десяток кварталов вниз по Третьей авеню под эстакадой подземки, грохоча и покачиваясь на булыжнике, а то и кренясь и юзом скользя по снегу. Потом Третья и Четвертая авеню слились в улицу Бауэри, затем мы свернули направо по Бликер-стрит и через три коротких квартала налево на Малберри-стрит — я прочитал название на угловом фонаре. Еще полквартала — и экипаж остановился у четырехэтажного каменного здания, к которому вела лестница с большими квадратными фонарями по сторонам; фонари были с зелеными стеклами, и я понял, что нас привезли в полицию. Кучер спрыгнул на тротуар и открыл дверцу, Бернс сделал повелительный жест, Джулия вышла, и кучер тут же крепко взял ее за руку. Потом настала моя очередь. Бернс выскочил одновременно со мной и плотно сжал мне кисть своей рукой. Мы быстро поднялись по ступенькам, и я увидел над дверью позолоченные буквы, густо оттененные черным: «Городское управление полиции».

Мы прошли через вестибюль с деревянным полом, где за столом сидел тучный полицейский в форме; пол давно истерся, фаянсовые плевательницы облезли и потрескались, и над всем этим витал специфический запах — не знаю, из каких составляющих он складывается, но его не спутаешь ни с чем — запах именно такого видавшего виды здания. Быстро, почти бегом — ну, почему полицейские обязательно должны вести себя с людьми, как с врагами, словно эта служба вырабатывает какой-то особый инстинкт? — нас привели по лестнице вниз, в угрюмый подвал с низким потолком и кирпичными стенами. Там стояли маленький стол, простой кухонный стул и еще подставка, на которую был водружен газовый рожок с рефлектором — газ подводился по гибкому шлангу, змеящемуся по полу, — и еще там была деревянная тренога и на ней огромный фотоаппарат из красноватого полированного дерева, с медными рукоятками и черными кожаными мехами.

Следом за нами вошли трое в штатском, без пиджаков. Повинуясь жесту Бернса, мы с Джулией сняли пальто и головные уборы и сложили их на стол у двери. Один из вошедших сразу же направился к аппарату и начал с ним возиться; двое других стали рядом наготове. Я понимал, что сопротивление совершенно бессмысленно, и все же — ведь конституция действовала та же, что и в наши дни, — не мог промолчать.

— Я хочу знать, почему я здесь. Хочу знать, в чем меня обвиняют. Хочу посоветоваться с адвокатом. И решительно отказываюсь фотографироваться, пока не увижусь с ним…

— Слышали голубчика? А ну-ка, растолкуйте ему, почему он здесь…

Меня схватили с двух строи за руки, и один из «стражей порядка» изо всей силы пнул меня коленом под копчик, посылая головой вперед через всю комнату к стулу; Джулия вскрикнула, а я наверняка упал бы, не держи они меня за руки. Потом меня молниеносно развернули вокруг оси, выкручивая руки в плечах, и бросили на стул так грубо, что сиденье застонало, а ножки проехались по полу. Рот мой беззвучно скривился от боли, на глазах выступили слезы. Один из шпиков приблизил губы к самому моему уху и голосом, исполненным ликования от сознания своей власти надо мной, проорал:

— Вы здесь, ваша милость, потому что нам так угодно!

Я мгновенно повернулся к нему и выплюнул слова ему в лицо, прежде чем он успел отодвинуться:

— Сволочь паршивая!..

Одна рука тут же схватила меня за горло, чтобы я не смог уклониться, а другая сжалась в кулак и размахнулась для удара, но вмешался Бернс:

— Погоди, на нем не должно быть отметин…

Помедлив мгновение, кулак опустился, вторая рука сдавила мне горло разок и тоже опустилась. Бунт мне не помог, да я и не надеялся, что поможет, тем не менее не жалел о нем. Шпики замерли надо мной на случай, если сопротивление возобновится, но с меня хватило одной попытки.

Человек у аппарата достал большую кухонную спичку, затем приподнял ногу и чиркнул спичкой по натянувшимся сзади брюкам; она загорелась, запахло серой. Он повернул медный вентиль, газ в рожке зашипел, вспыхнул красноватым пламенем. Тогда фотограф прикрутил газ, и пламя распалось на десятки маленьких язычков, сияющих ровным голубоватым светом. Свет, отбрасываемый рефлектором, был так ярок и так горяч, что я прищурил глаза, почти закрыл их.

— Но-но, без фокусов!.. — Меня тряхнули за плечо куда сильнее, чем была нужда, и у меня даже зубы клацнули. — Открой глаза!..

Я заставил себя открыть глаза, и человек у аппарата залез с головой под черное сукно. Мехи раздвинулись, потом слегка сжались, и я увидел, как он сдавил резиновую грушу.

— Готово, — объявил он, и настала очередь Джулии. К счастью, когда она садилась, к ней никто не притронулся, иначе я наверняка бы вмешался и тогда-то уж меня избили бы как следует, фотограф вновь надавил на грушу, и, едва его голова показалась из-под сукна, Бернс поднял руку и повелительно вытянул палец.

— Давай без задержки, — распорядился инспектор.

Фотограф пробормотал: «Слушаюсь, сэр», схватил пластинки и буквально выбежал из комнаты прочь. Один из двух оставшихся шпиков достал блокнот. Бернс окинул меня взглядом.

— Лет двадцати восьми — тридцати, — начал он, и полицейский принялся поспешно записывать. — Рост сто семьдесят восемь, вес шестьдесят пять…

Шпик строчил, а Бернс описал меня всего с головы до пят и мою одежду, включая пальто и шапку, затем описал Джулию и ее одежду, и обладатель блокнота тоже ушел. Бернс поманил меня пальцем, и я приблизился к нему.

— Давай-ка сюда бумажник.

Я достал из внутреннего кармана бумажник, предчувствуя, что никогда больше его не увижу. Другой рукой я вытащил из кармана брюк горсть мелочи и с презрительной миной протянул то и другое Бернсу.

— Сдачу оставь себе, — сказал инспектор, ухмыльнувшись собственному остроумию, и оставшийся в комнате шпик прыснул. Бумажника Бернс, впрочем, тоже не взял, а предложил:

— Пересчитай сперва. — Я послушался; оказалось сорок три доллара. Нацарапав что-то в записной книжке, он посмотрел на меня. — Сколько там?… — Я ответил, он проставил сумму, вырвал листок и подал мне расписку на сорок три доллара, подписанную «Томас Бернс, инспектор». — Мы тут не воришки, — назидательно произнес он и, обернувшись к Джулии, велел ей пересчитать деньги в сумочке. Взяв у нее бумажные деньги — девять долларов, — дал расписку и ней, вернул сумочку, и Джулия сухо поинтересовалась, зачем ему наши деньги. — Вам, может, удрать захочется, — ответил он, пожимая плечами. — А без денег-то далеко не удерешь, а?…

Мы снова сели в экипаж, Бернс опять лицом к нам, доехали до Пятой авеню и повернули на север.

— Куда мы едем? — спросил я.

— А ты не догадываешься?

— Нет, не догадываюсь.

— Тогда погоди — узнаешь…

Наконец, мы остановились между Сорок седьмой и Сорок восьмой улицами; теперь я догадался, куда мы ехали, — и Джулия тоже, как я понял по ее взгляду, — только по-прежнему не мог представить себе зачем. Вот он прямо перед нами, только тротуар пересечь, особняк Эндрю Кармоди на Пятой авеню, со своей великолепной, бронзовой и каменной, оградой и узким газоном позади нее. Дверца экипажа открылась, кучер жестом предложил нам выйти, приготовился взять Джулию за локоть, а Бернс меня — за кисть… Неужели Кармоди, увидев, как мы с Джулией выскочили из заколоченной комнаты бок о бок с конторой Джейка, решил, что мы соучастники шантажа? И теперь намерен обвинить нас в этом?

Дверь нам отворила горничная, девочка лет пятнадцати, не больше, в длинном черном платье с рукавами, прикрывающими запястья, огромном белом переднике и хитроумном кружевном чепчике; щеки у нее рдели, будто их только что натерли.

— Входите, пожалуйста, джентльмены, входите, мисс, вас ожидают, — сказала она с боязливой учтивостью.

Мы прошли через вестибюль, потом по короткому коридорчику, выложенному блестящим паркетом, и, миновав высокую дверь, попали в комнату, отличавшуюся от гостиной тети Ады как небо от Земли. Эта была раза в четыре больше, по одну сторону тянулся ряд застекленных дверей, и обставлена она была французской мебелью в стиле, если не ошибаюсь, какого-то из Людовиков — изящнейшей, элегантнейшей, легкой настолько, что, казалось, ею и пользоваться нельзя. По стенам висели картины в рамах, из сводчатых ниш смотрели белые мраморные бюсты. У окна стоял большой белый с золотом рояль или, быть может, клавикорды.

И в этой прекрасной комнате, выдержанной в мягких тонах, как в тщательно подобранной декорации, у маленького камина с белым верхом нас поджидала миссис Эндрю Кармоди в розовом платье со свободными рукавами. Она небрежно играла сложенным веером слоновой кости, а лицо у нее было такое же, как прошлой ночью в ложе на благотворительном балу — спокойное, словно за всю свою жизнь она никогда не ведала волнений.

— Добрый день, инспектор. Мистеру Кармоди уже сообщили, что вы здесь, сию минуту он спустится…

Она удостоила Бернса улыбкой, игнорируя остальных с такой легкостью, будто она и впрямь нас не видела.

— Добрый день, мадам Кармоди. Надеюсь, он не слишком страдает?…

— Ожоги болезненные, тем не менее…

Она слегка шевельнула плечиком и послала инспектору еще одну ослепительную улыбку, из которой явствовало, что беседа окончена. Потом она подняла и раскрыла веер и обмахнулась раз или два, и Бернс, чтобы как-то затушевать тот факт, что ему не предложили сесть, нагнулся и принялся разглядывать мраморный бюст Марии-Антуанетты.

Послышались медленные шаги, но, как только я повернулся навстречу им, они сделались бесшумными; человек, весь обмотанный бинтами, с трудом прошел по огромному ковру к кожаному шезлонгу. Белые повязки пересекали лоб, закрывали с обеих сторон виски и щеки, плотно охватывали шею. А нос и узкие полоски кожи между носом и краями бинта были так воспалены, так ужасно обожжены, что еще сохранившаяся пленочка кожи, казалось, не в состоянии удержать кровь, готовую вот-вот брызнуть наружу. Волосы сгорели начисто, вся голова была воспалена и покрыта струпьями. Воспалены были и глаза, и он то моргал ими часто-часто, то на несколько секунд закрывал их совсем. Одна забинтованная рука висела на перевязи, пальцы, торчащие из бинтов, вздулись и потрескались.

Он опустился в шезлонг и откинулся назад, будто выбившись из сил. На нем были черные брюки в легкую светлую полоску и синий шлафрок с плетеной окантовкой. На складном столике возле шезлонга стояли стакан, графин, тут же лежали открытая коробочка с пилюлями и градусник. Какое-то время хозяин молча лежал с закрытыми глазами, потом взглянул на нас, произнес:

«Как…» — но закашлялся, надрывно, с хрипом. При следующей попытке заговорить он снизил голос почти до шепота, лишь бы не закашляться снова:

— Как видите, я получил ожоги. Во вчерашнем пожаре. Великое счастье, что выбрался оттуда живым…

Внезапно он резко втянул в себя воздух, поднял руки к груди, словно собираясь закашляться вновь, но судорожно сглотнул и подавил кашель. Опять полежал секунды две-три с закрытыми глазами, потом раскрыл их, глянул на Джулию, глянул на меня и кивнул Бернсу несколько раз кряду.

— Они самые и есть, — сказал, почти прошептал он. Спасибо, инспектор. Садитесь, пожалуйста.

— Ах, да, — произнес Бернс таким тоном, будто оставался на ногах исключительно по рассеянности. — А теперь, сэр, прошу вас рассказать все, как было…

Мы с Джулией остались стоять, а хозяин поведал Бернсу о письме Пикеринга и о встрече в парке ратуши.

— Я нисколько не сомневался, что какие-то документы у него могут быть. В качестве подрядчика я честно выполнял для муниципалитета ряд работ, и денежные ведомости, без сомнения, сохранились. Отнюдь не все, что делалось для города, пока Твид был у власти, делалось бесчестными методами…

— Само собой.

— И тем не менее его документы имели для меня известную ценность. Я веду сейчас кое-какие переговоры довольно деликатного свойства — речь идет о миллионах, и любая сплетня или клевета, пусть самая голословная, может сорвать все дело. Так что я сразу же установил за ним слежку. Пикеринг даже не пытался улизнуть от нанятого мной сыщика, и тот без труда установил его адрес — дом девятнадцать на Грэмерси-парк. Заодно я просил выяснить фамилии и других жильцов дома. Мне представлялось, что среди них могут быть соучастники этого нелепого заговора. Вчера утром я встретился с Пикерингом, и тот повел меня в свою тайную контору в бывшем здании «Всего мира». Я принес с собой тысячу долларов наличными, я хотел заплатить, просто чтобы избавиться от него. Запроси он на цент больше — я сообщил бы вам его адрес и потребовал бы арестовать его.

— И правильно сделали бы, — отозвался Бернс.

«А ведь неплохо придумано», — решил я; окажись я на месте Кармоди, я, наверно, приправил бы факты таким же соусом. Время от времени заходясь кашлем, он продолжал свой рассказ:

Пикеринг-де нехотя согласился на тысячу долларов, понимая, видимо, что никаких доказательств чьих-либо злоупотреблений у него, по существу, нет; Пикеринг упомянул, почему заколочен дверной проем в соседнее помещение; Пикеринг уже вытаскивал из своих ящиков документы в обмен на тысячу долларов, но тут в шахте лифта каким-то образом возник пожар. И вдруг, к совершенному удивлению Кармоди, мы — он указал на нас пальцем — ворвались в контору через заколоченную дверь, я бросился на Пикеринга и начал с ним бороться, а Джулия принялась запихивать деньги за пазуху. До Кармоди уже доносился треск огня, вверх по шахте катились клубы дыма, слышались крики «Пожар!..» и топот людей, бегущих со всех ног; пришлось ему самому бежать, спасая свою жизнь…

Он опять захлебнулся кашлем, и миссис Кармоди, метнув на нас уничтожающий взгляд, торопливо подошла и поднесла к его губам стакан воды. В полнейшем недоумении я посмотрел на него, потом на Джулию — она недоумевала не меньше моего. Зачем Кармоди понадобилось впутывать нас в эту историю? Нет, пожалуй, я улавливал причину, хоть и выраженную лишь намеком: гневно потрясая забинтованной головой и оттолкнув стакан, Кармоди выпрямился и шезлонге и проговорил резким шепотом, равнозначным крику:

— Я выбрался по лестнице к выходу на Нассау-стрит. По всей вероятности, одним из самых последних. Ценой жестких ожогов лица, головы и руки. Мой врач сказал, что теперь я останусь обезображен до конца дней своих… — Голос его был исполнен горечи. Краснота и шрамы, добавил он, сохранятся на лице навсегда, борода, усы, да и вообще волосы исчезнут почти без следа. — И они в том повинны!..

Он свирепо ткнул в нашу сторону пальцем: кажется, он и вправду убедил себя, что это так, и, уж во всяком случае, ненавидел нас за то, что испытывал ужасную боль. Нет сомнения, заявил он в заключение, мы знали о планах Пикеринга. Так оно, собственно, и было, по крайней мере я знал. Из обитателей дома, где жил Пикеринг, мы единственные походили по приметам на тех, кто ворвался накануне к ним в контору, — потому-то Кармоди и просил инспектора Бернса доставить нас на очную ставку.

— И если Пикеринг, — Кармоди откинулся в шезлонге, — до сих пор не обнаружен, то они повинны в его смерти. Если бы не они, он мог бы спастись вместе со мной.

Бернс повернулся и пристально посмотрел на нас.

— Пикеринг не обнаружен.

— Тогда перед вами его убийцы.

В жизни не встречал я такой дикой злобы, какой сверкнули полускрытые бинтами, покрасневшие глаза. Имело ли смысл протестовать, говорить, что пожар начал он, а не мы, что с Пикерингом боролся он, а не мы, что смерть Пикеринга — на его совести? Я хотел было выкрикнуть это ему в лицо, но как же объяснить в таком случае, почему мы прятались в соседней комнате? Рассказать Бернсу о Данцигере и о проекте? Никакого объяснения нашему поведению я не находил.

— Ну? — обратился ко мне Бернс. — Хотите что-нибудь мне сказать?…

Я немного подумал и покачал головой.

У входной двери зазвенел звонок. Мы услышали, как дверь отворилась, до нас донесся голос горничной и другой, мужской. Шаги все ближе и ближе, горничная замерла на пороге, а к нам в гостиную вошел полицейский, который оставался у дома N19 на Грэмерси-парк. Держа шлем под мышкой, он отвесил поклон, смиренно опустив голову, потом отступил на шаг и поднял палец к усам, чтобы их пригладить. Забинтованная голова в шезлонге царственно кивнула в ответ, миссис Кармоди снисходительно наклонила головку. Приветственная церемония заняла несколько секунд, и, если бы я даже не догадывался ни о чем раньше, теперь я понял бы со всей очевидностью, что здесь обитают деньги и власть — и оба блюстителя порядка отдают себе в том отчет.

— Ну? — произнес Бернс снова и тем самым сразу определил свое положение в гостиной, недосягаемое для обыкновенного полицейского служаки.

— Так точно, сэр, — ответил сержант, расстегивая две медные пуговицы как раз над ремнем. Сунул руку за борт шинели и, повинуясь актерскому инстинкту, шагнул, не вынимая руки, к столику рядом с шезлонгом Кармоди. И только тут достал из-под шинели толстую пачку зелененьких купюр, перехваченных бумажными лентами, и шлепнул ею о столик.

— Нашел у него в комнате, сэр. — Он кивнул в мою сторону. Хозяйка показала мне, где его комната, и деньги были в саквояже, спрятаны под бельем…

Я буквально онемел от изумления. Бернс подошел к столику, наклонился и внимательно отсмотрел купюры.

— Это ваши деньги, сэр?

Забинтованная голова повернулась — похоже, что движение причинило Кармоди боль, — и воспаленные глаза уставились на пачку, часто мигая.

— Да, билеты были помечены. Мой банк опознает их все до единого.

Бернс взял деньги со стола, запихнул их во внутренний карман и приблизился к нам с Джулией.

— Ну? — повторил он чуть ли не весело, остановившись подле меня. — Теперь-то вы хотите что-нибудь мне сказать?…

— Мне нечего говорить. — Я пожал плечами. — Он лжет, и вся история с деньгами — провокация, чтобы придать этой лжи видимость правдоподобия. — Я понятия не имел, употреблялось ли тогда слово «провокация», но Бернс понял меня и кивнул. — Мы этих денег и не касались… — Я осекся, меня вдруг осенило. — А вы проверяли их на отпечатки пальцев? — спросил я взволнованно. — Его отпечатки вы, разумеется, найдете. — Я показал на шезлонг. — Но не найдете ни моих, ни мисс Шарбонно!..

— Не найду чего?

— Отпечатков пальцев!

— Что-то я не пойму тебя, парень…

Он действительно не понимал меня. Нетрудно было увидеть, что не понимал. Не знаю, когда начали применять отпечатки пальцев как метод установления личности преступника, но, очевидно, время это еще не настало.

— Не понимаете, и не надо. Он лжет. Больше мне нечего вам сказать.

— Ну что ж, возможно, возможно, — откликнулся Бернс. К нему подошел сержант, шепнул что-то на ухо. Бернс кивнул, сержант вышел. Какое-то время инспектор смотрел на меня задумчиво, будто и в самом деле взвешивал ту возможность, что я говорю правду. — Значит, он обвиняет, ты отрицаешь вину. Если вы двое сделали это, то, кроме мистера Кармоди, вас никто не видел. Но ты вот что мне скажи: а вы вообще-то там были? Прятались вы рядом с конторой Пикеринга? Без всякого злого умысла — прятались или нет?

Он улыбнулся, приглашая отвечать начистоту. Но я уже успел прийти к выводу, что нельзя признаваться ни в чем, даже в невинной шалости. Как объяснить подобную шалость? А если я признаюсь, что мы там были, но не сумею объяснить зачем, обвинения, выдвинутые Кармоди, сразу же обретут основательность. Не мешкая, я затряс головой.

— Нет. Единственное, что связывает нас с Пикерингом, — то, что мы живем в одном пансионе. И нам ничего не известно о том, что он шантажировал этого человека. И не известно, правдива ли версия о шантаже. Право же, я начинаю подозревать, что, может статься, мистер Кармоди сам убил Пикеринга. И оставил его там, чтобы труп сгорел. Ну, а на всякий случай, вдруг правда рано или поздно выплывет, решил найти козла отпущения, пока никто не задает вопросов ему самому. Поскольку мы живем в одном доме с Пикерингом, он с чьей-то помощью подкидывает деньги мне в саквояж, а потом обвиняет нас во всех смертных грехах…

— Возможно, возможно, — отозвался Бернс еще раз, вроде бы вполне сочувственно. — Если вас вчера не было в здании «Всего мира» — а ты ведь говоришь, что не было?… — Я кивнул в подтверждение, и Бернс направился к двери. — Сержант!..

Тут же послышались шаги по паркету, сержант — шлем, словно мяч у регбиста, неизменно под мышкой — остановился у двери и пропустил в комнату мужчину, лицо которого показалось мне знакомым, только я никак не мог вспомнить, где и когда видел его. Мужчина вежливо поклонился миссис Кармоди, бросил взгляд на забинтованную фигуру, но сразу отвел глаза. Две-три секунды внимательно смотрел на меня, — затем на Джулию и заявил, обращаясь к Бернсу:

— Да, это они. — Взглянул на две фотографии, которые держал в руке, и я понял, что это снимки, сделанные с нас в полицейском управлении. — Я узнал их даже по фотографиям, — добавил мужчина, отдавая снимки Бернсу. — Как засвидетельствовал доктор Прайм, они спаслись тем же путем, что и он; я сам помог им перелезть через подоконник к себе в кабинет. — Еще раз посмотрел на нас с Джулией, в глазах у него мелькнуло сочувствие. — Право, мне жаль, если у них неприятности, — сказал он, будто извиняясь перед нами за то, что пришлось нас выдать.

Бернс поблагодарил его, и Дж. Уолтер Томпсон, в кабинет которого мы попали вчера из горящего здания, отвесил общий поклон и удалился. Дело начало приобретать скверный оборот. Бернс поймал нас на зависть ловко, и я окончательно убедился, что, невзирая на свою внешнюю неотесанность, он очень и очень опасен.

— Поздравляю вас, сэр, — обратился Бернс к забинтованному, как бы уступая ему честь нашего задержания. — Похоже, вы поймали двух убийц…

— С вашей помощью, инспектор. Когда я чуть-чуть поправлюсь и смогу вновь появиться на Уолл-стрит, я хотел бы отблагодарить вас еще раз. У себя в конторе. Вы ведь по-прежнему держите улицу под специальным надзором, не так ли?

— О да, разумеется, сэр.

— Вот и отлично. Поверьте, мы все ценим вашу заботу. Ни один карманник, ни один смутьян не сунулся на биржу с тех пор, как вы установили патруль на Джон-стрит. А теперь вы, пожалуй, можете идти, инспектор. Полагаю, вы приложите все силы к тому, чтобы не дать этой парочке ускользнуть от правосудия. Когда они получат по заслугам, тогда… тогда приходите ко мне в контору.

— Считайте, что дело сделано, сэр.

Как зачарованный вслушивался я в их диалог: они торговались относительно нашей судьбы. Мной владел страх. Но Джулии я послал ободряющую улыбку, и это не было наигрышем: мы, безусловно, попали в беду, но что, в сущности, сможет Кармоди доказать перед судом? Его слово против нашего — и только; инспектора Бернса он, может, и убедил, но на суде ему предстоит задача куда сложнее.

Не прошло и минуты, как я убедился, что Бернс и сам понимает шаткость своей позиции, и у меня даже поднялось настроение. Нас вывели из дома — сержант шагал между нами, крепко зажав нам локти. Бернс немного отстал, но на тротуаре вышел вперед и потянулся к дверце экипажа. Потом, придерживая дверцу рукой, повернулся к нам с задумчивым видом.

— На суде один скажет — черное, другой — белое. У тебя в комнате нашли деньги, вас обоих опознал Томпсон. А вокруг Кармоди душок скандала, связанного с «шайкой Твида», не так ли? И деньги, чтоб откупиться от шантажа, он все-таки принес, пусть и немного. — Секунду-другую он молчал, вглядываясь в наши лица, потом распахнул дверцу:

— Влезай-ка, сержант!..

Сержант удивился, но отпустил нас и сделал, как ему приказывали. Бернс повернулся к экипажу спиной и тихо, чтобы не услышали ни сержант, ни кучер, проговорил:

— Права, значит, тебе подавай. Гарантированные конституцией… — Звучало это так, словно подобная мысль позабавила его своей новизной. — Ладно. Забирать вас, пожалуй, и в самом деле рановато. Сначала надо подобрать еще улики. — Он выдержал паузу, затем вроде бы пришел к окончательному решению. — Ну, вот что, проваливайте. Но смотрите мне, города не покидать, понятно?…

Мы уставились на него, не вполне уверенные, что правильно его поняли.

— Ну-ну, шагайте, — повторил он почти добродушно и улыбнулся Джулии чуть ли не отеческой улыбкой, ласковой, насколько позволяло его огрубев шее лицо.

«Какой же смысл ждать, пока он не передумает?» — решил я, схватил Джулию за руку и поспешно потащил ее прочь, на юг по Пятой авеню, в сторону, противоположную той, куда мог бы тронуться экипаж. Мы сделали десять шагов, двадцать, тридцать. В конце концов я не выдержал и оглянулся. Бернс по-прежнему стоял подле экипажа и наблюдал на нами.

— Сержант! — вдруг заорал он во всю мочь и, рванув дверцу, показал своему подчиненному на нас пальцем. — Арестованные убегают!..

Я остановился, сжав рукой руку Джулии и развернув ее к себе, мы остолбенело уставились на инспектора — мозг отказывался понять, что происходит. Из окошка экипажа показалась голова сержанта в каске, и он тоже вытянул в нашу сторону палец. Нет, не палец — я увидел вспышку, услышал грохот и мимо, с визгом разорвав воздух у самой моей головы, пролетела пуля.

Теперь мозг наконец отдал необходимый приказ, и мы бросились бежать, спасая свою жизнь, а револьвер грохнул снова, пуля взвизгнула и отбила осколок с балюстрады каменного особняка как раз перед нами. И в третий раз прозвучал поразительно громкий выстрел, но мы уже добежали до угла; я успел оглянуться через плечо назад — Бернс очутился на мостовой и, схватив сержанта за кисть, выворачивал дуло револьвера вверх, разумеется, не для того, чтобы спасти нас, а потому, что вокруг было слишком много людей, испуганно застывших при звуке выстрелов.

Мы оказались на Сорок седьмой улице. Джулия одной рукой подобрала юбку, люди таращились на нас, а мы бежали, бежали изо всех сил. Какой-то человек вдруг отделился от подъезда отеля «Виндзор» на той стороне улицы и бросился по булыжнику нам наперерез, вытянув руку жестом, означающим «стой», и крича нечто невнятное. Но я поднял кулак, он поспешно остановился у обочины и позволил нам проскочить мимо. Квартал оказался длинным — бесконечный ряд одинаковых домов из бурого песчаника, и где-то в середине его Джулия выдохнула с трудом:

«Не могу больше…» Мы перешли на шаг, и я опять оглянулся. Множество людей смотрело нам вслед с тротуара, из окошек карет и с облучков повозок и фургонов, но никто больше за нами не гнался и нигде не было видно ни Бернса, ни сержанта, чего уж я вовсе не мог понять.

Наконец мы добрались до Мэдисон-авеню. У перекрестка появилась конка, идущая в южном направлении, я на ходу подсадил Джулию и сам вскочил следом. Конка двигалась не быстрее пешехода: бегом мы обогнали бы ее, но об этом не стоило и думать, к тому же здесь мы привлекали гораздо меньше внимания. Я заплатил за проезд, мы опустились на скамью и перевели дух, глядя в окно и вообще стараясь выглядеть по возможности неприметными. Но никому до нас и дела не было: пассажиры сидели, глазели на тихую улицу, кашляли, зевали, входили, выходили, шурша по толстому слою устилающей пол соломы — предполагалось, что она помогает обогреть ноги, только тепла она не давала никакого.

Подъехали к Сорок второй улице, как всегда шумной и суетливой; посреди улицы стояли два полицейских и регулировали движение. Один был долговязый, другой низкорослый, но оба отрастили себе солидные животы, выпиравшие из-под синих форменных шинелей. Конка сворачивала на восток, на Сорок вторую, и длинный фараон, стоявший у самых рельсов, посмотрел в нашу сторону, затем снял с головы шлем и заглянул в него. Мы поравнялись с ним, и я полюбопытствовал: что это он там разглядывает? Никогда в жизни, пожалуй, не был я так изумлен. Там, на дне фетрового шлема, лежало мое собственное изображение.

Рядом лежала и карточка Джулии — те самые полицейские снимки, что мы уже видели, но наклеенные на толстый картон. Только теперь я понял, почему фотограф буквально опрометью выскочил из подвальной комнатушки со своими пластинками. С той самой секунды он со всей скоростью, на какую был способен, множил и множил наши портреты. Мы еще тряслись в экипаже, мы слушали Кармоди, Бернса, Томпсона, а наши портреты уже раздавали в срочном порядке всем дежурным полицейским в городе: приказ разыскать и задержать нас Бернс отдал, еще когда мы были в его руках!..

Поймавшему нас обещали, видимо, продвижение по службе. Меня и фараона разделяло только стекло; наши взгляды встретились, он узнал меня и — поразительная история! — откровенно перепугался. Уж не знаю, что ему там наговорили про то, какой я опасный преступник, но вагон проехал мимо, прежде чем он опомнился и поспешно окликнул своего напарника. Тот крикнул что-то в ответ — слов я, разумеется, не разобрал — и они вдвоем побежали за нами по самой середине улицы.

Они бежали метрах в шести за конкой, бежали тяжело и неуклюже, и каждый одной рукой придерживал трясущийся живот. Сцена в точности повторяла неоднократно виденную мной в стародавних немых комедиях. Только на сей раз смеяться над ней совершенно не хотелось. Полицейские были настоящие, и, если только они поймают нас, мы угодим прямиком в тюрьму Синг-Синг. Ни кучер, ни кондуктор их еще не видели, но два или три пассажира уже обернулись, как и мы с Джулией, поглядеть, что происходит. Оставалось полквартала до вокзала Грэнд-сентрал, конка там наверняка остановится, и они нас догонят. Я соскользнул с сиденья, встал, потянул Джулию за руку и, притворяясь совершенно невозмутимым, двинулся к передней площадке.

Прямо перед вокзалом высоко над серединой улицы висел маленький, с двускатной крышей домик — станция надземки, и с обеих сторон Сорок второй улицы к нему поднимались лестницы. Это была тупиковая линия, видимо ветка от главной линии над Третьей авеню, и у меня зародился пусть не четкий план, но какое-то его подобие. Вверх к станции вело четыре лестничных марша, по два с каждой стороны улицы, все они сообщались между собой через платформу, и, взбежав по одной лестнице, мы получали известный шанс успеть сбежать по другой и ускользнуть от полицейских до того, как они поднимутся и спустятся вслед на нами.

Во всяком случае, ничего лучшего мне в голову не пришло, и, очутившись на площадке, я прошептал: «Прыгайте и бегите за мной!» — а Джулия ответила мне кивком и улыбкой, словно я отпустил какое-то невинное замечание. Кучер натянул поводья, конка начала замедлять движение — я подтолкнул Джулию, мы спрыгнули и побежали. Сначала рядом с лошадью, потом обогнали ее, нырнули под самой ее мордой, шмыгнули меж двумя повозками, на одной из которых высилась гора пустых бочек, выскочили на тротуар и метнулись вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки, Джулия впереди, я за ней.

Те, кто спускался по лестнице нам навстречу, не обращали на нас особого внимания, лишь сторонились, давая дорогу, и я сообразил, что здесь, у вокзала, люди, бегущие со всех ног, — не такое уж необычное зрелище. Сзади донеслись крики, я оглянулся с верхней площадки — длинный фараон добрался до основания лестницы гораздо быстрее, чем я предполагал. В помещении станции мы перешли на шаг. Пока кассир не спеша отрывал нам билеты, Джулия дернула меня за рукав, и я увидел паровозик с одним вагоном на единственном пути, почти упирающемся в станционное здание. Искушение было очень велико, но спустя мгновение я покачал головой: полицейские вошли бы в вагон одновременно с обоих концов и поймали нас там, как в ловушке.

На платформе я снова оглянулся, и в ту же секунду над уровнем дощатого настила показалась каска, а потом и голова фараона. Мы бросились вдоль платформы к лестнице у противоположного ее конца, но едва мы промчались мимо вагона, я услышал резкий щелчок — захлопнулась железная, по пояс, дверца открытой площадки. Игрушечный паровозик свистнул фальцетом; оглянувшись еще раз, я заметил, как двинулась миниатюрная кулиса. Вагон медленно тронулся и покатился, и Джулия застонала: ведь мы могли бы быть там, внутри!

Но сделанного не воротишь. Чух-чух, чух-чух — паровозик шел задним ходом и, набирая скорость, толкал вагон по одноколейке назад к главной линии. Кондуктор захлопнул дверцу второй площадки, и тут впереди, над лестницей, к которой мы бежали, вырос шлем второго фараона. Они нас перехитрили. Я стремительно обернулся — первый из блюстителей порядка несся на нас по платформе, тряся животом и придерживая шлем рукой, и до нас ему оставалось не больше пятнадцати метров…

Я не принадлежу к числу тех, кто в минуту опасности умеет принимать мгновенные решения. То есть думаю-то я быстро, а вот решения мои, как правило, оставляют желать лучшего. Но на сей раз я, не рассуждая, нашел единственно возможный выход. Крепко схватив Джулию обеими руками за талию, я поднял ее и перенес через дверцу на площадку вагона, а сам, едва увернувшись от подбегавшего фараона — пальцы его царапнули меня по спине, — впрыгнул в паровозную кабину, резко повернулся и выставил наружу ладонь. Коротышка-полицейский с разбегу ткнулся в нее лицом, зашатался и остановился, а поезд тем временем выкатился за пределы станционной платформы.

По другую сторону кабины машинист, высунувшись из окна чуть не по пояс, глядел на рельсы; за грохотом и пыхтением своего паровика он меня не видел и не слышал.

Через минуту поезд уже замедлил ход и въехал в щель меж платформами на другом конце двухквартальной ветки. Полицейские вполне могли бы пробежать эти два квартала по мостовой или на худой конец отобрать какую-нибудь телегу для погони. Я свесился из паровозной будки, высматривая на основной линии Третьей авеню поезд, на который мы смогли бы тут же пересесть. Однако поезда не было, и, как только мы поравнялись с деревянной платформой, я соскочил с паровоза — машинист, кажется, так меня и не заметил — и меня по инерции пронесло вперед, к вагону. Джулия стояла там же, где я ее поставил, на площадке у дверцы, а за плечами у нее высился кондуктор.

— Эй, послушайте, это не положено! — заявил он сердито.

Я так и не понял, что он имеет в виду: то ли что я посадил Джулию через верх закрытой дверцы, то ли что сам ехал на паровозе. Со всей возможной кротостью я вручил ему наши билеты. Он не торопясь достал компостер, пробил оба билета по отдельности, отдал их мне и только после этого открыл дверцу и выпустил Джулию.

Думаю, что если бы те два фараона по-настоящему постарались, они успели бы встретить нас у подножия лестницы на углу Сорок второй улицы и Третьей авеню — только для этого им пришлось бы пошевеливаться быстрее, чем они привыкли. А так мы оказались вновь предоставлены сами себе. Правда, по другой стороне улицы прохаживался еще один страж закона: заглянул через дверь в близлежащий салун, прошествовал до угла и, отойдя к бровке мостовой, принялся крутить свою дубинку на ремешке с ловкостью профессионального циркача. По всей видимости, он отдавал гораздо больше сил и времени совершенствованию искусства жонглирования дубинкой, нежели ловле правонарушителей. Мы пошли по Третьей авеню на юг, быстро, но не слишком быстро, чтобы не вызвать подозрений. Нам повезло, что мы попали именно на этот участок, но Джулия посмотрела на меня с немым вопросом, и я понял, что у нее на уме. Интересно, у жонглера в шлеме тоже есть наши фотографии? Я ответил Джулии пожатием плеч: если и нет еще, то скоро будут. Каждый полицейский в городе будет на дежурстве держать их при себе и передавать сменщикам, да к тому же, наверно, на улицу выйдут дополнительные наряды и шпики в штатском. Награда, которую Кармоди в нашем присутствии обещал Бернсу, если нас поймают и осудят или убьют «при попытке к бегству» — неважно, что именно, — несомненно, окажется весьма солидной. Бернс рассчитал хитро: наш «побег», разумеется, будет воспринят как доказательство вины.

Мы уже отошли на полквартала от стража на углу, а он так и не глянул в нашу сторону. Но на следующем углу нас может встретить другой, более ретивый, а если пронесет и на следующем углу, то дальше нас ждет третий, четвертый…" Идти пешком квартал за кварталом мы просто не имели права: нас поймают за какие-нибудь десять минут. И общественный транспорт — тоже не решение проблемы. Надо убираться с глаз долой, и притом немедленно.

«Извозчика бы взять, — подумал я с вожделением, — откинуться на сиденье и обдумать все хорошенько…» Но Бернс прекрасно знал, какие трудности станут перед нами: беглецам в первую очередь нужны деньги, а наши он отобрал.

— Джулия, есть у вас добрые друзья, которые могли бы спрятать вас на несколько дней и одолжить денег?

— В Бруклине есть — мы жили там два года назад. А здесь единственный человек, кого я могла бы просить об этом, живет на углу Шестьдесят первой улицы и Лексингтон-авеню, да и…

— Слишком далеко, слишком далеко! — прервал я ее нервно. — Где мы сейчас? У Сорок первой? Какой мост отсюда ближе всего? Может статься, мосты еще не охраняются, и мы успеем…

— Послушайте, Сай, но ведь мост на Ист-Ривер только один, Бруклинский, и до него далеко…

Я кивнул, вглядываясь в витрины магазинов и стараясь разглядеть в них, как в зеркале, не преследует ли нас кто-нибудь, не готовится ли окликнуть. Острее, чем когда-либо прежде, я отдал себе отчет, что Манхэттен — остров, и не слишком большой: его можно, вероятно, обойти вокруг за один-единственный день.

— А на пароме нас зацапают, как котят. Деньги, черт побери, где взять деньги? Чтобы скрыться в гостинице, чтобы поужинать в номере… Может, связаться с вашей тетушкой по телефону?…

Я осекся.

— Что, что?

— Да нет, ничего.

Но она расслышала — просто не поняла.

— Я не знаю ни одного человека, у которого есть телефон. И ни одного, кто видел бы телефон…

— Да, да, конечно…

— Можно послать посыльного. Здесь рядом есть контора.

— Но ведь придется ждать ответа?

— Разумеется.

— Когда мальчик отправится назад, то фараон, которого наверняка поставили возле вашего дома, придет за ним по пятам. Господи, если бы хоть кино было! Наскребли бы мелочи на билеты подешевле и отсиделись бы дотемна.

— Кино?…

«Если так будет продолжаться, — подумалось мне, — я окончательно рехнусь».

— Нам надо разойтись, Джулия. До темноты. Они ищут нас двоих вместе — не будем облегчать им задачу. До сумерек осталось минут сорок, от силы час. Тогда я постараюсь незаметно проскользнуть в дом. У меня в комнате есть деньги. Встретимся через полтора часа — где бы это лучше всего неподалеку от дома? — в Мэдисон-сквере. Идите через сквер не останавливаясь, будто по делам, я сам увижу вас и двинусь за вами. Если меня не окажется, пройдите через сквер еще разок спустя полчаса. Если и тогда не встретимся, тогда… Тогда уж сами как-нибудь, хорошо?…

Прежде чем она успела ответить, я взглянул в витрину очередного магазина; из двух витрин, развернутых под углом 45 градусов к тротуару, одна отражала улицу чуть не на полквартала позади. И тут я увидел человека, бесшумно бегущего следом за нами. Он был в штатском, в длинном пальто и котелке «дерби», но от него прямо-таки разило полицией. Он бежал на цыпочках, совершенно беззвучно, и до нас ему оставалось еще метров сто. Не оборачиваясь, я торопливо проговорил вполголоса:

— Бегите, Джулия. До угла и за угол. Не медлите, бегите!..

Она не колебалась и не теряла времени на то, чтобы посмотреть назад, — просто подобрала юбки и побежала. Я вышел на середину улицы, повернулся лицом к тротуару, и стал ждать. Теперь преследователь вынужден был выбирать между мной и Джулией, и если бы он устремился за ней, я оказался бы у него за спиной. Выбор был, в сущности, предопределен, но он схитрил: сперва пробежал мимо меня, словно преследуя Джулию, и только в самый последний момент свернул прямо ко мне. Я стоял подле чугунной опоры надземки и сразу отступил за нее. Секунды две-три мы держались по разные стороны столба, покачиваясь на носках и пытаясь обмануть друг друга. Потом он ринулся на меня, я оттолкнулся от опоры и бросился наутек.

Но далеко я бы все равно не убежал: если бы он увидел, что ему меня не догнать, то, несомненно, стал бы стрелять и с такого расстояния вряд ли промахнулся. И снова я умудрился принять единственно возможное решение. Внезапно повернувшись, я кинулся ему в ноги приемом, который он вряд ли видел когда-нибудь до той самой минуты. Мальчишкой в школе я немного играл в регби — и теперь, распластавшись над землей, обвил руками его колени, и он рыбкой перелетел через меня на булыжную мостовую. Мне показалось даже, что я сломал себе плечо — боль напомнила мне о том, почему я в свое время бросил эту игру, — но я вскочил на ноги, а он лежал. Пробежав шагов пятнадцать, я оглянулся — теперь он стоял на коленях, вытаскивая из заднего кармана большой блестящий револьвер. Дальше я бежал с таким расчетом, чтобы меня заслоняли от него опоры надземки, и не забывал ежесекундно озираться через плечо. Шпик поднял револьвер обеими руками и тщательно прицелился — ну, конечно, он хотел взять меня если не живым, так мертвым. Я резко остановился и тут же метнулся вбок: он выстрелил, пуля с оглушительным звоном ударила в опору. Люди на тротуарах замерли, но желающих выскочить на мостовую и попытаться остановить меня я что-то не заметил. На углу я повернул на восток; вдогонку мне громыхнул еще один выстрел, и я прислушался к собственным ощущениям — нет, не ранен.

Теперь я очутился за углом, а значит, вне досягаемости для его выстрелов. Он остался далеко на Третьей авеню, вероятно только еще поднимался на ноги, и я прикинул, что вполне успею добежать до Второй авеню, лишь бы хватило дыхания. Правда, на последних десяти метрах мне пришлось-таки перейти на шаг; тяжело дыша, я настороженно осмотрелся, но его не было видно. Тогда я вновь повернул на юг по Второй авеню. На какой-то срок — ведь у полиции, к счастью, нет еще ни радио, ни патрульных машин, ни даже телефонов — я был в безопасности.

Миновав квартала четыре, я зашел в салун и заказал кружку пива, пригубил его, потом отправился по тусклому коридору в туалет и проторчал там минут шесть-семь, просто чтобы убить время. Вернувшись в зал, отхлебнул еще глоток-другой; мужчины, толпившиеся у стойки, не обращали на меня ровным счетом никакого внимания. Тогда я подобрался к столу с закусками, взял бутерброд с ветчиной, два крутых яйца и маринованный огурец, вернулся к своей кружке, съел все подряд и запил пивом. А уходя, потихоньку сунул в карман пальто еще два яйца и толстый бутерброд с сыром.

Когда я добрался до Грэмерси-парка, уже совсем стемнело. Я пристроился в разрыве меж двумя фонарями, в беспросветной тени, и стал наблюдать за домом. Окна нижнего этажа — гостиная, столовая, кухня — были освещены, как и два окна наверху. Кто-то, не то Байрон Доувермен, не то Феликс Грир, прошел мимо окна гостиной с газетой в руке. Потом в одном из окон наверху свет погас. И в тот же миг, глядя сквозь переплет обнаженных ветвей и узор ограды парка, я заметил полицейского, неторопливо вышагивающего вдоль фасада.

Он дошел до угла площади, развернулся и так же неспешно двинулся назад. Я вытащил часы и засек время. Ему потребовалось около полутора минут, чтобы пройти мимо дома и дошагать до другого угла, и столько же на обратный путь. С часами в руках я продолжал наблюдать за ним; шесть раз с точностью маятника он промерил один и тот же отрезок, и каждый раз на это уходило ровно полторы минуты. Если приноровиться, вполне можно успеть за полторы минуты обогнуть угол парка, добежать до двери, открыть ее своим ключом и проскользнуть внутрь до того, как он повернет назад. Взбежать к себе в комнату и забрать все деньги, что там еще остались, — дело нескольких секунд. А потом снова спуститься в переднюю, понаблюдать через щелку и, как только он прошествует мимо, пересечь улицу у него за спиной…

Однако я не спешил: неужто удастся так просто и безнаказанно перехитрить Бернса? Он расставил силки на нас с Джулией и до сих пор не просчитался ни разу. Я двинулся вдоль ограды, потом приостановился еще раз… и тут заметил еще одного наблюдателя. В парке на скамейке неподвижно сидел человек, одетый во все черное. Он расположился так, чтобы видеть фасад дома N19, а сам оставался в глубине парка почти невидим; он сидел и ждал, пока я или Джулия не соразмерим свои планы с медлительными шагами фараона и не пересечем улицу. А тогда он тихо свистнет, и фараон обернется и кинется к двери…

Я попятился, потом побрел прочь. До Мэдисон-сквера было рукой подать, и шел я со всеми возможными предосторожностями, но теперь я понял, что надежды нет — рано или поздно нас все равно поймают. Если только я не брошу Джулию на произвол судьбы, чего я не собирался делать ни при каких обстоятельствах, Бернс может торжествовать победу. Он обложил нас со всех сторон, загнал в тупик, он не оставил нам денег даже на еду; теперь прячься не прячься — ничто не поможет. Он предусмотрел все, предусмотрел еще до того, как задержал нас. Желал ли он нашей смерти? Например, «при оказании сопротивления задержанию»? Вполне возможно. Во всяком случае, это был бы наикратчайший путь к свиданию с Кармоди в уолл-стритовской вотчине последнего. Или теперь Бернс решил нас поймать? Вероятно, его равно устроит и та и другая развязка: наш «побег» служит доказательством нашей вины или по крайней мере ставит под сомнение нашу невиновность. Для таких влиятельных особ, как Бернс и Эндрю Кармоди, да еще после нашей «попытки к бегству», добиться в 1882 году судебного приговора — «обвиняются в убийстве» — не составит труда…

Я увидел Джулию, едва она вошла в Мэдисон-сквер со стороны Пятой авеню; походка у нее была быстрая, целеустремленная, фигура в длинном платье то вырисовывалась четко на фоне желтого света фонарей, то пропадала в тени. Я встретил ее у выхода в сторону центра, она улыбнулась с облегчением, завидев меня, и я подхватил ее под руку и повел назад, в сквер, словно мы и в самом деле знали, куда направляемся. Не откладывая, я рассказал ей все, что со мной случилось, и самое главное — что денег у нас по-прежнему нет.

— Боже мой!..

Она на мгновение прикрыла глаза.

— Что с вами?

— Я так устала, Сай. Я просто не могу больше ходить, ходить без конца…

Подбодрить ее мне было нечем. Вскоре после того, как мы расстались, она зашла в посыльную контору и отправила с мальчиком записку тетушке: с ней-де все в порядке, но на какое-то время придется уехать из города; почему — она объяснит позже, а пока пусть тетушка не волнуется…

— Она, конечно, будет волноваться, проси — не проси, но по крайней мере она теперь хоть что-то обо мне знает. Что еще я могла предпринять? Хотелось бы…

Я держал Джулию под руку и не мог не почувствовать, как резко она вздрогнула; я и сам заметил двух полицейских, пересекающих Пятую авеню по направлению к нам. Мы стремительно повернули и все с тем же деловым видом зашагали обратно, туда, откуда только что пришли, уповая, что за деревьями и кустами они не успели нас заметить. Какой бы бессмыслицей это ни представлялось, мы инстинктивно оттягивали ту минуту, когда нас поймают. А на выходе из сквера у Двадцать третьей улицы появился еще один фараон — этот нас, безусловно, не видел, стоял к нам спиной и думал, верно, о чем угодно, только не о нас. Но выйти этим путем, не обратив на себя его внимание, нечего было и надеяться, и мы свернули в первую попавшуюся поперечную аллею.

— Сай, я должна остановиться. Должна, хоть умри. Я присяду на этой скамеечке, а вы идите. Потом вернетесь, может, я еще буду здесь…

Но я энергично затряс головой и силой, чуть не бегом потащил ее дальше. Что-то вокруг — то ли вид деревьев, то ли расположение скамеек — показалось мне смутно знакомым. Я же здесь проходил — ну да, конечно! Вот аллея начала изгибаться и за сеткой ветвей проступили темные бесформенные очертания, которые я тем не менее сразу узнал. Потом мы вышли напрямую и с полной ясностью увидели на фоне ночного неба громадную правую, руку статуи Свободы, вознесшую свой факел высоко над вершинами деревьев.

Мы молча вскарабкались по винтовой лестнице до круглой огороженной площадки у пламени факела.

Литая ограда скрывала нас, но мы могли смотреть сквозь нее и видеть, что творится внизу; опустившись на холодный металл, мы целую минуту всматривались и вслушивались, созерцали тусклые качающиеся огни экипажей на Пятой авеню и радовались уже тому, что сидим, что больше не надо ходить. Если бы кому-нибудь пришло в голову искать нас здесь, скрыться нам было бы некуда. Бернс загонял нас если не до смерти, то во всяком случае до изнеможения. Но сейчас даже Бернс перестал нас интересовать.

Сквозь ограду снизу просачивался скудный свет фонарей, и медная обшивка факела, на которую Джулия откинула голову, переливчато поблескивала; на лице у Джулии застыла улыбка.

— Как хорошо, — прошептала она, — как хорошо, что не надо двигаться. — Она приоткрыла глаза, увидела, что я смотрю на нее, и улыбнулась еще раз, чтобы показать, что шутит:

— Если бы теперь еще и перекусить…

Я усмехнулся и вынул из кармана мятый бутерброд и яйца с раздавленной скорлупой. Даже не поинтересовавшись, откуда у меня все это, лишь покачав головой в изумлении, она принялась за бутерброд. Потом предложила поделиться со мной, но я отказался, рассказал про салун и заставил ее доесть все до конца.

Ночь мы провели внутри статуи, укрывшись от ветра на винтовой лестнице. Мы уселись, тесно прижавшись друг к другу, на третьей или четвертой ступеньке сверху, площадка оказалась на уровне наших глаз, и через щель под оградой был виден город. Джулия склонила голову мне на грудь, я сел вполоборота к ней и обвил ее руками. Холод проникал и сюда, но от ветра мы спрятались, так что стало в общем терпимо. Джулия уснула сразу, а я до поры до времени сидел без сна, обняв ее и глядя на город; все, что я видел за оградой, была темнота, в которой кое-где мерцали тусклые искорки. Но и эти искорки исчезали по одной, по две, пока не погасли без следа, город совсем замолк, и я тоже уснул.

Раза два мы просыпались от холода и вставали, сгибая и разгибая закоченевшие пальцы. Во второй раз очень осторожно, стараясь не проронить ни звука, мы выбрались на площадку и обошли ее раз пять или шесть, глядя на верхушки деревьев, на безлюдные освещенные аллеи, на темный город под нами. Потом мы снова залезли внутрь, снова прижались друг к другу, я обнял Джулию, как раньше, но чувствовал, что больше мне на этой холодной железной лестнице не уснуть. Усталость я ощущал по-прежнему, но она была уже не такой тяжелой: сон помог.

Прошло еще несколько минут, и Джулия прошептала:

— Вы спите?

Я покачал головой — щека моя касалась ее волос, так что она, несомненно, поняла меня. И сказала:

— Я тоже не сплю…

И вдруг, без всякой подготовки, вовсе не помышляя ни о чем подобном до той секунды, когда произнес первое слово, я самым обыденным тоном начал рассказывать Джулии, кто я такой и откуда явился. Мне казалось, что час пробил, что она имеет право это знать. Я рассказывал о проекте, о Рюбе, докторе Данцигере и Оскаре Россофе — и о своей жизни в том далеком, еще не наступившем времени. Говорил я ровным полушепотом прямо ей в ухо, говорил обо всем подряд — о подготовке с Мартином, о жизни в «Дакоте», о первой удачной попытке и о том, как я попал к ней в дом. Дважды она поднимала голову и испытующе всматривалась мне в лицо, насколько это представлялось возможным в почти полной темноте, затем вновь откидывалась у меня в руках, и я старался и не мог представить себе, о чем она думает. Разумеется, я нарушил основную заповедь проекта, и никто, наверно, не смог бы понять почему. Однако я не сомневался, что поступаю правильно. Наконец, я кончил и стал ждать, что же скажет Джулия.

Она глубоко вздохнула.

— Спасибо, Сай. Никогда не встречала таких отзывчивых мужчин. Вы помогли мне перенести эту долгую ночь. Ничто меня так не захватывало с тех самых пор, как я девочкой читала «Маленьких женщин» . Вам надо записать это все на бумаге, а может, и проиллюстрировать. Я просто уверена, что в «Харперс уикли» примут. А теперь я, пожалуй, смогу еще немножко поспать…

— Ладно, — ответил я, усмехнувшись в темноте. Значит, она решила, что я придумал свой рассказ специально ради того, чтобы развлечь ее. А впрочем, чего еще я ждал?…

Через четыре-пять минут я и сам заснул, заснул по-настоящему крепким сном. А когда очнулся, то каким-то подсознательным чувством понял, что ночь на исходе, и пожалел, что она уже прошла. Какой бы ни была она неприютной, но с Джулией мне было хорошо. А теперь нам предстоял день, который мы уже никак не сможем дотянуть до конца. Какой-нибудь завтрак мы еще, бог даст, сумеем перехватить, а потом придется опять ходить, ходить без остановки; через час, не больше, даст себя знать вчерашняя усталость, а еще через час-другой нас, несомненно, поймают. «Пожалуй, — подумалось мне, — лучше сразу явиться с повинной; по крайней мере тогда мы очутимся в тепле и не будет нужды куда-то бежать…»

До рассвета оставалось еще далеко, до восхода тем более, но ночной мрак уже словно разбавили. Выглянув на площадку, я различил витиеватый узор ограды — раньше мне это ни разу не удавалось. С новой силой вспыхнуло во мне удивление: какое же необычное убежище мы избрали! Пришлось повторить про себя, чтобы поверить заново: невероятно, но факт — мы внутри факела статуи Свободы. И вдруг меня озарило… А почему бы и нет? А что, если получится?… Я сжал Джулию в объятиях, осторожно, но крепко, как можно крепче, прижался щекой к ее волосам, прильнул к ней, стараясь, насколько мог, ощутить ее частью себя самого. И затем, как учил меня Оскар Россоф, начал мысленно освобождаться от окружающей меня эпохи. Ведь эта гигантская медная рука, сжимающая факел, существует в обоих известных мне Нью-Йорках, в обоих временах. Мало-помалу двадцатый век ожил в моем сознании, завладел им, и я сказал себе, что я уже там, что мы оба там, Джулия вместе со мной. И вдруг я понял, почувствовал: свершилось.

В этот неуловимый миг руки мои сжались настолько, что Джулия шевельнулась и открыла хмельные от сна глаза.

— Где… — Тут она оглянулась и вспомнила. — Ах, да!..

Она улыбнулась. Я отпустил ее, поднялся, разминая затекшие ноги. Джулия тоже встала, и мы выбрались на обзорную площадку. Темнота растворялась, воздух светлел, становился белесым, хоть мы еще ничего не видели. Зато слышали. Я ждал этого и сразу узнал звук — и глянул на Джулию. На лице ее отразилось недоумение, потом она нахмурилась и повернулась ко мне.

— Прибой? — спросила она. — Сай, клянусь, я слышу шум прибоя!.. — Она втянула в себя воздух. — И запах моря. — Ее охватил испуг. — Сай, что случи…

Я обнял ее за плечи и тихо сказал:

— Джулия, мы спасены. История, которую я рассказывал ночью, не вымышлена. Я рассказал чистую правду. И теперь мы перенеслись в мой двадцатый век…

Она уставилась на меня, прочитала в моих глазах, что я не лгу, и уткнулась мне в грудь лицом.

— Сай, мне страшно! Я боюсь, я не могу взглянуть!..

А небо продолжало светлеть, на горизонте зажглась розовая полоска зари, и далеко под нами я мог уже разглядеть барашки на гребнях волн.

— Можете, Джулия, можете.

Я взял ее за подбородок, поднял ей голову и повернул лицом к востоку. Она увидела воду, увидела бухту далеко внизу, потом обернулась и увидела сине-зеленую поверхность факела, патину многих десятилетий, покрывающую металл, — и задрожала. Плечи у нее буквально свело от страха, но глаза были все равно открыты. Снова и снова переводила она их с бухты на факел, с факела на бухту и беспрерывно повторяла: «О Сай!..» — испуганным, прерывающимся от волнения голосом. Лицо ее было белее мела, и руку, судорожно прижатую к щеке, била мелкая дрожь. Но понемногу к ней возвращалась улыбка.

Вдали над океаном показался узенький краешек солнца, и стали видны корабли. А солнце выкатывалось из-за горизонта все выше и выше, и я взял Джулию за руку и повел по кругу вдоль ограды. И как только мы перешли на другую сторону площадки, Джулия замерла не дыша; оцепенело смотрела она через бухту на сонмище небоскребов, толпящихся на южной оконечности острова Манхэттен, устремляющихся ввысь, пламенеющих в лучах восхода десятками тысяч окон.