1. ЧЕРЕЗ ПОЛШАГА

За две минуты до того, как Джозеф Шварц навсегда исчез с лица знакомой ему Земли, он шагал по уютным улицам одного из пригородов Чикаго и про себя читал Браунинга.

Это было немного странно, потому что на взгляд случайного прохожего Шварц никак не производил впечатление человека, привыкшего цитировать Браунинга. Шварц выглядел так, как и должен выглядеть портной на пенсии: он был совершенно лишен того, что современные любители обобщенных высказываний называют «широким образованием». Тем не менее Шварц тратил много времени на чтение всего, что попадалось ему под руки, в этом его любознательная натура находила большое удовлетворение. Благодаря жадному, неразборчивому чтению и цепкой памяти он надолго запоминал прочитанное и имел кое-какое представление практически обо всем.

Например, когда Шварц был намного моложе, он дважды прочел стихотворение Роберта Браунинга «Равви Бен Эзра» и, конечно, запомнил его на всю жизнь. Смысл всего стихотворения доходил до него с трудом, но первые строки, казалось, имели к нему самое непосредственное отношение, во всяком случае к его нескольким последним годам. В это прекрасное, солнечное летнее утро 1949 года он с выражением читал про себя, остро переживая каждое слово:

В этих строках Шварц чувствовал глубокий смысл. Приятно сознавать, что после долгой борьбы за существование — сначала в Европе, а в более зрелом возрасте в США — приближается безмятежная, спокойная старость. Теперь у Шварца был собственный дом, он накопил достаточно денег и мог позволить себе бросить работу. Так он и сделал. О чем беспокоиться, если жена сохранила крепкое здоровье, обе дочери удачно вышли замуж и дома тебя ждет самая большая радость этих лучших лет жизни — внук?

Конечно, в мире были еще и атомная бомба, и эти неприятные разговоры о третьей мировой войне, но Шварц верил в доброту человека и не думал, что когда-либо разразится еще одна разрушительная война, что человечество снова увидит ад солнцеподобного атомного взрыва. Поэтому он снисходительно улыбался встречавшимся детям и мысленно желал им быстрой и не слишком трудной дороги сначала к юности, а затем и к той лучшей поре жизни, которая непременно должна ждать их впереди.

Шварц собирался перешагнуть через брошенную на тротуаре и несмотря ни на что улыбавшуюся куклу — найденыша, которого еще не хватились. Не успел он поставить ногу на землю…

В другом районе Чикаго располагался Институт ядерных исследований, в котором, возможно, ученые разрабатывали разные теории о ценнейшем качестве человеческой природы, но немного стыдились своих изысканий, потому что не было прибора, который позволил бы измерить этот параметр. Когда ученые размышляли о человеческой природе, у них часто возникало желание, чтобы вдруг появилась какая-нибудь волшебная сила, которая спасла бы людей (и их проклятую изобретательность) от соблазна превращать любое вполне невинное и интересное открытие в новое разрушительное оружие.

Все же человек может не устоять перед соблазном, успокоить свою совесть и только ради удовлетворения собственной любознательности заняться ядерными исследованиями, которые в конце концов могут привести к гибели половины человечества. И тот же человек в критический момент способен рисковать своей жизнью, спасая жизнь какого-нибудь случайного незнакомца.

Доктор Смит проходил мимо приоткрытой двери лаборатории, его внимание привлекло голубое сияние за спиной химика, и он в недоумении уставился на это сияние. Молодой веселый химик, насвистывая, перемешивал содержимое мерной колбы, в которой объем смеси уже был доведен до метки. Белый порошок лениво оседал, одновременно медленно растворяясь в жидкости. Такая картина предстала перед глазами доктора Смита, когда он сначала инстинктивно остановился, а потом также инстинктивно начал действовать.

Смит ворвался в комнату, схватил линейку и смахнул стоявший на столе сосуд на пол. Послышалось зловещее шипение расплавленного металла. Доктор Смит почувствовал, как у него на носу повисла капелька пота.

Молодой химик непонимающе смотрел на бетонный пол, на котором уже застыли мелкие брызги расплавленного металла. От них все еще исходил жар.

— Что случилось? — еле слышно спросил он.

Доктор Смит пожал плечами. Он и сам еще не пришел в себя.

— Не знаю, — ответил он. — Скажите… Что делалось здесь?

— Ничего здесь не делалось, — пробормотал химик. — Здесь стоял образец неочищенного урана. А я определяю медь объемным методом… Понятия не имею, что могло случиться.

— Что бы ни случилось, молодой человек, я могу сказать, что я видел. Над этим платиновым тиглем появилось свечение. Очевидно, это было очень мощное излучение. Вы говорите, уран?

— Да, уран, но неочищенный, а он неопасен.

Я хочу сказать, что для цепной реакции ядерного деления очень высокая чистота — один из важнейших критериев, не так ли? — химик быстро облизал губы. — Сэр, вы думаете, что была цепная реакция? Но это же не плутоний, образец не подвергался облучению.

— Кроме того, — задумавшись, сказал доктор Смит, — масса образца была меньше критической. Или, во всяком случае, меньше той, какую мы считаем критической. — Он оглядел стол, облицованный стеатитом, лабораторную мебель, на которой местами обгорела краска, серебристые брызги на бетонном полу. — И все же: температура плавления урана 1800 градусов, к тому же ядерные процессы не настолько хорошо изучены, чтобы мы могли позволить себе болтать о них все что вздумается. Кстати, уровень радиоактивности в комнате должен быть довольно высоким. На вашем месте, молодой человек, я бы подождал, пока металл охладится, потом надо соскоблить брызги, собрать их и тщательно проанализировать.

Доктор Смит задумчиво посмотрел на химика, подошел к противоположной стене и с недоумением ощупал на ней пятно примерно на высоте плеча.

— Что это? — спросил он химика. — Это всегда было здесь?

— Что, сэр? — нервно переспросил молодой человек. Он подошел и бросил взгляд на пятно. Это было крошечное отверстие, какое могло остаться, например, от тонкого гвоздя, только этот «гвоздь» прошел через штукатурку и кирпич насквозь.

Химик покачал головой.

— Раньше никогда не замечал. Впрочем, сэр, я и не приглядывался.

Доктор Смит промолчал. Он медленно пошел назад мимо термостата — прямоугольного ящика из тонкой стали. В термостате монотонно вращаемая электромотором мешалка создавала маленький водоворот, а расположенные под ящиком электрические лампочки, подчиняясь командам ртутного реле, время от времени включались и выключались и нагревали воду.

— Хорошо, а это здесь было? — доктор Смит осторожно поцарапал ногтем пятно на широкой стороне термостата, ближе к его верхнему краю. В металлической стенке прибора оказалось крохотное круглое отверстие как раз над уровнем воды.

У химика округлились глаза.

— Нет, сэр, этого здесь никогда не было, ручаюсь!

— Гм. Нет ли такой же штуки на другой стороне?

— Черт побери… Я хотел сказать, есть, сэр!

— Хорошо. Обойдите кругом и посмотрите сквозь эти отверстия. Термостат, пожалуйста, выключите, оставайтесь на месте, — доктор Смит закрыл пальцем отверстие в стене. — Что вы видите?

— Ваш палец, сэр. Это то место, где дырка?

Доктор Смит не ответил. Самообладание совсем покидало его, но, оставаясь внешне спокойным, он сказал:

— Посмотрите сквозь отверстия в термостате с обратной стороны… Что вы видите теперь?

— Ничего.

— Но это же именно то место, где стоял тигель с ураном. Вы смотрите точно на это место, не так ли?

— Думаю, так, сэр, — неохотно согласился химик.

Бросив взгляд на табличку, прикрепленную к наружной стороне двери, доктор Смит холодно сказал:

— Мистер Дженнингз, прошу вас никому и никогда не говорить ни слова об этом происшествии. Все должно остаться в полной тайне. Вы поняли?

— Понял, сэр!

— Тогда давайте покинем это помещение и пошлем сюда для проверки кого-нибудь из службы радиационной безопасности, а нам с вами придется провести это время в больнице.

— Вы хотите сказать, что мы получили радиационные ожоги? — побледнел химик.

— Увидим.

Но симптомов лучевой болезни ни у кого не обнаружили. Число лейкоцитов было в норме, ничего аномального не показало и исследование корней волос. Легкую тошноту в конце концов объяснили психосоматическими причинами, а никаких других симптомов не нашли.

Никто в Институте ни тогда, ни позже так и не смог объяснить, почему неочищенный уран, масса которого была намного меньше критической и который не подвергался бомбардировке нейтронами, вдруг расплавился, стал ярко светиться и испускать смертельно опасные лучи.

Можно было сделать только один вывод: ядерная физика хранит еще много странных и опасных секретов.

И все-таки доктор Смит так и не смог заставить себя изложить всю правду в докладе, который он в конце концов подготовил. Он ни слова не сказал ни об отверстиях в стене здания и в термостате, ни о том, что ближайшее к тиглю отверстие было едва заметным, отверстие на другой стороне термостата — чуть больше, а в стене, то есть в три раза дальше от тигля, в образовавшуюся щель можно было протолкнуть гвоздь.

Распространяющийся строго по прямой луч должен пройти несколько миль, пока из-за кривизны земной поверхности не поднимется над ней настолько, что уже не сможет никому причинить вреда, но к тому времени его диаметр возрастет до трех метров. И только после этого, постепенно расширяясь и угасая, луч — эта странная нить в ткани космоса — навсегда уйдет в пространство.

Доктор Смит ни с кем не поделился своими фантазиями.

Он никому но сказал, что на следующий день, еще в больнице, попросил принести ему все утренние газеты и, тщательно просматривая их, выискивал сообщения о подозрительных происшествиях.

Но в гигантском городе каждый день бесследно исчезает так много людей! По-видимому, никто не прибежал с криком в полицию, никто не рассказал страшную историю, как на его глазах вдруг исчез человек (или полчеловека?).

В конце концов доктор Смит заставил себя забыть об этом.

С Джозефом Шварцем все произошло в течение одного шага. Только он собрался переступить через куклу, как испытал странное головокружение, будто смерч за ничтожную долю секунды поднял его и перевернул вниз головой. Когда Шварц наконец перешагнул через куклу, у него перехватило дыхание, и он, медленно осев, упал на траву.

Довольно долго Шварц, выжидая, лежал с закрытыми глазами, потом осмелился открыть их.

Так и есть! Действительно, он шел по бетону, а теперь почему-то сидел на траве. И дома исчезли! Испарились целые ряды белых домиков с газонами.

И сидел Шварц не на газоне; за этой буйной травой, очевидно, никто не ухаживал, а вокруг стояли деревья, много деревьев, еще больше их виднелось на горизонте.

Потом был удар еще сильнее: оказалось, что на этих деревьях листья уже пожелтели, и под рукой Шварц ощутил сухие, ломкие опавшие листья. Шварц был горожанином, но отличить осень от любого другого времени года, конечно, мог без труда.

Осень! Но когда он собирался переступить через куклу, было ясное июньское утро, вся зелень сверкала свежестью.

Думая об этом, Шварц взглянул на свои ноги и, пронзительно вскрикнув, нагнулся… Тряпичная маленькая кукла, через которую он перешагнул, этот крохотный кусочек реального мира…

Нет, не может быть! Он повертел куклу в дрожащих руках — это была уже не кукла, а только ее половина. И она была не искорежена, а разрезана! Было чему удивиться. Срез оказался настолько ровным, что в набивке куклы, изготовленной из отходов пряжи, не сдвинулась ни одна нитка. Шварц держал половинку куклы с абсолютно плоским срезом перепутанных нитей набивки.

Вдруг Шварц заметил отблеск на своем левом ботинке. Все еще не выпуская из рук куклу, он согнул ногу и пригляделся: самый кончик подошвы, рант ботинка, был срезан; такой гладкий срез не смог бы сделать ни один сапожник на земле, как бы остро ни был заточен его нож. Бросалась в глаза противоестественная гладкость среза, он блестел, как поверхность жидкости.

Замешательство Шварца постепенно переросло в оцепенение, его охватил ужас.

Наконец он заговорил вслух, потому что звук собственного голоса казался ему единственным утешением в этом во всех других отношениях совершенно безумном мире. Голос, который он услышал, оказался тихим, напряженным, хриплым от волнения.

— Во-первых, — говорил Шварц, — я не сошел с ума. Я чувствую себя так же, как и всегда… Впрочем, если бы я сошел с ума, я бы не знал этого… или знал бы? Нет… — он почувствовал, что близок к истерике, и заставил себя рассуждать хладнокровно. — Тут должны быть какие-то другие объяснения.

— Может, это сон? — размышлял Шварц. — Но как отличить сон от реальности? — он ущипнул себя, почувствовал боль и недовольно покачал головой: — Это не доказательство. Во сне тоже может быть больно.

Шварц в отчаянии огляделся. Могут ли сны быть такими отчетливыми, подробными и продолжительными? Однажды он прочел, что обычно сны длятся не больше пяти секунд, что они появляются, когда спящему мешает какая-нибудь мелочь, и что кажущаяся продолжительность снов — всего лишь иллюзия.

Слабое утешение! Шварц поднял манжету сорочки и долго смотрел на свои часы. Секундная стрелка сделала один оборот, второй, третий. Если это сон, то пять секунд растягиваются в целую вечность.

Шварц посмотрел вдаль и беспомощно вытер выступивший на лбу холодный пот.

— Может быть, у меня потеря памяти?

На этот вопрос Шварц отвечать не стал, только медленно опустил голову на руки.

Если в то время, когда он собирался сделать тот злополучный шаг, его память соскользнула с удобной и тщательно утоптанной тропинки, по которой она так долго ходила… Если память внезапно вернулась к нему через три месяца, осенью, или через год и три месяца, или через десять лет и три месяца, когда он сделал другой шаг в этом странном месте… Ну что ж, тогда ему могло показаться, что все произошло за полшага, и все это… В таком случае где же он был и что делал все это время?

— Нет! — невольно выкрикнул Шварц. — Этого не могло быть.

Он оглядел свою сорочку. Именно се он надел сегодня утром или утром того дня, который должен быть сегодняшним, и сорочка казалась еще вполне свежей. Он задумался, сунул руку в карман куртки и вытащил яблоко.

В бешенстве Шварц надкусил яблоко. Оно было совсем свежим и еще сохранило прохладу холодильника, из которого Шварц взял его два часа назад. Или он напрасно думал, что это было два часа назад?

А как же тряпичная кукла, с ней что произошло?

Шварц почувствовал, что начинает выходить из себя. Все это должно быть сном, или он действительно сошел с ума.

Потом Шварц сообразил, что изменилось и время суток: сейчас день клонился к вечеру, во всяком случае, тени постепенно удлинялись. Он с ужасом осознал, что место, где он оказался, очень тихое и совершенно безлюдное.

Шварц поднялся на ноги. Очевидно, ему нужно найти людей, хоть кого-нибудь. Не менее очевидно, что ему необходимо отыскать какой-нибудь дом, а для этого лучше всего сначала выйти на дорогу.

Машинально он выбрал направление, в котором деревья, казалось, стояли реже, и пошел в ту сторону.

Когда Шварц вышел наконец на прямую, пустую и безликую дорогу, покрытую щебнем, даже в куртке он ощутил легкую вечернюю прохладу, а верхушки деревьев уже начали теряться в таинственном полумраке. Он радостно, чуть ли не плача, бросился к дороге и испытал огромное удовольствие, почувствовав под ногами твердое дорожное покрытие.

Впрочем, куда ни посмотри, дорога была совершенно пустой, и на мгновение Шварц снова оцепенел от ужаса. Он надеялся на автомобили. Проще всего было бы поднять руку, остановить первую попавшуюся машину и спросить… Он настолько отчетливо представил себе такую ситуацию, что даже сказал вслух:

— Вы случайно не в сторону Чикаго?

А что, если он совсем не рядом с Чикаго? Хорошо, пусть это будет любой большой город, даже местечко, только бы там был телефон. В кармане у него всего четыре доллара и двадцать семь центов, но ведь всегда можно обратиться в полицию…

Шварц пошел посередине дороги, всматриваясь вперед и время от времени оглядываясь назад. Наступившие сумерки и даже показавшиеся на небе первые звезды не произвели на него никакого впечатления.

Ни одного автомобиля! Ничего и никого! А между тем становилось совсем темно.

Шварцу показалось, что у него снова закружилась голова, потому что слева на горизонте появилось какое-то мерцание. В просветах между деревьями он увидел холодное голубое свечение, не ярко-красные быстрые языки, какие, по мнению Шварца, бывают во время лесного пожара, а слабое стелющееся понизу свечение. Шварцу показалось, что даже щебень под ногами стал чуть-чуть поблескивать. Он наклонился, потрогал камешки руками — они были холодными. И все же щебень еле заметно светился.

Спустя какое-то время Шварц понял, что безоглядно бежит по дороге и его ботинки глухо и неритмично стучат по щебню. Только тогда он сообразил, что все еще держит в руке разрезанную куклу, и озлобленно бросил ее через голову.

Это насмешливое, издевательское напоминание о жизни…

Потом Шварц в панике остановился. Как бы то ни было, но все-таки кукла — единственное доказательство того, что он в здравом уме. А доказательство это ему очень нужно! В темноте он долго ползал на коленях, пока не нашел куклу — темное пятно на слабо светящемся фоне. Набивка куклы растрепалась, и Шварц машинально затолкал ее внутрь.

Он снова пошел по дороге. «Уж слишком я жалок, чтобы бежать», — сказал себе Шварц.

Он уже начинал ощущать голод, но не на шутку перепугался, заметив справа от дороги свет.

Конечно, это был дом!

Шварц исступленно закричал, но ответа не дождался. И все-таки это был дом, настоящий проблеск реального мира в безымянной, ужасной, дикой природе, окружавшей его несколько последних часов. Он свернул с дороги и пошел к дому прямиком, не выбирая пути, только обходя большие деревья, через канавы, через густой подлесок, потом через ручей.

Странно! Даже ручей слабо фосфоресцировал! Но это Шварц отметил лишь мимоходом и ни на секунду не задумался о природе таинственного свечения.

Наконец Шварц оказался рядом с домом. Он протянул руку и нащупал твердый материал. Не камень, не кирпич и не древесина, но на это Шварц не обратил ни малейшего внимания. Материал, из которого был построен дом, больше всего напоминал грубый фарфор, но Шварцу было на это наплевать. Он искал дверь, только дверь, и, когда наконец нашел се и не увидел колокольчика, забарабанил в дверь ногами и завопил, как сумасшедший.

Шварц услышал какой-то шорох внутри дома, потом голос, не его собственный, а другого человека, такой благословенный, такой прекрасный. Шварц крикнул еще раз:

— Эй, есть кто-нибудь там?

Послышалось тихое, мягкое жужжание, и дверь отворилась. На пороге стояла высокая худая женщина, явно встревоженная. За ней маячила тощая фигура мужчины с суровым лицом, он был в рабочей одежде… Нет, пожалуй, не в рабочей. В сущности, подобной одежды Шварц никогда не видел, но почему-то ему показалось, что именно в таком костюме мужчина должен работать.

Впрочем, в тот момент Шварц не рассуждал. Для него не было никого и ничего прекрасней, чем эти люди и их одежды; да и что может быть прекрасней вида друзей для одинокого человека.

Женщина что-то сказала. У нее оказался мелодичный голос, но говорила она повелительным тоном. Шварцу пришлось прислониться к двери, чтобы удержаться на ногах, его губы беззвучно зашевелились, от страха и ужаса перехватило дыхание.

Дело в том, что женщина говорила на языке, которого Шварц никогда не слышал.