30

«Он видит их. Каждый день, каждый час дня. На той стороне лужайки, за нагими деревьями он видит их сплетающихся, словно ползучие растения. С помощью бинокля, который дала ему жена, Дауни разглядывает их, пока Элизабет не исчезает из поля зрения, страстно опираясь на руку Лайтоулера.

Их отношения могут быть вполне невинными. Дауни готов допустить это. Когда-то он сам и свел их, даже поощрял эту дружбу. Играй в теннис, сказал он. Тебе нужны упражнения.

(Сам пригласил Лайтоулера в поместье, продолжает негромкий голос. Сам накликал эту интригу…)

Он вспоминает слова, которые Питер Лайтоулер шепнул ему на ухо. Она в тягости, и в этом все дело. Ребенок Лайтоулера. Будущий наследник поместья, который будет бегать по его коридорам, садам и лесам, как полноправный его хозяин или хозяйка.

Ревность одолевает его, доводит до безумия. Как могла она сделать это, как могла Элизабет лечь с этим… мальчишкой, этим щенком?

Он ни на мгновение не сомневается в истинности слов Лайтоулера. Погруженный в мрачные раздумья, прикованный к кушетке в библиотеке, слабый как кукла, бесполезный во всем… жуткие мысли размножаются и сплетаются. Неужели она лгала и о том, что была изнасилована в детстве? Быть может, они устроили заговор с целью лишить ее брата наследства? Неужели уже тогда она была лживой и жадной?

Нет-нет, возражает часть его души. Только не Элизабет, она не из тех, кто способен на подобные действия.

Неужели она алчна и безнравственна? Мглистыми зимними вечерами ум его скитался по злым тропам. Она была с ним близка перед тем, как он едва не умер. И притом знала, что это опасно. Боже милостивый, неужели она понимала, что произойдет? И надеялась на это, желая отделаться от него?

Постоянное ее внимание к его здоровью и комфорту, с его точки зрения, свидетельствует лишь о вине. Слабость и переутомление не позволяет ему заметить печали в ее глазах.

При этом он только рад, когда она начинает находить причины, чтобы не быть возле него.

Он знает, что она делает, и даже с непонятным удовлетворением отмечает всю истинность своих подозрений. Он держит бинокль под рукой и ждет — уже с нетерпением. Когда он поправится и вернется в свое кресло, то можно будет пользоваться всем домом.

Тогда он сможет следить за ними из любого окна. Тут уж окажется бесценным лифт, который она установила, это надо признать. Из верхних комнат он будет видеть их — куда бы они ни пошли — всю зиму, пока деревья не спрячут поместье в тени своих листьев.

Тогда она не сумеет более скрывать. Дитя станет заметно, ей придется объяснить, и тогда он все узнает. Узнает наверняка.

Беременность — это как сон, думает Элизабет. Она прижимает пальцы к вздувшейся талии. Тело становится странным и незнакомым, и ты понимаешь, что в нем происходит чудо. Ты думаешь о том, насколько подрос твой будущий сын или дочь. Сформировались ли ручки, открылись ли глазки.

Мир вокруг более не имеет значения. Он превратился в бледную страну теней, сделался самым слабым из воспоминаний. Цвета теряют свою яркость, люди не вызывают интереса. Странные пробелы в ее памяти не удивляют. Для нее существенно только это чудо: растущий внутри нее человек.

Не первой из женщин Элизабет спасается от трудностей мира в мечтах беременности.

Она лишь самым смутным образом представляет, что происходит. Возле нее нет старшей женщины, у которой можно было бы спросить: Мегс гостит у старых друзей в Америке, книги и журналы повествуют о беременности и деторождении только в самых общих формах. Но собственное незнание не смущает ее. Она верит, что все будет в порядке. Вещь совершенно естественная, мир не знает более естественного события. Легкое любопытство преображается в любовь. Не думая о будущем, Элизабет позволяет себе любить нерожденного ребенка всем сердцем.

В конце концов у нее никого больше нет.

Джон чувствует себя много лучше — физически. Все свои дни он проводит в каталке и разъезжает по всему дому с биноклем на коленях. Следом за Шоу она надеется, что увеличившаяся подвижность прогонит депрессию, но до этого еще не дошло.

Она сказала о ребенке, но ничто не переменилось. Он даже особенно не заинтересовался.

Джон в библиотеке; разглядывает ружье, прибывшее сегодня утром. Чтобы пугать ворон, утверждает он. Джон устал от этого постоянного мерзкого карканья.

Он смотрит на нее, иронически подняв брови.

— Ребенок?.. Ну, Элизабет, ты потрудилась.

Она не понимает его.

— Подумай только, какое это чудо! — говорит она с надеждой. Элизабет присела на стол и листает страницы оказавшейся перед ней книги; заголовок «Искусство стрелка», подзаголовок «Для джентльменов».

Или она недостаточно подготовила почву? Неужели она торопит события и сделала все не так — без такта и чувствительности? Она ожидала от него радости, восторгов.

— Подумай, что один-единственный раз… боги были очень добры к нам.

— Ты в это веришь? — Голос его так резок. — Значит, Бог совершил очередное чудо?

Она хмурится.

— Но мы ведь и не надеялись на детей?

— И какое же имя ты дашь ему? Намереваешься следовать семейным традициям?

— Я… я еще не думала. Я думала, что ты будешь так рад…

— Бога нет, Лиззи. — Голос его бесстрастен. — Тебе следовало знать это. Нет Бога и нет чудес.

А потом он разворачивает свое кресло назад и по паркетному полу направляется к лифту, вновь отступая на верхние этажи поместья.»